Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

8. Контрреволюция 1861 года

Прежде чем объявить о независимости Америки в 1776 году, второй Континентальный конгресс совещался на протяжении четырнадцати месяцев. Для создания Конституции Соединенных Штатов и вступления в должность нового правительства потребовалось почти два года. В противоположность этому органы власти Конфедеративных Штатов Америки самоорганизовались, выработали конституцию и начали свою деятельность в Монтгомери (Алабама) в течение трех месяцев после избрания Линкольна.

Такую стремительность южан парадоксальным образом обусловило то, что сецессия была не одномоментным, а пошаговым процессом по принципу «штат за штатом». Помня урок 1850 года, когда конвент в Нашвилле превратился в торжество осторожности и выжидания, «пламенные ораторы» избегали созыва конвента штатов до тех пор, пока выход нескольких из них из состава Союза не стал свершившимся фактом. А так как почва уже была превосходно подготовлена, урожай сецессии взошел очень быстро, сразу же после громкого известия о победе Линкольна.

Не вызвало удивления, что первой начала активные действия Южная Каролина. «В самых темных закоулках человеческой души нет ничего более жестокого и смертоносного, чем ненависть, которую жители Южной Каролины испытывают к янки», — писал корреспондент лондонской Times из Чарлстона. Ненависть греков к туркам — детская забава «по сравнению с враждебными чувствами, которые „аристократия“ Южной Каролины питает по отношению к „северной черни“… „Штат Южная Каролина, — сказали мне, — был основан джентльменами… Ничто на земле не сможет побудить нас подчиниться какому бы то ни было союзу с дикими, фанатичными чудовищами из Новой Англии!“»[490]. С таким настроем легислатура Южной Каролины созвала конвент, чтобы рассмотреть вопрос о сецессии. На фоне поражающих воображение маршей, фейерверков, ополченцев, называвших себя минитменами, и стихийно собиравшихся толп граждан, размахивавших «флагами с пальмой»[491], 20 декабря 169 голосами «за» — единогласно — конвент принял «ордонанс», упразднявший «ныне существующий союз между Южной Каролиной и другими штатами»[492].

Как и рассчитывали «пламенные ораторы», этот смелый шаг вызвал цепную реакцию созыва конвентов в других штатах Нижнего Юга. После рождественских праздников (отмечавшихся в том году с двойственным отношением к заповедям Христа как Князя Мира) 9 января 1861 года подобный ордонанс был принят в Миссисипи, 10 января во Флориде, 11 января в Алабаме, 19 января в Джорджии, 26 января в Луизиане и 1 февраля в Техасе. Несмотря на то, что ни один из этих штатов не продемонстрировал сплоченности конвента Южной Каролины, в среднем за отделение высказалось 80 %. Эта цифра, по-видимому, адекватно отражает настроение белых жителей этих штатов. За исключением Техаса, конвенты штатов не представляли этот ордонанс на ратификацию избирателям. Это вызвало обвинения в том, что решения об отделении штатов были приняты вопреки воле народа, однако на самом деле основной причиной было стремление избежать промедления. Избиратели только что выбрали делегатов, ясно обозначивших свою позицию путем публичных заявлений, поэтому еще одни выборы казались излишними. В конце концов, Конституция 1787 года была ратифицирована конвентами штатов, а не народным голосованием; отказ от этой ратификации, таким образом, казался вполне законным. В Техасе избиратели одобрили решение о сецессии при соотношении три к одному: слабо верится, что в остальных шести штатах результат мог быть иным[493].

Разногласия в штатах Нижнего Юга в основном касались не целей, а стратегии и сроков. Большинство высказывалось в поддержку «эффекта домино», выражавшегося в выходе штатов одного за другим, после чего конвент независимых штатов должен был одобрить новую конфедерацию. Однако меньшинство, чье мнение нельзя было игнорировать, особенно в Алабаме, Джорджии и Луизиане, высказывалось за совместные действия, предшествующие сецессии, чтобы обеспечить единство по крайней мере «хлопковых» штатов. Однако эти «кооператоры» не достигли согласия в своей среде. Радикальной группировкой среди них были так называемые «кооперативные» сецессионисты, пылко ратовавшие за независимость Юга и полагавшие, что, объединившись и выступив единым фронтом, южане могут достичь больших успехов. Впрочем, стремительность разворачивавшихся событий, когда в течение шести недель после выхода Южной Каролины образовалась лига из полудюжины отделившихся штатов, свела на нет их усилия. В середине января «кооператор» из Джорджии с сожалением признал, что четыре штата «уже отделились… Для совместных с ними действий мы также должны отделиться»[494].

В центре палитры «кооператоров» находилась группировка так называемых сторонников «ультиматума». Они ратовали за созыв конвента южных штатов, который бы выработал список требований в адрес новой администрации Линкольна: среди них были требования соблюдения закона о беглых рабах, отмены законов о личной свободе, гарантии невмешательства в рабовладение в округе Колумбия или в работорговлю между штатами и защиты рабства на территориях, по крайней мере лежащих к югу от 36°30′ с. ш. Если бы республиканцы отвергли эти требования, тогда консолидировавшийся Юг мог выйти из состава Союза. Вследствие того, что республиканцы не были склонны гарантировать такие уступки (а большинство южан не поверило бы им, даже если бы они и пошли на это), сторонники «ультиматума» не пользовались большой поддержкой в конвентах сецессионистов.

Третьей и самой консервативной группировкой «кооператоров» были «условные юнионисты», советовавшие своим коллегам дать Линкольну возможность доказать свои умеренные взгляды. Только если республиканцы совершат некое «явное действие» против свобод Юга, южане могут прибегнуть к такому решительному шагу, как сецессия. Но, несмотря на то, что в рядах «условных юнионистов» находились такие влиятельные фигуры, как Александр Стивенс, ход событий отодвинул их на задний план. «Рассудительные и консервативные южане, — писал сенатор от Луизианы Джуда Бенджамин, считавший себя одним из них, — не в силах сопротивляться бурному потоку, смывающему все вокруг… Это революция… причем самого неистового толка… которую усилия отдельных людей могут остановить с тем же успехом, что и лейка садовника — пожар в прерии»[495].

Другие южане для описания этих событий использовали схожие метафоры: «Это настоящий всплеск воинственности… Люди сошли с ума… Остановить их сейчас — это все равно что пытаться обуздать торнадо»[496]. Сецессия недвусмысленно показала, как можно вскрыть нарыв, зревший долгие годы. Это был настоящий катарсис для подспудных страхов и ненависти. А еще это было радостным событием, заставлявшим людей буквально танцевать на улицах. Эта свирепая радость была провозвестником ликующих толп на Елисейских полях, Унтер-ден-Линден и Пикадилли-Серкус столь же безоблачным августом 1914 года. Дело не в том, что эти размахивающие флагами и распевающие победные песни толпы в Чарлстоне, Саванне и Новом Орлеане хотели или ждали войны, наоборот, они были убеждены, что «янки струсят и не осмелятся воевать», или же говорили, что они уже струсили, дабы уверить своих более робких сограждан, что бояться нечего. «Что до гражданской войны, — с оптимизмом замечала атлантская газета в январе 1861 года, — то мы здесь, в Атланте, ее не боимся». Один редактор из сельской местности полагал, что женщин и детей, вооруженных пугачами, заряженными «коннектикутскими мускатными орешками», хватит, чтобы разогнать янки, буде те появятся в Джорджии. Сенатор от Южной Каролины Джеймс Чеснат предлагал выпить всю кровь, которая прольется в результате сецессии. Той зимой на Юге вошло в поговорку выражение: «Вся пролитая кровь уместится в наперстке хозяйки»[497].

«Кооператоры» не были так уж уверены в этом. «Война, как мне кажется, практически неизбежна», — писал Александр Стивенс, который также предупреждал, что «революцию гораздо легче начать, чем взять под контроль, и люди, стоящие во главе ее, [часто] потом становятся ее жертвами»[498]. Но пророческие слова Стивенса унес ветер, а сам он также присоединился к революции после того, как из состава Союза вышел и его родной штат. Однако еще до этого «кооператоры» пользовались заметным влиянием в каждом штате, кроме Южной Каролины и Техаса. В пяти прочих штатах кандидаты, представлявшие тот или иной спектр «кооперативного» движения, получили по меньшей мере 40 % голосов. Многие из тех, кто имел право голоса, просто не пришли на избирательные участки: это позволяет предположить, что потенциальная база «кооператоров» была даже шире. В Алабаме и Джорджии 39 и 30 % делегатов соответственно голосовали против решения о сецессии, несмотря на огромное давление, оказываемое на них большинством.

Все это привело к тому, что многие северяне и даже некоторые историки преувеличивали влияние юнионизма на Нижнем Юге. Уже в июле 1861 года Линкольн выражал сомнения в том, что «большинство сегодняшних законных избирателей любого штата, за исключением, возможно, Южной Каролины, выступили за отделение». Сто лет спустя некоторые историки воспроизвели это убеждение, приписав его молчаливому большинству южных юнионистов. «Вряд ли можно сказать, что большинство белых южан безоговорочно выступало за разрушение Союза в 1861 году», — писал один из них. «Сецессия не была желанным событием даже для большинства населения Нижнего Юга, — делал вывод другой, — и сепаратисты преуспели не столько из-за внутренней привлекательности своей программы, сколько благодаря искусному использованию предчувствий катастрофы»[499].

Хотя предчувствие катастрофы действительно носилось в воздухе, вера в стойкое юнионистское большинство также основывалась на неправильном понимании сути южного юнионизма. Как после избрания Линкольна объяснял один юнионист из Миссисипи, он больше не является «юнионистом в том смысле, в каком это понимают на Севере». Его юнионизм зависит от соблюдения некоего условия, а Север нарушил это условие, избрав президентом Линкольна. «Кооператоры» Алабамы, проголосовав против сецессии, предупреждали своих оппонентов не истолковывать их поступок превратно. «Мы с презрением относимся к черным республиканцам, — заявляли они. — Штат Алабама не может и не будет подчиняться администрации Линкольна… Мы намерены сопротивляться… но наше сопротивление будет основано на… едином выступлении всех рабовладельческих штатов». А «кооператор» из Миссисипи обрисовывал это так: «Сотрудничество до сецессии было моим первым желанием. Эта попытка потерпела неудачу, и сейчас, я полагаю, лучше всего будет объединить усилия после сецессии»[500]. Таковой была позиция большинства делегатов, первоначально противостоявших немедленному отделению. Такое основание было слишком слабым, чтобы южный юнионизм вызывал доверие.

Было ли отделение штатов конституционным или революционным актом? В самой Конституции на этот вопрос ответа нет, но большинство сепаратистов были уверены в законности своих действий. Они настаивали на том, что суверенитет штатов выше, чем суверенитет всей страны. При ратификации Конституции штаты передали государству ряд суверенных функций, но оставили за собой основополагающие атрибуты. Приняв Конституцию на конвенте, каждый штат тем же путем мог вновь вернуть себе всю полноту суверенитета. Такая теория представляла некоторые проблемы для штатов (пяти из семи), вошедших в состав Союза после 1789 года, но и они, несмотря на то, что были скорее порождениями, а не создателями Союза, могли утверждать приоритет суверенитета штатов, так как все они уже имели конституцию штата (или, в случае Техаса, государственную конституцию) перед официальным обращением в Конгресс о принятии их в состав Союза.

Те южане (в основном «условные» юнионисты), в чьих головах эта теория не укладывалась, могли апеллировать к праву на революцию. Сенатор от Джорджии Альфред Айверсон признавал, что если штат и не имеет конституционного права на отделение, то «он имеет право на революцию… Выход штата из состава Союза и есть революционный акт». Мэр Виксберга описывал сецессию как «мощную политическую революцию, которая [окончится] тем, что Конфедеративные Штаты займут свое место среди независимых государств земного шара»[501]. А один офицер армии Конфедерации заявил, что «никогда не верил в конституционность права на отделение»: «Я, видите ли, взялся за оружие на основании более широкого права — права на революцию. С нами поступали несправедливо. У нас практически отняли собственность и свободу, поэтому восстать против несправедливости было моим священным долгом»[502].

Щеголяя в голубых кокардах, ставших символом сецессии, некоторые из этих вдохновенных революционеров даже распевали «Южную Марсельезу» на улицах Чарлстона и Нового Орлеана[503]. Бывший губернатор Виргинии Генри Уайз, ратовавший за создание комитетов общественной безопасности, прославился как «Дантон движения за отделение Виргинии». Обуянный поистине робеспьеровским неистовством, некий сторонник сецессии из Джорджии предупредил «кооператоров»: «Мы начинаем революцию, а если вы… выступите против нас… то мы заклеймим вас как предателей и отрубим ваши головы» [504].

Однако предпочитаемой сепаратистами моделью была не Французская революция, а Война за независимость Америки. Они выступали за liberté, но никак не за égalité или fraternité. Разве «наши предки в 1776 году не были… сецессионистами?» — спрашивал представитель Алабамы. Если мы останемся в Союзе, говорил рабовладелец из Флориды, то «лишимся тех прав, за которые сражались наши отцы во время битв Войны за независимость». Во имя «высокого и торжественного побуждения защищать права… завещанные нам нашими отцами, — взывал Джефферсон Дэвис, — давайте пожертвуем тем же, что и наши отцы, отдавшие жизнь за святое дело конституционных свобод»[505].

За какие именно права и свободы собирались сражаться конфедераты? Право на владение рабами, свободу их перемещения на другие земли, независимость от принуждения центральной власти. Правление «черных республиканцев» в Вашингтоне в понимании южан угрожало республиканским свободам. Идеология, за которую сражались отцы-основатели в 1776 году, породила извечное противостояние свободы и власти. Так как с 4 марта 1861 года Союз более не контролировался южанами, то Юг мог защитить свою свободу от посягательств враждебной власти только путем выхода из этого Союза. «С 4 марта 1861 года, — заявлял один сторонник сецессии из Джорджии, — мы будем либо рабами в составе Союза, либо свободными людьми вне его». Вопрос действительно стоит так, соглашались с ним Джефферсон Дэвис и его приятель из Миссисипи. «Будем ли мы рабами или независимыми людьми?.. Согласимся ли мы на ограбление… [или будем] храбро сражаться за нашу свободу, собственность, жизнь и честь?»[506] Подчинение «черным республиканцам» означает «потерю свободы, собственности, дома, родины — всего, что наполняет жизнь смыслом», — говорил представитель Южной Каролины. «Я являюсь участником славного дела защиты свободы и справедливости, — писал солдат армии Конфедерации. — Сражаться за права человека — значит сражаться за все то, чем мы, южане, дорожим»[507].

За что же предстояло сражаться во время крестового похода в защиту прав плантаторов на своих невольников тем белым южанам, которые рабов не имели? Этот вопрос весьма беспокоил некоторых сецессионистов. Что, если Хинтон Роуэн Хелпер был прав?

Что, если те, кто не имел рабов, являлись потенциальными «черными республиканцами»? «Мощным рычагом, взявшись за который аболиционисты надеются искоренить рабство в Соединенных Штатах, является помощь граждан Юга, не имеющих рабов», — выражал озабоченность один редактор из Кентукки. Как они могли привести этот рычаг в действие? Путем создания из лиц, не владеющих рабами, армии республиканских чиновников, сперва в пограничных штатах и в тех захолустьях, где позиции рабства были наиболее уязвимыми, а затем и в самом сердце хлопкового королевства. Губернатор Джорджии Джозеф Браун боялся, что некоторых белых могут склонить к «предательству общего дела, соблазнив их различными должностями». Когда республиканцы организовали «аболиционистскую партию Юга, — откликнулась Charleston Mercury, — борьба за будущее рабовладения перестала быть борьбой Севера и Юга, став борьбой между гражданами южных штатов»[508].

Выборы делегатов сецессионистских конвентов, казалось, оправдывали эти опасения. Многие провинциальные округа, где численность рабов была невелика, голосовали за «кооператоров». Среди членов конвентов делегаты, поддерживавшие отсрочку сецессии или совместные действия, в среднем обладали меньшим состоянием и количеством рабов, чем сторонники немедленного отделения. Впрочем, не стоит придавать этим данным слишком большое значение. Немало округов, где население не владело большим числом рабов, но голосовало за демократов, поддерживали немедленную сецессию, а многочисленные округа с высоким процентом рабов, но поддерживавшие вигов, выступали за «кооперацию» (и, разумеется, «кооперация» не обязательно была синонимом юнионизма). Тем не менее определенное беспокойство сецессионистов по поводу этой слабой связи между сторонниками «кооперации» и людьми, не имевшими значительного количества рабов, сохранялось[509].

Поэтому они развернули кампанию по убеждению таких сограждан в том, что в случае сохранения Союза им также будет что терять. Ставкой стало превосходство белой расы. С этой точки зрения программа «черных республиканцев» по освобождению рабов была первым шагом к расовому равенству и смешению белых и черных. Губернатор Джорджии Браун постарался донести эту максиму до населения гористых районов северной части Джорджии, население которых боготворило его. Рабовладение, говорил Браун, это «наилучшая форма государственного устройства для бедных людей. Для нас бедный белый труженик… не принадлежит к обслуге. Негры ни в коем случае не являются ему ровней… Он принадлежит к единственному истинно аристократическому сословию: белой расе». Таким образом, свободные фермеры «никогда не согласятся покориться власти аболиционистов», ибо они «знают, что в случае отмены рабства пострадают больше, чем богатые, которые смогут защитить себя… Когда настанет час защищать наши права от неправедной власти, я призову людей с долин и гор, которые спустятся подобно лавине и сплотятся вокруг флага Джорджии»[510].

Сецессионистская риторика отличалась лишь вариациями этой темы. Избрание Линкольна, заявила газета из Алабамы, «доказывает, что Север [намерен] освободить негров и подтолкнуть их к смешению с детьми бедняков-южан». «Вы любите своих матерей, жен, сестер, дочерей? — спрашивал один проповедник отделения из Джорджии тех, кто не имел рабов. — [Если Джорджия останется в Союзе,] где правит Линкольн и его шайка… то через десять лет или даже меньше наши дети станут рабами негров»[511]. «Если вы уже достаточно приручены для того, чтобы покориться, — с пафосом вещал баптистский пастор из Южной Каролины Джеймс Фёрман, — то священники-аболиционисты будут тут как тут, чтобы обвенчать ваших дочерей с черными мужьями». Ему вновь вторили из Алабамы: «Если мы покоримся, наши жены и дочери должны будут выбирать между смертью и удовлетворением дьявольской похоти негров!.. Лучше десять тысяч трупов, чем подчинение черным республиканцам»[512].

Поэтому для защиты жен и дочерей мелкие белые фермеры присоединялись к плантаторам, «вставая под знамя Свободы и Равенства белых людей» против «врагов-аболиционистов, поклявшихся повергнуть белого человека ниц, приравняв его к негру». Большинство белых южан соглашались, что «демократические свободы существуют только потому, что у нас есть черные рабы», чье присутствие «обеспечивает равенство между свободными гражданами». Отсюда следует, что «свобода без рабства невозможна»[513].

Такое оруэлловское определение свободы как рабства вызывало град насмешек к северу от Потомака. Сравнение сепаратистов с отцами-основателями — это «клевета на характеры и поведение героев 1776 года», — заявила New York Evening Post Уильяма Каллена Брайанта. Основатели боролись «за торжество прав человека… и принципов всеобщей свободы», а южане сражаются «за интересы регионального деспотизма, а не за общие принципы гуманизма… Их девизом является не свобода, а рабство». В Декларации независимости Томаса Джефферсона говорилось о «естественных правах, противопоставленных учрежденным институтам», — вторила ей New York Tribune, тогда как «эта карикатура сделана мистером Джеффом Дэвисом в интересах несправедливого, перезревшего, загнивающего института, который вот-вот посягнет на естественные права человека». Короче говоря, на Юге происходила не освободительная революция, а контрреволюция, «оборачивающая вспять ход прогресса… чтобы отбросить страну назад в самую тьму… деспотизма и угнетения»[514].

Не соглашаясь со стилем такого анализа, немалое количество сепаратистов, тем не менее, одобряли его суть. Те, кто подписал Декларацию независимости, заблуждались, если намеревались включить и негров в число «всех людей», говорил Александр Стивенс после того, как стал вице-президентом Конфедерации. «Наше новое государство базируется на прямо противоположной идее: нашим фундаментом и краеугольным камнем является непреложная истина о том, что негр не равен белому человеку; что быть рабом… его естественное и привычное состояние. Это новое государство первое в мировой истории опирается на такую незыблемую физическую, философскую и моральную истину». Настоящими революционерами являются как раз «черные республиканцы». Они являются приверженцами таких же «радикальных и революционных принципов», как и аболиционисты, заявляла нью-орлеанская газета. Эти «революционные догматы… живучи и грозят ужасными последствиями, столь же кровавыми и насильственными, как и порожденные идеями Французской революции»[515]. Поэтому назвать отделение штатов революцией было бы, по словам Джефферсона Дэвиса, «неправильным толкованием». Юг покидает Союз, чтобы «спастись от революции», которая угрожала свести «собственность на рабов к фикции». В 1861 году государственный секретарь Конфедерации известил иностранные державы, что южные штаты образовали новое государство, должное «защитить прежние устои» от «революции, угрожающей уничтожить общественный строй»[516].

Это был лексикон контрреволюционеров. Однако в одном отношении Конфедерация отличалась от классических образцов жанра. Большинство контрреволюций мечтали восстановить «старый порядок». Контрреволюционеры 1861 года выступили прежде, чем сами революционеры успели что-либо совершить, то есть еще за несколько месяцев до того, как Линкольн пришел к власти. В этом отношении сецессия удовлетворяла модели «упреждающей контрреволюции», предложенной историком Арно Майером. Упреждающая контрреволюция вспыхивает ради сохранения статус-кво до того, как начинает материализоваться идея революции. «Воображая опасность революционных выступлений, опасность предоставления революционерам достаточного времени для подготовки сил и планов для решительных действий, — пишет Майер, — вожди контрреволюции настаивают на превентивном ударе». Для привлечения поддержки они «намеренно преувеличивают размах и неизбежность революционной угрозы»[517].

Хотя Майер и писал о Европе двадцатого века, его суждения подходят и для описания поведения сторонников немедленной сецессии в 1860 году. Они преувеличивали республиканскую угрозу и выступали за превентивные меры, способные упредить воображаемое бедствие. Южане, по их собственным словам, не могли ждать «явного попрания» своих прав со стороны Линкольна. Один редактор алабамской газеты задавался вопросом: «Если я наткнусь на извивающуюся гремучую змею, должен ли я ждать ее „явного действия“ или же могу прихлопнуть ее, пока она не напала на меня?»[518]

Представитель Миссисипи заметил, что когда «условные» юнионисты говорят, что «пройдет еще несколько лет, прежде чем Линкольн при поддержке Конгресса получит контроль над военными ресурсами, это лишь подстегивает нас к немедленным действиям. Сплотимся же… пока враг не претворил в жизнь свои обещания разбить нас… Медлить опасно — настало время действовать»[519].

В истории не часто бывало, чтобы контрреволюция столь быстро провоцировала революцию, которую, казалось, призвана была упредить. Так случилось потому, что большинство северян отказались мириться с упразднением Союза. И хотя бы в этом уходящий и избранный президент сошлись во мнении.

В своем последнем послании Конгрессу 3 декабря 1860 года Джеймс Бьюкенен, к удивлению некоторых своих южных соратников, сказал твердое «нет» праву штатов на отделение. Союз, по словам Бьюкенена, не был «обычной добровольной организацией штатов, которая может быть распущена по прихоти одной из договаривавшихся сторон». «Мы, народ», приняли Конституцию для того, чтобы образовать «более совершенный Союз», чем тот, который существовал под эгидой Статей Конфедерации, постановивших, что «Союз должен быть вечным». Создатели государства «не имели намерения сеять семена саморазрушения, не несут они вины и за абсурдность его упразднения». Бьюкенен настаивал, что суверенитет штатов не первичен по отношению к суверенитету государства. Конституция наделила высшими атрибутами суверенитета исключительно федеральное правительство: в его ведении национальная оборона, международная политика, регулирование международной и межрегиональной торговли и чеканка монеты. «Эта Конституция, — подтверждало послание, — и законы Соединенных Штатов должны служить высшим законом нашей страны… вопреки любым иным положениям, зафиксированным в конституциях или законах отдельных штатов». Если признать сецессию законной, предостерегал президент, то Союз превратится в «веревку из песка»: «Тридцать три наших штата могут превратиться в мелкие, склочные, враждебные друг другу республики… Из-за этой ужасной катастрофы надежды друзей свободы во всем мире будут потеряны… Мы свыше восьмидесяти лет служили примером, и этот пример не только погибнет, но и будет считаться решающим доказательством того, что человек неспособен к самоуправлению»[520].

Тысячи передовиц и речей в северных газетах воспроизводили эти мысли. Страх «эффекта домино» распространялся повсюду. Неотличимая от сотен других передовица гласила: «Сегодняшний победоносный мятеж нескольких штатов будет продолжен новым мятежом или сецессией годы спустя». Эту панику нельзя счесть беспочвенной. Некоторые американцы уже думали о разделении страны на три или четыре «конфедерации» с независимой Республикой тихоокеанского побережья для полноты картины. Некоторые нью-йоркские коммерсанты и члены Демократической партии, имевшие связи с Югом, обсуждали статус Нью-Йорка как «вольного города». В декабре 1860 года один многообещающий нью-йоркский юрист в секретной переписке информировал главу железнодорожного департамента Джорджа Макклеллана о том, что, «если независимость Юга восторжествует, нам надо устроить некоторое ее подобие здесь и освободиться от диктата фанатиков из Новой Англии и с Севера вообще, включая большую часть нашего собственного штата». Мэр города Фернандо Вуд открыто поставил вопрос в послании членам законодательного собрания штата, в котором отстаивал отделение Нью-Йорка. Такой проект закончился ничем, однако подготовил почву для движения «медянок», зародившегося два года спустя[521].

«Сецессия ведет к анархии, — заявила одна газета из Цинциннати. — Если любое меньшинство получит право разваливать государство только потому, что ему не пошли навстречу, это будет означать коллапс всякой власти». Линкольн также рассматривал сецессию как «проявление анархии». Он называл «софизмом» идею суверенитета штатов. «Союз, — заявил Линкольн, — старше любого штата, и, в любом случае, штаты образовались только благодаря Союзу». Декларация независимости превратила «Соединенные колонии» в Соединенные Штаты — таким образом, без образования подобного Союза «свободных и независимых штатов» никогда бы не было. «Если бы эти колонии никогда не превратились в штаты, ни по сути своей, ни по названию не будучи частью Союза, — спрашивал Линкольн, — откуда тогда могло взяться волшебное всемогущество „прав штатов“, под предлогом которого можно законным путем упразднить сам Союз?» Незыблемость — вот «фундаментальный закон любой формы государственности». Ни одно государство «в своем основном законе не содержит механизмы саморазрушения… Ни один штат, руководствуясь только своим побуждением, не может легальным путем выйти из состава Союза… Так можно поступить, лишь поправ закон и начав революцию»[522].

При всем при том ни Линкольн, ни любой другой северянин не отрицали само право на революцию. В конце концов, янки были наследниками 1776 года. Однако не существовало «права на революцию ради самой революции», как писала одна филадельфийская газета[523]. Революция является «моральным правом, необходимым для морально оправданного дела», указывал Линкольн. А «совершенная без надлежащих побуждений, революция из правого дела становится безнравственным применением грубой силы». Юг таких побуждений не имел. Событием, предвосхитившим «революцию», было избрание президента страны конституционным большинством. «Краеугольным камнем» идеи Союза, говорил Линкольн, «является доказательство того, что власть народа — не абсурд. Мы должны немедленно определиться, имеет ли меньшинство в свободном государстве право развалить это государство, когда этому меньшинству заблагорассудится?»[524]

Но как можно решить этот вопрос? Проблема осложнялась фактором «хромой утки» в американской политической схеме. В течение четырехмесячного перерыва между избранием и инаугурацией Линкольна Бьюкенен обладал всей полнотой исполнительной власти, но не ощущал практически никакой ответственности за кризис, у Линкольна же ситуация была обратная. Конгрессмены, избранные в 1860 году, еще в течение тринадцати месяцев не могли собраться на регулярную сессию, тогда как их коллеги, заседавшие в декабре этого года, страдали от отсутствия кворума вследствие того, что члены Конгресса от Нижнего Юга покинули палату после отделения своих штатов. Недвусмысленный отказ Бьюкенена от поддержки законности сецессии завершился признанием «хромой утки» в неспособности повлиять на ситуацию. Хотя в Конституции, по словам президента, не прописано право штатов на отделение, там также не прописаны и полномочия центральной власти «принуждать штат к подчинению в случае его попытки отделиться»[525].

Республиканцы высмеяли такую аргументацию. Как говорил Сьюард, Бьюкенен продемонстрировал, что «штаты не имеют права на отделение, покуда сами этого не захотят», а также что «применение закона является обязанностью президента, покуда кто-нибудь не станет ему противодействовать»[526]. Впрочем, республиканцы не были способны предложить лучшую альтернативу. Обсуждалось несколько вариантов: применение силы, выработка компромисса или позволение «заблудшим овцам идти на все четыре стороны». Хотя различные республиканские лидеры в разное время отстаивали тот или иной из этих путей, ни один из вариантов не пользовался безусловной поддержкой большинства до апреля 1861 года. Вместо этого появилась еще одна — довольно туманная — альтернатива, известная как «искусное бездействие» или «фабиева тактика» — наблюдение и выжидание, отсутствие значимых уступок и вместе с тем бессмысленных провокаций; эта идея питалась надеждой, что сепаратистская лихорадка пройдет сама собой, а (якобы существующие) легионы южных юнионистов вернут Юг на круги своя.

Когда новый состав Конгресса собрался в декабре, несколько республиканцев, особенно из штатов Старого Северо-Запада, «поклялись небом и землей, что превратят мятежные штаты в пустыню». «Без небольшого кровопускания, — писал радикально настроенный сенатор от Мичигана Захария Чэндлер, привыкший рубить сплеча, — этот Союз… и гроша ломаного не стоит». Воинственность многих представителей Среднего Запада можно было объяснить, помимо прочего, и боязнью потерять доступ к нижнему течению Миссисипи. Жители Северо-Запада, писала Chicago Tribune, никогда не будут вступать в переговоры о свободе навигации: «Это их полное право, и они будут отстаивать его, даже если при этом потребуется стереть Луизиану с лица земли»[527].

Как в таком случае должны будут взиматься таможенные пошлины? Чьи таможенные управления — Соединенных Штатов или Конфедерации — будут их собирать? Во время нуллификационного кризиса 1832 года президент Эндрю Джексон пообещал использовать силу для взимания пошлин в Южной Каролине и повесить лидеров «нуллификаторов». «Ах, если бы хоть ненадолго вернулось время Джексона!» — восклицали многие янки, сквозь толщу лет неожиданно обнаружив в себе ретроспективную симпатию к этому демократу из Теннесси. Если письма, полученные республиканскими конгрессменами, можно считать за наказы, то мы увидим, что их избиратели выражали решимость «усмирить» мятежников вооруженным путем. Так, один житель Иллинойса писал: «Мы избрали Линкольна, и готовы в случае необходимости сражаться за него… Вы можете рассчитывать на 500 хорошо вооруженных и экипированных членов комитета бдительности из округа Литтл-Бун». А представитель Огайо добавлял, что Линкольн «обязан применить законы Соединенных Штатов ко всем мятежникам, не заботясь о последствиях»[528].

Линкольн, похоже, был с этим согласен. В декабре 1860 года он говорил своему личному секретарю, что само существование государства «требует от президента применения законных полномочий, прав и обязанностей… для исполнения закона и поддержки существующей власти». Линкольн дал главнокомандующему армией Уинфилду Скотту негласное распоряжение привести войска в боевую готовность, чтобы силой взимать таможенные пошлины, а также защитить федеральные форты в мятежных штатах или же занять их, если гарнизоны оставят их до его инаугурации. Illinois State Journal, полуофициальный рупор Линкольна в этот период, предупреждал, что «выход из Союза с помощью оружия является изменой, а измену необходимо пресечь любыми способами… Законы Соединенных Штатов необходимо исполнять, причем президент не будет действовать в подобном случае по своему усмотрению: его обязанности недвусмысленно прописаны в Конституции»[529].

Республиканцы проводили различие между «насилием», что звучало довольно агрессивно, и «применением закона». «Исполнение закона не ведет за собой объявление войны какому-либо штату», — настаивала Boston Advertiser. Однако южане не видели различий в этих терминах. «Исполнять закон» на территории иностранного государства (Конфедерации) означало войну. Луис Уигфолл из Техаса задавался вопросом: «Если президент Соединенных Штатов пошлет военные корабли в Ливерпуль… и попытается собрать пошлины там… кто-нибудь сочтет британское правительство виновным в возможном кровопролитии?»[530]

В любом случае, до 4 марта проблема сохраняла гипотетический характер, так как Бьюкенен не собирался прибегать к «принуждению». Но даже если бы он был за эту меру, ресурсов для ее реализации явно недоставало. Большая часть крошечной 16-тысячной армии была рассредоточена на двух с лишним тысячах миль фронтира, а большинство военных судов патрулировали в далеких водах или стояли на ремонте. Наиболее боеспособной единицей вооруженных сил зимой 1860–1861 года как раз и было ополчение отделившихся штатов. Более того, юнионисты из штатов Верхнего Юга, которым удалось удерживать «пламенных ораторов» в пределах их штатов, предупредили республиканцев, что любой признак насилия склонит чашу весов в сторону сецессионистов. Поэтому республиканцы на какое-то время замерли в нерешительности, а другие группировки продолжали искать пути к компромиссу.

Послание Бьюкенена Конгрессу оживило такие попытки. Первым делом он обвинил северян вообще и республиканцев в частности в «непрекращающемся нагнетании ажиотажа вокруг проблемы рабства», что ныне «возымело эффект», спровоцировав сецессию. Именно из-за республиканцев, продолжил президент, «многие матери семейств на Юге ложатся спать в страхе по поводу того, что может случиться с ними и их детьми ночью». Бьюкенен фактически призвал Республиканскую партию к самороспуску: он потребовал от северян прекратить критику рабовладения, отменить «неконституционные и предосудительные» законы о личной свободе, подчиниться закону о беглых рабах и выработать совместно с южанами поправку к конституции, защищавшую рабство на всех территориях. Пока янки не отнесутся положительно к этим рекомендациям, «революционное сопротивление Юга правительству будет считаться оправданным». Бьюкенен также советовал северянам в качестве еще одного акта доброй воли оказать поддержку давно вынашиваемому администрацией плану приобретения Кубы — принятие в состав Союза крупного рабовладельческого штата могло бы успокоить южан[531].

Реакцию республиканцев на все эти «рекомендации» было легко предугадать. Вот только те высказывания, что можно было опубликовать в печати: «Старый ханжа и фарисей… поднявшийся на защиту фанатичной рабовладельческой власти… Убогий бред… трусливого подхалима „хлопковых королей“… Вопиющее искажение фактов… Бесстыдный лжец». После того как избиратели только что отвергли программу Брекинриджа 4 миллионами голосов против 670 тысяч на президентских выборах, Бьюкенен «предлагает безоговорочную капитуляцию… шести седьмых населения перед одной седьмой… путем принятия платформы Брекинриджа как части Конституции!»[532]

Хотя немногие из проектов компромисса, представленных в Конгрессе, шли так же далеко, как послание Бьюкенена, все они содержали один и тот же пункт: республиканцы должны пойти на все возможные уступки. Но республиканцы отказывались идти на поводу «у шантажистов». В самом деле, опасность того, что коалиция демократов и конституционных юнионистов может «протащить позорную капитуляцию» и назвать это компромиссом, заставила многих республиканцев думать, что уж лучше отпустить «хлопковые штаты» с богом. Аболиционисты из числа сторонников Гаррисона, долгое время считавшие Союз «сделкой с дьяволом», были рады тому, что рабовладельцы нарушили ее условия. Даже и прочие соглашались, используя слова Фредерика Дугласа, что, «если Союз можно поддержать только с помощью новых уступок рабовладельцам [и] новыми потоками негритянской крови, то… пусть такой Союз погибнет». Некоторые радикальные республиканцы первоначально заняли такую же позицию. Если Южная Каролина хочет отделиться, писала Chicago Tribune в октябре 1860 года, «отпустите ее, и подобно ветви, отрубленной от здорового ствола, она потеряет соки и сгниет там, где останется лежать». New York Tribune Хораса Грили с жаром отстаивала такой подход. «Если „хлопковые штаты“ считают, что заживут лучшей жизнью вне рамок Союза, мы настаиваем на том, чтобы отпустить их, — писал Грили в своей знаменитой редакторской колонке три дня спустя после избрания Линкольна. — Я надеюсь никогда не жить в республике, одна часть населения которой приколота к земле штыками»[533].

Отчасти такая точка зрения была вызвана искренним стремлением избежать войны, но, вполне возможно, более существенными были другие мотивы, ибо все эти республиканцы впоследствии одобрили войну как средство сохранения Союза. Редакторские колонки Грили с его пафосом толерантности были обоюдоострым оружием, нацеленным одним концом на Север, а другим — на Юг. Подобно большинству республиканцев, Грили поначалу полагал, что южные штаты в действительности не желают отделяться: «Они просто вынуждают Север идти на уступки». Даже после выхода Южной Каролины Грили писал Линкольну: «Я не опасаюсь ничего… кроме очередного позорного отступления свободных штатов… Очередной отвратительный компромисс, по которому уступается все, а не гарантируется ничего, покроет нас таким позором и унижением, что мы никогда более не сможем жить с гордо поднятой головой»[534]. Таким образом, рекомендация северянам со спокойной душой отпустить южан обернулась средством избежать компромиссов. По отношению к Югу Грили ожидал, что его риторика подействует на сепаратистов так же, как слова родителей, отвечающих на бесконечные угрозы своего беспокойного сына сбежать из дома: «Вот дверь — ступай!» Избегая разговоров о применении насилия, можно было несколько утихомирить страсти и дать юнионистам передышку, чтобы они могли расшевелить мифическое «молчаливое большинство» к югу от Потомака[535].

Миролюбивые настроения, впрочем, исчезли после того, как стало ясно, что ни один из вариантов компромисса принят не будет. Обе палаты учредили специальные комитеты для того, чтобы детально изучить все предложения о компромиссе, поступавшие в Конгресс. Сенатский «комитет тринадцати» включал в себя таких влиятельных политиков, как Уильям Сьюард, Бенджамин Уэйд, Стивен Дуглас, Роберт Тумбс, Джефферсон Дэвис и Джон Криттенден.

Именно последний набросал план, который предполагал ряд поправок к Конституции. В своем окончательном виде данные поправки гарантировали бы невмешательство федерального правительства в дела рабовладельческих штатов; запрещали рабство к северу от 36°30′ с. ш. и защищали его неприкосновенность южнее этой линии на всех территориях, «имеющихся сейчас или приобретенных впоследствии»[536]; запрещали Конгрессу упразднять рабство на каких-либо федеральных владениях, расположенных на территории рабовладельческих штатов (форты, арсеналы, военно-морские базы и т. д.); запрещали Конгрессу упразднять рабство в округе Колумбия без согласия на то его жителей и до тех пор, пока его не упразднят в Виргинии и Мэриленде; отказывали Конгрессу в полномочиях препятствовать работорговле между штатами и предоставляли компенсацию рабовладельцам, пострадавшим от побега рабов в северные штаты. Эти поправки должны были носить постоянный характер и не могли быть отменены в будущем[537].

Несмотря на односторонний характер такого «компромисса», некоторые республиканские бизнесмены, опасавшиеся того, что вызванная сецессией паника на Уолл-стрит выльется в очередную депрессию, убеждали лидеров партии пойти на него. Терлоу Уид (а значит, в какой-то мере и Сьюард) еще в декабре косвенно выражал готовность к компромиссу. Но в этот момент из Спрингфилда прозвучал призыв держаться стойко. «Не рассматривайте ни один вариант компромисса, где речь идет о расширении рабства, — писал Линкольн наиболее влиятельным сенаторам и конгрессменам. — Решительная схватка приближается, и лучше, если она начнется сегодня, чем завтра». Компромисс Криттендена, указывал Линкольн Уйду и Сьюарду, «заставит нас потерять все то, что мы приобрели на выборах… Обструкция южан и отделение рабовладельческих штатов… вновь превратит нас в рабовладельческую империю». Само понятие территориального компромисса, замечал Линкольн, «означает признание равенства рабства и свободы и предает все, за что мы боролись… Мы только что выиграли выборы под лозунгом справедливого отношения к людям. Сейчас же нам заранее говорят, что государство распадется, если мы не покоримся тем, кого мы победили… Если мы капитулируем, с нами будет покончено. Они будут экспериментировать над нами в свое удовольствие. И года не пройдет, как мы должны будем принять Кубу в качестве условия того, что южане останутся в Союзе»[538].

Следуя рекомендациям Линкольна, все пять республиканцев в сенатском «комитете тринадцати» голосовали против предложения Криттендена. Руководствуясь тем соображением, что без поддержки республиканцев любой компромисс ничего не стоит, Тумбз и Дэвис также проголосовали «против», что не позволило принять компромисс с перевесом в один голос (7 против 6). После этого Криттенден представил свое предложение Сенату, где 16 января оно также было отклонено 25 голосами против 23, причем все 25 голосов принадлежали республиканцам. Четырнадцать сенаторов из отделившихся штатов или из тех, которые готовились отделиться, не голосовали. Хотя компромисс Криттендена и позднее выдвигался на первый план, оппозиция к нему республиканцев и безразличие южан обрекли его на неудачу[539].

Значило ли это, что именно республиканцы лишили государство последней надежды на предотвращение распада? Скорее всего нет. Ни компромисс Криттендена, ни какая-либо иная мера уже не могли остановить сецессию. Никакой компромисс не мог отменить того, что спровоцировало отделение, — единогласного избрания северянами Линкольна. «Нам плевать на любые попытки компромисса», — писал один сепаратист. «Спасти Союз выше человеческих сил, так как его покинут все „хлопковые штаты“», — говорил Джефферсон Дэвис, а Джуда Бенджамин соглашался, что «не в нашей власти достичь урегулирования проблемы»[540]. Еще до обсуждения всех проектов компромисса и даже до фактического начала сецессии — 13 декабря — свыше двух третей сенаторов и конгрессменов семи южных штатов подписали обращение к своим избирателям: «Спор исчерпан. Все надежды на сохранение Союза при помощи парламентских комитетов, законодательных органов и поправок к Конституции утеряны… Честь, безопасность и независимость Юга будут гарантированы только Южной Конфедерацией»[541]. Делегаты от семи штатов, собравшиеся 4 февраля 1861 года в Монтгомери для основания нового государства, не обращали никакого внимания на усилия поборников компромисса в Вашингтоне.

Важно, однако, было то, что в Монтгомери оказалось представлено лишь семь штатов. К февралю 1861 года главной целью дипломатических маневров стало удержать от выхода остальные восемь. Легислатуры пяти из этих штатов приняли решения о созыве конвентов[542], однако избиратели Виргинии, Арканзаса и Миссури сформировали в конвентах юнионистское большинство, а избиратели Северной Каролины и Теннесси, которым был дан выбор голосовать за или против созыва конвента, высказались отрицательно. Хотя Конфедерация послала эмиссаров в конвенты штатов Верхнего Юга с предложением присоединиться к ней, конвенты в Миссури и Арканзасе в марте отвергли сецессию (Арканзас — незначительным перевесом голосов), а Виргиния сделала то же самое 4 апреля при соотношении голосов 2 к 1. Основной причиной таких решений была меньшая концентрация рабов на Верхнем Юге. Рабы составляли 47 % населения штатов Конфедерации, но лишь 24 % — на Верхнем Юге. 37 % белых семейств Конфедерации владели рабами, тогда как всего 20 % — в штатах Верхнего Юга[543].

Провал попыток сецессии в штатах Верхнего Юга, казалось, подтвердил веру республиканцев в преобладании юнионистских настроений в регионе. Однако этот юнионизм был в большой степени «обусловленным». Условием было воздержание северян от каких бы то ни было попыток «насилия» в отношении Конфедерации. Легислатура Теннесси постановила, что граждане штата «все как один будут противостоять вторжению на земли Юга любыми методами и до последнего вздоха». Еще более грозной выглядела подобная клятва легислатуры Виргинии, конвент которой, чтобы наблюдать за развитием ситуации, не распустился после того, как проголосовал против сецессии. Умеренные республиканцы приняли такие жесты во внимание, и первые три месяца 1861 года их давление не было жестким. Это было временем «искусного бездействия», временем ограниченных уступок, призванных укрепить «молчаливое большинство» юнионистов Нижнего Юга, чтобы те могли приступить к «добровольной реорганизации» своих штатов. В частности, Сьюард оставил свою идею о «неотвратимом конфликте» и стал вождем миротворцев.

«Каждое наше рассуждение, — писал он Линкольну в письме от 27 января, — должно быть миролюбивым, выдержанным и терпеливым, возвышая таким образом юнионистскую партию сепаратистских штатов, которая со временем вернет их в лоно Союза». Настроенный не так оптимистично Линкольн, тем не менее, одобрял такой подход, покуда он не вынуждал «идти на компромисс, потворствующий рабству или позволяющий распространять его дальше»[544].

Республиканцы, участвовавшие в деятельности специального «комитета тридцати трех» (по числу штатов)[545] Палаты представителей, первоначально придерживались «фабиевой тактики». Чарльз Фрэнсис Адамс поддерживал предложение о принятии в состав Союза Нью-Мексико (включавшего и сегодняшнюю Аризону). Такой реверанс преследовал особую цель: вбить клин между штатами Верхнего и Нижнего Юга, видимостью уступок в территориальном вопросе перетянув первые на сторону Союза. В Нью-Мексико действовало рабовладельческое законодательство и жило небольшое количество рабов, но все понимали, что рабство там не укоренится: по замечанию Криттендена, после принятия Нью-Мексико Север в конечном итоге получил бы еще один свободный штат. Члены комитета от Нижнего Юга с презрением отнеслись к этому предложению, тогда как некоторые представители Верхнего Юга его одобрили, тем самым проглотив наживку Адамса. Он также убедил девятерых из пятнадцати республиканцев в комитете одобрить это псевдонарушение линии партии, и соответствующее решение было принято комитетом 29 декабря. Правда, когда два месяца спустя вопрос был вынесен на голосование в Конгрессе, республиканцы забаллотировали его с трехкратным перевесом голосов. Тем не менее в течение этих двух месяцев неопределенный статус Нью-Мексико играл некоторую роль в удержании Верхнего Юга в составе Союза[546].

Этому способствовали и две других рекомендации «комитета тридцати трех». Обе получили активное содействие Сьюарда и пассивное — Линкольна. Первой была резолюция, призывавшая к неукоснительному соблюдению закона о беглых рабах и отмене конфликтовавших с ним законов о личной свободе. Эта резолюция была принята Палатой представителей 27 февраля при поддержке почти половины республиканских конгрессменов. На следующий день Палата приняла проект Тринадцатой поправки к конституции, гарантирующей невмешательство государства в существование рабства. Для трех пятых республиканцев это было уже слишком, однако двух пятых из них в обеих палатах хватило для того, чтобы принять поправку незначительным большинством голосов, необходимым для отправки ее на ратификацию в легислатуры штатов. Впрочем, прежде чем этот процесс стартовал, произошли другие события, приведшие к тому, что четыре года спустя был принята совсем другая Тринадцатая поправка, упразднившая рабство.

Миротворческая политика Сьюарда принесла плоды и в виде «мирного конвента», собравшегося в Вашингтоне 4 февраля — как раз в день созыва конституционного конвента конфедератов в Монтгомери. Собравшийся по предложению легислатуры Виргинии «мирный конвент» еще больше разобщил Верхний и Нижний Юг. Отделившиеся штаты плюс Арканзас отказались прислать своих делегатов. Также не участвовали и пять северных штатов: Калифорния и Орегон — из-за отдаленности, Мичиган, Висконсин и Миннесота — потому что их республиканские лидеры не доверяли этому собранию. Многие республиканцы из других штатов вполне разделяли такое недоверие, но Сьюард убедил их поддержать это начинание и сделать жест доброй воли. Приняв компромисс Криттендена за точку отсчета, этот «конвент почтенных джентльменов» в основном топтался на месте. Многие делегаты мыслили категориями прошлого, олицетворяемого председателем конвента, 71-летним бывшим президентом Джоном Тайлером из Виргинии. Дебаты превратились в бесцельную перепалку, а участие в них республиканцев было поверхностным или неконструктивным. После трех недель работы конвент принял компромисс Криттендена, сделав его чуть более приемлемым для республиканцев. Продление линии по 36°30′ с. ш. коснулось бы только «существующих земель», а для приобретения новых требовалось большинство голосов сенаторов как свободных, так и рабовладельческих штатов[547]. Когда эта рекомендация достигла Конгресса, ее ждал оглушительный провал, обеспеченный преимущественно силами республиканцев.

Конвент конфедератов, проходивший в шестистах милях от Вашингтона, напротив, казался триумфом эффективности. За шесть дней делегаты в Монтгомери выработали проект временной конституции, переименовались во временный Конгресс нового государства, избрали временного президента и вице-президента, а потом, уже в меньшей спешке, выработали постоянную конституцию и запустили машину государственного устройства. Выборы двухпалатного Конгресса, президента и вице-президента, которые, согласно конституции, избирались на единственный (пусть и шестилетний) срок, были назначены на ноябрь 1861 года.

Хотя Барнуэлл Ретт и некоторые другие «пламенные ораторы» прибыли в Монтгомери в качестве делегатов, они вынуждены были на время стать «заднескамеечниками», так как конвент делал все, чтобы произвести на Верхний Юг впечатление умеренного органа. В соответствии с клятвой новой Конфедерации восстановить истинные принципы Конституции Соединенных Штатов, втоптанные в грязь северянами, большая часть ее временной конституции была дословно скопирована с этого драгоценного документа. То же самое касалось и постоянной конституции Конфедерации, принятой месяц спустя, хотя некоторые ее отклонения от оригинала были значимыми. В преамбуле опускалось упоминание об «общем благоденствии», а после введения («Мы, народ…») добавлялось: «…каждый штат, действующий суверенно и независимо». Вместо уклончивого параграфа о рабстве («лицо, содержащееся в услужении или на работе»), содержащегося в Конституции США, конституция Конфедерации называла раба рабом. Она гарантировала защиту института рабства на любой территории, которую Конфедерация могла приобрести. Конституция запрещала импорт рабов из-за рубежа, чтобы не вызвать протесты Британии и (главным образом) штатов Верхнего Юга, чья экономика извлекала выгоды от монополии на поставку рабов в штаты Нижнего Юга. Конституция вводила пошлины для получения доходов, но оговаривала, что «никакие пошлины… на ввозимые товары не могут быть введены с целью поддержки» какой-либо из отраслей экономики; как провести здесь различие, параграф не разъяснял. Еще одна статья запрещала помощь государства в деле внутренних усовершенствований. Также конституция расширила права штатов, закрепив за их легислатурами право смещать тех чиновников Конфедерации, чья сфера деятельности ограничивалась только делами конкретного штата. Ослабив исполнительную власть путем предоставления президенту одного шестилетнего срока, конституция укрепила ее, предоставив президенту право постатейного вето («Президент может одобрить одни и не принять другие положения одного и того же законопроекта») и позволив членам кабинета министров присутствовать (без права голоса) на заседаниях Конгресса (это право никогда не было реализовано)[548].

Наибольший интерес в Монтгомери вызывало избрание временного президента. Недостатка в желающих не было, однако выбор пал на выпускника Вест-Пойнта, который сам предпочел бы стать командующим армией Конфедерации. Ретт и Йонси, как самые видные ветераны сепаратистского движения, выдвигали обоснованные претензии на это кресло, однако «условные» юнионисты в штатах к северу от 35-й параллели (особенно в Виргинии) рассматривали их как не меньших виновников трагического разделения страны, вынудившего юнионистов примкнуть к той или иной стороне, чем самых «черных республиканцев». А так как новая Конфедерация (едва насчитывавшая 10 % белого населения страны и всего 5 % ее индустриальной мощи) отчаянно нуждалась в лояльности Верхнего Юга, то Йонси и Ретт были вычеркнуты из списка кандидатов. Представители Джорджии Тумбз, Стивенс и Хоуэлл Кобб больше отвечали требованиям, но делегация Джорджии не смогла согласованно выдвинуть кого-то одного из них. Более того, Стивенс — до последнего момента «условный» юнионист — вызывал подозрения у последовательных сторонников отделения, а бывший виг Тумбз испытывал такую же неприязнь со стороны демократов, преобладавших в Монтгомери. Неумеренная тяга Тумбза к спиртному (за два дня до президентских выборов он явился на прием, едва держась на ногах) также не увеличивала его шансы. Донесшийся из Ричмонда слух о том, что сторонники рабства виргинские сенаторы Мэйсон и Хантер поддерживают кандидатуру Джефферсона Дэвиса, решил дело. Непреклонный, талантливый, опытный государственный деятель, сенатор и бывший военный министр, демократ и сецессионист (однако не «пламенный оратор»), Дэвис казался идеальным кандидатом. Хотя он и не стремился к этой должности, 9 февраля делегаты избрали его единогласно. Его чувство долга (и, конечно, судьба) повелели ему принять это предложение. Для удовлетворения Джорджии и укрепления умеренного имиджа Конфедерации вице-президентом был назначен бывший виг и дугласовский демократ Александр Стивенс. Для соблюдения территориального баланса Дэвис распределил шесть министерских постов среди представителей шести штатов Конфедерации (за исключением родного Миссисипи), назначив на ключевой пост государственного секретаря разобиженного Тумбза[549].

«Он дождался своего часа!» — прочувствованно воскликнул Уильям Йонси, представляя Дэвиса восторженной толпе в Монтгомери 16 февраля. Именно в этот день песня «Дикси» превратилась в неофициальный гимн Конфедерации. Возможно, находясь от нее под впечатлением, Дэвис произнес короткую и воинственную речь. «Время компромиссов прошло, — сказал он. — Юг полон решимости отстоять свои свободы, а все, кто противостоит ему, почувствуют запах нашего пороха и холод нашей стали». Впрочем, его инаугурационная речь два дня спустя была более миролюбивой. Он старался уверить всех, что Конфедерация желает жить в мире и сердечно приглашает в свой состав любой штат, который «хотел бы присоединиться к нам»[550]. Потом Дэвис взялся за тяжкий труд создания нового государства и расширения его границ.

Главной заботой Авраама Линкольна было предотвратить такое расширение, поэтому он подбирал членов своего кабинета, имея в виду и такую цель тоже. Сформировать правительство еще не означало для Линкольна конец его забот. Неоперившаяся Республиканская партия все еще оставалась разнородным сплавом выходцев из старых партий, северо-восточных янки и поселенцев фронтира, радикалов и консерваторов, идеологов и прагматиков, жителей Верхнего и Нижнего Севера, финансовых воротил из пограничных штатов (таких, как семейство Блэров из Мэриленда), а кроме того, влиятельных лидеров, из которых кое-кто по-прежнему считал себя более достойным президентства, чем человек, занявший этот пост. При назначении семерых членов правительства Линкольн должен был учесть все тенденции и обозначить свою политику в отношении южан[551].

Доселе невиданная в политической истории Америки уверенность в своих силах позволила избранному президенту назначить на министерские посты четырех своих главных конкурентов. Линкольн не колебался при назначении Сьюарда государственным секретарем, а Бэйтса — генеральным прокурором. Кэмерон представлял более деликатную проблему. Пенсильванец был уверен, что получил обещания от доверенных лиц Линкольна. В любом случае, оставить его без должности значило вызвать его неприязнь, но распространившийся слух о том, что президент предложил Кэмерону пост министра финансов, вызвал бурный протест. Многие республиканцы считали «вождя виннебаго» (насмешливое прозвище, полученное им много лет назад за то, что он якобы обманул это индейское племя, с которым заключил договор о поставках) «человеком без чести и совести». В смущении Линкольн отозвал свое предложение, после чего друзья Кэмерона развязали кампанию в его защиту, что вносило смуту в партийные ряды перед инаугурацией. В конце концов Линкольн вышел из положения (не разрешив, впрочем, разногласий), предоставив Кэмерону пост военного министра. Министром же финансов стал Чейз, превратившийся в лидера «железнобоких» республиканцев, настроенных против любого намека на уступки Югу. Назначение Чейза так раздражило Сьюарда, что он даже отозвал свое согласие принять должность госсекретаря, чтобы принудить Линкольна избавиться от Чейза. Таким был пробный шар, выпущенный Сьюардом, явно метившим на роль «премьер-министра» в администрации. «Я не могу позволить Сьюарду вести себя своевольно», — сказал Линкольн своему личному секретарю. Избранный президент уговорил Сьюарда пойти на попятную и остаться в правительстве вместе с Чейзом, хотя в будущем их ждала еще одна размолвка, прежде чем Сьюард окончательно убедился, что Линкольн — сам себе премьер-министр[552].

Выражая признательность Индиане за поддержку на ранних стадиях президентской гонки, Линкольн назначил Калеба Смита министром внутренних дел. Суетливый, носящий парик янки из Коннектикута Гидеон Уэллс получил военно-морское министерство. Линкольн также хотел назначить какого-либо политика из штатов Верхнего Юга (не республиканца), чтобы продемонстрировать добрую волю и удержать эти территории в составе Союза. Он предложил портфель конгрессмену из Северной Каролины Джону Гилмеру, однако стать членом кабинета «черных республиканцев» было слишком большим риском, поэтому Гилмер отверг предложение, мотивировав это отказом Линкольна пойти на компромисс по вопросу рабства на территориях. Таким образом, Линкольн закончил формирование кабинета, назначив Монтгомери Блэра генеральным почтмейстером. Будучи жителем Мэриленда, Блэр, тем не менее, являлся республиканцем и «железнобоким»[553].

Инаугурационная речь Линкольна даже больше сигнализировала об ориентирах будущей политики новой администрации, чем распределение министерских постов. Зная о том, что судьба штатов Верхнего Юга и возможная добровольная реорганизация Нижнего Юга может зависеть от того, что он скажет 4 марта, Линкольн тщательно выверил каждую фразу своей речи. Ей предшествовали длительные консультации со многими лидерами республиканцев, особенно со Сьюардом. Этот процесс начался еще в Спрингфилде за два месяца до инаугурации и продолжился во время двенадцатидневной железнодорожной поездки кружным путем в Вашингтон, в течение которой Линкольн произнес десятки речей перед народом на станциях и на официальных приемах. Избранный президент чувствовал себя обязанным приветствовать толпы людей, собиравшихся вдоль всего его маршрута, чтобы хоть одним глазком увидеть своего нового лидера. Фактически Линкольн совершал свой агитационный тур уже после своего избрания. Однажды он даже сошел с поезда в северной части штата Нью-Йорка, чтобы поцеловать 11-летнюю девочку, которая предложила ему отпустить бороду, чтобы лицо несколько округлилось.

Этот тур, вполне возможно, был двойным просчетом. Во-первых, не желая провоцировать дальнейшее развитие кризиса неосторожным замечанием или оговоркой, Линкольн, избегая спорных моментов, часто отделывался общими фразами. Это производило неблагоприятное впечатление: нескладного избранного президента можно было счесть ничем не примечательным провинциальным адвокатом. Во-вторых, вся пресса и личная корреспонденция Линкольна на протяжении вот уже нескольких недель были полны угроз в его адрес и слухов о готовящемся убийстве. Публичные выступления и перечень остановок президентского поезда, объявленный заранее, во много раз увеличивали вероятность покушения. За два дня до того, как избранный президент должен был проехать через Балтимор, переполненный сторонниками сецессии и к тому же печально известный своими политическими мятежами, республиканцы получили известие о том, что на Линкольна готовится покушение в тот момент, когда он будет пересаживаться с одного поезда на другой. Сведения эти были предоставлены двумя независимыми друг от друга источниками: сотрудником агентства Пинкертона, нанятым железнодорожным начальством, и агентом военного министерства (оба внедрились в банды Балтимора, промышлявшие политическими убийствами). Линкольн неохотно согласился изменить график, тайно проследовав через Балтимор под покровом ночи. Вполне возможно, что заговор действительно существовал и опасность была реальной, но сам Линкольн впоследствии сожалел о решении пробраться в Вашингтон «словно тать в нощи». Такой поступок удивил многих его сторонников и вызвал ряд язвительных карикатур в оппозиционных изданиях. Так что новый президент начал свою деятельность довольно неудачно, причем как раз в то время, когда больше всего требовались решительность и властность[554].

Последние наброски своей инаугурационной речи Линкольн делал уже в первые дни пребывания в Вашингтоне. Пока он работал над ней, семь мятежных штатов не только продолжали процесс отделения, но и захватывали федеральную собственность, расположенную на их территории: таможни, арсеналы, монетные дворы и форты. Как следствие, первый набросок речи Линкольна содержал одну главную тему и две вариации. Главной темой был решительный настрой Линкольна сохранить целостность Союза. Вариации же контрапунктом проводили тактику кнута и пряника. Кнутом служило намерение президента воспользоваться «всеми имеющимися полномочиями» для «возвращения государственной собственности и потерянных учреждений; удержания, занятия и овладения этой и прочей собственностью и территориями, принадлежащими государству, а также взимания пошлин на ввозимые товары». Пряником же являлось очередное повторение его постоянного обещания «не вмешиваться в рабовладельческий уклад там, где он уже существует» и исполнять конституционное предписание о возврате беглых рабов. Линкольн также обещал южанам, что «правительство не собирается нападать на вас, пока вы первые не нападете на него»[555].

По мнению иллинойсца Орвилла Браунинга, советника Сьюарда и Линкольна, кнут в этом варианте речи щелкал слишком хлестко.

Штаты Верхнего Юга, не говоря уже о правительстве Конфедерации, без сомнения, будут рассматривать любую попытку «вернуть» форты и другую собственность как «насилие». Даже само обещание не нападать на эти штаты, пока они сами не инициируют нападение, содержало завуалированную угрозу. Сьюард убедил Линкольна вычеркнуть фрагмент «пока вы первые не нападете на него» и смягчить тон некоторых других фраз. Он также написал заключительную часть речи, в которой апеллировал к историческому патриотизму южан. А избранный президент добавил пассаж о том, что, если «на каких-либо территориях» враждебность к Соединенным Штатам окажется «сильной и будет разделяться большинством населения, препятствующим достойным жителям этих территорий занимать государственные должности», он «временно» приостановит деятельность правительственных органов. Что еще более важно, Браунинг убедил Линкольна убрать угрозу востребовать обратно федеральную собственность, поэтому окончательный вариант речи содержал лишь обещание «удержать, занять и владеть» такой собственностью и «собирать пошлины и налоги»[556].

Такие фразы тем не менее оставались двусмысленными. Как именно надлежало взимать пошлины? С кораблей, находившихся в открытом море? Не было ли это признаком «насилия»? Как правительство могло «удержать, занять и владеть» собственностью, бывшей под контролем сил Конфедерации? Единственной остававшейся под контролем Союза собственностью были два отдаленных форта на архипелаге Флорида-Кис, форт Пикенс на острове в устье залива Пенсакола и форт Самтер на острове в гавани Чарлстона. На заре сецессии именно форт Самтер являлся символом государственности, который правительство Конфедерации не могло терпеть «в своем доме», если оно желало получить признание мировых держав. Хотел ли Линкольн использовать силу для защиты форта Самтер? Двусмысленность была преднамеренной: стремясь не спровоцировать противников, Линкольн и Сьюард скрывали то, что они мягко стелили лишь для того, чтобы было жестко спать.

В заключительной части речи, выверенной и улучшенной по сравнению с вариантом Сьюарда, напротив, не было ни капли двусмысленности. «Мне жаль заканчивать речь, — сказал Линкольн. — Мы не враги, а друзья. И врагами мы стать не должны. Хотя страсти нагнетаются, они не должны разрушить нашу привязанность. Волнительные воспоминания, нити которых тянутся от каждого поля битвы и каждой могилы патриота Соединенных Штатов к каждому сердцу и к каждому дому на нашей обширной земле, сольются в хор благословляющих Союз ангелов, которые живут во всех нас».

Современники услышали в инаугурационной речи то, что хотели или ожидали услышать. Республиканцы в массе своей были удовлетворены ее «твердостью» в сочетании с «умеренностью». Конфедераты и сочувствующие им заклеймили ее как «объявление войны». Сторонники Дугласа на Севере и «условные» юнионисты на Юге образовали ту целевую аудиторию, внимание которой больше всего и надеялся привлечь Линкольн. Эти круги отреагировали противоречиво, но в целом обнадеживающе. «Я на его стороне», — сказал Дуглас. Влиятельные представители Теннесси оценили «умеренность и консерватизм» речи, а сенатор от Северной Каролины Джон Гилмер (тот самый, который отказался войти в кабинет Линкольна) одобрил первый шаг нового президента. «Что же еще могли услышать или же пожелать все трезвомыслящие южане?» — прокомментировал Гилмер[557].

Своей инаугурационной речью Линкольн рассчитывал обуздать страсти и получить время для организации работы своей администрации, доказать свои миролюбивые намерения и заронить мысль о добровольной реорганизации Юга. Но когда новый президент прибыл в Белый дом наутро после инаугурации, его ожидал удар. На столе лежала депеша, подписанная майором Робертом Андерсоном, командующим гарнизона форта Самтер. Андерсон сообщал, что припасов осталось лишь на несколько недель. Время стремительно таяло.

Форт Самтер был расположен на искусственном гранитном острове в четырех милях от центра Чарлстона, около входа в гавань. Кирпичные стены форта, 40 футов высотой и 8—12 — толщиной, были рассчитаны на установку 146 крупнокалиберных орудий. Этот недавно построенный форт, будь он укомплектован 650 солдатами, мог остановить любое соединение кораблей, пытающееся проникнуть в гавань или покинуть ее. Но в начале декабря 1860 года форт Самтер был пуст, если не считать рабочих, заканчивавших отделку его внутренних помещений. Большая часть из 80 солдат федерального гарнизона в Чарлстоне находилась в форте Молтри — устаревшем сооружении в миле от Самтера, на легкодоступном как с материка, так и с моря острове. Каролинцы полагали, что им удастся овладеть Самтером, Молтри и прочими федеральными объектами в Чарлстоне без особых трудностей. Еще перед сецессией чиновники Южной Каролины начали осаждать администрацию Бьюкенена подобными просьбами. После объявления независимости Южная Каролина послала эмиссаров в Вашингтон для переговоров о передаче форта и арсенала. Такое намерение было поддержано сотнями ополченцев в Чарлстоне, поклявшихся вышвырнуть янки, если те не уйдут добром.

Справедливости ради надо сказать, что в форте Молтри командовал не янки. Майор Роберт Андерсон был уроженцем Кентукки, бывшим рабовладельцем, сочувствовавшим делу Юга, но остававшимся лояльным государству, которому он служил тридцать пять лет. Мучимый предчувствиями трагедии, Андерсон прежде всего хотел избежать войны, которая разделила бы напополам его семью, штат и страну. Однако он знал, что, если войне и суждено начаться, она разразится как раз там, где стоял его гарнизон. Горячие головы из Каролины рвались в бой — если бы они напали на форт, честь и долг офицера вынудили бы его сопротивляться. Был бы обстрелян флаг, пролилась бы кровь, и войну уже нельзя было бы остановить.

Подобно Андерсону, президент Бьюкенен искренне желал остановить катастрофу, по крайней мере до тех пор, пока он не оставит пост 4 марта. Одним из способов предотвратить схватку был бы вывод гарнизона. Хотя Бьюкенена вынуждали к этому шагу три южанина в его кабинете, президент на это не пошел. Вместо этого он 10 декабря обещал конгрессменам от Южной Каролины не посылать Андерсону подкрепление, о котором тот просил. Взамен южнокаролинцы обещали не атаковать гарнизон, пока шли переговоры о передаче форта. Представители Каролины также поняли, что Бьюкенен согласился ни при каких условиях не менять дислокацию вооруженных сил в Чарлстоне[558].

Пока Бьюкенен колебался, Андерсон действовал. Расценив противоречивые приказы военного министерства как предоставление свободы действий, он решил перевести свой отряд из непригодного для защиты Молтри в хорошо укрепленный Самтер, чтобы отразить возможное нападение. 26 декабря, как только стемнело, Андерсон искусно совершил этот маневр. Для него это было попыткой сохранить мир, но наутро Андерсон проснулся героем Севера, одернувшим зарвавшихся каролинцев, и изгоем Юга, назвавшего захват Самтера нарушением обещаний Бьюкенена. «Сегодня вы самый популярный человек в стране», — писал один житель Чикаго, обращаясь к Андерсону. Леверетт Солтонстолл из Бостона превозносил Андерсона как «единственного честного человека» в стране. «Пока вы удерживаете форт Самтер, я не беспокоюсь за наш благородный, славный Союз». И наоборот, Charleston Mercury обвинила Андерсона в «вопиющем вероломстве», послужившем поводом к гражданской войне, а Джефферсон Дэвис кинулся в Белый дом, чтобы отчитать «опозоренного» президента[559].

Встревоженный Бьюкенен под нажимом южан готов был отдать приказ гарнизону вернуться в Молтри, но он также знал, что, поступив подобным образом, он и его кабинет потеряют последнюю крупицу уважения северян. Видный нью-йоркский демократ сообщал, что «поступок Андерсона вызывает всеобщее одобрение и если его отзовут либо Самтер сдастся… Север единодушно выступит за то, чтобы Бьюкенен был повешен… Это не шутка — я еще никогда не видел, чтобы все до одного жители были столь единодушны в каком-либо вопросе. Если Андерсона предадут позору или если Самтер будет сдан — мы погибли»[560]. Перестановки в кабинете министров также укрепили решимость Бьюкенена. В декабре и начале января в отставку подали все южане и один колеблющийся янки. Их места заняли непоколебимые юнионисты: военный министр кентуккиец Джозеф Холт, генеральный прокурор Эдвин Стэнтон и госсекретарь Джеремайя Блэк. Стэнтон и Блэк составили для Бьюкенена ответ представителям Южной Каролины, в котором президент отвергал их притязания на форт Самтер. Получив такую поддержку, Бьюкенен проявил твердость и в дальнейшем, одобрив предложение главнокомандующего армией Скотта послать Андерсону подкрепление.

Пытаясь свести к минимуму ажиотаж и избежать провокаций, Скотт отправил подкрепление (200 солдат) и продовольствие на невооруженном торговом судне «Звезда Запада», однако неумелая организация повредила этому предприятию. Информация о готовящейся операции попала в прессу, а военному департаменту не удалось известить о ней Андерсона, поэтому гарнизон Самтера был едва ли не единственной заинтересованной стороной, которая не знала о появлении «Звезды Запада» в гавани 9 января заранее. Южнокаролинская артиллерия открыла огонь по кораблю и даже успела попасть, после чего капитан (гражданское лицо, в котором осторожность возобладала над храбростью) развернул судно и отошел в открытое море. Эти выстрелы могли быть первыми залпами гражданской войны, но они таковыми не стали, так как Андерсон не открыл ответный огонь. Не имея ни точных сведений о происходящем, ни приказа, он не хотел брать на себя ответственность за начало войны, поэтому орудия Самтера безмолвствовали[561].

Взаимная ярость южан и северян достигла апогея, однако пороховая бочка не взорвалась. Несмотря на взаимные обвинения в агрессии, ни одна сторона не желала войны. Сецессионисты из других штатов тайком советовали южнокаролинцам осадить лошадей, чтобы не спровоцировать конфликт до того момента, пока Конфедерация не будет к нему готова. Установилось негласное перемирие, по которому каролинцы оставляли гарнизон Самтера в покое, а правительство, в свою очередь, обязалось не усиливать его. Подобное (уже публичное) решение было принято и по форту Пикенс, где, в отличие от Самтера, флот в любой момент мог высадить подкрепление на остров, находившийся вне зоны досягаемости пушек южан.

Форт Пикенс, впрочем, оставался на периферии событий — все внимание было приковано к Чарлстону и форту Самтер. Андерсон и его люди превратились в глазах северян в защитников современных Фермопил. Джеймс Бьюкенен и губернатор Южной Каролины Фрэнсис Пикенс передали судьбу гарнизона в руки Авраама Линкольна и Джефферсона Дэвиса. Новый президент Конфедерации послал еще трех эмиссаров в Вашингтон для ведения переговоров о переходе Самтера и Пикенса под юрисдикцию его правительства. Также он велел только что произведенному в генералы луизианцу Пьеру Борегару принять командование над несколькими тысячами ополченцев и десятками крупнокалиберных пушек и мортир, окруживших гавань Чарлстона и нацелившихся на изолированный гарнизон форта Самтер.

Так обстояло дело к 5 марта 1861 года, когда Линкольн узнал о том, что припасы гарнизона подходят к концу. Новый президент встал перед тяжким выбором. Он мог бы собрать все имевшиеся в его распоряжении корабли и войска, которые с боем пробились бы в гавань и доставили в Самтер подкрепление и продовольствие, но такая мера возложила бы на него ответственность за начало войны. Это раскололо бы Север и консолидировало Юг, включая большинство еще не отделившихся штатов. Альтернативой было выведение гарнизона и сдача Самтера южанам, что продлило бы мир и, возможно, оставило бы штаты Верхнего Юга в составе Союза. Однако такой шаг опять-таки расколол бы Север, деморализовал большинство республиканцев, возможно, нанес бы непоправимый урон его администрации, неявно признал бы независимость Конфедерации и послал бы сигнал иностранным державам, чьего официального признания Конфедерация настойчиво пыталась добиться. Также Линкольн мог тянуть время, надеясь найти решение проблемы, позволяющее сохранить за собой живой символ государственности, но не вызвать войну, которая бы внесла раскол в ряды его друзей и сплотила бы его врагов. У Линкольна было самое большее полтора месяца для принятия решения, пока отряд Андерсона не умер голодной смертью. Подобные тяжелые мысли в эти шесть недель не один раз вызывали у неопытного еще президента бессонницу и сильную мигрень[562].

Дилемма, стоявшая перед Линкольном, усугублялась противоречивыми советами и намерениями членов его администрации. Генерал Скотт заявил, что доставка подкрепления невозможна без участия крупных соединений флота и 25 тысяч солдат. У государства между тем не было ни кораблей, ни солдат. Совет Скотта не начинать такую авантюру заставил колебаться военного и военно-морского министров. Сьюард также склонялся к их мнению. Он предлагал сдать Самтер как по политическим, так и по сугубо военным причинам. Подобный жест доброй воли, говорил он Линкольну, уверит штаты Верхнего Юга в миролюбивом курсе администрации и усилит позиции юнионистов среди конфедератов. Сьюард затеял хитрую и не вполне честную игру. В соответствии со своими устремлениями стать «премьер-министром» администрации он через посредника установил контакт с посланцами Конфедерации. От своего лица, не ставя Линкольна в известность, Сьюард обещал им сдачу Самтера. Кроме того, он организовал утечку этой информации, и в течение недели после инаугурации Линкольна северная пресса приводила «авторитетные» свидетельства того, что гарнизон Андерсона будет эвакуирован из форта.

Линкольн, однако, не принял такого решения, несмотря на то, что советники едва ли не в один голос убеждали в его правильности. Как бы тогда это сочеталось с его инаугурационным обещанием «удержать, занять и владеть» федеральной собственностью? По крайней мере, он мог послать подкрепление в форт Пикенс, и 12 марта генерал Скотт отдал соответствующие приказы[563]. Когда Линкольн 15 марта опросил членов своего кабинета на предмет Самтера, пять из семи министров высказались за эвакуацию гарнизона. Шестой — Чейз — высказался за вторую попытку доставить в гарнизон пополнение, если только это можно сделать без риска начать войну. Лишь Монтгомери Блэр хотел удержать форт во что бы то ни стало. Он полагал, что сдача Самтера скорее разочарует юнионистов, вместо того чтобы воодушевить их. Только «меры, вызывающие уважение к мощи государства и твердости тех, кто их принимает», могут укрепить их дух, сказал Блэр. Предать форт означало бы предать Союз[564].

Линкольн также склонялся к этой точке зрения. Блэр между тем дал президенту не только ободряющий совет. Он познакомил Линкольна со своим шурином Густавусом Фоксом, 39-летним бизнесменом из Массачусетса и бывшим лейтенантом флота. Фокс был первым из целой плеяды энергичных деятелей, которых ждала головокружительная карьера в последующие четыре года: решительный, способный, он был полон идей, как совершить то, что закоснелый генералитет считал невозможным. Фокс предложил послать корабль с подкреплением под охраной военных судов к отмели, лежащей за пределами чарлстонской бухты. После этого войска и продовольствие можно было погрузить на буксиры или баркасы, которые под покровом ночи могли пересечь отмель и совершить стремительный бросок к Самтеру. Военные корабли и гарнизон форта должны были своим огнем подавить артиллерию конфедератов.

Такой шаг мог сработать. Линкольн, во всяком случае, был склонен рассмотреть этот вариант. До президента стали доноситься голоса тех, кто его избрал. Многие республиканцы были взбешены сообщениями о скорой сдаче Самтера. «ЕСТЬ ЛИ У НАС ПРАВИТЕЛЬСТВО?» — кричали газетные заголовки. «Символ нашей страны на поверку оказался хилым цыпленком, украшенным орлиными перьями», — в раздражении восклицал один адвокат из Нью-Йорка. Письма от обычных граждан призывали удержать форт любой ценой. «Если Самтер будет эвакуирован, то с новой администрацией все будет ясно раз и навсегда», — говорилось в одном из них[565]. Даже демократы призывали послать помощь «доблестному отряду, защищающему честь своей страны и своего флага среди полчищ врагов и предателей». Сохраняющаяся неопределенность накалила обстановку до предела. «Администрация должна выработать действенную политику», — заявляла New York Times. «Какое угодно событие все равно лучше, чем полная неизвестность», — вторила ей другая северная газета. «Люди хотят какого-то решения, могущего послужить объединяющей силой для преданных, но разочарованных сердец американцев»[566].

Общественное мнение Севера укрепило решимость Линкольна, но Сьюард между тем втихомолку продолжал уверять южан в скорой сдаче Самтера. Один из трех представителей Линкольна, посланных им в Чарлстон, чтобы оценить ситуацию на месте (его старый друг Уорд Лэймон), говорил каролинцам и самому Андерсону о неизбежности эвакуации. «Ястребы» и «голуби» в администрации президента, очевидно, шли встречными курсами. Столкновение произошло 28 марта. В этот день Линкольну стало известно, что генерал Скотт хочет эвакуировать как Самтер, так и Пикенс. Причины такого шага лежали скорее в политической, нежели в военной, плоскости. «Эвакуация обоих фортов, — писал генерал, — немедленно сгладит противоречия внутри оставшихся восьми рабовладельческих штатов, придаст им уверенностии укрепит их сердечную привязанность к Союзу». Вечером после официального обеда Линкольн созвал министров на чрезвычайное заседание кабинета. По мере того как явно уязвленный президент зачитывал им меморандум Скотта, на лицах большинства министров читалось «полное изумление». Генерал (виргинец по происхождению) призывал к безоговорочной капитуляции перед Конфедерацией. Находился ли Скотт под влиянием Сьюарда (как полагало большинство членов кабинета) или нет, его политически мотивированная рекомендация вызвала подозрения в том, что и первоначальное мнение о невозможности укрепления гарнизона Самтера имело ту же природу. Настроения кабинета резко переменились по сравнению с теми, что преобладали две недели назад. Четыре из шести его членов (Калеб Смит по-прежнему поддерживал Сьюарда, а Кэмерон отсутствовал) высказались за вторую попытку прорваться к Самтеру, и все шестеро поддержали дополнительное усиление Пикенса. Линкольн отдал приказы о подготовке секретной экспедиции для выполнения последней задачи и, что более важно, распорядился, чтобы Фокс готовил корабли и войска для подкрепления Самтера[567].

Такой поворот событий загнал Сьюарда в угол. Его заверения, сделанные южанам, его миролюбивая политика «добровольной реорганизации Юга», наконец, его «премьерские» амбиции — все это, казалось, пошло прахом. Чтобы восстановить пошатнувшиеся позиции, Сьюард действовал смело и демонстративно. Он вмешался в подготовку экспедиции в форт Пикенс, и ему удалось откомандировать туда самое сильное из имевшихся судов, намеревавшихся идти на Самтер. Затем 1 апреля он обратился к Линкольну с необычным предложением. Изъясняясь довольно туманно, Сьюард предположил, что сдача Самтера и удержание Пикенса склонят чашу весов на сторону Союза. Кроме того, госсекретарь хотел «потребовать объяснений» от Испании и Франции по поводу их действий в Санто-Доминго и Мексике и, в случае если таковые объяснения будут неудовлетворительными, объявить им войну. Сьюард ожидал, что война сплотит страну в борьбе против внешнего врага. «Какую бы тактику мы ни избрали, — указывал Сьюард, — кто-то должен будет нести ответственность за ее претворение в жизнь». Оставалось немного сомнений относительно того, кого он имел в виду.

Можно хорошо представить себе изумление Линкольна, когда он читал этот проект. Не желая унизить Сьюарда или отказаться от его услуг, президент никому не сообщил об этом письме, однако в тот же день написал вежливый, но твердый ответ. Линкольн напомнил своему государственному секретарю, что поклялся «удержать, занять и владеть» федеральной собственностью и не понимает, чем удержание Самтера отличается от удержания Пикенса. Оставив без внимания идею Сьюарда об ультиматуме Испании или Франции, Линкольн ответил ему, что какая бы тактика ни была избрана, «любой шаг должен сделать я»[568]. Смирившийся Сьюард более не затрагивал эту тему и показал себя одним из самых преданных советников Линкольна в течение первого срока его президентства.

Сьюард понимал, что ему придется услышать от южан обвинения в обмане, раз его уверения о скорой эвакуации Самтера поневоле оказались ложью. Он предпринял последнюю попытку исправить ситуацию. Все еще заседавший конвент Виргинии собирался недвусмысленно высказаться в пользу сецессии в случае начала вооруженных действий. Сьюард убедил Линкольна встретиться с одним из виргинских юнионистов в Вашингтоне 4 апреля. Целью встречи было оценить возможность следующей сделки: эвакуация Самтера в обмен на роспуск конвента без объявления об отделении Виргинии. Незадолго до инаугурации Линкольн выражал заинтересованность в такой сделке. Долгое время дискутировался вопрос, действительно ли президент во время частного разговора с Джоном Болдуином 4 апреля открыто предложил такой вариант[569]. Как бы то ни было, из этой встречи ничего не вышло, и после нее Линкольн стал скептически относиться к виргинскому юнионизму. Именно в этот день он отдал приказ о начале экспедиции для помощи форту Самтер[570].

План этой экспедиции несколько изменился, если сравнивать с первоначальным замыслом Фокса, причем изменения эти были довольно важными. Вместо того, чтобы с боем проложить себе дорогу в гавань, экспедиционный корпус должен был сначала постараться доставить отряду Андерсона припасы. Корабли и солдаты должны были быть начеку, но если бы батареи конфедератов не стали обстреливать лодки с провиантом, то ответный огонь не был бы открыт и пополнение осталось бы на борту. Линкольн собирался заранее уведомить губернатора Пикенса о том, что в гарнизон будет доставлено только продовольствие. Если конфедераты откроют огонь по невооруженным лодкам, доставляющим «провиант для умирающих с голоду людей», то именно они будут обвинены в агрессии и именно на их плечи ляжет ответственность за развязывание войны. Это сможет сплотить Север и, возможно, расколет Юг. Если южане пропустят лодки с провиантом, в Самтере будет сохранен мир и статус-кво, а союзное правительство одержит пусть символическую, но важную победу. Новая стратегия Линкольна послать экспедицию для доставки припасов была поистине гениальной. Он фактически указывал Джефферсону Дэвису: «Я останусь в выигрыше так или иначе». Это было «пробой пера» выдающегося политика, достойным началом президентства[571].

6 апреля Линкольн послал специального курьера в Чарлстон, чтобы известить губернатора Пикенса о «попытке доставить продовольствие в форт Самтер. Если такой акции не будет оказано сопротивления, то не пойдет и речи о высадке живой силы, доставке оружия и снаряжения без предварительного уведомления» (если не произойдет нападения на форт)[572]. Таким образом, следующий ход был за Джефферсоном Дэвисом. Президент Конфедерации также находился под давлением необходимости «что-нибудь делать». Мечта Сьюарда о «добровольной реорганизации» была для Дэвиса мучительным кошмаром. «Дух и даже сам патриотизм населения мало-помалу испаряются вследствие бездеятельности правительства, — с сожалением констатировала газета из Мобила. — Если в самом ближайшем времени не предпринять какой-нибудь шаг… то вся страна будет настолько жестоко разочарована в фальшивой независимости Юга, что люди воспользуются первыми же всеобщими выборами, чтобы низвергнуть все наше движение». Другие выразители мнения Алабамы соглашались, что война будет самым лучшим способом «избежать бедствия реорганизации»: «Южная Каролина обладает достаточными ресурсами для того, чтобы избавить нас от этой реорганизации, захватив Самтер любой ценой… Господин президент, сэр, если вы не принесете кровавую жертву на глазах у жителей Алабамы, они менее чем через десять дней вернутся в старый Союз!»[573]

Даже при условии консолидации действий всех семи штатов Нижнего Юга, без помощи Верхнего Юга будущее Конфедерации было крайне сомнительным. После переговоров с виргинскими сецессионистами «пламенный оратор» Луис Уигфолл призывал к немедленному нападению на форт Самтер, чтобы прекратить существование «старого Союза». Горячие головы Эдмунд Раффин и Роджер Прайор, раздраженные приверженностью Союзу их родной Виргинии, присоединялись к этому призыву. «Кровопролитие, — писал Раффин, — приведет к тому, что многие избиратели в колеблющихся штатах превратятся из покорных или опасливых обывателей в ревностных сторонников немедленного отделения». Если вы хотите, чтобы мы присоединились к вам, говорил чарлстонцам Прайор, то «нанесите удар». Charleston Mercury очень хотела этого: «Пограничные штаты никогда не присоединятся к нам, пока мы не продемонстрируем освободительную силу, пока мы не покажем, что гарнизон из семидесяти человек не способен удерживать закрытыми ворота нашей торговли… Будем же готовы к войне… Судьба Конфедерации Юга находится на фалах флага форта Самтер»[574].

Таким образом, на предложенный Линкольном выбор между войной и миром Джефферсон Дэвис четко ответил: «Война!» На судьбоносном заседании кабинета министров в Монтгомери 9 апреля был одобрен приказ Дэвиса Борегару вынудить форт сдаться по возможности до прибытия деблокирующего флота. Андерсон отверг ритуальные требования Борегара о сдаче форта, но попутно заметил, что через несколько дней гарнизон начнет голодать, если помощь не подоспеет. Конфедераты уже знали о том, что помощь вот-вот прибудет, поэтому 12 апреля в 4.30 утра они открыли огонь по форту. Корабли Фокса, рассеянные штормом и неспособные из-за сильных волн высадить десант, не могли вмешаться в происходящее[575]. После тридцати трех часов интенсивной бомбардировки форта, после произведенных четырех тысяч выстрелов, уничтоживших часть стен форта и вызвавших пожар во внутренних помещениях, измученный гарнизон Андерсона сдался. Защитники форта могли действовать только одним орудийным расчетом (при том, что в их распоряжении имелось 48 пушек), поэтому они ответили тысячей довольно безуспешных выстрелов. 14 апреля звездно-полосатый американский флаг, реявший над фортом, был спущен и на его место поднялся звездно-полосатый флаг Конфедерации[576].

Новость об этом вызвала сильное возбуждение на Севере. Линкольн выпустил прокламацию, в которой 75 тысяч ополченцев призывались на военную службу, чтобы в течение девяноста дней подавить мятеж, «оказавшийся слишком жизнеспособным, чтобы его можно было подавить обычным судебным порядком». Резонанс, произведенный этим в северных штатах, превзошел все ожидания. В каждом городе и деревне собирались провоенные митинги, на которых жители присягали флагу и клялись отомстить предателям. «Кругом волнение, — писал преподаватель Гарварда, родившийся еще во время президентства Джорджа Вашингтона. — Я никогда не представлял себе, во что может вылиться народный энтузиазм… Вся нация, мужчины, женщины, дети — все высыпали на улицы, клянясь в верности Союзу и союзному флагу». «Волна патриотизма» накатывалась с Запада и с Огайо. «Люди по-настоящему сошли с ума!»[577] В Нью-Йорке, бывшем некогда оплотом симпатий к южанам, четверть миллиона человек вышли на улицы, чтобы идти сражаться за Союз. Один торговец из Нью-Йорка 18 апреля писал: «Перемена в настроении людей потрясающая, почти волшебная». «Я с трепетом смотрю на национальное движение здесь, в Нью-Йорке, и во всех свободных штатах», — добавлял некий адвокат. «После всех наших прошлых распрей это смотрится просто сверхъестественным». «Эпоха до Самтера» была прошлым веком, писала одна жительница Нью-Йорка. «Кажется, что до сегодняшнего дня мы были мертвы, что у нас не было государства»[578].

Демократы также присоединились к патриотическому потоку. Стивен Дуглас нанес произведший сильное впечатление визит в Белый дом, что стало символом единства нации, а затем отправился домой в Чикаго, где выступил перед огромной толпой: «Существует только два выбора. Каждый гражданин должен выступить на стороне Соединенных Штатов или против них. В этой войне не может быть нейтральных наблюдателей: только патриоты или изменники». Месяц спустя Дуглас скончался (вероятно, от цирроза печени), но еще целый год, если не больше, его воинственный дух вдохновлял большинство демократов. Весной 1861 года передовицы демократических газет пестрели заголовками в духе: «Пусть погибнут наши враги на поле брани!» «Необходимо забыть все обиды и переживания; только кровавая страшная месть ждет презренных изменников, навлекших ее своей неслыханной дерзостью и мятежными действиями»[579].

Губернаторы северных штатов просили у военного министерства увеличения квот на ополченцев. Линкольн потребовал от Индианы предоставить ему шесть полков — губернатор предложил двенадцать. Снарядив требуемые тринадцать полков, губернатор Огайо телеграфировал в Вашингтон: «Если не обуздать энтузиазм граждан, я вряд ли остановлюсь и на двадцати полках». Губернатор Массачусетса Джон Эндрю через два дня после призыва Линкольна прислал лаконичную телеграмму: «Два наших полка выступят сегодня днем: один двинется на Вашингтон, другой — на Форт-Монро. Третий полк будет отправлен завтра, а четвертый — ближе к концу недели»[580]. Стало ясно: чтобы собрать всю готовую пролиться кровь, потребуется емкость большая, чем пресловутый «наперсток хозяйки».