Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

14. Движущие силы войны

Пока Юг, казалось, побеждал в войне, Джефферсон Дэвис являлся признанным вождем Конфедерации, но неудачи подмочили его репутацию. «Очевидные и вопиющие свидетельства неэффективности», продемонстрированные при сдаче фортов Генри и Донелсон, стоили Дэвису, по словам Richmond Whig, «доверия граждан страны». Конгрессмен от Южной Каролины Уильям Бойс жаловался на «потрясающую некомпетентность президента, поставившего нас на грань катастрофы». Джордж Бэгби, редактор Southern Literary Messenger, также сотрудничавший с несколькими другими газетами в качестве корреспондента в Ричмонде, писал весной 1862 года: «Настали чрезвычайно тяжелые времена… И все дело в нем [Дэвисе]: холодном, высокомерном, сварливом, ограниченном, упрямом как осел и зловредном как нарыв. Пока он жив, надежды на успех нет»[795].

Дэвис был возмущен «низкими», как он их назвал, нападками на него со стороны деятелей, «сеющих раздоры ради увеличения личного и партийного влияния»[796], однако он и в самом деле не был безгрешен в отношении чрезмерной гордыни и упрямства. Слишком строгий и лишенный чувства юмора Дэвис не выносил недалеких людей. Ему не хватало умения Линкольна ради общего дела сотрудничать с людьми различных убеждений. Линкольн скорее выиграл бы войну, а не спор, Дэвис же предпочитал побеждать в полемике. Хотя он редко отвечал своим критикам публично, частным образом он давал им отповедь в такой манере, что их враждебность только росла. Даже его преданная жена Варина признавала, что «стоит кому-либо не согласиться с мистером Дэвисом по любому вопросу, как тот впадает в негодование и обвиняет своего оппонента во всех смертных грехах». Президент страдал от расстройства пищеварения и невралгии, которая усугублялась стрессами военного времени и привела к тому, что он ослеп на один глаз. Кроме того Дэвиса мучили постоянные боли, никак, конечно же, не смягчавшие его крутой нрав. Он сознавал свою обидчивость и сожалел о ней: «Хотел бы я научиться не обращать внимания на тех, кто досаждает мне, — говорил Дэвис жене в мае 1862 года, — быть терпеливым и милосердным, равно относясь и к единомышленникам, и к критикам»[797].

Единомышленники хотели от администрации более энергичного и решительного ведения войны. Война должна стать тотальной, писал один генерал конфедератов, «при которой все население и вся промышленность… должны быть приспособлены к военным нуждам, и любой общественный институт необходимо перевести на военные рельсы»[798]. Весной 1862 года правительство Конфедерации пошло на два радикальных шага, призванных воплотить в жизнь такие рекомендациям: ввело обязательную воинскую повинность и военное положение, однако после этого нападки критиков стали только более язвительными.

Зимой 1861–1862 годов война потеряла для южан свою привлекательность. «Романтический флер этого предприятия полностью исчез, — писал солдат из бригады „Каменной Стены“ Джексона в долине Шенандоа, — причем не только у меня, но и у всей армии»[799]. На Юге по-прежнему было больше солдат, чем оружия для них, но такое положение вещей ожидала быстрая и катастрофическая развязка весной, и вовсе не из-за неожиданного притока вооружения, а из-за окончания срока службы рекрутов-«одногодичников», которые составляли почти половину действующей армии[800]. Немногие из них горели желанием записаться в армию вторично. «Если я останусь жив по истечении этих двенадцати месяцев, то впредь постараюсь держаться [от армии] подальше, — писал другой солдат из Виргинии в январе 1862 года. — Сомневаюсь, что протяну еще год»[801]. Ситуация выглядела так, что армия южан грозила раствориться в воздухе, как только янки начнут свое весеннее наступление.

Конгресс Конфедерации поначалу рассматривал данную проблему в ставшем привычном волюнтаристском ключе. В декабре 1861 года был принят закон, гарантирующий волонтерам-«одногодичникам» премию в размере 50 долларов и 60-дневный отпуск в случае их согласия на продление срока службы. Более того, в законе специально оговаривалось, что такие добровольцы могут записываться в другие полки и избирать новых офицеров, если возникнет такое желание. Как заметил один аналитик: «Едва ли враг мог выдумать для южан худший закон»[802]. Отпуска могли ослабить армию в решающий момент столь же сильно, сколь и массовые отказы от дальнейшей службы. Выборы новых офицеров могли вызвать смещение эффективных поборников дисциплины в пользу «компанейских парней»; процесс организации новых полков был прямым путем к хаосу, особенно после того как многие бывшие пехотинцы решили служить второй срок в более престижных (и безопасных) кавалерийских или артиллерийских соединениях.

Потрясенный Роберт Ли назвал такой закон «в высшей степени разрушительным» и предложил взамен другой, по которому волонтеры «набирались для ведения войны». Хотя сам он вступил в армию Юга для сопротивления насилию федерального правительства, в данный момент Ли полагал, что война будет проиграна, если центральное правительство в Ричмонде не вынудит жителей вступать в армию. Дэвис согласился с его доводами и 28 марта 1862 года направил в Конгресс специальное послание, где рекомендовал ввести всеобщую воинскую повинность. Сторонники прав штатов и гражданских свобод протестовали, говоря о том, что подобная мера противоречит идеалам, за которые сражался Юг. Однако слово взял прямодушный и вспыльчивый сенатор от Техаса Луис Вигфолл, посоветовавший своим коллегам «прекратить играть в бирюльки»: «Враг в той или иной степени вторгся почти в каждый штат Конфедерации… Виргиния захвачена янки. Нам нужна большая армия. Каким способом ее можно набрать?.. Ни у кого нет индивидуальных прав, которые вступали бы в противоречие с благоденствием нации»[803].

С этим выводом согласились более двух третей конгрессменов и сенаторов. 16 апреля ими был принят первый в американской истории закон о всеобщей воинской повинности. Согласно закону, все годные к строевой службе белые мужчины от 18 до 35 лет призывались в армию сроком на три года. Волонтеры, отслужившие один год, должны были остаться на передовой еще два года. Однако и в этом жестком законе остались лазейки. Призывник мог найти себе замену из группы «лиц, не подлежащих призыву», то есть тех, чей возраст был вне оговоренных законом рамок, или иммигрантов без прав гражданства. Такая практика была традиционна как для Европы, так и для Америки. Те, кто был призван в ополчение в ходе предыдущих войн, включая Войну за независимость, имели право послать вместо себя кого-нибудь другого. Даже всеобщая мобилизация времен Великой Французской революции не была всеобщей по сути: «заместители» находились и там. Приемлемым это делало предположение, что способности людей, могущих позволить выставить вместо себя замену, найдут лучшее применение в тылу, где эти люди смогут организовать поставки для нужд армии, нежели на фронте. Признавая, что даже замены не смогут сохранить все кадры, необходимые для выполнения обязанностей в тылу, 21 апреля Конгресс принял дополнительный закон, определяющий категории, которым не грозила служба на передовой: чиновники аппарата центрального правительства и правительств штатов, железнодорожные и речные служащие, телеграфисты, горняки, представители отдельных рабочих профессий, медики, аптекари, священнослужители и учителя. Конгресс не поддался давлению плантаторов, пытавшихся включить в этот перечень также и надсмотрщиков за рабами, правда, этот вопрос в будущем поднимался еще не раз.

Некоторые из этих категорий открывали возможности для подлогов. Профессия учителя внезапно стала очень популярной, и новые школы стали открываться во множестве. Одна за другой появлялись аптекарские лавки, предлагающие «различные пустые емкости, дешевые наборы расчесок и щеток, бутылочки с „краской для волос“ и „волшебными эликсирами“, а также другие снадобья с Севера». Губернаторы, сопротивлявшиеся воинской повинности, раздували штаты своих чиновников. Губернаторы Джорджии Джозеф Браун и Северной Каролины Зебулон Вэнс оказались особенно изобретательны: эти штаты освободили 92% всех чиновников от призыва в армию. Браун настаивал на включении в эту категорию и офицеров ополчения, начав производить в офицерские чины сотни человек. Один генерал южной армии саркастически описывал полк ополченцев из Джорджии и Северной Каролины как состоящий из «трех старших офицеров, четырех штабных, десяти капитанов, тридцати лейтенантов и одного рядового, у которого кишки сводит от голода»[804].

Выставление замены являлось наиболее противоречивой формой освобождения от службы. Состоятельные граждане таким образом могли откупаться от армейской службы независимо от того, нужны были их таланты в тылу или нет. Именно вследствие этого появилась горькая поговорка: «Ведут войну богачи, а сражаются бедняки». Справедливости ради напомним, что некоторые бедняки могли и обогатиться (конечно, если возвращались с линии фронта живыми), уходя в армию «на замену». Посредничество в этих вопросах стало прибыльным бизнесом. Многие из «заместителей» дезертировали из частей при первой же возможности и продавали свои услуги снова и снова. Один житель Ричмонда, по слухам, таким образом продал себя тридцать раз. Стоимость услуг «заместителей» к концу 1863 года дошла до 6000 долларов (что эквивалентно 300 долларам золотом или зарплате квалифицированного рабочего за три года). Злоупотребления заменами стали столь вопиющими, что в декабре 1863 года Конгресс упразднил такую привилегию.

Основной целью призыва было побудить добровольцев записываться в армию под угрозой принуждения, а не само это принуждение. Например, согласно закону о призыве, потенциальным новобранцам давалось тридцать дней, чтобы избежать клейма «призывника», записавшись в армию волонтером. В таком случае они получали право присоединиться к новым полкам и участвовать в выборах командиров, как и волонтеры 1861 года. Призывники же и «заместители», напротив, обязаны были прибыть в уже сформированные полки. В какой-то мере метод кнута и пряника принес свои плоды: в течение 1862 года общая численность войск Конфедерации возросла с 325 до 450 тысяч (учитывая около 75 тысяч погибших и раненых, чистый прирост составил 200 тысяч человек). Призывники и «заместители» составляли менее половины из них: оставшиеся считались «добровольцами», даже несмотря на то, что мотивы их поступления на службу не обязательно диктовались сугубым патриотизмом.

Несмотря на достигнутые успехи, связанные с ростом численности армии, воинская повинность была наиболее непопулярным актом правительства Конфедерации. Мелкие фермеры, которые не могли откупиться от службы деньгами, «голосовали» против закона ногами, сбегая из частей в леса и болота. Должностные лица, проводившие в жизнь закон о призыве, встречали упорное сопротивление в глубинке и других районах, где лояльность Конфедерации была весьма условной или ее не было вовсе. Вооруженные банды уклонистов и дезертиров контролировали целые округа. Закон о воинской повинности вызвал беспрецедентное увеличение давления государства на народ, на плечи которого власть опиралась еще недавно. Даже некоторые солдаты, которые скорее бы приветствовали то, что уклонисты разделят с ними тяготы службы, рассматривали закон как отказ от идеалов, за которые они сражались. Один рядовой из Виргинии сказал про призыв: «…невероятная узурпация власти… и решительный отказ от одной из свобод, за которые мы сражаемся… если так пойдет и дальше, это заставит меня отказаться от присяги». А северокаролинский солдат рассуждал: «Когда мы то тут, то там слышим недовольные голоса, сравнивающие деспотизм Конфедерации с деспотизмом правительства Линкольна, то понимаем — что-то здесь не так»[805].

Воинская повинность обнажила главный парадокс ведения войны Югом: джефферсонианские цели достигались гамильтоновскими методами. Последователи Джефферсона не могли это принять. Наиболее откровенный из них, губернатор Джорджии Джозеф Браун, заклеймил призыв как «опасную узурпацию Конгрессом гарантированных прав штатов… что противоречит всем принципам, ради которых Джорджия начала революцию»[806]. В ответ на это Джефферсон Дэвис надел маску приверженца Гамильтона. Конституция Конфедерации, напомнил он Брауну, дает Конгрессу власть «формировать и обеспечивать армии», а также «обеспечивать совместную оборону».

Также там содержится и другая статья (заимствованная из Конституции Соединенных Штатов), передающая Конгрессу право издавать все законы, «которые будут необходимы и уместны для приведения в действие вышеперечисленных полномочий». Браун отрицал конституционность призыва на основании того, что он не был санкционирован Конституцией. Такой подход отвечал принципам доктрины Джефферсона, освященной поколениями южан, интерпретировавших Конституцию буквально. Однако, говоря языком Гамильтона, Дэвис настаивал на том, что раздел о «необходимых и уместных» мерах как раз подразумевал призыв в армию. Разумеется, никто не думал оспаривать эту необходимость, «когда само существование нашего государства находится под угрозой со стороны армии, многократно превышающей нашу по численности». Поэтому «единственно верный способ — выяснить, прописано ли в законе стремление к достижению этой цели… Если ответ будет положительным, тогда закон является конституционным»[807].

Большинство южан соглашались с Дэвисом по этому вопросу, особенно если жили они в Виргинии, западной части Теннесси, Миссисипи или Луизиане, которым, в отличие от Джорджии, в 1862 году реально угрожала опасность вторжения. «Сейчас наша главная забота — выбить врага и спасти отечество, — провозглашала Richmond Enquirer. — Только после этого можно будет вернуться к теоретическим вопросам»[808]. Конституционность призыва была подтверждена всеми судами, в которых она оспаривалась, включая верховный суд штата Джорджия, одобривший закон единогласно.

Тем не менее недовольство этой мерой оставалось серьезной проблемой. Введение военного положения также вызвало горячие споры. Этот вопрос привел Дэвиса в замешательство. Его инаугурационная речь от 22 февраля, где он гарантировал отказ Конфедерации от «причинения ущерба личной свободе граждан, свободе слова, помыслов и печати», контрастировала с политикой Линкольна, заключавшего без суда и следствия в «бастилии» «государственных служащих, мирных граждан и благородных дам»[809]. Дэвис смотрел сквозь пальцы на подавление гражданских свобод в некоторых районах Конфедерации, особенно в восточной части Теннесси, где в южных «бастилиях» томились несколько сотен гражданских лиц, пятеро из которые были казнены. Всего лишь через пять дней после этой инаугурационной речи Конгресс уполномочил Дэвиса приостановить действие права habeas corpus и ввести военное положение в регионах, где существовала «опасность вторжения врага»[810]. Дэвис незамедлительно ввел военное положение в Ричмонде и других городах Виргинии. Эта мера была вызвана не только вторжением федералов, но и ростом преступности и насилия среди резко возросшего из-за войны населения столицы. Генерал Джон Уайндер, начальник военной полиции ричмондского округа, сформировал из своих подчиненных безжалостный, но эффективный летучий отряд. В дополнение к запрету на продажу алкоголя, введению пропускного режима, аресту пьяных солдат, игроков в азартные игры, карманников и воров Уайндер без суда и следствия отправил в тюрьму несколько «нелояльных» граждан, включая двух женщин и Джона Майнора Боттса, уважаемого виргинского юниониста и бывшего члена Палаты представителей США. Richmond Whig сравнила эти действия с подавлением гражданских свобод администрацией Линкольна, после чего Уайндер пригрозил приостановить выпуск газеты. Он так и не претворил свою угрозу в жизнь, но один наблюдатель в Ричмонде отмечал в апреле 1862 года: некоторые редакторы «признались в том, что боятся потерять работу, если будут высказывать свои подлинные мысли. Воистину, настало царство террора»[811].

Другие газеты, впрочем, полагали, что такое «царство» — как раз то, в чем нуждается Ричмонд. «На наших улицах спокойно», — торжествовала Dispatch, так как военная полиция «арестовала всех бездельников, бродяг и подозрительных лиц… Следствием этого стали покой, безопасность, уважение к жизни и собственности и быстрое возрождение патриотического духа». Examiner считала, что в случае чрезвычайной ситуации «правительство обязано вводить такие меры военным приказом»: «К черту умеренность и вопросы о конституционности! Мы хотим эффективного сопротивления!»[812]

Некоторые командующие военными округами вдали от Ричмонда взяли на себя ответственность за объявление военного положения, что вызвало бурные протесты. Введение военного положения в некоторых районах Луизианы и Миссисипи генералом Ван Дорном в июле 1862 года вынудило губернатора штата возразить: «Ни один свободный человек не может и не должен подчиняться [столь] деспотичной и противозаконной узурпации власти»[813]. Дэвис запретил генералам самостоятельно приостанавливать действие права habeas corpus и вводить военное положение, однако те порой склонны были нарушать его прямое указание. Приостановка этого приказа оказалась эффективным средством для форсирования призыва в тех районах Юга, где суды штатов издавали приказы habeas corpus, согласно которым призывники должны были быть отпущены.

Сторонники гражданских свобод называли введение военного положения и призыв звеньями одной цепи, проклиная «деспотизм» Дэвиса. Группу, противостоящую в этих вопросах администрации, возглавлял своего рода триумвират выходцев из Джорджии: губернатор Браун, вице-президент Стивенс и Роберт Тумбз, честолюбивый, но к тому времени разочарованный бригадный генерал. Несмотря на то, что конституция Конфедерации санкционировала приостановку действия приказа habeas corpus в случае вторжения извне, Стивенс считал такое действие «неконституционным». «Забудьте об идее получения независимости вначале, а соблюдения свобод потом! — восклицал он. — Если мы лишимся наших свобод, мы можем больше никогда их не обрести». «Нас больше пугает перспектива военного деспотизма, чем вражеское порабощение», — вторил ему Браун. Тумбз клеймил «постыдную политику Дэвиса и его янычар»: «Дорога к свободе нельзя проложить через рабство»[814]. Уступив подобному недовольству, Конгресс в апреле ограничил число территорий, где было введено военное положение, и постановил, что оно будет отменено в сентябре. В октябре Конгресс продлил полномочия Дэвиса по приостановке действия habeas corpus, гарантировав их прекращение в феврале 1863 года. Сопротивление всеобщей воинской повинности вынудило Конгресс прибегнуть к приостановке приказа в третий раз в феврале 1864 года, но уже в июле эта мера снова была отменена.

Таким образом, Дэвис обладал властью приостанавливать действие habeas corpus на протяжении лишь 16 месяцев. Большую часть этого срока он не пользовался такой привилегией широко, в отличие от своего коллеги в Вашингтоне, поэтому риторика сторонников гражданских свобод, опасавшихся тирании исполнительной власти, представляется чрезмерной. Конфедерация не сталкивалась с проблемой северян, вынужденных управлять захваченной территорией с враждебно настроенным населением, равно как не таким большим (хотя, безусловно, заметным) было и число нелояльных ее администрации граждан в глухо возмущавшейся глубинке, в отличие от значительного количества недовольных Союзом жителей пограничных штатов (в основном именно в этих штатах администрация Линкольна прибегала к ограничению гражданских свобод).

Весной 1862 года военные успехи Союза послужили причиной ослабления репрессий северян. С июля 1861 года государственный секретарь Сьюард был ответствен и за внутреннюю безопасность; такое довольно странное решение президента было, возможно, связано с недоверием Линкольна к военному министру Кэмерону. Сьюард организовал группу агентов, чей пыл в искоренении всяческой измены не останавливало отсутствие доказательств. Судя по всему, Сьюард упивался своей властью отправить за решетку любого, кого он подозревал в поддержке мятежа. Как с демократического, так и с республиканского фланга стали раздаваться возмущенные возгласы. Возможно, и была необходимость арестовать членов легислатуры Мэриленда, симпатизировавших Конфедерации, но заключение в тюрьму таких деятелей, как видный северный демократ из Нью-Джерси Джеймс Уолл (которого вскоре должны были избрать в Сенат), Хорас Грили охарактеризовал так: «Вы разрываете саму ткань общества»[815].

Линкольн осознавал справедливость таких протестов. К февралю 1862 года содержание под стражей почти двух сотен «узников совести» больше вредило, чем способствовало делу Союза. Назначение Эдвина Стэнтона военным министром позволило начать перемены, и 14 февраля надзор за внутренней безопасностью был отдан его министерству. В самом начале мятежа, объяснял президент, жесткие меры были необходимы, так как «все департаменты правительства были пронизаны изменой». Теперь же правительство обрело уверенность, к тому же в его распоряжении находилось достаточное количество вооруженных сил, чтобы подавить мятеж. «Как нам кажется, мятеж перевалил через свой пик и идет на спад». «Ввиду этого, будучи также обеспокоен возвращением к нормальному функционированию администрации», Линкольн приказал освободить всех политических заключенных в обмен на принесение теми клятвы в лояльности Союзу. Стэнтон назначил наблюдательный комитет, определивший достаточно либеральные критерии такой «лояльности». Будучи уверены в неминуемой победе, северяне весной 1862 года выпустили большинство политических заключенных. New York Tribune выразила удовлетворение по поводу того, что «царству беззакония и деспотизма настал конец». Стэнтона хвалили за гуманизм и приверженность гражданским свободам, что, по иронии судьбы, оказалось прелюдией к формированию репутации безжалостного тирана[816].

Также со Стэнтоном ассоциировался и другой обнадеживающий шаг во внутренней политике администрации: 3 апреля 1862 года он распорядился закрыть все вербовочные пункты. Общество восприняло это как знак того, что армия укомплектована достаточно, чтобы выиграть войну. Возможно, сам Стэнтон разделял это убеждение; во всяком случае, существующую систему вербовки солдат он считал неэффективной. Губернаторы штатов, видные политики и офицеры, откомандированные из частей действующей армии, — все так или иначе сталкивались с проблемой рекрутов. Стэнтон прекратил вербовку добровольцев с целью реорганизовать и улучшить ее, если возникнет такая необходимость. Ввиду того что на западном театре военных действий мятеж, казалось, затухал, а на Полуострове[817] Макклеллан готовился нанести решающий удар, многие северяне действительно думали, что вербовка больше не понадобится. К июлю они поняли, как заблуждались.

События, разыгрывавшиеся на полях сражений, влияли на способность каждой из сторон финансировать военные нужды. На экономику Конфедерации в самом начале обрушились два чувствительных удара. Большая часть капиталов Юга представляла собой неликвидную собственность: землю и рабов. Несмотря на то, что штаты Конфедерации владели 30% национального богатства (в виде недвижимого и движимого имущества), в их распоряжении было всего 12% находившейся в обороте наличности и 21% банковских активов. Эмбарго на хлопок мешало Югу получать выгоду от своей основной статьи дохода в 1861–1862 годах. Вместо получения сверхдоходов и вложения их в облигации Конфедерации большинство плантаторов стали должниками; кредиторами в основном были торговые агенты, которые, в свою очередь, финансировались северными торговцами или банками.

Первоначально южане надеялись превратить этот плантаторский долг в средство для принуждения банкиров-янки оплатить военные расходы. 21 мая 1861 года южный Конгресс обнародовал закон, обязывающий граждан Конфедерации уплатить в казну все долги гражданам Соединенных Штатов; в обмен на это они получали облигации Конфедерации. Позже законом также было конфисковано имущество «враждебных иностранцев». Однако, подобно многим финансовым затеям южан, законы эти на выходе дали разочаровывающие результаты: не более 12 миллионов долларов, что было намного меньше 200 миллионов, которые южане были должны северным кредиторам. Принудить к выплате было очень сложно, а скрыть долги, наоборот, легко. Вдобавок некоторые плантаторы предпочитали оставаться кредитоспособными в глазах торговых агентов Севера, чтобы иметь возможность нелегально продавать хлопок за линию фронта[818].

Из трех основных способов финансирования военных нужд (налогообложение, займы и выпуск бумажных денег) налогообложение в наименьшей степени способствует инфляции. Но одновременно такая мера в 1861 году была для южан наименее желанной. Довоенная Америка представляла собой страну с одной из самых щадящих систем налогообложения в мире. Налоговое давление на душу населения на Юге было в два раза ниже аналогичного в свободных штатах. Будучи сельскохозяйственным регионом, в котором одна треть населения являлась рабами, Юг почти не пользовался общественными услугами и, следовательно, практически не нуждался в налогах. За исключением таможенных пошлин (которые, несмотря на все жалобы южан, в конце 1850-х годов были ниже, чем за полвека до этого) почти все налоги собирали штаты и муниципалитеты.

Правительство Конфедерации не владело механизмами для взимания внутренних налогов, а ее избиратели не имели привычки их платить. В 1861 году Конгресс установил смехотворный тариф, принесший в казну лишь 3,5 миллиона долларов за все военные годы. В августе этого же года прямой налог на движимое и недвижимое имущество в размере 0,5% был оформлен законодательно. Правительство в Ричмонде передало полномочия по сбору этого налога штатам. Этими полномочиями воспользовалась только Южная Каролина; Техас конфисковал принадлежащую северянам собственность для оплаты причитавшегося налога; прочие штаты вносили свои квоты не из собранных налогов, а из займов или даже напечатанными банкнотами штата!

Займы казались лучшим и более справедливым способом оплаты военных расходов. Рискуя жизнями ради свободы, южане рассчитывали, что будущие поколения расплатятся за независимость, добытую для них их предками в 1861 году. На первый выпуск облигаций общей стоимостью 15 миллионов долларов подписка прошла быстро. Последующие меры, принятые Конгрессом в мае и августе 1861 года, привели к выпуску облигаций на 100 миллионов долларов под 8% годовых. Но эти облигации расходились уже медленно. Даже те южане, у которых были свободные капиталы для инвестиций, вынуждены были чрезмерно взвинтить свой патриотизм, чтобы купить восьмипроцентные облигации, когда уровень инфляции к концу 1861 года составлял уже 12% в месяц. Понимая, что у потенциальных вкладчиков нет наличных денег, но они выращивают хлопок, табак и другие культуры, Конгресс позволил им обменивать товарные запасы на облигации. Этот «заем сельхозпродукцией», детище министра финансов Кристофера Меммингера, отличался скорее изяществом замысла, чем полезностью. Некоторые плантаторы, отдав часть своего хлопка, вскоре передумали и продали его по более высокой цене на открытом рынке или доверенным лицам северных покупателей. «Заем сельхозпродукцией» в конце концов принес только 34 миллиона долларов.

Остальная часть займа была оплачена инвесторами в основном казначейскими билетами. Билеты эти выходили из-под печатного пресса во все возрастающем объеме. Юг прибег к этому методу финансирования войны по необходимости, выбора у него не было. В 1862 году Меммингер предупреждал, что печатание денег — это «самый опасный из всех методов»: «Большое количество денег, находящихся сейчас в обороте, приведет к их обесцениванию и в конце концов к катастрофе»[819]. Так и случилось, но с началом войны счета на столе Меммингера скапливались быстрее, чем он мог оплачивать их поступлениями от займов и налогов. У него не было другого выбора, кроме как просить Конгресс о выпуске казначейских билетов. И Конгресс сделал это — 20 миллионов долларов в мае 1861 года, еще 100 миллионов долларов в августе, потом 50 миллионов в декабре и еще 50 миллионов в апреле 1862 года. В течение первого года своего существования правительство Конфедерации получало три четверти своего дохода от печатного станка, почти четверть — от облигаций (частично приобретаемых на те же казначейские билеты) и менее 2% — от налогов. Хотя в последующие годы доля кредитов и налогов несколько возросла, Конфедерация обеспечивала себя главным образом за счет напечатанных полутора миллиардов бумажных долларов, которые обесценивались непрерывно с момента своего появления на свет.

Эти билеты подлежали погашению металлическими деньгами по номинальной стоимости в течение двух лет после конца войны. На самом деле они обеспечивались верой общества в возможность выживания Конфедерации. Некоторые конгрессмены хотели сделать казначейские билеты законным платежным средством — юридически обязать всех граждан принимать их в уплату долгов и обязательств. Но большинство в Конгрессе, как и Меммингер с президентом Дэвисом, сочли это неконституционным или нецелесообразным (или и тем и другим одновременно). Закон, обязывающий принимать казначейские билеты, рассуждали они, возбудит подозрения, подорвет доверие, ускорит обесценивание денег и тем самым возымеет обратный эффект. Меммингер заявил, что обещание обменять казначейские билеты на металлические деньги после войны — гораздо лучший способ обеспечить их принятие.

Южные штаты, округа, города и даже частные предприятия тоже начали выпускать свои билеты и мелкие купюры — «наклейки из пластыря» (shinplasters). Нехватка на Юге качественной бумаги и опытных граверов означала, что эти банкноты, так же как и купюры Конфедерации, были грубо напечатаны и легко поддавались подделке. Некоторые поддельные купюры можно было отличить даже по более высокому, чем у настоящих, качеству. В бурных морях бумажных денег Юг трепала стремительно растущая инфляция.

Сначала валюта обесценивалась медленно, поскольку победы Конфедерации летом 1861 года подстегнули уверенность народа. Индекс цен в сентябре всего лишь на 25% превышал январский, но из-за выпуска новых казначейских билетов подскочил на 35% за следующие три месяца. Военные неудачи весны 1862 года привели к росту индекса на 100% в первом полугодии, а продолжающийся выпуск денег вызвал его повторное удвоение во втором. К началу 1863 года то, что два года назад можно было купить за доллар, стоило уже семь.

Такая инфляция, по сути, приняла форму конфискационного налогообложения, бремя которого особенно тяжело было нести бедным. Это усугубило напряженные классовые отношения и привело к нарастанию отчуждения низших сословий белых граждан от дела Конфедерации. Рост зарплат сильно отставал от роста цен. В 1862 году зарплаты квалифицированных и неквалифицированных рабочих увеличились примерно на 55%, тогда как цены выросли на 300%. На маленьких фермах, где жила большая часть белого населения Юга, условия были немногим лучше. Фермерские семьи выращивали почти все, что им было нужно, но многие хозяйства испытывали тяжкие лишения, поскольку не могли собрать весь урожай из-за отсутствия взрослых мужчин.

Хуже всего многим фермам приходилось от недостатка соли — единственного консерванта мяса — и катастрофического роста цен на нее: с 2 долларов за мешок до войны до 60 долларов в некоторых местах к осени 1862 года. До 1861 года Юг, несмотря на богатые залежи соли, импортировал большую часть этого продукта с Севера или из-за границы. Война заставила стремительно разрабатывать южные соляные шахты, но соль все равно была в дефиците и стоила дорого из-за приоритетной транспортировки военных грузов, обветшания железных дорог и недостатка рабочей силы. «В стране сейчас беднейшие семьи добровольцев сильно страдают от недостатка зерна и соли… — писал в декабре 1862 года житель Миссисипи. — Именем Господа вопрошаю: можно ли с этим смириться? Неужели эта война будет продолжаться, а это правительство держаться ценой голода женщин и детей?» Рост дезертирства в 1862 году отчасти стал следствием бедственного положения солдатских семей. Мать троих детей, отец которых был в армии, в марте 1862 года написала Джефферсону Дэвису, что им нечего есть. «Если мы с моими маленькими детьми будем страдать [и] умрем, пока их отец служит в армии, я молю Всемогущего Господа, чтобы наша кровь пала на головы южан». Солдат из Миссисипи, опоздавший из отпуска, написал губернатору 1 декабря 1861 года: «Бедняки вынуждены покидать армию, чтобы вернуться домой и обеспечить семьи пропитанием… Мы бедные люди, и, хотя мы готовы защищать свою страну, наши семьи для нас на первом месте»[820].

Измученные южане искали козлов отпущения. Они обвиняли «спекулянтов» и «вымогателей», не выпускавших на рынок самые необходимые товары, пока рост цен не позволил продавать их с фантастической прибылью. «На самом деле мы ведем две войны, — объявила одна газета в Джорджии в сентябре 1862 года. — Пока наши храбрые солдаты сражаются с аболиционистами… бессовестная шайка вампиров объявила войну их обездоленным семьям». Эта «банда гарпий охотится на жизненно необходимое для Конфедерации», эти «презренные выродки», которые «готовы расфасовать по бутылкам общий воздух и продавать его по сходной цене», виноваты «в нынешних высоких ценах и готовы делать деньги, даже если половина народа умрет с голоду»[821]. Сам Джефферсон Дэвис заявил, что «страшный порок» спекуляции «отвратил граждан всех сословий от упорного ведения войны и соблазнил на низменные усилия по накоплению денег». Richmond Observer в июне 1862 года скорбела, что «торговцы-южане переплюнули янки и евреев… Весь Юг издает зловоние порока вымогательства»[822].

Несмотря на обличения местных торговцев, Richmond Observer и многие другие граждане все-таки евреев считали худшими «вымогателями». Еврейские торговцы «кишат в наших местах, как саранча египетская», заявлял один конгрессмен: «Они пожрали плоть нашей страны, истощили ее запасы, монополизировали ее торговлю». Говорили, что в Чарлстоне евреев больше, чем в Иерусалиме; улицы Уилмингтона «кишели… елейными, приторными» евреями, скупавшими грузы прорывавших блокаду судов. Клерк военного министерства Джон Джонс в своем дневнике бичует «еврейских вымогателей», которые «принесли больше вреда нашему делу, чем армии Линкольна»: «Если мы добьемся независимости, перестав быть вассалами янки, то обнаружим, что все наше богатство находится в руках евреев»[823].

Подобные обличения — явление далеко не уникальное для Конфедерации. В другие времена в других местах люди, страдавшие по причинам, превышавшим их понимание, делали козлами отпущения определенное меньшинство. Конечно, на Юге действительно были еврейские торговцы, и некоторые из них спекулировали на потребительских товарах, но так же поступали и другие, которых было гораздо больше. Однако большинство купцов всех национальностей были в той же степени жертвами дефицита и инфляции, сколь и преступниками. Разумеется, многие из них продавали товары с наценкой 50% и выше, но, когда инфляция достигает 10–15% в месяц, реальная прибыль от большей части проданных товаров очень невелика, если вообще присутствует.

К 1862 году экономика Конфедерации перестала быть управляемой. Тщетность попыток контролировать ее доказали действия нескольких штатов, стремившихся обуздать «монополии» или установить максимальный уровень цен. Антимонопольные законы были направлены против спекулянтов, которые пытались полностью занять рынок некоторых необходимых товаров или заламывали за них несусветную цену. Но оказалось, что провести эти законы в жизнь невозможно, поскольку они либо приводили к возникновению черного рынка, либо усугубляли дефицит. Царивший в Ричмонде, находившемся на военном положении, генерал Джон Уиндер в апреле 1862 года установил максимальный уровень цен на несколько видов пищевых продуктов. Фермеры и рыбаки немедленно перестали продавать свою продукцию. Через три недели Уиндер признал поражение и отменил ограничения, после чего цены подскочили в два-три раза. Под гнетом блокады, интервенции и потока бумажных денег несбалансированная аграрная экономика Юга была просто не в состоянии производить одновременно пушки и масло без дефицита и инфляции.

Северная экономика оказалась более приспособленной к требованиям войны, но зимой 1861–1862 годов финансовые проблемы некоторое время угрожали делу Севера. В начале войны у администрации Линкольна было по крайней мере два финансовых преимущества перед Конфедерацией: организованное казначейство и гарантированный источник доходов от таможенных сборов. Но снижение таможенных ставок согласно тарифу 1857 года и депрессия после паники в том же году привели к сокращению доходов на 30%. Дефицит федерального бюджета наблюдался четыре года подряд (1858–1861 годы первый раз со времен войны с Англией 1812 года), а сецессия вызвала новую панику. Металлические деньги начали стремительно испаряться из казначейства, и кредитоспособность правительства резко упала. Когда Линкольн вступил в должность, национальный долг достиг самого высокого уровня за 40 лет. Секретарь казначейства Салмон Чейз был назначен по политическим причинам и не имел опыта в финансовых делах, в отличие от Кристофера Меммингера в Конфедерации — эксперта по коммерческому и банковскому законодательству.

Однако Чейз был способным учеником и оказался хорошим секретарем казначейства. Его главным наставником стал Джей Кук, глава банкирской фирмы в Филадельфии, брат которого был союзником Чейза в политических кругах Огайо. Благодаря Чейзу казначейство в первые месяцы войны держалось на плаву за счет краткосрочных банковских займов под 7,3% годовых. Кук убедил некоторых своих обеспеченных партнеров приобрести долгосрочные облигации под 6%. Чейз первым разработал концепцию продажи не только банкирам, но и обычным людям облигаций стоимостью до 50 долларов, которые нужно было оплачивать помесячно. Кук взялся распространять эти облигационные займы с помощью патриотической рекламы, предвосхитившей масштабные акции по продаже военных облигаций в XX веке. Хотя эта политика финансирования демократической войны демократическими средствами не сразу принесла плоды, Кук в конце концов добился большого успеха, продав на 400 миллионов долларов 6%-ных облигаций «пять – двадцать» (подлежавших погашению не ранее чем через пять и не долее чем через двадцать лет) и почти на 800 миллионов долларов облигаций «семь тридцать» (трехлетних облигаций под 7,3% годовых). Газеты обвиняли Кука в том, что он разбогател на комиссионных вознаграждениях с этих продаж. Его фирма действительно получила около 4 миллионов долларов на продвижении облигаций, но это соответствовало комиссионному вознаграждению в размере около трех восьмых процента, из которого Кук оплатил все расходы на агентов и рекламу, после чего чистая прибыль составила примерно 700 тысяч долларов. Это оказалось более дешевым и эффективным средством продажи облигационных займов населению, чем любое другое, которое было в распоряжении правительства[824].

В отличие от Конфедерации, обеспечивавшей займами менее двух пятых военного бюджета, две трети доходов Союза поступало из этого источника. Собственно налоги давали Югу всего лишь 5–6% средств, тогда как у северного правительства — 21% бюджета. В ходе войны Конгресс несколько раз пересматривал таможенные пошлины в сторону повышения, но таможенные сборы за военное время в среднем приносили всего лишь 75 миллионов долларов в год (с поправкой на инфляцию это едва ли превышало 60 миллионов долларов в год, поступавших в середине 1850-х годов). Потенциально гораздо более важным, хотя и не сразу принесшим плоды действием стало введение на Севере новых внутренних налогов, начиная с первого федерального подоходного налога в американской истории, введенного с 5 августа 1861 года. Эта революционная мера была вызвана необходимостью убедить финансовое сообщество в том, что правительство может получить достаточно средств для выплаты процентов по облигациям. Республиканцы, разработавшие подоходный налог 1861 года, сделали его умеренно прогрессивным, обложив 3%-ным налогом только тех, чей ежегодный доход превышал 800 долларов, что исключало из налогообложения большинство наемных работников. Это было сделано, объяснял Уильям Питт Фессенден, председатель финансового комитета Сената, потому что сопровождающий этот закон билль о таможенных пошлинах был по своей природе регрессивным: «В совокупности эти меры, я убежден, позволят более равномерно распределить бремя налогов между всеми классами общества»[825].

Эти налоги большей частью должны были быть собраны только в 1862 году. Между тем правительству приходилось полагаться на кредиты. Но последствия развода джексоновского правительства с банками вызывали затруднения. Золото на покупку облигаций приходилось фактически доставлять в отделение казначейства. Двусмысленная поправка к акту о военных займах от 5 августа, казалось, отменяла это требование и позволяла казначейству оставлять золото в банках как залог государственного кредита, где оно являлось частью обязательного резерва, обеспечивающего бумажные деньги банка. Но Чейз, по своим финансовым взглядам являвшийся последователем Джексона и приверженцем металлических денег, предпочел не поступать таким образом. Вместо этого он потребовал, чтобы банки и другие покупатели облигаций платили за них наличными металлическими деньгами, которые потом иногда неделями лежали в хранилищах правительства, тогда как банковские резервы падали до опасного уровня[826].

Поражение Союза в битве у Боллс-Блаффа в октябре 1861 года и неспособность Макклеллана перейти в наступление на Ричмонд подорвали веру в победу северян. Затем капитан Уилкс захватил Мэйсона и Слайделла на корабле «Трент», поставив страну на грань войны с Британией. На бирже наступила паника, и люди ринулись в банки, где резко сократились запасы металлических денег. Последствия были неизбежны. 30 декабря банки Нью-Йорка приостановили выдачу металлических денег. Банки в других городах последовали их примеру. В отсутствие металлических денег казначейство больше не могло платить поставщикам, подрядчикам и солдатам. Военная экономика одной из богатейших наций мира, казалось, вот-вот потерпит крах. 10 января Линкольн сетовал: «У бочки выбито дно. Что же мне делать?»

Действительно, что? Линкольн, который не был экспертом в финансах, играл лишь скромную роль в действиях Конгресса по выходу из этого кризиса. Чейз предложил позволить национальным банкам выпускать банкноты, обеспеченные правительственными облигациями. Это позволило бы закачать новые средства в экономику и создать рынок для облигаций. Эти идеи в итоге реализовались в Национальном банковском акте 1863 года. Однако конгрессмен от Нью-Йорка Элбридж Сполдинг, председатель подкомитета Палаты представителей, отвечавшего за создание законов в чрезвычайных обстоятельствах, считал, что нынешний кризис требовал более быстрых мер, чем организация новой банковской системы. Делегация банкиров попыталась убедить Сполдинга (который сам был банкиром) ввести законы, позволяющие банкам выполнять функцию хранилищ государственных средств, тем самым положив конец затратной практике транспортировки золота из банков в хранилища отделений казначейства, и дать разрешение на выпуск новой партии облигационных займов для продажи «по рыночной цене», а не по номинальной стоимости. Поскольку такие займы продавались бы ниже номинала, вкладчики получали бы повышенный доход и большую прибыль за счет государства. Сполдинг отклонил это предложение, как и «беготню правительства по Уолл-стрит или Стейт-стрит[827]… [и] сбивание стоимости государственных облигаций до 75 или 60 центов за доллар»[828]. Вместо этого он представил законопроект, разрешающий выпуск 150 миллионов долларов в казначейских билетах — то есть в необеспеченных деньгах.

Казалось, что этот законопроект следует сомнительному примеру Конфедерации — но было и важное отличие. Банкноты Соединенных Штатов должны были стать законным платежным средством, принимаемым в уплату всех частных и общественных долгов, за исключением процентов по государственным бумагам и таможенных сборов. Исключение для облигаций было задумано как альтернатива продаже облигаций ниже номинала: ожидалось, что выплата 6% металлическими деньгами сделает облигации привлекательными для вкладчиков даже по номинальной стоимости. Таможенные сборы подлежали уплате металлическими деньгами, чтобы обеспечить достаточный доход для выплаты таких процентов. Во всех остальных финансовых операциях частные лица, банки и само правительство должны были принимать банкноты Соединенных Штатов — которые скоро назовут «гринбеками» — как законные деньги.

Оппоненты заявили, что билль о законном платежном средстве противоречит Конституции, потому что основатели дали Конгрессу право «чеканить монету», то есть имели в виду металлические деньги. Более того, требование принимать банкноты в уплату сделанных ранее долгов было нарушением договора. Однако министр юстиции, как и большинство конгрессменов-республиканцев, поддержал широкую трактовку пункта о чеканке монеты и статей Конституции, уполномочивающих Конгресс издавать все необходимые законы. «Рассматриваемый нами билль — мера военного времени, — обратился Сполдинг к Палате представителей, — необходимое средство для воплощения в жизнь гарантируемого Конституцией права „формировать и содержать армии“… Это чрезвычайные времена, и необходимо прибегнуть к чрезвычайным же мерам, чтобы спасти наше правительство и сохранить наше государство»[829].

Оппоненты поставили под сомнение и целесообразность билля о законном платежном средстве, а также его соответствие нравственным и религиозным нормам. Такие банкноты будут обесцениваться, говорили они, как обесценивались банкноты во время Войны за независимость и как уже обесценивались банкноты Конфедерации. «Человеческий разум, — заявил конгрессмен-демократ от Огайо Джордж Пендлтон, — еще не изобрел другого способа обеспечить продажу бумажных денег по номинальной стоимости, кроме быстрой, дешевой и гарантированной их конвертации в золото и серебро». Если принять этот законопроект, «цены взлетят… доходы умалятся; сбережения бедняков исчезнут, накопления вдов растают; облигации, закладные и банкноты — все, что имеет фиксированную стоимость, — потеряют ценность». Один банкир настаивал, что «золото и серебро — единственная истинная мера ценности. Именно для такой цели эти металлы созданы всемогущим Господом»[830].

Сторонники законопроекта доказывали необоснованность подобных аргументов. «Каждый образованный человек знает, что звонкая монета — это не валюта страны», — заявил республиканец Сэмюэл Хупер, член Палаты представителей от штата Массачусетс. Основным средством платежей были банкноты штатов[831], многие из которых обесценились и не конвертировались. Перед Конгрессом стоял вопрос: имеют ли банкноты суверенного государства «такую же силу… что и бумажные деньги банков, приостановивших выплату металлических денег»[832].

К началу февраля большинство бизнесменов и банкиров пришли к убеждению о необходимости билля о законном платежном средстве; секретарь казначейства Чейз и председатель финансового комитета Фессенден — тоже. «Я с неохотой сделал вывод, что статья о законном платежном средстве — необходимость, — сообщил Чейз Конгрессу 3 февраля 1862 года. — Чрезвычайно важно принять меры немедленно. Казна почти пуста». Фессенден считал эту меру «сомнительной с точки зрения Конституции»: «Это умышленное нарушение закона… идущее вразрез со всеми моими представлениями о политической, нравственной и национальной чести… [Тем не менее] нельзя и думать о том, чтобы оставить правительство без средств к существованию в такой кризис». Фессенден проголосовал за этот законопроект[833]. Так же поступили три четверти республиканцев в Конгрессе, легко перевесившие три четверти демократов, голосовавших против. 25 февраля Линкольн поставил свою подпись, и билль стал законом.

Этот закон создал национальную валюту и изменил финансовую систему Соединенных Штатов. Он утвердил национальный суверенитет, чтобы помочь выиграть войну за его сохранение. Закон обеспечил казначейство ресурсами для оплаты счетов, восстановил доверие вкладчиков, что сделало возможным продажу по номинальной стоимости новых 6%-ных облигаций на сумму 500 миллионов долларов и высвободило средства, замороженные во время декабрьского финансового кризиса. Все эти преимущества не сопровождались предсказанной оппонентами разрушительной инфляцией, несмотря на выпуск еще 150 миллионов «гринбеков» в июле 1862 года. В сумме это составило 300 миллионов долларов, что почти равнялось количеству казначейских билетов Конфедерации, находившихся тогда в обращении, но на Юге индекс цен к концу 1862 года составил 686 (если принять за 100 уровень цен в феврале 1861 года), а на Севере — 114. За все время войны инфляция в Союзе составила лишь 80% (по сравнению с 9000% в Конфедерации), что достойно смотрится на фоне 84%-ной инфляции в Первую мировую войну (1917–1920 годы) и 70%-ной во Вторую мировую войну (1941–1949 годы, с включением послевоенных лет, когда был отменен контроль цен военного времени). «Гринбеки» не были обеспечены металлическими деньгами, что привело к появлению спекулятивного рынка золота, но «золотая премия» серьезно росла только в моменты военных поражений Союза, тогда как в первые четыре месяца после издания акта «золотая премия» поднялась всего лишь до 106 (то есть за сто золотых долларов можно было купить 106 «гринбеков»).

Успех акта о законном платежном средстве объясняется тремя факторами. Первый — мощь северной экономики. Второй — удачное время принятия закона, который вступил в силу весной 1862 года, в период военных успехов Союза, так что «гринбеки» были радостно приняты на волне уверенности в победе. Третья причина — введение в действие всеобъемлющего законодательства о налогообложении 1 июля 1862 года, почти полностью нейтрализовавшего инфляционное давление, вызванное «гринбеками». В итоге военный бюджет Союза опять стал получать от налогов в два раза больше средств, чем от печати бумажных денег, что резко контрастировало с ситуацией на Юге[834].

По закону о внутренних доходах 1862 года налогом облагалось практически все, кроме воздуха, которым дышали северяне. Он предусматривал «налог на пороки» — алкоголь, табак, игральные карты, налог на предметы роскоши — экипажи, яхты, бильярдные столы, драгоценности и другие дорогостоящие товары, налог на патентованные медицинские средства и рекламу в газетах, покупку лицензий на почти любую мыслимую профессию или услугу, кроме духовных, гербовые сборы, налог на валовой доход корпораций, банков и страховых компаний, а также налог на дивиденды или проценты, выплачиваемые ими вкладчикам, налог на добавленную стоимость промышленных товаров и мясопродуктов, налог на наследство и подоходный налог. По этому закону также было создано Бюро внутренних доходов, сохранившееся в составе федерального правительства, хотя эти налоги (в том числе подоходный) большей частью перестали взимать спустя несколько лет после войны. Отношения американского налогоплательщика с правительством изменились навсегда.

Закон о внутренних доходах в некоторых отношениях был поразительно современным. Так, согласно этому документу, налог удерживался из зарплат государственных служащих и выплачиваемых корпорациями дивидендов. Акт дал развитие прогрессивным аспектам более раннего подоходного налога: доходы ниже 600 долларов налогом не облагались, с доходов от 600 до 10 000 долларов взимались 3%, а с доходов выше 10 000 долларов — 5%[835]. Первая тысяча долларов наследства была свободна от обложения. Предприятия, стоившие менее 600 долларов, освобождались от налогов на добавленную стоимость и с оборота. Акцизные сборы сильнее всего ударили по товарам, приобретаемым зажиточными людьми. Объясняя эти прогрессивные особенности налогооблажения, Таддеус Стивенс, председатель постоянного бюджетного комитета Палаты представителей, заявил: «Богатые и процветающие будут вынуждены нести большой вклад из своих изобильных средств… налоговое бремя не легло на плечи трудолюбивых рабочих и мастеровых… Пища бедных не облагается налогом… положения этого акта не коснутся никого, чье выживание зависит исключительного от ручного труда»[836].

Сложно сказать, оценили рабочие-северяне эту заботу или нет. К моменту вступления в силу акта о внутренних доходах многие из них испытали на себе тяготы инфляции. Ситуация была гораздо менее серьезной, чем на Юге, но рост цен все же вызвал сокращение реальной заработной платы рабочих на Севере в среднем на 20% в 1863–1864 годах. Согласно классической экономической теории, из-за недостатка рабочей силы, вызванного сокращением иммиграции во время войны и призывом рабочих в армию, заработки должны были расти вместе со стоимостью жизни, а то и обгонять рост последней. Этому, вероятно, помешали три причины. Во-первых, некоторый экономический спад — последствие паники 1857 года и новой паники и кризиса, обусловленных сецессией 1861 года, из-за чего до 1862 года не могло возникнуть нехватки рабочих рук. Во-вторых, ускоренная механизация некоторых ключевых отраслей промышленности во время войны помогла облегчить ситуацию на рынке труда. Например, в военное время было произведено больше, чем когда-либо раньше, жаток и косилок, а значит, спрос на рабочую силу в сельскохозяйственной отрасли снизился. Швейная машинка во много раз увеличила производительность швей, изготавливавших форму и другую одежду для армии, а машина Блэйка-Маккея для сшивания верха и подошвы ботинка позволила в сто раз сократить затраты времени на эту операцию. Третьей причиной стало значительное увеличение числа женщин на самых разных рабочих местах — от государственных служащих и медсестер в армии до работниц в поле и в мастерских. Более широкое использование в сельском хозяйстве различной техники позволило женщинам восполнить недостаток рабочей силы, образовавшийся, когда почти миллион северных фермеров и батраков был призван в армию. «Я встретил больше правящих лошадьми и работающих в полях женщин, чем мужчин», — писал осенью 1862 года один путешественник по Айове. В доказательство «великой революции, которую техника совершила в сельском хозяйстве» другой наблюдатель год спустя упоминал о «крепкой матроне, сыновья которой сражались в армии, косившей сено с упряжкой лошадей… Она запросто скашивала семь акров за день, легко управляясь со своей сенокосилкой». В промышленности Севера женщины в основном выполняли уже освоенные ими работы в производстве тканей, одежды и обуви, однако доля женщин среди промышленных рабочих за время войны увеличилась с четверти до трети. Поскольку женщины за такую же или сходную работу получали меньше мужчин, увеличение их доли в рабочей силе в военное время привело к тому, что средний уровень зарплат не повышался[837].

Заработная плата все больше отставала от стоимости жизни, что вызвало протесты и забастовки, особенно в 1863–1864 годах. Значительное число стачек позволило добиться существенного увеличения зарплаты, прежде всего среди квалифицированных ремесленников и рабочих, занятых в тяжелой промышленности, где механизмы и женщины не могли восполнить ставший острым недостаток рабочей силы. К последнему году войны реальная заработная плата во многих из этих отраслей достигла довоенного уровня и потенциально готова была расти после войны и дальше. Однако для неквалифицированных рабочих и женщин низкие зарплаты и инфляция по-прежнему были источником мук. «Мы не в состоянии выжить из-за цен, предлагаемых подрядчиками, которые жируют на своих контрактах, выжимая из труда наемных рабочих огромные прибыли», — написала группа швей (наиболее эксплуатируемая категория работников как в военное, так и в мирное время), изготавлявшая военную форму в 1864 году[838].

Политическая активность и забастовки во время войны, а также гордость рабочих за свой вклад в победу северян привели к росту воинственности и организованности рабочих. В течение войны было создано несколько новых национальных профсоюзов, стремительно возникали рабочие газеты; все это подготовило почву для объединения союзов на национальном уровне в 1866 году. Под влиянием событий военного времени членство в профсоюзах промышленных рабочих перед наступлением финансового кризиса 1873 года достигло высочайшего за XIX век уровня. Но об этом будет рассказано в следующем томе данной серии.

Вторая сессия 37-го Конгресса (1861–1862 года) стала одной из самых продуктивных в истории Америки. Законодатели не только внесли революционные изменения в систему налогообложения и финансовую систему страны и приняли некоторые меры по ликвидации рабства[839], они также ввели законы, в дальнейшем оказавшие огромное влияние на распределение государственных земель, будущее высшего образования и строительство трансконтинентальной железной дороги. Эти достижения выглядят еще примечательнее, если учесть, что они совершены в момент наивысших военных усилий. Впрочем, именно война — точнее, отсутствие в Конгрессе южан — сделала возможным принятие мер не только республиканского, но и гамильтоновского, вигского характера с целью обеспечения правительством социально-экономического развития.

Заручившись поддержкой северо-восточных избирателей с помощью пункта о гомстедах в программе 1860 года, республиканцы с легкостью преодолели слабое сопротивление демократов и пограничных штатов и 20 мая 1862 года приняли закон о гомстедах. Согласно этому закону поселенец получал в собственность 160 акров государственной земли после пятилетнего проживания на своем участке и его «улучшения» (пол поселенца не был указан, так что это могла быть и женщина). Хотя закон о гомстедах не полностью воплотил в жизнь мечты некоторых энтузиастов, надеявшихся «дать ферму каждому бедняку», он сыграл важную роль в стремительной экспансии на запад после окончания войны. Еще до битвы при Аппоматтоксе 25 тысяч переселенцев заявили свои права на участки общей площадью более трех миллионов акров, что стало первым шагом к заселению полумиллионом фермерских семей 80 миллионов акров земли по закону о гомстедах.

Конгрессмен от Вермонта Джастин Моррилл, разработавший в 1861 году законы о таможенных пошлинах и занимавший пост председателя подкомитета Палаты представителей, подготовившего Закон о внутренних доходах, много лет продвигал законопроект о передаче государственных земель штатам для распространения высшего образования в области «сельского хозяйства и механики». Когда Моррилл снова представил эту идею Конгрессу в 1861 году, напряженные отношения между представителями различных регионов внутри Республиканской партии отложили его принятие. В этом законопроекте предлагалось дать каждому штату — в том числе южным штатам, когда (или если) они вернутся — по 30 000 акров государственной земли на каждого конгрессмена и сенатора. Поскольку львиную долю этого подарка получали Нью-Йорк, Пенсильвания и другие густонаселенные восточные штаты, тогда как вся полагавшаяся им государственная земля располагалась на западе, многим представителям западных штатов этот план пришелся не по вкусу. Тем не менее многие из них законопроект поддержали (частично в обмен на поддержку представителями восточных штатов закона о гомстедах), и закон Моррилла был принят 2 июля 1862 года. Вдобавок Конгресс создал Министерство сельского хозяйства. Успех поддержки развития колледжей путем передачи штатам государственной земли доказан дальнейшим возникновением первоклассных учебных заведений во многих штатах и всемирно известных университетов в Итаке, Урбане, Мэдисоне, Миннеаполисе и Беркли.

Споры региональных группировок в Палате представителей о маршруте трансконтинентальной железной дороги не позволили принять меры по оказанию правительственной помощи строительству такой линии в 1850-е годы. Освободившись от сопротивления Юга, янки в 1862 году ринулись вперед. 1 июля, в день, когда законопроект о внутренних доходах стал законом, Линкольн подписал и закон о Тихоокеанской железной дороге, по которому корпорации, созданные для строительства железной дороги от Омахи до залива Сан-Франциско, получали 6400 акров (а впоследствии вдвое больше) государственной земли на каждую милю дороги, а также кредит (в правительственных облигациях) в 16 000 долларов на милю дороги по равнине и 48 000 долларов в горах. Эти меры, направленные на то, чтобы стимулировать активность частного капитала, оказались удивительно успешны. Первые рельсы были уложены в 1863 году к востоку от Сакраменто; шесть лет спустя золотой костыль соединил Центральную тихоокеанскую и Объединенную тихоокеанскую железные дороги в Промонтори (Юта). За первой передачей государственной земли трансконтинентальным железным дорогам последовали новые; в сумме было передано 120 миллионов акров. Хотя эти железные дороги стали источником коррупции и политической власти капитала, в 1862 году большинство американцев видели в помощи государства шаг к объединению нации и экономическому развитию, которые должны принести пользу всем слоям общества.

Именно эта философия лежала в основе всех трех законов 1862 года о передаче государственных земель. В некоторой степени эти законы мешали друг другу, поскольку поселенцы, университеты и железные дороги в последующие годы боролись за одни и те же участки земли. Однако 225 миллионов акров, в итоге переданных правительством по этим законам, составляли не такую уж большую долю от двух миллиардов акров государственных земель. Эта передача земель помогла заселить обширные территории, создать на них учебные заведения и проложить по ним стальные рельсы.

Приняв законы о финансировании войны, освобождении рабов и инвестировании государственных земель в будущее развитие, 37-й Конгресс сделал больше для изменения русла национальной жизни, чем какой-либо другой за всю историю. По меткому выражению одного ученого, этот Конгресс набросал «черновой чертеж современной Америки». Это также содействовало тому, что историки Чарльз и Мэри Бирд назвали «второй американской революцией», — процессу, в рамках которого «капиталисты, рабочие и фермеры Севера и Запада отстранили от власти земледельческую аристократию Юга… радикально изменив систему классов, накопления и распределения богатств и курс промышленного развития, а также унаследованную от отцов-основателей Конституцию»[840]. Эта новая Америка крупного бизнеса, тяжелой промышленности и капиталоемкого сельского хозяйства обогнала Британию, к 1880 году стала лидирующей промышленной державой и большую часть XX века оставалась главным в мире поставщиком зерна. Вероятно, она возникла бы, даже если бы Гражданской войны не случилось, но именно война определила форму этого нового общества, и принятые 37-м Конгрессом законы, разрешившие приобретать военные облигации за «гринбеки», а выплаты получать золотом (способствовавшие концентрации инвестиционного капитала); законы, по которым южная собственность была конфискована, а северная промышленность усилилась за счет расширения внутренних рынков; законы, защитившие эти рынки таможенными пошлинами и улучшившие доступ к ним с помощью субсидирования транспортной системы; законы, распределившие государственные земли и усовершенствовавшие их возделывание; законы, рационализировавшие финансовую и кредитную систему страны, — эти законы действительно помогли создать будущее, в достаточной степени отличающееся от прошлого, чтобы говорить о революции.

В этой революции, бесспорно, было много парадоксального. Конгрессмены от западных штатов были самыми ярыми сторонниками актов о законном платежном средстве и о национальных банках, так как хотели устранить нестабильность финансовой и кредитной системы, ее различия от региона к региону, от чего больше страдал Запад. Конгрессмены и банкиры из восточных штатов, скорее довольные существующей системой, относились к этим законам равнодушно либо выступали против них. Представители Запада также приветствовали правительственную помощь в строительстве трансконтинентальной железной дороги, тогда как жители Востока, уже имевшие хорошую транспортную систему, проявляли меньше энтузиазма. И все же в результате принятия этих законов в национальной кредитной, транспортной и рыночной системе возросло преобладание именно восточных банкиров, торговцев и инвесторов. К 1890-м годам фермеры Запада и Юга начали борьбу против своего «рабства» у восточной «власти капитала», которая, по их утверждениям, выжимала из них все соки. Еще в 1830-х годах джексоновские ремесленники и мелкие фермеры с подозрением наблюдали за революцией транспортной системы, ростом банков и эволюцией основанного на наемном труде капитализма, казалось угрожавшего их республиканской независимости. К 1890-м годам эта экономическая система распространилась до самых отдаленных уголков страны. Вероятно, это был последний раз, когда недовольные американцы поднялись во имя джефферсоновских республиканских принципов в контрреволюционном движении против второй американской революции капитализма, основанного на свободном труде. Страну вновь сотрясал пафос регионального конфликта — на этот раз Юг и Запад выступали против северо-восточных штатов на президентских выборах, когда список популистов возглавил бывший генерал Союза, объединившийся с бывшим генералом Конфедерации, претендовавшим на пост вице-президента.

Но это тоже будет освещено в следующем томе серии. Прежде чем такое стало возможным, прежде чем «вторая американская революция» могла набросать черновик «программы современной Америки», Север должен был выиграть войну. Вероятность победы внезапно снизилась летом 1862 года, когда «Каменная Стена» Джексон и Роберт Ли пустили под откос военную машину Союза.