Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

3. Рабовладельческая империя

Перед войной южане почти по всем вопросам ратовали за широкие права штатов и за слабое федеральное правительство. Единственным исключением был закон о беглых рабах 1850 года, дававший центральному правительству больше полномочий, чем любой другой закон, принятый Конгрессом. Этот парадокс объяснялся решением Верховного суда по делу Пригга против штата Пенсильвания (1842).

В Конституции, в статье IV, разделе 2, типичным канцелярским слогом говорилось, что «лицо, содержащееся в услужении или на работе в одном штате» и бежавшее в другой, «должно быть выдано по заявлению той стороны, которая имеет право на таковые услужение или работу». В Конституции не оговаривалось, как именно надлежит соблюдать это положение. Федеральный закон 1793 года позволял рабовладельцам пересекать границы штатов, чтобы вернуть свою собственность и доказать право на нее перед любым мировым или федеральным судьей. По этому закону беглому рабу не гарантировалось право на habeas corpus, он не имел права на суд присяжных и права на свидетельство в свою пользу. Некоторые северяне считали, что закон провоцирует похищения и свободных чернокожих, и действительно, профессиональные «охотники за рабами» не всегда прилагали усилия, чтобы удостовериться в том, что они поймали нужного человека, и не каждый судья добросовестно гарантировал, что предполагаемый беглец соответствует описанию в аффидевите. Многие «ловцы» не утруждали себя доставкой захваченной добычи в суд, а кратчайшим путем тайно переправляли ее на Юг.

Для противодействия подобным злоупотреблениям в некоторых северных штатах были приняты законы о личной свободе. Эти законы либо давали беглецам право на свидетельство, habeas corpus и суд присяжных, либо вводили уголовное наказание за похищение. В интерпретации антирабовладельчески настроенных чиновников некоторые законы можно было использовать и в качестве препятствия для поимки беглецов. В 1837 году штат Пенсильвания обвинил Эдварда Пригга в похищении темнокожей женщины и ее детей, которых он вернул хозяину в Мэриленд. Адвокаты Пригга обратились с апелляцией в Верховный суд Соединенных Штатов, который в 1842 году вынес поистине соломоново решение. Объявив пенсильванский закон 1826 года о запрете похищений людей неконституционным, Суд высказался в пользу закона о беглых рабах от 1793 года и подтвердил тот факт, что право рабовладельца на свою собственность перевешивает законодательство штата, направленное против этого. Однако в то же время Суд постановил, что применение статьи Конституции, касающейся беглых рабов, находится в федеральной компетенции, следовательно, штаты никоим образом не обязаны способствовать этому. Такое решение открыло дорогу новым законам о личной свободе (между 1842 и 1850 годами было принято девять таких законов), запрещавшим прибегать к услугам государственных органов при поимке беглецов[137].

На некоторых северных территориях хозяева не могли рассчитывать на возвращение своей сбежавшей собственности без помощи федеральных маршалов. Лидеры черных общин и сочувствовавшие им белые образовывали так называемые «комитеты бдительности», чтобы организовать сопротивление таким действиям. Эти комитеты установили сотрудничество с легендарной «подпольной железной дорогой», по которой сбежавшие рабы переправлялись на север. Южане демонизировали ее как разветвленную сеть, задуманную злокозненными янки, выкрадывавшими ежегодно тысячи рабов, тогда как сами «проводники» также несколько мифологизировали эту дорогу, рассказывая внукам о своих подвигах. Точное количество сбежавших рабов подсчитать невозможно: на Север и в Канаду ежегодно бежали примерно несколько сотен. Лишь немногие из этих рабов бежали из штатов Нижнего Юга — региона, громче всех требовавшего ужесточения закона о беглых рабах, причем не столько из практических соображений, сколько из принципа. Как и в случае со «свободной» Калифорнией, помощь северян беглым рабам воспринималась как очередная пощечина Югу. «Хотя собственности и наносится ущерб, — говорил сенатор от Виргинии Джеймс Мэйсон, — но ущерб для чести ощущается гораздо сильнее». Закон о беглых рабах, заметил другой политик, был «единственным пунктом Компромисса [1850 года], призванным обеспечить права южан»[138].

Чтобы соблюсти эти права, в законе никак не учитывались прерогативы северян. Тщетно северные сенаторы пытались принять поправки к этому закону, гарантировавшие предполагаемым беглецам право на свидетельство в свою пользу, на habeas corpus и на суд присяжных. Южане с возмущением отвергали саму идею о том, что прирожденные права американского гражданина распространяются и на рабов. По закону о беглых рабах бремя доказательства своей невиновности возлагалось на пойманных чернокожих, однако они не имели никакой правовой возможности это сделать. Истец же мог привести предполагаемого беглеца к федеральному уполномоченному (новая должность, введенная законом) и доказать свое право на собственность с помощью аффидевита, выданного судом рабовладельческого штата, или по показаниям белых свидетелей. Если уполномоченный принимал решение против истца, то он получал вознаграждение в пять долларов, а если в пользу истца — десять. Это положение, объяснявшееся большей волокитой, необходимой при доставке беглеца на Юг, рассматривалось в среде аболиционистов как взятка уполномоченным. Закон 1850 года также обязывал федеральных маршалов и их помощников помогать рабовладельцам в поимке их собственности и налагал на них штраф в размере 1000 долларов, если они отказывали в этом. Это побудило шерифов уполномочивать местных граждан помогать в поимке беглых рабов, а также подвергать уголовному преследованию всех, кто укрывал беглецов или препятствовал их поимке. Расходы по поимке и возращению рабов хозяевам ложились на федеральное казначейство[139].

Соблюдение данного закона только укрепило во мнении, что он был задуман в интересах истцов. За первые пятнадцать месяцев после его принятия 84 беглеца вновь стали невольниками и только пять были освобождены. В течение 1850-х годов на Юг возвратили 332 чернокожих и лишь одиннадцать были признаны свободными[140]. В законе также не был указан и срок давности, применяемый к побегам. Некоторые из первых возвращенных в южные штаты проживали на Севере уже продолжительное время. В сентябре 1850 года федеральные маршалы арестовали чернокожего швейцара, проживавшего в Нью-Йорке уже три года, и отвели его к уполномоченному, который отказался принять во внимание уверения бедняги, что мать его была свободной негритянкой, и отправил его к истцу — рабовладельцу из Балтимора. Несколько месяцев спустя «охотники за рабами» схватили преуспевающего чернокожего портного, жившего много лет в Покипси, и доставили его в Южную Каролину. В феврале 1851 года агенты арестовали чернокожего в южной Индиане на глазах пришедших в ужас жены и детей и вернули его хозяину, утверждавшему, что тот является его рабом, сбежавшим девятнадцать лет назад. Один человек из Мэриленда предъявил права на женщину из Филадельфии, которая, по его словам, сбежала 22 года назад. На этом он не остановился и потребовал возвращения также и шестерых ее детей, родившихся уже в Филадельфии. В этом случае уполномоченный встал на сторону женщины, а в случае с портным из Покипси и нью-йоркским швейцаром у них нашлись как черные, так и белые сторонники, собравшие деньги и выкупившие их из рабства. Но большинство переправленных на Юг беглецов там и остались[141].

Юристы из числа противников рабства пытались оспаривать правомерность закона о беглых рабах, но в 1859 году Верховный суд оставил его в силе[142]. Однако до этого чернокожие и их белые союзники приложили немало сил чтобы свести его действие на нет организацией побегов и сопротивления. Волна арестов чернокожих граждан, которые в течение многих лет жили на Севере, вызвала панику в негритянских общинах северных штатов. Многие черные бежали в Канаду — только за три последних месяца 1850 года их число оценивалось в три тысячи. В 1850-х годах негритянское население провинции Онтарио возросло до 11 тысяч человек.

Некоторые знаменитые побеги произошли в буквальном смысле прямо под носом у «охотников за рабами». В Бостоне жила молодая пара, Уильям и Элен Крафт, чей первый побег из Джорджии двумя годами ранее прославила антирабовладельческая пресса. Обладая достаточно светлой кожей, чтобы сойти за белую, Элен сделала короткую прическу, облачилась в мужскую одежду и притворилась болезненным джентльменом, поехавшим на Север на лечение в сопровождении своего слуги (Уильяма). Так они добрались до свободной территории, причем по наземной железной дороге. Искусный краснодеревщик, Уильям Крафт нашел работу в Бостоне. Он и его жена присоединились к церкви Теодора Паркера, главы местного «комитета бдительности», в чью конгрегацию входили еще несколько беглых рабов. Ажиотаж вокруг Крафтов, естественно, привлек внимание их бывшего владельца, и, как только был принят закон о беглых рабах, он направил двух агентов, чтобы схватить их. Однако это было сродни схватки мяча и стены — Бостон был твердыней аболиционистов. Под сенью «высшего закона» черные и белые поклялись сопротивляться закону о беглых рабах. «Мы должны растоптать этот закон», — заявил Уэнделл Филлипс. Его нужно «отменить, ему нужно сопротивляться, не повиноваться», — утверждали местные противники рабства. «Будучи нравственными и набожными людьми, [мы] не имеем права подчиниться безнравственному и безбожному акту». Прибыв 25 октября 1850 года в Массачусетс, «охотники за рабами» поклялись схватить Крафтов, «даже если придется торчать здесь до скончания веков, и если в Массачусетсе не найдется людей, чтобы поймать их и передать нам, то [мы] пригласим некоторых с Юга». На деле они провели в Массачусетсе всего пять дней и уехали ни с чем. Паркер прятал Элен Крафт в своем доме, а на его письменном столе все это время лежал заряженный револьвер. Уильям же скрылся в доме одного чернокожего аболициониста, который выставил на крыльцо два бочонка с порохом и держал в кухне настоящий арсенал. Члены «комитета бдительности» расклеивали по городу объявления с описанием «похитителей людей», досаждали им на улицах, а 30 октября предупредили, что не смогут гарантировать их безопасность, если те останутся в городе. Дневным поездом «охотники за рабами» покинули Бостон[143].

Президент Филлмор осудил действия бостонцев, пригрозил послать туда федеральные войска и заверил хозяина Крафтов, что если тот снова хочет попытать счастья, то правительство поможет ему «всеми способами, которые Конституция и Конгресс предоставили в его распоряжение». Однако «комитет бдительности» отправил Крафтов на корабле в Англию, а Паркер составил для Филлмора вызывающее послание, настоящую «парфянскую стрелу». «Я бы предпочел провести всю свою жизнь в тюрьме и умирать там от голода, нежели отказался бы защитить одного из своих прихожан, — писал пастор президенту. — Я обязан подчиняться Божьим законам, и будь что будет… Неужели вы полагаете, что я буду стоять в стороне и безучастно смотреть, как мою церковь отдают в рабство?»[144]

Бостон стал сценой новой революции. В феврале 1851 года темнокожий официант, принявший имя Седрах[145] после того, как годом ранее бежал из Виргинии, был схвачен в кафе агентами, которым он подал кофе. Они притащили его в здание суда, но снаружи собралась разъяренная толпа. Несколько помощников федерального маршала, проигнорировав закон о личной свободе, запрещавший использовать государственных служащих для поимки беглых рабов, попытались взять Седраха под стражу. Внезапно в зал суда ворвалась группа из нескольких чернокожих; раскидав маршалов, они вывели Седраха и «подпольным поездом» отправили в Канаду. Седрах обосновался в Монреале, где открыл ресторан, а на родине его побег вызвал большой резонанс. Аболиционисты ликовали. «Этот Седрах спасен из пылающей огненной печи, — писал Теодор Паркер. — Я считаю, что этот поступок — самое замечательное событие в Бостоне со времен „чаепития“ в 1773 году». Однако консервативные бостонские газеты охарактеризовали спасение Седраха как «произвол… триумф закона толпы». В Вашингтоне Дэниел Уэбстер назвал это изменой, а Генри Клэй потребовал провести расследование, чтобы понять, «кто будет править нашей страной: белые или черные». Полный решимости подавить сопротивление закону о беглых рабах, президент Филлмор приказал окружному прокурору возбуждать дела против всех «пособников и подстрекателей к подобным преступлениям». Большое жюри предъявило официальное обвинение четырем черным и четырем белым, но коллегии присяжных отказались осудить их. «Массачусетс пока в безопасности! Высший закон еще соблюдается!» — возвестила одна антирабовладельчески настроенная газета. Однако редактор газеты из Саванны выразил общее мнение (причем, скорее всего, распространенное и на Севере), заклеймив Бостон как «чернильную кляксу на карте, город, дискредитировавший себя самым низким, самым подлым, самым ЧЕРНЫМ актом ОТРИЦАНИЯ ЗАКОНА»[146].

Вскоре федеральное правительство получило возможность поиграть в Бостоне мышцами. Семнадцатилетний раб Томас Симс бежал из Джорджии в феврале 1851 года. Ему удалось проникнуть на корабль, идущий в Бостон, где он тоже стал работать официантом. Когда хозяин объявил его в розыск, мэр Бостона позволил полицейским выступить в качестве помощников федерального маршала при задержании Симса. На этот раз власти навесили на двери суда тяжелую цепь (которую аболиционисты назвали символом того, что рабовладение проникло на Север) и выставили охрану из полиции и солдат. В течение девяти дней в апреле 1851 года юристы из «комитета бдительности» тщетно добивались приказа о доставлении в суд и предпринимали другие попытки освободить Симса законным путем. Когда федеральный уполномоченный вынес решение в пользу рабовладельца, 300 вооруженных солдат и добровольных помощников вывели Симса из зала суда и под конвоем доставили его на верфь, где 250 солдат армии США должны были препроводить его на корабль, отправлявшийся на Юг[147].

Что ж, торговая элита Бостона восстановила закон и порядок. В течение ближайших трех лет в Бостоне не было ни одного дела о бежавших рабах, если не считать бесследного исчезновения из города какого-то числа негров, которых некому было защитить. Методы сопротивления закону на какое-то время изменились. До сих пор это сопротивление, за исключением нескольких драк, носило бескровный характер — большинство аболиционистов проповедовали ненасилие, а некоторые, как, например, Уильям Ллойд Гаррисон, вообще были пацифистами. Однако закон о беглых рабах изменил их взгляды на насилие. «Единственная возможность сделать закон о беглых рабах „мертвым“, — говорил в октябре 1850 года лидер черной общины Фредерик Дуглас, — это сделать мертвыми и пяток-другой „охотников за рабами“». Газеты сообщали, что «цветное население вооружается». В Питтсбурге «револьверы, охотничьи ножи и другое смертоносное оружие не залеживается на прилавках». В Спрингфилде (штат Массачусетс) белый торговец шерстью по имени Джон Браун, возомнив себя библейским воином, организовал отряд самообороны, состоявший из чернокожих, которых он назвал галаадитянами[148].

Кровопролитие казалось лишь вопросом времени. Час пробил в Христиане, пенсильванской деревушке вблизи границы с Мэрилендом, на полпути между Филадельфией и другой деревней под названием Геттисберг. Это квакерское поселение, предоставлявшее приют беглым рабам, 11 сентября 1851 года нельзя было назвать миролюбивым и дружелюбным. Утром некий рабовладелец из Мэриленда в сопровождении нескольких родственников и трех помощников маршала приехал сюда в поисках двух беглых рабов, которые сбежали два года назад и, по слухам, укрывались в доме еще одного чернокожего. Они нашли беглецов, но вместе с ними обнаружили и два десятка вооруженных негров, обещавших сопротивляться аресту. К «охотникам за рабами» вышли два квакера и посоветовали тем убраться подобру-поздорову. Хозяин рабов отказался со словами: «Я верну свою собственность во что бы то ни стало». Началась стрельба, а когда дым рассеялся, то участники драмы увидели, что рабовладелец мертв, а его сын тяжело ранен (еще два белых и два черных стрелка отделались легкими ранениями). Негры покинули деревню, а три их вожака поспешили по «подпольной железной дороге» в Канаду[149].

«Битва в Христиане» стала событием национального масштаба. «Гражданская война — первый удар нанесен», — заявила газета из Ланкастера (штат Пенсильвания). New York Tribune озвучила мнение многих янки: «Такие события вызваны только системой рабства. Такие события происходят в свободных штатах только вследствие принятия закона о беглых рабах». Консервативная пресса имела другой взгляд на «бунт», который «никогда бы не случился, не подстрекай фанатичные приверженцы „высшего закона“ невежественных и введенных в заблуждение негров». Южане объявили, что «если мятежники из Христианы не будут повешены… МЫ ПОКИНЕМ СОЮЗ!.. Если вам не удастся совершить простой акт возмездия, СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ ПОРВЕТСЯ»[150].

На этот раз Филлмор обратился к морской пехоте. Вместе с федеральными маршалами военнослужащие прочесали сельскую местность и арестовали свыше тридцати чернокожих и шесть белых. Правительство также добивалось экстрадиции трех беглецов, подавшихся в Онтарио, но канадские власти ответили отказом. Чтобы продемонстрировать всю серьезность намерений, администрация обвинила подозреваемых не просто в сопротивлении закону о беглых рабах, а в государственной измене. Федеральное большое жюри предъявило обвинение тридцати шести черным и пяти белым. Правительственный процесс стремительно превращался в фарс. Ирония адвоката обвиняемых подтверждала это: «Сэр, вы слышали? Три безобидных непротивленца-квакера и тридцать восемь несчастных, жалких, нищих негров, вооруженных жатками, дубинками и несколькими мушкетами, под предводительством безоружного, восседающего на гнедой кляче мельника в фетровой шляпе начали войну против Соединенных Штатов!» Усилия правительства по дискредитации участников сопротивления породили всплеск сочувствия к аболиционистам, один из которых заметил: «…наше дело сейчас находится в очень выигрышном положении… Эти процессы по государственной измене стали для нас большой и неожиданной удачей». После того как присяжные оправдали первого подсудимого (одного из квакеров), власти отозвали официальные обвинения и решили не выдвигать новые[151].

Пока длился этот процесс, в Сиракьюзе (штат Нью-Йорк) произошло еще одно волнующее событие. В этом городе, находящемся на севере штата, жил чернокожий бондарь Уильям Мак-Генри, которого в округе знали как Джерри, сбежавшего из Миссури. Агент, посланный его хозяином, совершил ошибку, арестовав Джерри как раз в тот момент, когда в Сиракьюзе проходил съезд противников рабства, к тому же город был переполнен приехавшими на окружную ярмарку гостями. Два видных аболициониста — Геррит Смит и Сэмюэль Мэй — разработали план вызволения Джерри из полицейского участка. Мэй, будучи пастором унитарной церкви, заявил своим прихожанам, что Божий закон стоит выше закона о беглых рабах, который «мы должны… растоптать, какими бы для нас ни были последствия этого». 1 октября большая группа черных и белых ворвалась в полицейский участок, освободила Джерри, быстро увезла его в повозке и нелегально переправила в Канаду через озеро Онтарио. Большое жюри предъявило обвинения двенадцати белым и двенадцати чернокожим (на сей раз обвинения были в мятеже, а не в измене), но девять негров к тому времени уже бежали в Канаду. Из тех же, кто предстал перед судом, был осужден только один чернокожий, который умер прежде, чем успел обжаловать приговор[152].

Отпор северян закону о беглых рабах усилил возмущение «пламенных ораторов», все еще исполненных праведного гнева по поводу принятия в состав США Калифорнии. Один из них восклицал: «Мы больше не можем оставаться в составе Союза, когда условием нашего в нем нахождения является бесчестье». В 1851 году в Южной Каролине, Джорджии и Миссисипи прошли съезды, где взвешивались все «за» и «против» Союза. «Пламенный оратор» Уильям Йонси ездил по Алабаме, призывая к организации такого же съезда. Губернатор Южной Каролины полагал, что «теперь нет ни малейшего сомнения в том, что… штат выйдет из состава США»[153].

Но начиналась и обратная реакция. Самые высокие за десятилетие цены и самый большой за всю историю урожай хлопка заставили многих плантаторов хорошенько подумать о пользе сецессии. Под влиянием Тумбза и Стивенса вновь заявил о себе вигский юнионизм. Партийные принципы временно отошли на второй план, так как некоторые демократы из Джорджии, Алабамы и Миссисипи примкнули к вигам, образовав Партию конституционного союза в противовес демократам — поборникам прав Юга. Юнионисты завоевали большинство на выборах делегатов в конвенты штатов, где они ратовали за «сотрудничество» с другими штатами, а не за сецессию. Впрочем, как продемонстрировал конвент в Нашвилле, «сотрудничество» стало лишь синонимом бездействия. Юнионисты заняли губернаторские посты в Джорджии и Миссисипи (где кандидатом от Партии прав Юга выступал Джефферсон Дэвис), большинство мест в легислатурах Джорджии и Алабамы и выдвинули четырнадцать из девятнадцати конгрессменов от этих трех штатов. Даже в Южной Каролине сепаратисты потерпели неудачу. Итогом двух лет их риторических упражнений стало то, что северяне укрепились в мнении считать угрозу сецессии чистым бахвальством, призванным вынудить власти к уступкам[154].

Однако более детальный анализ, возможно, смягчит такое утверждение. Юнионисты объявляли себя не менее пылкими сторонниками «гарантий… прав и уважения к рабовладельческим штатам», чем демократы из Партии прав Юга. В некоторых штатах юнионисты поддержали «Декларацию Джорджии», где говорилось, что Юг, «не полностью одобряя» Компромисс 1850 года, «примиряется с ним как с временным урегулированием противоречий» при условии, что Север также примиряется с этим. Но! Любой шаг Конгресса, предпринятый против рабовладения в округе Колумбия, отказ признавать новые рабовладельческие штаты или рабство на новых территориях может побудить Джорджию (как и другие штаты) к оказанию сопротивления и к сецессии «в качестве последнего средства». Помимо прочего, «сохранение нашего драгоценного Союза… зависит от надлежащего соблюдения Закона о беглых рабах»[155].

Иными словами, южный юнионизм был скоропортящимся товаром. Он сохранялся, пока Север пребывал в добром расположении духа.

Этот факт во многом нивелировал очевидный триумф южных вигов на выборах 1851 года. В то время как виги обеспечили большинство голосов за юнионистов, хвост демократов в этой коалиции вилял вигской собакой. Декларация Джорджии делала северных вигов заложниками поддержки закона о беглых рабах и рабства на территориях. При наличии в Белом доме Филлмора ситуация казалась стабильной. Но северные виги не успокаивались. Большинству из них было не по себе после того, как они проглотили горькую пилюлю закона о беглых рабах. Партия направляла в Конгресс все большее число радикальных противников рабства: Таддеус Стивенс от Пенсильвании и Джордж Джулиан вошли в состав Палаты представителей в 1849 году, Бенджамин Уэйд стал сенатором от Огайо в 1851-м. Если бы такие личности стали верховодить в партии, она бы раскололась по географическому признаку. Южные виги едва оправились от «отступничества» Тейлора — еще одно такое потрясение могло разрушить партию.

После спасения беглеца Джерри из Сиракьюза ажиотаж вокруг закона о беглых рабах спал. Возможно, это было связано с тем, что силы закона и порядка восторжествовали, или с тем, что все подходящие для «репатриации» чернокожие уже скрылись в Канаде. Как бы то ни было, в 1852 году на Юг удалось вернуть всего треть беглых рабов от числа пойманных в первый год действия закона[156]. Демократы, консервативные виги, торговые общества и прочие умеренные круги проводили по всему Северу митинги в поддержку Компромисса, включавшего в себя и закон о беглых рабах.

Те же силы, поддержку которым оказывала негрофобия, присущая большинству северян, пошли еще дальше. В 1851 году в Индиане и Айове, а в 1853-м — в Иллинойсе был принят закон, запрещавший иммиграцию любого чернокожего, будь он свободным или рабом. Южные рубежи этих штатов составляли ⅗ границы между свободными и рабовладельческими штатами. Отчасти призванный заверить южные штаты в лояльности, этот запретительный закон также отражал расистские настроения многих белых жителей, особенно так называемых «серых орехов». Хотя в Огайо подобный закон был отменен еще в 1849 году, многие жители южных округов этого штата были против присутствия чернокожих и проявляли больше склонности помогать «охотникам за рабами», нежели беглецам[157].

Тем не менее негодование по поводу закона о беглых рабах мало-помалу охватывало многих янки. Даже сердца сторонников жесткой линии могли растаять при виде беглеца, закованного в наручники и отправляемого назад к хозяину. Среди евангелических протестантов, вовлеченных в аболиционизм еще со времен Второго великого пробуждения, такая картина вызывала возмущение и стремление к действию. Именно это обусловило потрясающую популярность «Хижины дяди Тома». Будучи дочерью, сестрой и женой проповедников-конгрегационалистов, Гарриет Бичер-Стоу с молоком матери впитала соответствующее отношение к понятиям греха, вины, искупления и спасения. Она выразила свои взгляды в прозе, впрочем, пафосной и банальной. «Хижина дяди Тома», после того как она на протяжении девяти месяцев отрывками печаталась в одной антирабовладельческой газете, весной 1852 года появилась в продаже отдельной книгой. В течение года в одних только Соединенных Штатах было продано 300 тысяч экземпляров этого романа, что сравнимо с тремя миллионами для сегодняшних тиражей. Роман был не менее популярен в Англии, а также выдержал переводы на несколько иностранных языков. В течение десятилетия в США было продано более двух миллионов экземпляров — рекорд для бестселлеров по отношению к числу жителей страны.

Хотя Стоу говорила, что на написание книги ее вдохновил Господь, закон о беглых рабах послужил земным воплощением этого вдохновения. «О, Хэтти, если бы я умела излагать, как ты, я бы написала такое, что показало бы всей стране, насколько отталкивающим является рабство», — сказала сестра ее мужа после принятия закона Конгрессом. «Я напишу, если буду жива», — пообещала ей Гарриет. И она выполнила обещание, сочиняя при свете свечи на кухне после того, как укладывала шестерых детей и заканчивала всю домашнюю работу. На этих страницах мы видим очень живых, незабываемых персонажей, несмотря на искусственный сюжет и лоскутную структуру текста, а также слишком буйную фантазию автора. «Этот триумфальный труд, — писал Генри Джеймс, в юности находившийся под впечатлением от романа, — не столько книга, сколько состояние видения»[158]. Основываясь на наблюдениях за жизнью рабов в Кентукки и общении с беглыми рабами в Цинциннати, где она жила в течение восемнадцати лет, эта уроженка Новой Англии сделала образы Элизы, перебегающей реку Огайо по плавучим льдинам, или старика Тома, безропотно сносящего побои Саймона Легри в Луизиане, более реальными для миллионов читателей, чем они были в жизни. Нельзя также назвать эту книгу и обвинением против южан. Несколько положительных персонажей как раз южане, а самый отвратительный негодяй — переселившийся на Юг янки. Миссис Стоу (а возможно, и сам Господь Бог) осудила целую страну за грех рабства. Своим романом она стремилась пробудить евангельские заповеди в северянах, и надо сказать, что своей цели она добилась.

Невозможно в точности оценить влияние «Хижины дяди Тома» на политическую жизнь. Можно подсчитать количество проданных экземпляров, но нельзя — число людей, убеждения которых поменяла эта книга, или законов, принятие которых она вдохновила. Не многие современники сомневались в ее силе. «Еще никогда у нас не было настолько смелого литературного выступления», — говорил Генри Уодсворт Лонгфелло. В Англии лорд Пальмерстон (тот самый, который десять лет спустя встанет перед необходимостью принимать решение, вмешиваться в Гражданскую войну на стороне южан или нет), прочитав «Хижину дяди Тома» трижды, заметил, что восхищен не столько ее литературной стороной, «сколько ее государственным взглядом на проблему». Авраам Линкольн, решавший проблему рабства летом 1862 года, взял в библиотеке Конгресса «Ключ от хижины дяди Тома» (следующее произведение Стоу), где она приводила документальные свидетельства, на которых был основан роман. Когда в том же году Линкольн встретился с писательницей, то якобы приветствовал ее словами: «Так вот та маленькая женщина, из-за которой произошла эта большая война»[159].

«Хижина дяди Тома» задела южан за живое. Несмотря на все попытки запретить распространение романа, и в Чарлстоне, и в других городах спрос был настолько велик, что книгопродавцы не могли удовлетворить его. Горячность, с какой на Юге осуждали «лживость» и «искажение фактов» миссис Стоу, была, пожалуй, лучшим доказательством того, что книга попала в самую точку. «Еще никогда женщины не поступали так мерзко и подло», — заявила New Orleans Crescent. Редактор Southern Literary Messenger так инструктировал своего литературного обозревателя: «Я хотел бы увидеть не рецензию, а адский огонь, яростно и беспощадно сжигающий славу этих негодяев в юбках, осмеливающихся писать такие вещи». За два года авторы из числа сторонников рабства ответили на творение Бичер-Стоу по крайней мере пятнадцатью романами, чья основная идея о том, что рабы живут в лучших условиях, чем свободные рабочие Севера, была прекрасно сформулирована в заглавии одного из них: «Дядя Робин в своей хижине в Виргинии и бездомный Том в Бостоне»[160]. Десятилетие спустя после Гражданской войны одна жительница Северной Каролины в своем дневнике, где размышляла о рабстве, выразила негодование южан «Хижиной дяди Тома», ставшей неким стандартом, которым мерили все происходящее на Юге[161].

В более позднюю эпоху «Дядя Том» стал уничижительным эпитетом для чернокожего, относящегося к белому угнетателю с рабской покорностью. Частично это было вызвано повсеместными «Том-шоу», не сходившими со сцен многие годы и превращавшими роман в комедию или гротескную мелодраму. Однако подобострастный Том из этих постановок не имел ничего общего с Томом из книги Бичер-Стоу. Тот Том был одним из немногих истинных христиан в романе, призванном всколыхнуть эмоции набожной публики. И действительно, Том как бы символизировал Христа. Как Иисус, он переживал страдания от богопротивной светской власти. Как Иисус, он принял смерть за грехи человечества, чтобы спасти и свой народ, и своих притеснителей. Читатели Стоу, жившие в ту эпоху, понимали это послание гораздо лучше, чем наши современники. Они принадлежали к поколению, которое испытывало не замешательство, а вдохновение, распевая строки, написанные несколько позже другой писательницей с Севера, провожавшей уходящих на войну солдат:

Оборонительно-агрессивный характер поведения южан в 1850-е годы проистекал и из чувства экономической подчиненности северянам. В государстве, ставившем знак равенства между ростом и прогрессом, результаты переписи 1850 года не могли не тревожить многих южан. За истекшее десятилетие прирост населения в южных штатах оказался на 20% меньше, чем в северных. Этот знаменательный факт был обусловлен худшими экономическими условиями. Люди, родившиеся в рабовладельческих штатах, переезжали на Север в три раза чаще, чем в обратную сторону, а ⅞ иммигрантов из-за рубежа селились опять-таки на Севере, где было больше работы и к тому же отсутствовала конкуренция с подневольным трудом. Север наглядно опережал Юг по ключевым направлениям экономического развития. В 1850 году лишь 14% всех каналов протекало по территории рабовладельческих штатов. В 1840 году по южным землям проходило 44% всех железных дорог страны, но к 1850 году более интенсивное их строительство на Севере снизило этот показатель до 26%[162]. По-прежнему неутешительными были данные о промышленном производстве. На 42% населения страны, проживавшего в южных штатах, приходилось лишь 18% производственных мощностей, что было ниже 20%-ного показателя 1840 года. Что беспокоило еще больше — едва ли не половина этих мощностей была сосредоточена в четырех пограничных с Севером штатах, чья приверженность правам Юга была шаткой.

Единственным светлым пятном экономики Юга было производство сельскохозяйственной продукции. К 1850 году цена хлопка практически удвоилась по сравнению с ее нижним пиком в 5,5 цента за фунт в середине 1840-х годов. Но нет добра без худа — хлопковые штаты оставляли себе лишь 5% хлопка для переработки, 70% они экспортировали за рубеж, а оставшееся — на фабрики Севера, где добавленная стоимость уравновешивала цену хлопка-сырца на Юге, который, в свою очередь, импортировал ⅔ одежды и других промышленных товаров с Севера или из-за рубежа. Но даже это не полностью объясняло отток денег с Юга. 15–20% стоимости хлопка-сырца уходило «торговым агентам», предоставлявшим плантаторам кредиты, страховые гарантии, складские помещения и услуги перевозки. Большинство этих агентов были представителями северных или британских компаний. Почти все корабли, вывозившие хлопок из южных портов и возвращавшиеся туда с промышленными товарами, были построены и принадлежали северянам либо британцам. Корабли эти по возвращению из Европы заходили в порты Севера, так как там шла более масштабная торговля, и перегружали часть товаров на каботажные суда или наземный транспорт, идущий на Юг, что увеличивало расходы по перевозке импортных товаров в южные штаты[163].

Самоосуждение южан за такую «унизительную вассальную зависимость» от янки во время кризиса 1846–1851 годов приобрело характер перечисления бесконечных проблем. «Вся наша торговля, за исключением небольшого сегмента, находится в руках северян, — жаловался один известный житель Алабамы в 1847 году. — Возьмем, например, город Мобил: ⅞ нашего банковского капитала принадлежит северянам… Вся оптовая и розничная торговля, словом, все, что достойно внимания, находится в руках тех, кто вкладывает полученные доходы в предприятия Севера… В финансовом отношении мы порабощены еще больше, чем наши негры»[164]. Янки «осуждают, в грош не ставят рабство и рабовладельцев», — заявляла одна южная газета четыре года спустя, однако «предметы роскоши и повседневного обихода мы приобретаем на Севере… Наши рабы одеты в пошитые на Севере ткани, [а] работают с помощью произведенных там мотыг, плугов и другого инвентаря… Рабовладелец одет в северное платье, сидит верхом на северном седле… читает северные книги… На построенных на Севере судах его товары едут на рынок… и на изготовленной на Севере бумаге таким же пером и чернилами он пишет и переписывает резолюции в поддержку своих прав». Как Юг собирается сохранить свое влияние, — задавался вопросом молодой поборник экономической диверсификации, южанин Джеймс Де Боу, — если «Север становится богатым и могущественным, а мы, в лучшем случае, топчемся на месте?»[165].

В 1846 году Де Боу основал в Новом Орлеане журнал, названный Commercial Review of the South and West (широко известный как De Bow’s Review), с многообещающим лозунгом на обложке: «Торговля — наша королева». Сумма, которая «теряется ежегодно из-за нашей вассальной зависимости от Севера, — писал Де Боу в 1852 году, — равна ста миллионам долларам. Боже праведный! Разве Ирландия платит более унизительную дань Великобритании? Неужели мы не сбросим путы этой позорной зависимости?» Де Боу требовал «действия! ДЕЙСТВИЯ!! ДЕЙСТВИЯ!!! — и не риторики, такой как в Конгрессе, а деловитого лязга механизмов и мерных ударов молота по наковальне»[166]. Многие южане приветствовали слова Де Боу, но они опять-таки оказались в большей степени риторикой, чем действием.

Де Боу решился на создание журнала в свете перспектив образования южной торговой империи, идея которой была провозглашена на собрании в Мемфисе в 1845 году. Это мероприятие возобновило традицию закрытых собраний южан, начатую еще в 1830-е годы; делегаты клялись «сбросить тянущие на дно кандалы экономической зависимости»[167]. Главным пунктом повестки дня тех собраний было учреждение принадлежащих южанам корабельных компаний для прямой торговли с Европой. На первом после шестилетнего перерыва съезде в Мемфисе сделали упор на необходимости открытия железнодорожного сообщения между нижним течением Миссисипи и южной частью атлантического побережья. Ни железная дорога, ни тем более «захват» морских путей так и не стали к 1852 году реальностью, зато в этом году Де Боу возродил практику коммерческих съездов, организовав собрание в Новом Орлеане. С этих пор подобные собрания каждый год (до 1859) проводились в разных южных городах.

На собраниях этих произносилось много громких фраз. В дополнение к призывам прямой торговли с Европой там выдвигались требования усовершенствования речной и портовой инфраструктуры, строительства железных дорог, в частности южной ветки трансконтинентальной железной дороги к тихоокеанскому побережью. Собрания призывали южан превзойти янки в строительстве фабрик, но делегаты также уделяли определенное внимание вопросам культуры. Со стыдом признавая, что большинство книг и журналов, читаемых южанами, написаны северянами и напечатаны в тамошних типографиях, что Юг посылает своих самых способных сынов в колледжи Севера, что ошеломляющее количество ректоров колледжей, преподавателей, учителей и даже редакторов газет являются выходцами с Севера, съезды высказывались за учреждение и оказание поддержки местным издателям, журналам, писателям, преподавателям и колледжам.

Наибольший энтузиазм среди всех этих прожектов вызывал призрак индустриального бума. «Дайте нам фабрики, цеха, мастерские, — призывали газетчики-южане, — и мы сможем вскоре отстоять свои права». Текстильное производство казалось южанам наиболее логичным переходом к индустриализации. «Добавьте к хлопку веретено!» — гласил пропагандистский лозунг. «У Южной Каролины и Джорджии хорошие перспективы, им нужен только толчок, и тамошние жители достигнут успеха в изготовлении изделий из хлопка», — считал Уильям Грегг, подкрепивший свои слова делом и основавший крупную текстильную фабрику в Грэнитвилле, в предгорном районе Южной Каролины. «Разве нет у нас местного сырья, чтобы мы могли экономить на оплате двойной перевозки? Разве наш труд не дешевле труда наших северных братьев?» Следующим после промышленности спасителем Юга должны были стать железные дороги. Один из немногочисленных южнокаролинских вигов писал в 1853 году: «Строительство железных дорог — это поистине Божий промысел. До сих пор было два промысла: древнегреческая и христианская цивилизации, и вот сейчас пришла железная дорога»[168].

В 1850-е годы Юг действительно серьезно продвинулся вперед. Рабовладельческие штаты увеличили километраж железнодорожного полотна более чем в четыре раза, обогнав в этом отношении Север, где протяженность железных дорог за этот период увеличилась втрое. Инвестиции в производство выросли в южных штатах на 77%, превысив уровень прироста населения. Соответственно на душу населения капиталовложения выросли на 39%. Совокупная стоимость произведенных на Юге текстильных изделий увеличилась на 44%. Но подобно Алисе в Стране Чудес, чем быстрее южане бежали, тем больше они отставали. В 1860 году 35% общего километража железных дорог в стране, проходивших по территориям рабовладельческих штатов, все равно были меньше доли в 44% в 1840-м. А по показателям протяженности железных дорог на душу населения и на тысячу квадратных миль Север более чем в два раза опережал Юг в 1860 году. Объем капитала, инвестируемого в железнодорожные пути и в подвижной состав, был на 30% больше в свободных, нежели в рабовладельческих штатах. Если подушный вклад в производство товаров в 1850-е годы на Севере не превышал аналогичный на Юге, население свободных штатов росло быстрее, чем рабовладельческих (40 против 27%), и, таким образом, доля Юга в национальных производительных мощностях упала с 18 до 16%. Попытка добавить к хлопку веретено провалилась: в 1860 году стоимость изделий из хлопка, произведенных на южных фабриках, составляла лишь 10% от общеамериканского производства[169]. Едва ли не половина веретен находилась в штатах, где хлопок не культивировался. В городе Лоуэлл (штат Массачусетс) работало больше веретен, чем во всех одиннадцати штатах будущей Конфедерации вместе взятых[170]. Две пятых всего производственного капитала Юга в 1860 году находились на территории четырех пограничных штатов. Северные банки, торговые фирмы, торговые агенты и судовладельческие компании продолжали удерживать монополию на транспортную торговлю южан[171].

Поборники промышленного развития на землях к югу от Потомака признали поражение. Южане оказались «лишены всех качеств, присущих деятельным людям», — сокрушался текстильный фабрикант Уильям Грегг. Промышленность Юга «переутомилась, ослабла и умерла», так как «завелась червоточина», которая «подорвала стремление к успеху» и «развенчала светлые надежды производителя-южанина»[172].

Современники и позднейшие историки предложили несколько объяснений «провала индустриализации в рабовладельческой экономике», как звучит подзаголовок одного недавнего исследования. Вслед за Адамом Смитом классические экономисты считали свободный труд более эффективным, чем подневольный, ибо свободного труженика подгоняет страх испытать нужду, а также стремление к лучшей доле. А у раба, по словам Смита, «нет иных стремлений, кроме того чтобы есть как можно больше, а работать — как можно меньше». Противники рабства из числа янки соглашались с этим утверждением. «Поработите человека, — восклицал Хорас Грили, — и вы растопчете его честолюбие, предприимчивость, его способности. В человеческой натуре основным стимулом является стремление улучшать свою жизнь»[173]. Северный журналист и ландшафтный архитектор Фредерик Лоу совершил три продолжительных путешествия по южным штатам, результатом которых стали три книги, описывавшие инертное, праздное, архаичное общество как продукт рабовладельческого уклада. Уровень жизни, на котором находились рабы и многие белые бедняки, препятствовал развитию рынка потребительских товаров, который мог бы стимулировать производство в южных штатах[174].

В этих объяснениях «отсталости» Юга имеется рациональное зерно, однако они не до конца убедительны. Успешная эксплуатация рабов, равно как и белых работников на текстильных фабриках Юга, на чугунолитейном производстве (например, на металлургическом заводе Тредегар в Ричмонде) и в других отраслях демонстрировали потенциал для большей индустриализации. Что же касается недостаточно развитого местного рынка, то южные потребители сформировали большой спрос на произведенные северянами обувь, одежду, локомотивы, пароходы, сельскохозяйственную утварь — вот лишь несколько наименований, заставлявших пропагандистов вроде Грегга и Де Боу верить в то, что и рынок сбыта товаров Юга тоже существует, надо только им воспользоваться.

В других исследованиях индустриализации Юга упор сделан не на недостаток трудовых ресурсов или спроса, а на нехватку капитала. По правде говоря, капитал на Юге водился: согласно соответствующей графе переписи населения, в 1860 году белый мужчина-южанин был в среднем практически в два раза богаче своего северного белого двойника[175]. Проблема заключалась в том, что большинство этих средств было вложено в землю и рабов. Британский путешественник, посетивший Джорджию в 1846 году, был «поражен при виде трудностей в сборе небольших взносов на строительство фабрики. „Почему, — говорят они, — весь наш хлопок должен проделывать такой долгий путь на Север, чтобы потом возвращаться к нам же в виде изделий по завышенной цене? Потому что все свободные деньги идут на покупку негров“». Один северянин так описывал «инвестиционный цикл» южной экономики: «Продать хлопок, чтобы купить негров, чтобы произвести больше хлопка, чтобы купить больше негров, и так до бесконечности — вот цель и направление всех торговых операций каждого уважающего себя владельца хлопковой плантации»[176].

Была ли такая предрасположенность к повторным инвестициям в рабов выгодна экономически? «Нет!» — отвечала более ранняя плеяда историков, возглавляемая Ульрихом Филлипсом, считавшая плантационное сельское хозяйство убыточной сферой, которую белые южане сохраняли больше из социальных, нежели экономических, побуждений[177]. «Да!» — возражало им новое поколение исследователей, проанализировавших множество данных и пришедших к выводу, что сельское хозяйство, основанное на подневольном труде, приносило такую же прибыль на капитал, как и потенциальные альтернативные инвестиции[178]. «Может быть» — это третья точка зрения историков экономики, которые считают, что инвестиции в железные дороги и фабрики могли принести большую отдачу, чем сельское хозяйство, что хлопководство в условиях перенасыщенного рынка дышало на ладан и что вне зависимости от разумности сельскохозяйственных инвестиций отдельных плантаторов общим вектором было замедление экономического развития южных штатов[179].

Некоторые факты свидетельствуют и об аграрной системе ценностей южанина как важном факторе недостаточной индустриализации. Может быть, свет джефферсоновского эгалитаризма и не был уже столь ярок, но факел приверженности к сельскому труду пылал с прежней силой. «Те, кто работает на земле, являются людьми, избранными Богом… чьи души он сделал хранилищем неизбывной и истинной добродетели», — писал этот землепашец из Монтиселло[180]. Соотношение городских рабочих и фермеров в любом обществе — «это соотношение больной его части к здоровой», и первые влияют «на государственную власть так же, как и язвы на крепость человеческого тела»[181]. Живучесть такой точки зрения на Юге создавала неблагоприятную атмосферу для индустриализации. «В городах и на фабриках дурные наклонности нашей натуры видны гораздо более ясно», — заявил в 1829 году Джеймс Хэммонд, будущий конгрессмен от Южной Каролины, тогда как сельская жизнь «побуждает к щедрости и гостеприимству, учтивости и этикету, а также к благородной независимости… выдающимся добродетелям и героическим поступкам». Англичанин, путешествовавший по южным штатам в 1842 году, отмечал широко распространенное убеждение в том, «что труд человека должен сводиться к земледелию, а промышленное производство — удел Европы или северных штатов»[182].

Защитники рабства так часто противопоставляли комфортные условия жизни невольников нищете «наемных рабов», что и сами начали верить в это. Остерегайтесь «попыток имитировать… северную цивилизацию» с ее «грязными, переполненными, богомерзкими фабриками», — предупреждал один плантатор в 1854 году. «Оставим северянам наслаждаться трудом наемников со всей его… нищетой, скандальностью, стадным инстинктом и борьбой против жилищной ренты, — говорил некий таможенник из Чарлстона. — Нам этого не надо. Мы вполне удовлетворены трудом наших рабов… Нам по душе старые истины: хорошее вино, книги, друзья. Старые и проверенные временем отношения между работодателем и работником»[183].

К концу 1850-х годов землевладельцы Юга организовали контрнаступление на индустриализацию. Плантаторы, используя свой авторитет, увлекли другие слои общества. «Крупная плантация и много негров — вот она, „ультима Туле“ устремлений каждого джентльмена с Юга, — писал разочарованный поборник индустриализации из Миссисипи в 1860 году. — Для этого юрист корпит над своими пыльными талмудами, для этого торговец отмеривает ткань… редактор берется за перо, а мастеровой — за рубанок; все, все, кто еще чем-то вдохновлен, посмотрите на эту картину как на конечную цель их амбиций». Да и в конце концов, торговля была занятием низменным, подходящим для янки, а не для истинного джентльмена. Один житель Алабамы писал в 1858 году: «То, что Север торгует и производит за нас промышленные изделия, — в основном правда. Но мы и не против. Мы — сельскохозяйственное общество, и дай Бог, чтобы так и продолжалось. Для нас это самый свободный, счастливый, независимый и наилучший выбор на земле»[184].

Стоит заметить, что многие плантаторы все же инвестировали средства в строительство железных дорог и фабрик, и в 1850-е годы эти предприятия процветали, однако общая тенденция состояла в сосредоточении на сельском хозяйстве и рабах. В то время как подушный доход южан с 1850 до 1860 года вырос на 62%, средняя цена за раба выросла на 70%, стоимость акра сельскохозяйственных угодий — на 72%, а капиталовложения на душу населения — лишь на 39%. Другими словами, в 1860 году южане вложили больший капитал в земли и рабов, нежели в 1850-м[185].

Хотя живучесть джефферсоновского «аграрного пути» способна в какой-то мере прояснить этот феномен, историки могут отыскать и вполне прагматичные причины. 1850-е годы ознаменовались бурным ростом хлопководства и других производств южан. Низкие цены на хлопок в 1840-е годы усилили голоса, призывавшие к экономической диверсификации, но уже в следующее десятилетие цены подскочили более чем на 50% и хлопок стал стоить в среднем 11,5 центов за фунт. Урожаи хлопка к концу 1850-х годов постепенно удвоились, составив четыре миллиона кип в год. Цены на сахар и табак и их производство также выросли. Непрекращающийся спрос на продукцию Юга вынудил плантаторов отдавать под эти культуры каждый пригодный акр земли. Выход основной сельскохозяйственной продукции на душу населения в 1850-е годы упал, и этот аграрный регион стал стремительно превращаться в импортера продовольствия[186].

Хотя эти тенденции и тревожили некоторых южан, большинство выражало восторг по поводу бурного процветания, вызванного хлопковым бумом. Защитники Королевы Торговли пали, на трон взошел Король Хлопок. «Наш хлопок — самый чудесный талисман на земле, — восклицал один плантатор в 1853 году. — С его помощью наши желания становятся реальностью». Южане являются «положительно, самым процветающим народом в мире, выручая от 10 до 20% от вложенного в любое дело капитала, и так будет продолжаться еще долгое время», — хвастался Джеймс Хэммонд. «Рабовладельческий Юг является сейчас ведущей мировой державой, — говорил он в Сенате в 1858 году. — Хлопок, рис, табак и материалы для кораблестроения правят миром… Ни одна держава в мире не осмелится объявить войну хлопку. Хлопок — наш король»[187].

К концу 1850-х годов собрания южных коммерсантов пришли к такому же выводу. Слияние таких собраний в 1854 году с проходящими параллельно съездами плантаторов стало правилом. С тех пор рабовладельческий сельскохозяйственный уклад и его защита превратились в основной вопрос этих съездов. В этом направлении двинулся даже De Bow’s Review. Хотя сам Де Боу и продолжал ораторствовать по поводу индустриализации, его «Обозрение» уделяло все больше и больше внимания сельскому хозяйству, спорам о защите рабства и южному национализму. В 1857 году политиканы возобладали на этих «коммерческих» съездах, и основной формой торговли, которую они поддерживали, было возобновление ввоза рабов из Африки[188].

В конце 1807 года ввоз рабов был запрещен федеральным законом. После этого в небольших объемах продолжался контрабандный ввоз; в 1850-е годы рост цен на рабов привел к увеличению этого противозаконного трафика, что породило движение за отмену этого закона. Сторонниками отмены двигали и политические мотивы. Ажиотаж вокруг этого вопроса, по словам одного из них, возбудит «презрение к северянам и пренебрежение их мнением». Делегат торгового съезда 1856 года настаивал: «Мы уполномочены требовать открытия этой торговли из экономических, политических и конституционных соображений… После ввоза дешевых негров мы сможем игнорировать недружественные законы Конгресса. А рабы, когда заполнят плантации, хлынут на новые территории, и ничто не сможет сдержать этот процесс». Для некоторых сторонников рабства требование разрешения торговли невольниками казалось логичным. «Рабовладение есть благо, — говорил делегат съезда 1858 года, — а так как это благо, то нет ничего дурного и в естественном способе восполнения рабов». Или же, как возмущался Уильям Йонси: «Если покупать рабов в Виргинии и перевозить их в Новый Орлеан законно, то почему же незаконно покупать их в Африке и везти сюда?»[189]

И правда, почему нет? Однако большинство южан не усматривали логики в этом аргументе. В дополнение к моральным «терзаниям» из-за ужасов морской перевозки негров через Атлантику многие рабовладельцы Верхнего Юга имели и вполне экономические резоны противостоять второму открытию африканской торговли. Они только выиграли от повышения спроса на рабов, продавая в «хлопковые» штаты все больше и больше невольников с Верхнего Юга. Тем не менее съезд торговцев в Виксберге в 1859 году (на который собрались делегаты штатов только Нижнего Юга) призвал к отмене закона о запрещении импорта рабов. Сторонники этих мер понимали, что шансов на успех в Конгрессе, но это их мало заботило, так как большинство из них были сепаратистами, выступавшими за особое южное государство, могущее принимать собственные законы. А тем временем они могли попытаться обойти федеральный закон путем притока «подмастерьев» из Африки. Де Боу стал президентом основанного для этой цели Общества за африканскую рабочую силу. В 1858 году легислатура Луизианы санкционировала импорт «подмастерьев», однако сенат штата отклонил это решение[190].

Потерпев неудачу в своих попытках изменить закон, «пламенные ораторы» направили свои усилия на его нарушение. Самым известным случаем незаконной работорговли в 1850-х годах стал рейд судна «Уондерер», владельцем которого был Чарльз Ламар, представитель знаменитого и влиятельного семейства с Юга. Ламар организовал синдикат, снарядивший несколько судов в Африку за рабами. Одним из этих кораблей в 1858 году и был «Уондерер» — быстроходная яхта, принявшая на борт пять сотен африканцев. Четыреста выживших к моменту прибытия в Джорджию принесли Ламару колоссальный доход. Хотя федеральные власти узнали об этом и арестовали Ламара вместе с несколькими членами команды, жюри присяжных в Саванне оправдало всех. Члены большого жюри, вынесшие официальное обвинение Ламару, получили такую порцию критики от местной прессы, назвавшей их марионетками янки, что даже письменно отреклись от своих действий и сами выступили за отмену закона 1807 года, запрещавшего ввоз рабов из-за рубежа. «И дальше потворствовать нездоровым приступам фальшивой филантропии и помрачению рассудка фанатиков „высшего закона“, — негодовали члены жюри в отношении противников работорговли, — было бы слабостью и недальновидностью». Когда северяне выступили с критикой оправдания Ламара, одна южная газета осудила лицемерие янки: «В чем разница между несоблюдением янки закона о беглых рабах на Севере и южанином, нарушившим… закон о запрете ввоза рабов из Африки?» А Ламар снова купил «Уондерер» на публичном аукционе и продолжал свои работорговые экспедиции до Гражданской войны, на которой и погиб, командуя полком[191].

Те силы, которые ратовали за ввоз рабов из Африки, также хотели приобрести и больше территорий для их расселения. С этой целью многие южане поглядывали не на бесперспективные районы, уже вошедшие в состав Соединенных Штатов, а на земли, лежавшие к югу от границы. На торговом съезде 1856 года некий делегат от Техаса провозгласил тост, на который собравшиеся откликнулись с энтузиазмом: «За Южную Республику, с границами по линии Мэйсона — Диксона на севере и по Теуантепекскому перешейку на юге, включая Кубу и другие земли, лежащие у наших южных берегов»[192].

Эта разновидность «явного предназначения» не была в 1856 году откровением. Восемь лет назад, сразу после того, как Сенат ратифицировал договор по приобретению Калифорнии и Нью-Мексико, президент Полк озвучил свою следующую цель: «Я решительно высказываюсь за приобретение Кубы и превращение ее в один из штатов Союза»[193]. Эта идея особенно привлекала южан в качестве способа увеличить свое политическое влияние. «Жемчужина Вест-Индии, — писалось в одном проспекте сторонников аннексии, — с ее тринадцатью или пятнадцатью местами в Конгрессе могла бы стать мощным подспорьем для Юга». Считая Мексиканский залив «водоемом, принадлежащим Соединенным Штатам», сенатор Джефферсон Дэвис заявил в 1848 году: «Куба должна стать нашей», чтобы «увеличить число избирателей в рабовладельческих штатах»[194].

Полк поручил своему посланнику в Испании предложить 100 миллионов долларов за остров, но замысел остался нереализованным. Неуклюжие попытки американского посланника одновременно позабавили и разозлили испанские власти. Политик из Северной Каролины с невероятным именем Ромул Сондерс, этот посланник не владел никаким языком, кроме английского, «да и тот порой коверкал», по замечанию государственного секретаря Бьюкенена. Испанский министр иностранных дел ответил Сондерсу, что Испания «скорее предпочтет, чтобы остров затонул в океане», чем продаст его. В любом случае, представлялось невероятным, чтобы Конгресс с его большинством из вигов и сторонников «условия Уилмота» выделил средства на покупку территории, где жило почти полмиллиона рабов. Победа вигов на президентских выборах 1848 года до поры до времени положила конец официальным попыткам приобретения Кубы[195].

Неудача нисколько не удивила сторонников аннексии. В конце концов, Техас, Калифорния и Нью-Мексико были получены только в результате революции и войны: почему бы не применить такой же сценарий и в отношении Кубы? Эти взгляды разделял и колоритный, харизматичный кубинский авантюрист по имени Нарсисо Лопес, бежавший в 1848 году в Нью-Йорк после того, как испанские власти сорвали его замысел поднять мятеж среди кубинских плантаторов. Лопес сформировал целую армию из нескольких сотен джентльменов удачи, ветеранов Мексиканской войны и кубинских эмигрантов для вторжения на остров и предложил командование Джефферсону Дэвису. Сенатор отклонил предложение, но рекомендовал своего друга Роберта Ли, который, поразмыслив, тоже вежливо отказался. Тогда Лопес сам встал во главе отряда, однако в администрации Тейлора прознали об экспедиции и выслали военные корабли, перехватившие суда Лопеса и воспрепятствовавшие его отплытию в сентябре 1849 года.

Лопес не пал духом и приступил к организации новой экспедиции «флибустьеров». Считая северян слишком «робкими и медлительными» для такой авантюры, Лопес отправился из Нью-Йорка в Новый Орлеан, где планировал «положиться на храбрецов Запада и рыцарей Юга»[196]. По дороге он остановился в Миссисипи, где предложил командование силами вторжения губернатору Джону Квитмену. Квитмен был ветераном Мексиканской войны, в которой дослужился до генерал-майора, и руководил штурмом Мехико. Истинный «пламенный оратор», сыпавший налево и направо угрозами сецессии во время кризиса 1850 года, Квитмен был польщен таким предложением, но не мог оставить свой пост. Вместо этого он помог Лопесу набрать солдат и найти средства на покупку оружия. Лопес также получал оружие и волонтеров из Луизианы. В мае 1850 года его отряд, состоявший из шестисот человек, отплыл из Нового Орлеана под аплодисменты восторженной толпы и молчаливое одобрение властей. Лопес высадился на северо-западном побережье Кубы, захватил город Карденас и сжег губернаторский особняк. Но предполагаемое восстание кубинских революционеров осталось мечтой. Когда испанские войска подошли к Карденасу, «флибустьеры» бежали на свое судно, которому удалось оторваться от военного корабля испанцев только около Ки-Уэста, где экспедиционный корпус был расформирован, не стяжав славы[197].

Тем не менее на Нижнем Юге Лопеса ждал триумфальный прием. Десятки городов и обществ устраивали фейерверки, парады, банкеты, на которых в честь него произносились тосты. Сенаторы-южане требовали от государства покарать Испанию. «Мне нужна Куба, и я знаю, что рано или поздно она станет нашей», — возвестил второй сенатор от Миссисипи, коллега Джефферсона Дэвиса Альберт Галлатин Браун. Причем на этом он не остановился: «Мне нужны Тамаулипас, Сан-Луис-Потоси и еще один-два мексиканских штата! И нужны они мне по той же самой причине: там можно разбить плантации и завезти рабов». Southern Standard мыслила даже более глобально: «Заполучив Кубу и Санто-Доминго, мы сможем контролировать экономику тропических стран, а вместе с ними и мировую торговлю; как следствие, мы будем господствовать над миром». Действительно, отмечала De Bow’s Review, «мы должны осуществить наше предназначение, „явное предначертание“, распространив наше влияние на всю Мексику, Южную Америку и Вест-Индию»[198].

Администрация Закари Тейлора, пытавшаяся как раз в то время принять Калифорнию и Нью-Мексико в состав США как свободные штаты, осталась равнодушна к этой риторике. Правительство вынесло официальное обвинение в нарушении закона о нейтралитете Лопесу, Квитмену и некоторым другим южанам. Квитмен какое-то время угрожал использовать ополчение Миссисипи для защиты суверенитета штата от федеральных маршалов, но в конце концов смирился, ушел с поста губернатора и согласился быть взятым под стражу. В трех процессах, проходивших в Новом Орлеане, где фигурировал один и тот же обвиняемый (плантатор из Миссисипи), присяжные не пришли к единому решению, после чего федеральное правительство отказалось от обвинений всем прочим. Такой исход сопровождался торжествующими воплями: «Даже если свидетельства против Лопеса были бы в тысячу раз убедительней, — ликовала одна новоорлеанская газета, — то тогда невозможно было бы сформировать коллегию присяжных, ибо закон формирует общественное мнение»[199].

Реабилитированные «флибустьеры» в 1851 году предприняли новую попытку. Командовал «полком» волонтеров-южан, состоявшим из 420 человек, Уильям Криттенден из Кентукки, племянник генерального прокурора. И снова власти новоорлеанского порта, сговорившись с «флибустьерами», позволили им 3 августа 1851 года отплыть на корабле, набитом оружием. Однако на этот раз испанские войска пребывали в полной боевой готовности, только что подавив преждевременное выступление местных жителей, намеревавшихся присоединиться к «флибустьерам». В нескольких боях испанцам удалось перебить две сотни волонтеров и захватить в плен остальных. Кубинские власти отправили 160 пленников в Испанию, публично удушили Лопеса в Гаване при помощи гарроты и, опять-таки публично, расстреляли пятьдесят американских пленных, включая Криттендена[200].

Когда эта новость достигла Нового Орлеана, жители его впали в буйство. Толпа разрушила испанское консульство и разграбила магазины, принадлежавшие испанцам. «Око за око! — провозвестила New Orleans Courier. — Отомстим за наших братьев! Захватим Кубу!»[201] Но администрация Филлмора, представшая в неприглядном свете из-за своего преступного бездействия, которое помешало ей остановить «флибустьеров» прежде, чем те достигли берегов Кубы, сконцентрировалась на успешных дипломатических маневрах по освобождению оказавшихся в Испании американских пленных.

Движение «флибустьеров» на какое-то время затихло, а экспансионисты сосредоточили свои усилия на избрании лояльной администрации на президентских выборах 1852 года. Ура-патриотический настрой многих энергичных членов Демократической партии, так называемых «молодых американцев», превратил Кубу в крупный козырь этой кампании[202]. Впрочем, «молодые американцы» совсем не обязательно были южанами — выдающимся поборником их идей был, например, сенатор от Иллинойса Стивен Дуглас. Однако экспансионизм оставался преимущественно южной доктриной. «Желание видеть Кубу завоеванной южанами — практически единодушная мечта любого жителя Юга», — комментировал один наблюдатель. «Безопасность Юга может быть обеспечена только путем распространения некоторых его принципов», — замечал другой. Избрание президентом Франклина Пирса побудило «молодых американцев» жечь ритуальные костры и проводить факельные шествия, размахивая такими лозунгами, как «Плоды последней победы демократов: Пирс и Куба»[203].

Первые шаги Пирса удовлетворили приверженцев этой идеи. «Политика моей администрации не будет зависеть от дурных предчувствий насчет дальнейшей экспансии, — пообещал новый президент в своей инаугурационной речи. — Наше географическое положение оправдывает приобретение определенных территорий… исключительно важных для нашей безопасности… Наше будущее безгранично»[204]. Кабинет Пирса и дипломатический корпус наводнили приверженцы «явного предначертания». Из всех новых фигур назначение Пьера Суле новым посланником в Испании являлось самым недвусмысленным доказательством намерений администрации. Уроженец Франции, республиканские убеждения которого привели к эмиграции в Луизиану в 1825 году, «горячая голова» Суле приветствовал революции 1848 года в Европе, которые должны были освободить континент от монархий, что вовсе не мешало ему поддерживать рейд «флибустьеров» на Кубу с целью включить остров в состав Союза в качестве рабовладельческого штата. В течение года по прибытии в Мадрид Суле всячески критиковал монархию, ранил на дуэли французского посла, выдвинул 48-часовой ультиматум (проигнорированный Испанией) из-за инцидента, произошедшего с американским судном в Гаване, и заигрывал с испанскими революционерами.

Несмотря на такое начало, единственным проявлением экспансионизма администрации Пирса стала так называемая «покупка Гадсдена», причем даже она в конечном виде не оправдала ожиданий южан. Сторонник строительства железных дорог из Южной Каролины Джеймс Гадсден был назначен посланником в Мексику с целью приобретения дополнительной территории для прокладки линии из Нового Орлеана к тихоокеанскому побережью. Янки из числа аболиционистов подозревали, что он также преследовал и другую цель: приобретение территории, которая впоследствии может стать новым рабовладельческим штатом. Возможно, они были правы. Первоначально Гадсден предлагал Санта-Анне до 50 миллионов долларов за без малого 250 тысяч квадратных миль территории Северной Мексики. Осторожный мексиканский лидер, как обычно, нуждался в деньгах, но не мог пойти на то, чтобы продать едва ли не треть того, что осталось от его страны. В конце концов Санта-Анна договорился с Гадсденом о продаже 55 тысяч квадратных миль за 15 миллионов долларов, однако северные сенаторы сократили смету до 9 миллионов, прежде чем северные демократы успели блокироваться с южными сенаторами и одобрить первоначальные цифры[205].

Усилия Гадсдена были оттеснены на задний план очередным витком «кубинского вопроса». Полный решимости тем или иным способом завладеть островом, Пирс был осведомлен, что Испания в 1853 году, как и пять лет назад, не жаждет его продать. Сохранившиеся свидетельства позволяют установить, что администрация поэтому собиралась спровоцировать на Кубе поддержанную очередной «флибустьерской» экспедицией революцию по техасскому образцу. В инструкциях государственного секретаря в адрес Суле в Мадриде говорилось, что пока новая попытка выкупа Кубы является «несвоевременной», но Соединенные Штаты надеются, что жители острова «самостоятельно или при помощи извне освободятся от колониального гнета»[206]. Есть предположения и о том, что Пирс в июле 1853 года лично встречался с Джоном Квитменом и побуждал того взять на себя командование отрядом «флибустьеров», на этот раз гораздо лучше укомплектованным и профинансированным. Квитмена не надо было долго упрашивать: «Нас отодвинули… от государственной собственности, — заявил он. — Даже та часть Техаса, которая гарантированно должна была стать рабовладельческой, вырвана из нашего тела [благодаря разрешению пограничного спора в пользу Нью-Мексико]… Благословенные берега Тихого океана… отрезаны для тружеников Юга… Сейчас мы окружены как с запада, так и с севера». В общем, настало время «эффективного удара» по Кубе «по образу и подобию Техаса»[207].

Видные деятели южан одобряли замысел Квитмена, его активно поддерживал губернатор Алабамы. Разнообразные техасские политические лидеры помогли снарядить экспедицию, которая, как и все прочие, должна была отправиться из Нового Орлеана. «Настало время действовать, — писал Александр Стивенс, конгрессмен от Джорджии, — пока Англия и Франция увязли» в Крымской войне и не могут вмешаться[208]. К весне 1854 года Квитмен набрал несколько тысяч волонтеров. Кубинские беженцы наладили контакты с революционными группами на самом острове, чтобы скоординировать подготовку к новому выступлению. Сенатор от Луизианы Джон Слайделл при поддержке других сенаторов-южан подготовил резолюцию, где требовал приостановить действие закона о нейтралитете. Сенатский комитет по международным отношениям готов был высказаться в пользу этой резолюции, когда в мае 1854 года администрация внезапно пошла на попятную и приказала Квитмену трубить отбой[209].

Что же произошло? Вероятно, администрация, употребившая все свое влияние на то, чтобы обеспечить принятие закона Канзас — Небраска, решила отмежеваться от другой акции рабовладельцев, которая могла раздробить северное крыло партии[210]. «К сожалению, вопрос о Небраске подорвал влияние нашей партии в свободных штатах, — писал государственный секретарь Уильям Марси, — и лишил ее силы, которая была так нужна и которая могла быть с наибольшей выгодой использована в деле приобретения Кубы». 31 мая, всего день спустя после подписания закона Канзас — Небраска, Пирс обнародовал указ о запрете флибустьерства под страхом уголовного наказания за нарушение закона о нейтралитете[211].

Однако и это не положило конец попыткам овладеть Кубой. Решив в 1854 году воспользоваться плачевным финансовым положением испанского правительства, Пирс поручил Суле поднимать цену до 130 миллионов долларов за остров. Если Испания отвергнет такое предложение, Суле мог обратиться к «следующему надлежащему объекту, способному лишить испанскую колониальную империю данного острова». Что бы эта туманная инструкция ни значила, но если администрация предполагала, что Суле будет действовать по тайным дипломатическим каналам, то она плохо знала своего посланника. В октябре 1854 года в бельгийском городе Остенде он встретился со своими коллегами Джеймсом Бьюкененом и Джоном Мэйсоном — посланниками в Великобритании и Франции. Импульсивному луизианцу удалось убедить обычно осторожного Бьюкенена, не говоря уже о наивном Мэйсоне, подписать меморандум, который стал известен как «Остендский манифест». «Куба настолько же необходима Соединенным Штатам, насколько и любой… из нынешних штатов», — говорилось в документе. Если Соединенные Штаты решат, что соображения их безопасности требуют овладения этой территорией, а Испания откажется продать ее, то тогда «согласно любому закону, человеческому или божественному, мы вправе будем отторгнуть Кубу от Испании»[212].

В своей обычной манере, Суле не смог скрыть встречу в Остенде от европейской прессы. Одной из американских газет также стали известны подробности «манифеста», и в ноябре 1854 года она выложила всю историю. Антирабовладельческие газеты осудили «позор и бесчестье» этого «бандитского манифеста», этого «разбойничьего клича хватать, грабить, убивать, богатеть на руинах провинций и тяжелом труде рабов»[213]. Палата представителей в судебном порядке затребовала переписку и опубликовала ее. Оглушенная бумерангом закона Канзас — Небраска, вернувшегося в виде потерянных для партии 66 северных демократов из 91 на выборах 1854 года, потрясенная администрация отправила в отставку Суле и свернула все планы по овладению Кубой. Квитмен, несмотря ни на что, вынашивал планы новой «флибустьерской» экспедиции весной 1855 года. Пирсу, впрочем, удалось убедить его воздержаться от таковой; задачу президенту облегчила операция испанских войск в январе того же года, арестовавших и казнивших несколько кубинских революционеров — малоприятное напоминание о том, что могло бы ждать зачинщиков нового вторжения.

Тем временем внимание общества оказалось уже приковано к местам в сотнях миль к западу от Гаваны, где начинал свою головокружительную карьеру, пожалуй, самый знаменитый и успешный «флибустьер» своего времени. Родившийся в 1824 году в Нашвилле Уильям Уокер поначалу не выказывал той жажды власти, которая снедала его изнутри. Застенчивый, молчаливый, скрытный, рыжеволосый, весь покрытый веснушками, Уокер, имевший всего 160 сантиметров роста и около 60 килограммов веса, выделялся горящими, пронзительными серо-зелеными глазами. С отличием окончив в четырнадцать лет Университет Нашвилла, этот непоседливый вундеркинд отправился изучать медицину в Европу, в девятнадцать лет получил степень доктора медицины в Университете Пенсильвании, однако практиковал мало, так как переехал в Новый Орлеан изучать юриспруденцию. После недолгой карьеры на поприще юриста Уокер стал журналистом, редактором New Orleans Crescent[214].

В 1849 году Уокер влился в поток переселенцев в Калифорнию, но его мятежный дух не нашел успокоения в «Золотом штате». В ипостаси журналиста он выступал против роста преступности и помог организовать «комитет бдительности» в Сан-Франциско, участвовал в трех дуэлях и дважды был ранен. В 1853 году Уокер, наконец, нашел свое призвание. Во главе сорока пяти хорошо вооруженных авантюристов он отплыл из Сан-Франциско для «колонизации» Нижней Калифорнии и Соноры. Его целью было покорить апачей, донести блага американской цивилизации и англо-саксонской деловитости до дремучих мексиканских провинций и, при случае, поживиться месторождениями золота и серебра в Соноре.

Эта экспедиция к югу от границ Соединенных Штатов была далеко не первой и не последней в ряду многих пиратских рейдов в те бурные годы после Мексиканской войны. Хроническая нестабильность и постоянные перевороты в мексиканском правительстве породили настоящий вакуум власти, которым время от времени пользовались племенные вожди и американские проходимцы, устраивавшие неспокойную жизнь на границе. Люди Уокера поначалу достигли больших успехов, чем большинство подобных авантюристов. Его «флибустьеры» захватили Ла-Пас, тихую столицу Нижней Калифорнии. Уокер провозгласил себя президентом новоявленной республики и приступил к аннексии Соноры, впрочем, даже не показавшись в этой гораздо более богатой провинции. Его решительные действия привлекли многих добровольцев из Калифорнии. Отряд Уокера, состоящий из плохо вооруженных и неопытных в военном отношении сорвиголов-золотоискателей, перешел Скалистые горы, переправился через реку Колорадо и вторгся в Сонору. Пятьдесят членов отряда, умиравшие от голода и поднявшие бунт, дезертировали, а остальные разбежались ввиду превосходящих сил противника, потеряв несколько человек убитыми. Тридцать четыре уцелевших «бойца» во главе с Уокером бежали через границу и в мае 1854 года сдались американским властям в Сан-Диего. Многие жители СанФранциско приветствовали его как героя, однако Уокер все же предстал перед судом, обвиняемый в нарушении закона о нейтралитете; впрочем, чтобы оправдать его, присяжным потребовалось всего лишь восемь минут.

Эта экспедиция в Сонору оказалась лишь увертюрой. Внимание американцев в 1850-х годах было приковано к центральноамериканскому перешейку, своего рода сухопутному мосту между Атлантическим и Тихим океанами. Канал, прорытый в этих джунглях, на несколько недель сократил бы путь от Калифорнии до восточного побережья Соединенных Штатов. Никарагуа представлялась самым оптимальным маршрутом канала, однако работы грозили оказаться слишком трудоемкими и дорогостоящими. Тем временем нью-йоркский транспортный магнат Корнелиус Вандербилт учредил «Вспомогательную транзитную компанию» для перевозки пассажиров и грузов между Нью-Йорком и Сан-Франциско через Никарагуа. Привлеченные тропическим климатом и возможностями выращивания фруктов, хлопка, сахара и кофе, другие американские инвесторы тоже стремились нагреть руки на этом регионе. Однако климат политический препятствовал инвестициям. Никарагуа прошла сквозь череду революций — за шесть лет там сменилось пятнадцать президентов. Словом, искушение послать туда «флибустьерскую» экспедицию было слишком велико, и кто как не Уильям Уокер вызвался возглавить ее.

В 1854 году Уокер подписал соглашение с одной из противоборствующих сторон в Никарагуа, и в мае следующего года отплыл из Сан-Франциско в сопровождении 57 человек. Поскольку Великобритания поддерживала другую сторону и напряженность в ее отношениях с Соединенными Штатами в последние годы возросла, правительство США смотрело на отъезд экспедиции Уокера сквозь пальцы. Пользуясь финансовой поддержкой компании Вандербилта, «флибустьеры» Уокера и их союзники из числа повстанцев нанесли поражение «легитимистам» и установили над страной контроль. Уокер назначил себя главнокомандующим никарагуанской армии, и многие американцы потянулись в эту страну: к весне 1856 года туда въехало две тысячи человек. Президент Пирс признал правительство Уокера в мае того же года.

Хотя и сам Уокер, и добрая половина его отряда были южанами, вся авантюра пока осуществлялась не в интересах Юга. Однако к середине 1856 года вектор начал меняться. Если северная пресса заклеймила Уокера как пирата, то южные газеты восхваляли человека, совершающего «правое дело… которое, по сути, является нашим делом». В 1856 году национальный конвент демократов одобрил пункт (предложенный не кем иным как Пьером Суле), приветствующий «господство Соединенных Штатов в Мексиканском заливе»[215]. Сторонники распространения рабства признали пригодность этого региона для ведения плантационного хозяйства. Действительно, Центральная Америка предлагала даже больше привлекательных возможностей, чем Куба. Ее креольское рассредоточенное население и слабые, нестабильные правительства делали регион легкой добычей[216]. В центральноамериканских республиках рабство было упразднено примерно двадцатью годами ранее, но это было преимуществом, так как позволяло южанам заводить там хозяйства, не опасаясь конкуренции со стороны местных плантаторов. «Варварские народы никогда не смогут стать цивилизованными без благотворного для них периода обучения, который принесет рабовладение», — говорилось в одной новоорлеанской газете, приветствовавшей эмиграцию южан в управляемую Уокером Никарагуа. «Обязанность и прерогатива мудрых — наставление и управление невежественными народами… посредством рабства. Чем скорее цивилизованный человек осознает эту свою обязанность и право, тем скорее проявится истинный прогресс цивилизации»[217].

В течение одного только 1856 года сотни будущих плантаторов получили земельные наделы в Никарагуа. Сам Пьер Суле прибыл в столицу к Уокеру и договорился о предоставлении тому займа от новоорлеанских банкиров. «Сероглазому солдату судьбы», как пресса теперь величала Уокера, подобная помощь была нужна. Его правительство испытывало трудности — другие центральноамериканские государства объединились, чтобы его свергнуть. Их поддерживал Корнелиус Вандербилт, отвернувшийся от Уокера после того, как тот примкнул к группе противников Вандербилта во «Вспомогательной транзитной компании». Президент Никарагуа перешел на сторону врага, после чего Уокер в июле 1856 года провозгласил президентом себя, но администрация Пирса отказалась его признать. Понимая, что поддержка южан является его единственным ресурсом, Уокер решил, как говорил впоследствии, «связать воедино южные штаты и Никарагуа, как будто та является одним из них». 22 сентября 1856 года он отменил никарагуанский указ об освобождении рабов и вновь легализовал рабство[218].

Этот рискованный шаг принес Уокеру еще большее признание южан. По словам одной газеты, «ни одно событие на земле» не было столь важным для Юга, как указ Уокера. По словам другой: «Во имя всей белой расы он отдает Никарагуа вам и вашим рабам, и это в то время, когда на этом свете у вас, казалось, уже нет единомышленников». Торговый съезд в Саванне выразил энтузиазм по поводу «усилий по цивилизации центральноамериканских государств и обустройства этого богатого и эффективного региона путем подневольного труда»[219]. Зимой 1856–1857 годов несколько кораблей с добровольцами, готовыми сражаться на стороне Уокера, отплыли из Нового Орлеана и Сан-Франциско. Однако этого было недостаточно. Некоторые из них по приезде в Никарагуа умерли от эпидемии холеры, нанесшей армии Уокера урон не меньший, чем войска Центральноамериканского альянса, разгромившие ее в битве. 1 мая 1857 года Уокер и его уцелевшие сторонники сдались командующему американским флотом, чей корабль увез их назад в Новый Орлеан. Позади они оставили тысячу американцев, погибших в боях и умерших от болезней.

Однако дело на этом не закончилось, наоборот, на Юге все только начиналось. Возвращение Уокера получилось триумфальным. Жители открывали свои сердца (и кошельки) «сероглазому солдату судьбы», по мере того как он ездил по штатам, собирая добровольцев и выискивая средства на новый рейд. В ноябре 1857 года Уокер отправился из Мобила в свой второй поход на Никарагуа, однако военные корабли Соединенных Штатов догнали его и вернули на берег. Южные газеты зашлись в ярости от такой «узурпации власти» моряками. Александр Стивенс угрожал командиру эскадры, задержавшей Уокера, трибуналом. Два десятка южных сенаторов и членов Палаты представителей отразили это событие в неслыханных по накалу дебатах в Конгрессе. «Еще никто не наносил правам южных штатов, — говорил представитель Теннесси, — больший урон, чем нанес коммодор Полдинг, своевольно поступив по отношению к нашим людям». А действия правительства показали, что президент Бьюкенен всего лишь один из янки, желающих «ограничить распространение рабства южными штатами». В мае 1858 года в Новом Орлеане коллегия присяжных оправдала Уокера, обвиненного в нарушении закона о нейтралитете, десятью голосами против двух[220].

Такая демонстрация поддержки привела Уокера к мысли подготовить еще одно вторжение в Никарагуа. Второй его вояж по Нижнему Югу вызвал едва ли не патологический энтузиазм тех, кто чувствовал себя в состоянии схватки, причем смертельной схватки, с угнетателями-янки. В одном из городов Уокер обратился «к матерям Миссисипи, чтобы они призвали своих сыновей надеть доспехи и идти сражаться за устои и честь Солнечного Юга»[221]. Сыновья Миссисипи ответили на призыв. Третья экспедиция Уокера отправилась из Мобила в декабре 1858 года, но корабль налетел на риф и затонул в шестидесяти милях от центральноамериканского побережья. Несмотря на унизительное возвращение в Мобил на подобравшем их британском корабле, «флибустьеров», как всегда, ждал восторженный прием.

Однако Уокер начал повторяться. Когда он вновь отправился по южным штатам за поддержкой для четвертой экспедиции, толпы уже не были такими большими. Также Уокер написал книгу о своих никарагуанских похождениях, в которой призывал молодых южан «откликнуться на зов чести»[222]. Но откликнулись немногие. Девяносто семь «флибустьеров» небольшими группами отправились в Гондурас, где рассчитывали найти поддержку для нового вторжения в Никарагуа. Вместо этого они столкнулись с враждебным к себе отношением и потерпели фиаско. Уокер сдался капитану британского флота, рассчитывая, что его, как обычно, отправят в Соединенные Штаты, но капитан внезапно передал его местным властям, и 12 сентября 1860 года сероглазый солдат встретил свою судьбу в лице гондурасской расстрельной команды.

Наследие его продолжало жить, причем не только в отношении жителей Центральной Америки к гринго, но и в отношении жителей Соединенных Штатов к раздиравшему страну конфликту Севера и Юга. Когда сенатор Джон Криттенден предложил разрешить ведущий к сецессии кризис, восстановив старую разграничительную линию между свободными и рабовладельческими штатами по 36°30′ с. ш. для всех территорий, «находящихся в составе США ныне и приобретенных впоследствии», Авраам Линкольн и его сторонники отвергли предложение под предлогом того, что это «приведет к постоянному состоянию войны против каждой нации, каждого племени и государства, владеющих хоть клочком земли между нашей границей и Огненной Землей»[223].

И это было не таким уж преувеличением. Начав 1850-е годы с призыва защитить права южных штатов путем диверсификации экономики, многие южане пришли к выводу об особенном пути южного предпринимательства: превращении рабовладельческого уклада в «тропическую империю» под контролем Юга. Эта мысль была темой опубликованной в 1859 году книги виргинского журналиста и будущего историка Конфедерации Эдварда Полларда. Поллард писал: «Путь нашей цивилизации на этом континенте лежит… в тропическую Америку, [где] мы можем построить такую могущественную и великолепную империю, какую мы до сих пор только рисовали в воображении… империю, демонстрирующую замечательные достижения южной цивилизации… контролирующую два основных продукта мировой торговли: хлопок и сахар… Путь цивилизации Юга должен завершиться в сиянии славы более яркой, чем слава минувших дней»[224].

Другой виргинец, Джордж Бикли, придал этой мечте практический характер, основав в середине 1850-х годов общество «Рыцарей золотого круга», имевшее целью расширение «золотого круга» рабовладельческих штатов от юга США через Мексику и Центральную Америку к границам Южной Америки, захватывающего на обратном пути Вест-Индию и замыкающегося в Ки-Уэсте. «Дополнив этим „кругом“ либо… Союз, либо Южную Конфедерацию, — писал Бикли в 1860 году, — мы сосредоточим в своих руках хлопок, табак, сахар, кофе, рис, кукурузу и чай всего континента, равно как и величайшие в мире запасы горных богатств»[225].

Таким образом, «империя свободы» Томаса Джефферсона к 1860 году видоизменилась согласно желанию конгрессмена от Миссисипи Ламара «засеять семенами американской свободы, основанной на институтах Юга, каждый дюйм американской земли»[226]. Но ажиотаж вокруг идеи высадить американскую свободу в виде рабовладения на землях по Мексиканскому заливу отошел на задний план из-за противоречий, вызванных попыткой укоренить ее в Канзасе.