Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

10. Война дилетантов

Военная лихорадка первых месяцев после Самтера затмила взвешенные размышления о цели войны. Большинство людей с обеих сторон считали справедливость собственного дела само собой разумеющейся. Янки были убеждены в том, что сражаются за флаг и родину. «Мы должны вести войну не для того, чтобы поработить Юг… но потому, что мы должны ее вести, — заявляла республиканская газета из Индианаполиса. — Нашему государству брошен вызов. На него совершено нападение. Если это останется безнаказанным… то мы более не государство, а правительство наше — фикция». Chicago Journal объявила, что Юг «надругался над Конституцией, нарушил все законы и растоптал наш стяг, который являлся овеянным славой священным символом американской свободы». Редакторы северных демократических газет не отставали в патриотизме от своих республиканских оппонентов. «Мы родились и росли под звездно-полосатым знаменем», — писал демократ из Питтсбурга. Хотя южане вполне могли предъявлять справедливые претензии к республиканцам, «когда южанин становится врагом американской государственности… когда он стреляет по флагу… мы солидарны с тем, кто его несет, республиканец это или демократ»[624].

Исследователи, изучившие тысячи писем и дневников солдат федеральной армии, выделяют в них похожие мотивы: «борьба за спасение лучшего государства на земле» повторяется очень часто. Солдат из Нью-Джерси писал, что это «великое сражение за Союз, Конституцию и закон»: «Нашим доблестным институтам грозит уничтожение… Мы будем нести ответственность перед Господом, если не внесем свою лепту в передачу наследия гражданских и религиозных свобод грядущим поколениям». Новобранец со Среднего Запада добровольно вступил в армию: «Мой долг перед моей страной и моими детьми — сделать все что возможно, чтобы защитить это государство, ибо я содрогаюсь при мысли о том, что ждет моих детей, если это государство падет». В 1861 году американцы чувствовали такую же ответственность перед своими предками, как и перед Богом и потомками. «Я осознаю… в каком неоплатном долгу мы перед теми, кто задолго до нас проливал кровь и испытывал лишения во время Войны за независимость, — писал рядовой из Новой Англии своей жене накануне первой битвы при Булл-Ране (Манассасе). — Я желаю, искренне желаю пожертвовать всеми радостями жизни, чтобы защитить эту страну и оплатить свой долг»[625].

Одним из великих качеств Линкольна как президента была его способность выражать сугубо военные цели сжатым стилем. «Наше народовластие часто называют экспериментом, — говорил он Конгрессу 4 июля 1861 года. — Наш народ уже успешно прошел два его этапа: учреждение и организация управления. Настало время успешно освоить и третий: защиту от невиданной по масштабам попытки разрушить это народовластие изнутри… Проблема выходит за рамки судьбы Соединенных Штатов. Она касается всего человечества; вопрос в том, может или нет конституционная республика или демократия… защитить свою территориальную целостность от внутреннего врага»[626].

Флаг, Союз, Конституция и демократия — все это были символы или абстракции, однако их было вполне достаточно, чтобы пробудить стремление сражаться и погибать ради них. Южане также сражались за абстракции: суверенитет штата, право на отделение, Конституцию, как они понимали ее, концепцию южного «государства», отличного от американского, чьи ценности были извращены янки. Луций Квинт Цинциннат Ламар из Миссисипи сказал в июне 1861 года: «Слава Богу, у нас наконец есть страна, страна, в которой мы можем жить и за которую можем молиться, сражаться и, если потребуется, умирать». Подчинение деспотизму, — соглашались с ним ризывники из Северной Каролины и Джорджии, — означало бы «попадание в рабство и гибель». Другой северокаролинец «желал бы отдать жизнь для защиты родины и семьи»: «Лучше умереть, чем видеть, как янки распоряжаются моей страной». Его желание сбылось при Геттисберге[627].

Хотя позже южане и возмущались, что северная пресса именует войну мятежом, во время войны многие из них с гордостью называли себя «мятежниками». Один новоорлеанский поэт через месяц после захвата Самтера написал такие строки:

Джефферсон Дэвис неоднократно повторял, что южане сражаются за то же самое «священное право на самоуправление», за которое сражались их предки времен Войны за независимость. В своем первом после падения Самтера послании Конгрессу Дэвис делал упор на том, что Конфедерация «не стремится завоевать, присоединить или вынудить пойти на уступки те штаты, с которыми мы недавно состояли в Союзе. Все, что мы требуем, это невмешательство в наши дела»[628].

Обе стороны были убеждены, что сражаются за сохранение республиканских свобод, однако последняя фраза Дэвиса («Все, что мы требуем, это невмешательство в наши дела») обозначала реальную цель войны со стороны Конфедерации: защиту от вторжения. Считая федералистов вандалами, стремящимися разграбить Юг и освободить рабов, многие южане истово верили в то, что сражаются, чтобы защитить свой дом, очаг, жен и сестер. «Наши солдаты должны побеждать, иначе они потеряют свою собственность, страну, свободу, словом, все, — гласил дневник одного современника. — С другой стороны, враги, проиграв войну, могут отступить в свой край и по-прежнему владеть всем тем, чем владели и до войны». Юный англичанин, эмигрировавший в Арканзас, добровольцем вступил в армию Конфедерации на волне энтузиазма, охватившего его после встречи с вербовщиками. Позже он писал, что его друзья-южане «говорили, что лучше погибнут, чем останутся в живых и увидят, как торжествующий враг разоряет их дома и церкви». Женщины в южных штатах оказывали на мужчин огромное давление, требуя от них записаться добровольцами. «Если мужчины не поспешат в бой, женщины клялись выйти сами и встретить вандалов-янки лицом к лицу. В краю, где женщина была для мужчины божеством, такие слова означали, что они стали одержимы войной»[629]. Один из жителей Виргинии жаждал «оказаться в первых рядах первой бригады, отправлявшейся сражаться с захватчиками, оскверняющими священную землю моего любимого штата своими нечестивыми шагами». Другой южанин, попавший в плен вскоре после начала войны, был не столь красноречив. Его изорванная домотканая форма и еще более «домотканая» речь ясно указывали на то, что он не из семьи плантаторов. На вопрос схвативших его северян, почему он, не являясь рабовладельцем, сражается в поддержку рабства, он просто ответил: «Я сражаюсь, потому что вы пришли сюда»[630].

Этот солдат, как и многие другие, воевал не за рабство, однако без рабства не было бы «черных республиканцев», угрожавших образу жизни южан, и не было бы особой южной цивилизации, которую нужно было бы защищать от вторжения янки. Такой парадокс мешал южанам определить свои цели в войне. В частности, наличие рабства наносило урон внешней политике Конфедерации. Первые посланцы южан в Великобритании сообщали в мае 1861 года, что «здешнее общественное мнение настроено безусловно против правительства Конфедеративных Штатов Америки в вопросе о рабстве… Такое искреннее и всеобщее настроение мешает нашему правительству вести переговоры о его признании»[631]. Как следствие, конфедераты редко затрагивали проблему рабства, за исключением косвенных упоминаний о нем в связи с нарушениями северянами прав Юга. Вместо этого они упирали на то, что сражаются за свободу и самоуправление, счастливо позабыв о саркастическом вопросе Сэмюэла Джонсона, касавшемся первого поколения американских мятежников: «Почему же громче всех тявкают о свободе сторожевые псы, присматривающие за неграми?»

Руководствуясь своими резонами, большинство северян первоначально соглашались, что причиной войны стало отнюдь не рабство. 4 июля 1861 года в своем послании специальной сессии Конгресса Линкольн еще раз подтвердил, что «не имеет цели прямо или косвенно препятствовать рабовладению в тех штатах, где оно уже существует». Конституция гарантировала защиту рабства в этих штатах; администрация Линкольна вела войну, основываясь на неконституционности сецессии, и, как следствие, придерживалась конституционных рамок. Конгресс согласился со словами президента. 22 и 25 июля Палата представителей и Сенат приняли похожие резолюции, внесенные сенатором от Кентукки Джоном Криттенденом и его коллегой от Теннесси Эндрю Джонсоном. Резолюции гласили, что Соединенные Штаты ведут войну, не имея намерения «упразднить или вмешаться в существующие институты [отделившихся] штатов», стремясь лишь «защитить и укрепить главенство Конституции и сохранить Союз, оставив в неприкосновенности честь, равенство и права отдельных штатов»[632].

Вскоре республиканцы поменяют свои взгляды, но в июле 1861 года даже радикалы, надеявшиеся, что война может уничтожить рабство, проголосовали за резолюции Криттендена — Джонсона (чтобы быть совсем точными, три радикала проголосовали против, а два десятка воздержались). Большинство аболиционистов поначалу также воздержались от открытой критики нейтралитета администрации по вопросу о рабстве. Предполагая, что «смертельная схватка с рабовладельческой олигархией Юга» должна в конечном итоге привести к гибели рабства, Уильям Ллойд Гаррисон в апреле 1861 года советовал своим единомышленникам: «„Стойте — и увидите спасение Господне“ вместо того, чтобы еще больше подливать масла в огонь»[633].

Такое решение о сдержанном обсуждении вопроса о рабстве было продиктовано и заботой о единстве Севера. В 1860 году Линкольну удалось завоевать меньше половины голосов избирателей в штатах, впоследствии оставшихся верными Союзу (включая пограничные). Некоторые из тех, кто голосовал за его оппонентов, в 1861 году наверняка бы отказались поддерживать антирабовладельческий пафос войны. Аналогично открытое заявление о том, что главной целью Конфедерации в этой войне является защита рабства, могло скорее разобщить Юг вместо того, чтобы его объединить. Поэтому обе стороны решили не выносить сор из избы, сконцентрировав свою энергию на мобилизации гражданских добровольцев и изобретении тактики наилучшего их использования.

Соединенные Штаты обычно начинали готовиться к войне, уже вступив в нее. Это справедливо и для Гражданской войны. Страна была готова для крупнейшей войны в своей истории куда меньше, чем для любой другой. К началу 1861 года большая часть крошечной 16-тысячной регулярной армии была рассредоточена по 79 приграничным поселениям к западу от Миссисипи. Почти треть офицеров подали в отставку, чтобы присоединиться к Конфедерации. Военное министерство было погружено в привычную бюрократическую рутину. Большинство его чиновников, как и четыре предыдущих военных министра, были уроженцами Юга. Главы семи из восьми армейских служб состояли на службе еще со времен англо-американской войны 1812 года. 74-летний главнокомандующий Уинфилд Скотт страдал от водянки и головокружений и иногда засыпал во время совещаний. Многие способные молодые офицеры, отчаявшись прорваться сквозь завесу рутины и видя лишь скудные перспективы, вышли в отставку и стали реализовывать себя на гражданском поприще. Репутация «вождя виннебаго» (военного министра Кэмерона) рождала дурные предчувствия насчет его способностей эффективно и, главное, честно разобраться с огромными военными контрактами — делом ближайшего будущего.

В армии не было ничего, напоминавшего генеральный штаб, не существовало стратегических планов и программы мобилизации войск. Хотя армия располагала инженерно-топографической службой, точные карты местности Юга были наперечет. Когда командующему Западным военным округом генералу Генри Хэллеку понадобились карты, он вынужден был купить их в книжной лавке Сент-Луиса. Только два офицера имели опыт боевого командования таким соединением, как бригада, причем обоим было за семьдесят. Большая часть оружия в казенных арсеналах (включая 159 тысяч ружей, захваченных в штатах Конфедерации) представляла собой устаревшие гладкоствольные, зачастую еще кремневые, образцы.

Немногим лучше дела обстояли и на флоте. На момент прихода Линкольна к власти из 42 боеспособных кораблей большая часть несла вахту в водах за тысячи миль от родного берега. Приступить к немедленным операциям у американского побережья были готовы менее дюжины военных судов. Однако перспективы военно-морского хозяйства были более ясными. Хотя 373 из 1554 офицеров и небольшая часть из 7600 матросов присоединились к армии Конфедерации, огромный торговый флот, откуда укрепляющиеся военно-морские силы могли набирать опытных офицеров и матросов, почти полностью состоял из северян. Почти все судостроительные верфи были расположены на Севере. Кроме того, военно-морское министерство возглавлялось блестящим управленцем. Гидеон Уэллс, которого Линкольн за длинную седую бороду и угрюмое выражение лица называл «Отец Нептун», оказался способным администратором. Однако генератором идей в военно-морском министерстве был помощник министра Густавус Фокс, вдохновитель экспедиции в форт Самтер. За несколько недель после указа Линкольна о блокаде мятежных штатов представители союзного флота выкупили или зафрахтовали множество торговых судов, поставили на них орудия и отправили к побережью Конфедерации. К концу 1861 года боевые задания выполняли более 260 военных кораблей, а еще 100 (среди них три экспериментальных броненосца) строились.

Перспективы флота северян казались безоблачными особенно при сравнении с положением южан. Конфедерация начала войну вообще без флота и практически не имея шансов его построить. В распоряжении южан не было ни одной подходящей верфи, за исключением захваченного в Норфолке завода, и ни единой мастерской, способной построить большой двигатель, подходящий для приличного военного судна. Наряду с нехваткой материальных ресурсов у Конфедерации, впрочем, были удивительные человеческие ресурсы, особенно военно-морской министр Стивен Мэллори и коммандеры Рафаэль Семмс и Джеймс Баллок.

Мэллори был сенатором от Флориды, занимавшим пост председателя сенатского комитета по военно-морским делам. Хотя ричмондский бомонд неодобрительно относился к нему из-за его страсти к женщинам с сомнительной репутацией, Мэллори оказался способен создать флот из ничего. Он скупал буксиры, таможенные суда и речные пароходы, которые превращал в канонерские лодки для патрулирования гаваней. Понимая, что не сможет бросить вызов северянам на своих условиях, Мэллори решил сосредоточиться на нескольких узких задачах, которые, при всей ограниченности ресурсов, смогли бы принести Югу максимальную пользу. Он санкционировал использование «торпед» (мин — по современной терминологии), которые должны были устанавливаться при входах в гавани и в устьях рек — к концу войны такие «дьявольские машинки» потопили или повредили 43 военных судна федералистов. Он стимулировал строительство «торпедных лодок» — небольших полуподводных судов сигарообразной формы, подводивших контактные мины под обшивку блокадных судов, и это изобретение находилось всего в одном шаге от настоящих подводных торпедных лодок. Армия Конфедерации первой в мире испытала в бою подводную лодку «Ханли», которая три раза тонула во время испытаний, причем всякий раз команда гибла (этой судьбы не избежал и конструктор лодки Хорас Ханли). В 1864 году ей удалось-таки потопить блокадный корвет северян, после чего она сама пошла на дно в четвертый — и уже последний — раз.

Мэллори был наслышан об экспериментах с броненосцами, проводившимися в Англии и Франции. Он считал, что лучшим способом прорвать блокаду будет постройка (или покупка) нескольких таких судов нового поколения, оборудованных железными таранами, чтобы топить деревянные суда, блокировавшие побережье Конфедерации. В июне 1861 года Мэллори отдал приказ восстановить полуразрушенный фрегат северян «Мерримак» и переделать его в первый броненосец южан, переименовав по такому случаю в «Виргинию». Хотя работа протекала медленно из-за недостатка средств, южане очень сильно надеялись на свое секретное оружие (которое, впрочем, было секретом Полишинеля для федералистов, чьи разведчики легко добыли нужные сведения из-за неумелой конспирации южан). Конфедераты начали переоборудовать и другие суда, но при этом надеялись, что основной стройплощадкой для броненосцев и других кораблей станут британские верфи. Для решения этой щепетильной задачи Мэллори назначил выходца из Джорджии Джеймса Баллока.

За плечами последнего был четырнадцатилетний опыт службы в военно-морском флоте Соединенных Штатов и восьмилетний — в торговом, поэтому Баллок знал о судах все. Также он обладал тактом, хорошими манерами и деловой хваткой, необходимыми для выполнения такой непростой работы, как постройка кораблей в стране, чье законодательство о нейтралитете порождало массу проблем. Прибыв в Ливерпуль в июне 1861 года, Баллок быстро подписал контракты на постройку двух парусно-паровых крейсеров. Это были прославившиеся впоследствии рейдеры «Флорида» и «Алабама». Осенью 1861 года он купил быстроходный пароход, погрузил на него 11 тысяч энфилдских винтовок, 400 бочонков с порохом, несколько орудий и огромное количество обмундирования, после чего сам встал на капитанский мостик и провел судно в Саванну, благополучно миновав блокаду. Пароход этот был переоборудован в броненосное таранное судно южан «Атланта». Сам Баллок вернулся в Англию, где продолжал тайные переговоры по покупке судов. Его деятельность побудила одного историка с энтузиазмом назвать вклад Баллока в дело Конфедерации сопоставимым лишь со вкладом Роберта Ли[634].

Крейсеры-рейдеры, построенные в Великобритании, были важной частью военно-морской стратегии южан. В любой войне торговые суда противника являются законной добычей. Конфедераты посылали вооруженные рейдеры бороздить океан в поисках судов северян. Первоначально южане зависели от нанимаемых ими каперов. Разновидность пиратства, известная еще с древнейших времен, каперство с большим успехом применялось американцами во время Войны за независимость и англо-американской войны 1812 года. В 1861 году Джефферсон Дэвис предложил использовать эту тактику и против янки. 17 апреля Дэвис гарантировал выдачу каперских свидетельств всем судовладельцам, которые бы этого пожелали. Вскоре около двадцати таких судов патрулировали атлантическое побережье, и к июлю на их счету было две дюжины трофеев.

Северных торговцев охватила паника, их мольбы заставили военно-морское командование Союза перебросить участвовавшие в блокаде корабли на преследование каперов. В этом деле были достигнуты некоторые успехи, спровоцировавшие кризис в официальном отношении к войне. Отказываясь видеть в Конфедерации законное правительство, Линкольн 19 апреля 1861 года выпустил прокламацию, где угрожал поступать с пойманными экипажами каперов как с пиратами. К середине лета уже немало членов таких экипажей томились в тюрьмах северян, ожидая судебного разбирательства. В ответ Джефферсон Дэвис заявил, что за каждого члена команды капера, повешенного по обвинению в пиратстве, он будет казнить одного военнопленного федералиста. Развязка наступила, когда осенью 1861 года суд Филадельфии вынес обвинения в пиратстве нескольким офицерам капера. Дэвис приказал бросить жребий среди военнопленных, и проигравших (среди них был и внук Пола Ревира[635]) собирались повесить в ответ на шаги северян. Страна уже готова была стать свидетелем кровной мести, когда Линкольн пошел на попятную. С точки зрения закона его позиция была несостоятельна, так как в той же прокламации, что приравнивала каперов к пиратам, Линкольн вводил и блокаду Конфедерации. Эта мера недвусмысленно переводила конфликт из разряда внутреннего мятежа в настоящую войну, и решение союзного правительства от 3 февраля 1862 года считать плененных членов экипажей каперов военнопленными было еще одним шагом в том же направлении.

К этому времени, впрочем, каперы Конфедерации исчезли с морских просторов. Их успех был кратковременным, так как блокада затрудняла доставку захваченных судов в южные порты, а прочие державы закрыли свои порты для таких операций. С этого времени Конфедерация стала прибегать к помощи рейдеров — судов, укомплектованных военными моряками и предназначенных для потопления, а не для захвата вражеских судов. Переход от каперства к рейдерству начался уже в июне 1861 года, когда пятипушечный паровой шлюп конфедератов «Самтер» миновал капкан блокады в устье Миссисипи и направился в Атлантический океан. Его капитаном был Рафаэль Семмс из Алабамы, ветеран флота Соединенных Штатов, отдавший ему тридцать лет жизни и превратившийся теперь в главное орудие мщения этому флоту. В течение полугода «Самтеру» удалось захватить или сжечь восемнадцать кораблей, прежде чем союзный флот в январе 1862 года наконец запер его в гавани Гибралтара. Семмс продал «Самтер» британцам, а сам отправился через всю Европу в Англию, где принял командование над знаменитой «Алабамой», достигнув на ней еще больших успехов.

Несмотря на всю находчивость и изобретательность, южане так и не смогли лишить северян превосходства ни в открытом море, ни в прибрежных водах и устьях рек Юга. Основные надежды Конфедерации были связаны с ее сухопутной армией. Гордясь своим военным искусством, южане были убеждены в способности разгромить янки в честном (а хоть бы и в нечестном) бою. Уверенность в том, что один конфедерат уложит десятерых (ну или по крайне мере троих) янки, действительно была в 1861 году повсеместной. «Стоит выпустить каких-нибудь три-четыре снаряда по этим синебрюхим янки, и они разбегутся, как отара овец», — бахвалился в мае этого года житель Северной Каролины. В глазах южан северяне были нацией лавочников. Не имело никакого значения, что промышленный потенциал Севера во много раз превосходил производственные мощности Конфедерации. «Не лучшее оружие, а лучший солдат выигрывает битву, — говорил виргинец Генри Уайз. — Пусть наши храбрецы наступают на города северных щеголей с кремневыми ружьями и старомодными байонетами!.. Ставлю на кон свою жизнь, что янки дрогнут и разбегутся»[636].

Предвкушая быструю и победоносную войну, молодые южане стремились встать под «трехполосное» знамя до того, как забава закончится. Даже при том, что Конфедерации пришлось организовать военное министерство и саму армию практически из ничего, Юг начал мобилизацию раньше, чем Север. Каждый штат после своего выхода из Союза предпринимал шаги к укреплению и пополнению рот милиции и превращению их в полноценные полки. В теории ополчение должно было являть собой подготовленный резерв обученных гражданских лиц, однако реальность имела мало общего с теорией, и за несколько последних десятилетий милиция большинства штатов деградировала. К 1850-м годам старая концепция обязательной милицейской службы для всех мужчин уступила место принципу добровольности. Добровольческие вооруженные соединения, носившие говорящие названия — «Серые» из Таллапузы, «Зеленые» из Джаспера, «Стрелки» из Флойда, «Дикие коты» из Лексингтона, «Гвардейцы» из «Пальметто»[637], «Огненные зуавы» и пр., — возникали в городах по всей стране. В штатах, где ополчение сохраняло прежнюю структуру, эти формирования были включены в нее и являлись ополчением в полном смысле этого слова. Обучение, дисциплина и оснащение этих частей широко различались. Бойцы многих из них проводили большую часть времени не на плацу, а в трактирах. Даже те формирования, в которых практиковались военные учения, больше напоминали церемониальные роты, чем боеспособные единицы. Тем не менее именно такие роты первыми откликнулись на призывы к мобилизации как на Севере, так и на Юге.

К началу весны 1861 года в Южной Каролине под ружьем находилось 5000 человек, причем большинство из них осаждали форт Самтер. Другие южные штаты старались не отставать. Конгресс Конфедерации еще в феврале учредил военное министерство, и президент Дэвис назначил министром алабамца Лероя Уокера. Хотя Уокер, как и его северный коллега Кэмерон, был в первую очередь политиком, он имел репутацию честного и деятельного человека. Что еще более важно, сам Джефферсон Дэвис был выпускником Вест-Пойнта, ветераном американо-мексиканской войны и бывшим военным министром Соединенных Штатов. Хотя назойливое вмешательство Дэвиса в военные дела Конфедерации в конечном итоге привело к конфликту с некоторыми армейскими офицерами, профессионализм президента в военных вопросах способствовал ускорению мобилизации в 1861 году.

6 марта Конфедеративный Конгресс поручил создать армию из 100 тысяч добровольцев сроком на один год. Большинство уже организованных милицейских полков были приведены к присяге на верность Конфедерации, а для новых соединений спешно искали оружие и амуницию. Поначалу эти полки снаряжались за счет штатов, населенных пунктов и частных лиц, а не на государственные средства. Хотя южане в качестве официального цвета своей формы выбрали серый, каждый полк на первых порах имел свои цвета, поэтому армия конфедератов была облачена в наряды самых разных оттенков, что лишало смысла само понятие единой формы. Кавалеристы и артиллерийские расчеты прибывали со своими лошадьми. Некоторые добровольцы захватывали из дому и личное оружие: от охотничьих ножей и револьверов Кольта до дробовиков и двустволок. Многие рекруты из плантаторских семей приезжали с рабами, которые должны были стирать и готовить пищу. Волонтерские роты, в соответствии с вековыми традициями, сами выбирали офицеров (капитана и лейтенантов). Губернаторы штатов официально назначали полковое начальство уровней полковника, подполковника и майора, однако во многих полках на эти должности выбирали офицеров путем голосования всего полка либо офицерского состава всех рот. На практике такое избрание офицеров было лишь формальным отражением той роли, которую видный плантатор, адвокат или иная заметная личность играли при формировании роты или полка. Иногда состоятельный человек также платил за обмундирование и оснащение набранного им формирования. Уэйд Хэмптон из Южной Каролины, считавшийся самым богатым плантатором Юга, набрал целый «легион» (соединение, где были пехотные и кавалерийские отряды, а также артиллерийская батарея), который вооружил и оснастил за свой счет и в котором совсем неслучайно стал полковником.

К тому времени как Линкольн после падения Самтера призвал под ружье 75 тысяч человек, самостоятельная мобилизация южных штатов уже довела численность их армии до 60 тысяч. Однако эти силы в полной мере начали испытывать трудности, связанные с перебоем в поставках, что досаждало южанам до самого конца войны. Даже после присоединения к Конфедерации четырех штатов Верхнего Юга она по-прежнему располагала лишь ⅑ от промышленного потенциала Севера. В 1860 году в северных штатах производилось 97 % огнестрельного оружия, 94 % тканей, 93 % сырого чугуна и более 90 % обуви и одежды. Концентрация железных дорог на квадратную милю была на Севере вдвое больше, чем на Юге, а протяженность каналов и мощенных щебнем дорог — больше в несколько раз. Юг мог обеспечить себя продовольствием, но транспортная сеть, достаточная для распределения провианта по фронтам в начале войны, вскоре начала давать сбои из-за невосполняемого износа материальной части: почти все рельсовое покрытие было произведено на Севере или в Англии; из 470 локомотивов, построенных в США в 1860 году, только девятнадцать вышли из южных депо.

Снабженцы конфедератов бились изо всех сил, чтобы эти недостатки не были столь заметны, но, за исключением артиллерии, их усилий не хватало или же они запаздывали. Юг во время войны форсировал индустриализацию, но результат оказался недостаточным.

Генерал-интендант Авраам Майерс так и не смог укомплектовать войска достаточным числом палаток, формы, одеял, обуви, лошадей и повозок. Как следствие, «мятежник Джонни»[638] зачастую был вынужден спать под открытым небом, завернувшись в трофейное одеяло, носить обветшавшую домотканую серую униформу и маршировать и вступать в бой босоногим, пока не удавалось разжиться сапогами с мертвого или пленного янки.

Солдаты-конфедераты ворчали по этому поводу, как любые солдаты во все времена в любых армиях. Гораздо больше было жалоб на провиант (точнее, его нехватку), в чем солдаты обвиняли начальника продовольственной службы Лусиуса Нортропа. Гражданские лица также кляли Нортропа за нехватку провианта на фронте, рост цен на продовольствие в тылу и катастрофическую организацию транспортировки припасов, гнивших на складах, в то время как армия голодала. Нортроп, не в последнюю очередь из-за своей сварливости и самоуверенности, стал «самым проклинаемым и очерняемым деятелем Конфедерации»[639]. Тем не менее Джефферсон Дэвис не отстранял его от должности практически до самого конца войны, что, как поговаривали, было проявлением кумовства, ибо они были друзьями еще со времен Вест-Пойнта. Непопулярность Нортропа испортила и репутацию Дэвиса после того, как дела Юга в войне приняли дурной оборот.

Артиллерийско-техническая служба была единственным светлым пятном в снабженческом аппарате южан. Когда Джошуа Горгас принял командование артиллерией Конфедерации, он столкнулся с еще более безнадежной задачей, чем ведомства Майерса и Нортропа. С продовольствием на Юге дело всегда обстояло хорошо, да и развивать выпуск повозок, формы, обуви и одежды было не в пример легче, чем закладывать базу для производства пороха, пушек и винтовок. Единственным предприятием Юга, где можно было выпускать тяжелое вооружение, являлся завод Тредегар, а винтовки могли выпускаться лишь в небольших арсеналах в Ричмонде и Файетвилле (Северная Каролина), а также на захваченном у правительства Соединенных Штатов военном заводе в Харперс-Ферри, оборудование которого было перевезено в Ричмонд. Большая часть пороха производилась на заводах Дюпона в Делавэре — Юг не производил почти ничего, а доставить этот тяжелый, громоздкий продукт через кольцо блокады было крайне трудно. Главный ингредиент пороха — селитра (нитрат калия) — также импортировался.

Однако Горгас оказался гением организации и находчивости. Он почти в прямом смысле перековал орала на мечи[640]. Первым делом он послал в Европу Калеба Хьюза для закупки любого оружия и обмундирования. Хьюз выполнил это поручение так же успешно, как и Джеймс Баллок, занимавшийся поиском английских кораблей для Конфедерации. Оружие и другие припасы, отправленные Хьюзом назад и прорвавшиеся через блокаду, послужили тому, что Конфедерация продержалась первый год войны. Параллельно Горгас начал возводить военные заводы и устраивать литейные цеха для производства стрелкового оружия и артиллерии. Он учредил Бюро по добыче полезных ископаемых и селитры, во главе которого встал Айзек Сент-Джон, открывший в Аппалачах известняковые пещеры с запасами селитры, и приказал южанкам не выплескивать содержимое ночных горшков, чтобы выщелачивать селитру из мочи. Артиллерийскому департаменту принадлежал и новый огромный пороховой завод в Огасте (Джорджия), который заработал в 1862 году под надзором Джорджа Рэйнса. Чиновники департамента изъездили весь Юг, где покупали или экспроприировали перегонные кубы, медь которых требовалась для винтовочных капсюлей; они расплавляли церковные колокола для получения бронзы для пушек; они тщательно собирали оставшийся на поле боя свинец, который переплавляли в пули или использовали для ремонта поврежденных орудий.

Горгас, Сент-Джон и Рэйнс остались неизвестными героями Конфедерации [641]. Юг страдал от нехватки всего и вся, но начиная с лета 1862 года некомплект материальной части в артиллерии сложно было назвать серьезным, хотя качество орудий и снарядов всегда оставалось проблемой. В третью годовщину своего назначения Горгас имел все основания с гордостью записать в дневнике: «Там, где еще три года назад мы не в состоянии были выпустить ни одного орудия, револьвера, сабли, пушечного ядра или снаряда (кроме как на Тредегаре) или изготовить хотя бы фунт пороха, сейчас мы производим все это в количествах, удовлетворяющих нужды нашей огромной армии»[642].

Однако в 1861 году все достижения были еще впереди. Постоянная нехватка оружия и административный хаос так же отличали артиллерийский департамент, как и все остальные. Вот типичный отчет штабного офицера южан в долине Шенандоа от 19 мая: «солдатам не предоставили ни провизии, ни амуниции… Полнейшее замешательство и невежество, царящее в местных органах власти… беспрецедентны». Несмотря на неспособность вооружить уже действующую армию, Конгресс Конфедерации в мае 1861 года проголосовал за набор еще 400 тысяч добровольцев сроком на 3 года. Рекруты прибывали в таких количествах, что военное министерство, по его собственному признанию, вынуждено было отправить 200 тысяч обратно из-за нехватки оружия и обмундирования. Одной из причин малого количества оружия было создание губернаторами отделившихся штатов запасов ружей, захваченных в федеральных арсеналах. Некоторые губернаторы требовали оставить оружие в штатах и вооружать созданные там полки, страхуясь таким образом от предполагаемых восстаний рабов, вместо того чтобы отправить оружие на главный театр военных действий в Виргинию или Теннесси. Это было первой демонстрацией суверенитета штатов, наносящей урон общему делу. Вины правительства в Ричмонде в этом не было, но солдатам на передовой требовалось выпустить пар, поэтому военный министр Уокер стал настоящим козлом отпущения. Адъютант генерала Борегара, находясь в Манассасе, писал: «В армии весьма популярно мнение о том, что военное министерство демонстрирует полное бессилие и постыдное небрежение обязанностями»[643]. Хотя армия Борегара месяц спустя и выиграла битву при Манассасе, критика Уокера все усиливалась. Многие южане были убеждены, что единственным фактором, помешавшим конфедератам победоносным маршем захватить после этой победы Вашингтон, были проблемы со снабжением, за что прямую ответственность несло военное министерство. Не вынеся волны критики и переутомления, Уокер в сентябре подал в отставку; его сменил Джуда Бенджамин, второй в череде пяти деятелей, возглавлявших во время войны проходной двор, каковым являлось военное министерство.

Уокер, как и его преемники, во многом пал жертвой обстоятельств, а не профессиональной непригодности. Чего нельзя было сказать о его коллеге в Вашингтоне. Хотя ведомство Саймона Кэмерона также было застигнуто врасплох стремительным ростом армии, лично министр заслуживал большего порицания, чем Уокер.

Север приступил к формированию армии позже Юга. В Союзе проживало в 3,5 раза больше белых мужчин призывного возраста, чем в Конфедерации. Однако если вычесть неблагонадежных, проживавших далеко от места событий (на западных территориях и тихоокеанском побережье), а также тех белых, которые разделяли идеологию рабовладения на Юге, действительное превосходство Союза в живой силе составляло 2,5 к 1. Примерно такое же соотношение в численности двух армий установилось с 1862 года и поддерживалось до конца войны, но, начав формировать армию раньше, в июне 1861 года конфедераты были ближе по численности к армии северян, чем когда-либо впоследствии.

Призыв Линкольна к набору 75 тысяч ополченцев на 90 дней основывался на законе 1795 года, гарантировавшем призыв милиции штата на федеральную службу. Вскоре к правительству пришло понимание того, что война, вероятно, продлится дольше трех месяцев и потребует более 75 тысяч человек. 3 мая Линкольн призвал 42 тысячи добровольцев в армию и 18 тысяч на флот сроком на три года, а кроме того, увеличил регулярную армию на 23 тысячи человек. Президент обошелся без одобрения этой меры Конгрессом, сославшись на свои полномочия верховного главнокомандующего. Собравшийся в июле Конгресс не только задним числом одобрил действия Линкольна, но и высказался за призыв целого миллиона добровольцев сроком на те же три года. Тем временем некоторые штаты призвали добровольцев на два года (всего около 30 тысяч человек) — на эту меру военное министерство согласилось со скрипом. К началу 1862 года к армии Союза присоединилось более 700 тысяч человек, около 90 тысяч из которых составляли «девяностодневники», чей срок службы уже истек. Впрочем, многие из этих солдат повторно записались в полки уже на три года, а некоторые части, где служили 90 дней, также преобразовались в соединения, где служили три года.

Эти повторные призывы запутывали современников в той же мере, что и позднейших историков. В действительности процесс вербовки в союзных штатах, как и в штатах Конфедерации, сопровождался вспышкой энтузиазма на местном и региональном уровнях, но превращался в неразбериху на уровне национальном. Небрежное выполнение военным министром Кэмероном административных функций разочаровало дельных и хватких губернаторов. «В лагере находятся 2400 человек, причем вооружены лишь меньше половины, — писал губернатор Индианы Мортон Кэмерону в начале войны. — Откуда такая задержка в поставках оружия?.. До сих пор нет офицера, который бы сформировал из новобранцев боевой отряд. Нет ни фунта пороху, ни единого снаряда или какого-либо обмундирования. Позвольте спросить вас, в чем причина?» Несколько месяцев спустя Улисс Грант, командовавший лагерем союзной армии в Кейро, высказал общую жалобу: «Транспорта отчаянно не хватает. У меня нет санитарных повозок. Присланная форма почти вся отвратительного качества, да и той мало. Мои люди в большинстве вооружены старыми, к тому же чинеными кремневыми ружьями… Интендантству практически не выделяют средства, поэтому правительственные кредиты исчерпаны». К концу июня Кэмерон стал отклонять предложения о присылке новых полков. 4 июля в послании Конгрессу Линкольн был вынужден с сожалением констатировать: «Одна из самых больших трудностей — избежать прибытия войск до того, как их можно обеспечить всем необходимым»[644].

Штаты, города и частные лица вызвались исправлять промах федеральных властей. Большинство губернаторов созвали легислатуры, принявшие решение об изыскании средств для оснащения и снабжения полков за счет штата. Губернаторы послали своих агентов в Европу, где те конкурировали друг с другом и с агентами конфедератов, вздувая цены на излишки оружия в Старом Свете. Штаты заключали контракты с текстильными и обувными фабриками на поставку формы и сапог. Муниципалитеты собирали деньги на набор и оснащение «собственных» полков. Возникали добровольные общества, такие как, например, нью-йоркский «Комитет обороны Союза», формировавшие полки, оснащавшие их всем необходимым и арендовавшие корабли или поезда, чтобы отправить их в Вашингтон. Группа женщин и врачей-северян организовала «Санитарный комитет Соединенных Штатов» для укрепления слабой и устаревшей инфраструктуры военно-медицинской службы.

Первые части северян, как и южан, были одеты в различную униформу: полки из Массачусетса и Пенсильвании носили синее, из Висконсина и Айовы — серое, вермонтцы также были облачены в серое, но с изумрудной отделкой, черные брюки и красные фланелевые рубахи отличали солдат из Миннесоты, а солдаты из Нью-Йорка были экипированы в яркие «зуавские» наряды: красные мешковатые штаны, пурпурные куртки и красные фески. Словом, собравшиеся в Вашингтоне союзные войска выглядели как участники карнавала. Многообразие цветов формы в обеих армиях и встречающееся ее сходство у противоборствующих сторон приводили в первых сражениях к трагической путанице, когда друзья принимались за врагов, а враги — за друзей. Федеральное правительство вскоре исправило эту ситуацию, одев своих солдат в форменные светло-синие брюки и темно-синие мундиры регулярной армии.

Во второй половине 1861 года военное министерство избавило штаты от необходимости кормить, одевать и вооружать солдат Союза, но этот процесс омрачали проявления неэффективности, спекуляции и коррупции. Чтобы выполнить заказы на сотни тысяч экземпляров формы, текстильные фабриканты использовали материал под названием «шодди», получаемый путем переработки шерстяных обрезков и старого платья. Вскоре это словечко стало обозначать форму, изнашивающуюся через несколько недель, просящие каши ботинки, расползающиеся одеяла и вообще некачественное снаряжение, поступающее для оснащения полумиллионной армии, то снабжение, которое смогло быть налажено за несколько быстро пролетевших месяцев. Железные дороги обсчитывали государство; некоторые подрядчики поставляли ружья для армии по 20 долларов за штуку, купив эти излишки по 3,5 доллара за штуку; ушлые барышники продавали по баснословным ценам хромых лошадей. Из-за подобных «коммерческих оборотов» Саймон Кэмерон стал мишенью как справедливой, так и несправедливой критики: он заключал контракты без какой-либо конкуренции, а также предоставил подозрительно большое количество подрядов компаниям своего родного штата Пенсильвания. Военное министерство в большом объеме осуществляло перевозки посредством Северной центральной железной дороги и Пенсильванской железной дороги, в которых сам Кэмерон и его помощник Томас Скотт имели прямые финансовые интересы.

Палата представителей создала следственный комитет по делу о контрактах, вынесший в середине 1862 года порицание Кэмерону за неудовлетворительное управление. К тому времени Линкольн уже давно избавился от министра, отправив его посланником в Россию. Новым военным министром стал Эдвин Стэнтон — адвокат из Огайо с пронзительным взглядом и невероятной работоспособностью, недолгое время служивший генеральным прокурором в администрации Бьюкенена. Демократ, бывший к тому же невысокого мнения о Линкольне, Стэнтон после своего назначения в январе 1862 года военным министром резко поменял и свои политические пристрастия, и отношение к президенту. Он прославился неподкупностью и бесцеремонным отношением не только к военным подрядчикам, но и вообще ко всем окружающим.

Еще до новой метлы Стэнтона сумбурная мобилизация 1861 года практически закончилась. Снабженческий аппарат армии перестал набивать себе шишки, более того, в работу была привнесена толика эффективности. Экономика Севера развернула производство на нужды армии в таких масштабах, что федеральные войска вскоре стали самой откормленной и щедро экипированной армией в мире. Северяне были во многом обязаны этим Монтгомери Мейгсу, ставшему генерал-квартирмейстером армии Союза в июне 1861 года. Мейгс был одним из лучших в своем выпуске Вест-Пойнта и сделал блестящую карьеру в инженерных войсках. Он руководил, например, строительством нового купола Капитолия и прокладкой Потомакского акведука, снабжавшего водой Вашингтон. Его опыт в общении с военными подрядчиками позволял ему внести порядок в хаос контрактов, заключавшихся в первое время войны, и уменьшить масштабы воровства. Мейгс отстаивал конкуренцию везде, где это было возможно, вместо применения системы определения цены «издержки плюс фиксированная прибыль», которая так нравилась производителям, которые, раздувая расходы, увеличивали и свои прибыли.

Почти все, что было необходимо армии, за исключением оружия и продовольствия, поставлялось квартирмейстерской службой: форма, шинели, обувь, вещмешки, зарядные сумки, фляги, столовые приборы, одеяла, палатки, бараки-времянки, лошади, мулы, корм, упряжь, подковы и передвижные кузницы, повозки, уголь или дрова для топки; в ее ведении находились корабли для снабжения войск по воде, а также склады для централизованного хранения и распределения припасов. Требования к материально-техническому обеспечению армии Союза были гораздо выше, чем у конфедератов. В основном военные действия велись на Юге, то есть «серые» были ближе к источникам снабжения. Вторгшиеся на территорию южных штатов северяне, наоборот, вынуждены были разворачивать сети извоза, служебных железных дорог и портов. В среднем в армии Севера, действовавшей на вражеской территории, на каждые сорок человек полагалась одна повозка, а на два-три человека — одна лошадь (включая кавалерийских и тягловых) или мул. Таким образом, ударной армии из 100 тысяч человек требовалось 2500 транспортных повозок и по крайней мере 35 тысяч животных, а также 600 тонн продовольствия ежедневно. Хотя во время некоторых знаменитых эпизодов войны — Виксбергской кампании Гранта или марша Шермана через Джорджию и обе Каролины — армии Союза отрывались от своих баз и снабжались за счет местного населения, такие случаи все же были исключением.

Мейгс, блестяще выполнивший свою миссию, также был безвестным героем войны, только со стороны северян. Под его контролем было потрачено 1,5 миллиарда долларов — почти половина прямых военных расходов Союза. Он заставил действующую армию отказаться от использования больших и тяжелых палаток «Сибли и Адамс» и перейти на легкие двухместные, которые солдаты-янки прозвали «собачьими» палатками, а их потомки — «щенячьими». Квартирмейстерская служба снабдила изготовителей одежды точными мерками для пошива формы — это привело к появлению стандартных размеров гражданской одежды, вошедших после войны в обиход. Постоянная нужда солдат в новой обуви подтолкнула к повсеместному внедрению новой машины для пришивания заготовки к подошве. В этом и многих других аспектах Мейгс и его служба оставили неизгладимый след в жизни американцев.

Как на Юге, так и на Севере волонтерские полки оставались тесно связанными со штатами, где они были набраны. Волонтеры сами избирали многих офицеров, а губернаторы назначали остальных. Роты, а порой и целые полки, часто состояли из добровольцев, набранных в одном и том же поселке, городе или округе. Роты из близлежащих городов сводились в полки, получавшие цифровое обозначение в хронологическом порядке их образования: например, 15-й Массачусетский пехотный, 2-й Пенсильванский кавалерийский, 4-я Огайская добровольческая артиллерийская батарея и т. д. Некоторые роты и полки формировались и по принципу национальной принадлежности: 69-й Нью-Йоркский был одним из многих полков, состоявших из ирландцев, 79-й Нью-Йоркский был полностью укомплектован шотландскими горцами, одетыми в килты, во многих полках большинство составляли солдаты немецкого происхождения. Случалось, что в одну роту или полк входили братья, кузены, отцы и дети. Жители одной местности или одного происхождения сохраняли сильное чувство локтя, что помогало поднимать боевой дух как в тылу, так и на фронте, хотя, с другой стороны, такое преимущество оборачивалось внезапным горем семьи или округи, если такой полк оказывался наполовину выкошен в битве, что случалось довольно часто.

Стандартно укомплектованный полк в обеих противоборствующих армиях состоял из тысячи человек, сведенных в десять рот, однако в течение нескольких месяцев погибшие и демобилизованные по болезни существенно уменьшали его ряды. Медицинское освидетельствование рекрутов зачастую было поверхностным. Последующее расследование обстоятельств вербовки в союзные войска показало, что 25 % рекрутов следовало отправить домой по состоянию здоровья — многие из них вскоре были комиссованы из действующей армии. В течение года после своего формирования численность среднестатистического полка уменьшилась вдвое или даже больше вследствие болезней, боевых потерь и дезертирства. Вместо того чтобы зачислять новых добровольцев в старые полки, штаты, гордясь количеством выставленных частей, предпочитали формировать новые. Из 421 тысячи добровольцев, поступивших в армию на трехлетний срок, только 50 тысяч пополнили состав старых полков. Профессиональные военные критиковали такой подход за неэффективность и трату времени. В результате части были далеки от оптимальной численности, к тому же бывалые ветераны лишались возможности обучать необстрелянных новобранцев. В 1862 и 1863 годах многие ветеранские полки шли в бой, имея в составе лишь 200–300 человек, тогда как новые несли необязательные потери по причине неопытности солдат.

Заслуженные солдаты также сожалели о практике избрания офицеров в добровольческих полках. Если предположить, что армия не является политическим институтом, что в ней царят тяжелое учение, суровая дисциплина и беспрекословное подчинение приказам, то тогда, действительно, выборы офицеров ни к чему. Однако в американской традиции граждане даже на военной службе остаются гражданами. Они голосовали за конгрессменов и губернаторов, так почему бы им не выбирать и капитанов с полковниками? В начале стихийной мобилизации 1861 года потенциальные офицеры самонадеянно полагали, что военные навыки можно быстро приобрести. Суровая действительность разрушила это представление. Многие офицеры, получившие назначения, благодаря своему политическому влиянию, расписались в полной некомпетентности. Солдат Пенсильванского полка летом 1861 года сетовал: «Полковник Робертс показал себя несведущим в простейших маневрах войск. В нашем полку полностью отсутствует всякая стройность… Ничему не уделяется своевременное внимание, никто не заглядывает в завтрашний день… Нас вполне справедливо можно назвать сбродом, не годящимся для встречи с настоящим врагом». Офицеры, поддавшиеся панике при Булл-Ране и оставившие своих солдат самостоятельно отражать атаки врага, были признаны виновными в беспорядочном бегстве нескольких федеральных полков. «Лучше обидеть тысячу амбициозных соискателей воинского звания, — комментировала Harper’s Weekly, — чем лицезреть еще одно бегство, во главе которого будут полковники, майоры и капитаны»[645].

Только 22 июля, на следующий день после поражения при Булл-Ране, союзный Конгресс одобрил создание военных советов, которые должны были принимать у офицеров экзамены и смещать тех, кто их не пройдет. В течение следующих нескольких месяцев сотни офицеров были уволены или подали в отставку добровольно, чтобы не встречаться с экзаменационной комиссией. Это не положило конец практике выборности офицеров или их назначения губернаторами по политическим мотивам, но хотя бы установило минимальные стандарты компетентности для таких назначенцев. По мере того как война затягивалась, присвоение офицерского звания за боевые заслуги становилось все более популярной мерой в ветеранских полках. К 1863 году союзная армия почти прекратила избирать офицеров.

Подобная практика дольше сохранялась в армии Конфедерации, к тому же южане до октября 1862 года не учреждали экзаменационных комиссий для офицеров. Однако офицеры южан, по крайней мере на виргинском фронте, в первые год-два войны делали свою работу лучше северных коллег. Во-первых, главнокомандующий силами Союза Уинфилд Скотт решил в 1861 году держать свою небольшую регулярную армию отдельно, не смешивая ее с добровольческими частями. Сотни офицеров и сержантов регулярной армии могли бы стать хорошими инструкторами для волонтерских полков и придать им тактическую выучку, но Скотт оставил их в своих частях, порой очень далеко на границе, пока необученные волонтеры гибли и получали ранения в Виргинии под командой некомпетентных офицеров. На Юге же, наоборот, регулярной армии не было вовсе, но те 313 офицеров, уволившихся из армии Соединенных Штатов и поступивших на службу в войска Конфедерации, внесли решающий вклад в первоначальный перевес южан.

Во-вторых, военные школы Юга выпускали большое число курсантов, предоставив Конфедерации ядро квалифицированного офицерского корпуса. В 1860 году из восьми военных «колледжей» семь находились в рабовладельческих штатах. Виргинский военный институт в Лексингтоне и «Цитадель» в Чарлстоне справедливо гордились той ролью, которую их выпускники сыграли в войне. В 1861 году треть всех старших офицеров виргинских полков составляли выпускники института в Лексингтоне, а из 1902 человек, когда-либо обучавшихся там, 1781 сражался на стороне южан. Когда конфедератские полки выбирали офицеров, кандидатами обычно были люди хоть с какой-то военной подготовкой. Большинство же офицеров-северян, пришедших из мирной жизни, вынуждены были учиться на собственном опыте, зачастую ценой поражений и жертв.

Политические соображения играли свою роль при назначении не только младших офицеров, но и генералов. И Линкольн, и Дэвис поступали, сообразуясь с мнением Сената, учитывая факторы партийной принадлежности и происхождения из того или иного штата при назначении как генералов, так и членов кабинета и почтмейстеров. Многие политики имели виды на бригадирские погоны для себя или своих друзей. Линкольн был особенно заинтересован в поддержке войны со стороны демократов, поэтому назначил на генеральские должности многих видных представителей этой партии, среди которых были Бенджамин Батлер, Даниэл Сиклз, Джон Макклернанд и Джон Логан. Чтобы заручиться солидарностью крупных этнических меньшинств Севера, он не обделил и их лидеров — генералами стали Карл Шурц, Франц Зигель, Томас Мигер и многие другие. Дэвису нужно было утолить воинское честолюбие могущественных региональных политиков, поэтому он дал генеральские погоны таким деятелям, как Роберт Тумбз из Джорджии, Джон Флойд и Генри Уайз из Виргинии.

С точки зрения политики такие назначения были оправданны, но на поле битвы иногда оборачивались катастрофой. «Вручение командования таким лицам, как Бэнкс, Батлер, Макклернанд, Зигель и Лью Уоллас, мало чем отличается от убийства, — писал карьерный офицер, выпускник Вест-Пойнта Генри Хэллек, — однако сдается мне, что воспрепятствовать этому невозможно»[646]. «Политический генерал» стало выражением, практически синонимичным некомпетентности, в особенности среди северян. Правда, были исключения. Некоторые из тех, кого назначили по политическим соображениям, действительно превращались в первоклассных командиров (к примеру, Фрэнк Блэр и Джон Логан). Выпускники Вест-Пойнта Улисс Грант и Уильям Шерман получили свои первые назначения при содействии конгрессмена от Иллинойса Элиху Уошберна и сенатора от Огайо Джона Шермана (брата Уильяма). Как бы то ни было, профессионалы из Вест-Пойнта занимали большинство командных постов в обеих армиях, и некоторые из них показали себя гораздо хуже, чем «генералы от политики». «Гражданские генералы» порой горько сетовали на засилье «вест-пойнтовской клики», управляющей армиями как закрытыми корпорациями, контролирующей воинское производство и оставляющей лучшие командные посты за собой.

Назначение «генералов от политики», как и избрание ротных офицеров, было существенной частью процесса, благодаря которому в высшей степени политизированное общество вовлекалось в войну. Дисциплина в армиях Юга и Севера хромала на обе ноги. Уже в 1864 году генерал-инспектор армии Северной Виргинии жаловался на «трудности с точным и быстрым исполнением приказов»: «Я не вижу надлежащих уважения и повиновения приказам, которые должны пронизывать структуру военной организации». «Мятежник Джонни» и «янки Билли» не могли взять в толк, почему нужно подчиняться приказам приятелей с соседней улицы, надевших теперь погоны. «У нас тут ввели правило строгое, приказ на торжественном построении зачитали, чтобы мы все шапки долой, когда подходим к полковнику или к самому генералу, — писал рядовой из Джорджии. — Такой расклад никуда не годится. По мне так гори он в аду, а не буду я шапку перед ним ломать, пусть уж лучше меня прикончат сразу». Примерно в то же самое время и рядовой из Массачусетса писал: «Муштра, взятие на караул при виде офицеров и их охрана себя изжили»[647].

Многие офицеры и правда давали мало поводов для уважения. Некоторые пьянствовали и кутили, подавая, безусловно, пример нижним чинам. Летом 1861 года 75-й Нью-Йоркский полк квартировал около Балтимора, направляясь в Вашингтон. «Сегодня в лагере нет двухсот человек, — в отчаянии заносил в полковой журнал писарь. — Капитан Кэтлин, капитан Херберт, лейтенант Купер и еще один или два офицера содержатся под арестом. Сто человек пьяны, еще сотня разошлась по домам терпимости… Полковник Элфорд напивается постоянно». В 1862 году рядовой из Северной Каролины так писал о своем капитане: «Как-то раз он, будучи под мухой… посадил меня на гауптвахту, зато когда он напился в поезде от Уилмингтона до Голдсборо, мы заперли его в сортире. Так что теперь мы квиты»[648].

Впрочем, такие офицеры составляли меньшинство, и спустя какое-то время их ряды были прорежены экзаменационными комиссиями или добровольными отставками. Лучшие офицеры «из штатских» взялись за новую профессию со всей серьезностью. Многие из них корпели по ночам за руководствами по строевой подготовке и тактике. Они избегали отдавать маловажные или неразумные приказы, а подчинения приказам обоснованным добивались не зуботычинами, а личными качествами и убеждением. Они увлекали солдат за собой не директивами, а личным примером и в бою находились на передовой, а не отсиживались позади. В обеих армиях количество убитых в бою офицеров на 15 % превышало количество убитых солдат и сержантов, а шанс генерала пасть на поле брани был наивысшим — на 50 % больше, чем у рядового.

Солдаты Гражданской войны учились воевать не в учебных частях, а на поле боя. Вследствие изначального недостатка профессионализма подготовка новобранцев была формальной. Она преимущественно состояла из приемов строевой подготовки с оружием (но без большой практики стрельбы), движения в составе роты или полка (иногда бригады) и ведения перестрелок. Очень редко солдаты принимали участие в дивизионных маневрах или в учебных боях. Да и бригады стали соединяться в дивизии не раньше июля 1861 года, а дивизии не сливались в корпуса вплоть до лета 1862 года[649]. Порой полки бросали в битву каких-то три недели спустя после их формирования, что приводило к предсказуемому результату. Генерал Гельмут фон Мольтке, глава прусского генерального штаба, отказывался от приписанных ему слов, что американские армии в 1861 году были не чем иным, как вооруженными толпами, гоняющимися друг за другом по сельской местности, однако он и многие другие профессиональные военные Европы имели основания так считать. Справедливости ради надо сказать, к 1862 или 1863 году приобретенный опыт превратил ветеранов янки и мятежников в закаленных, умудренных жизнью солдат, чьи терпение и готовность сносить взыскания начальства поражали многих европейцев, до того считавших американцев пустыми хвастунами, которым неведомо мужество. Обозреватель из Великобритании, посетивший поле битвы при Энтитеме, писал: «На семи-восьми акрах леса нет ни одного дерева, в которое не вонзились бы стаи пуль или горы осколков. Невозможно понять, как кому-то удалось выжить под таким огнем, который велся здесь»[650].

Дилетантство и неразбериха характеризовали не только мобилизацию армий, но и стратегическое развертывание. Большинство офицеров почти ничего не смыслили в стратегии. Учебный план Вест-Пойнта уделял крайне мало внимания стратегии — упор в нем делался на инженерное дело, математику, фортификацию, управление армией и поверхностные сведения о тактике. Распределение большинства офицеров по гарнизонам и их участие в войнах с индейцами на Фронтире мало побуждало к изучению премудростей стратегии. Немногие генералы (если вообще хоть кто-нибудь) читали труды Карла фон Клаузевица, выдающегося теоретика военного искусства XIX века. Некоторые офицеры читали произведения Антуана Анри Жомини, швейцарца, служившего в штабе Наполеона, знаменитого хрониста кампаний великого корсиканца. Все выпускники Вест-Пойнта были знакомы с принципами Жомини через изложение Денниса Харта Мэхэна, преподававшего в военной академии около полувека. «Основы военного искусства и науки» (1846) Генри Хэллека — во многом просто перевод труда Жомини — использовались в Вест-Пойнте в качестве учебника. Однако влияние идей Жомини на ход Гражданской войны не стоит преувеличивать, как сделали некоторые историки[651]. Многие «принципы» Жомини были общими местами, да и вряд ли их авторство принадлежало ему: концентрация основной группировки войск против разрозненных сил врага; угроза вражеским коммуникациям и защита своих; атака слабых мест в расположении противника ударными частями и так далее. Существует мало свидетельств о том, что труды Жомини сколько-нибудь значимо повлияли на оперативное искусство времен Гражданской войны: наиболее успешный ее стратег Грант признавался, что никогда не читал Жомини.

Метод проб и ошибок сыграл гораздо более важную роль в стратегии войны, чем ее теория. Большинство офицеров в 1861 году опирались на опыт американо-мексиканской войны, но легкая победа над слабым противником, одержанная в эпоху гладкоствольных ружей, сослужила плохую службу командирам Гражданской войны, столкнувшимся с решительно настроенной армией, вооруженной (после 1861 года) нарезным оружием. Таким образом, опыт, необходимый для ведения Гражданской войны, нужно было получить в ходе самой этой войны. Военная стратегия эволюционировала и приспосабливалась под конкретную ситуацию по мере того, как генералитет и гражданские деятели учились на своих ошибках, война превращалась из локальной в тотальную, а политические требования и гражданское самосознание менялись. Гражданская война была в первую очередь политической войной, войной народа, а не профессиональных армий, поэтому политические лидеры и общественное мнение серьезно влияли на ее стратегию.

В 1861 году многие американцы представляли себе войну как романтически эффектное действо. «Находясь тут, я чувствую, что отдаляюсь от по-настоящему славных дел», — писал один южанин своим родным. Многие конфедераты вторили жителю Миссисипи, говорившему, что он поступил в армию, «чтобы сражаться с янки — отличная потеха!». Штатский наблюдатель, переезжавший вместе с правительством Конфедерации из Монтгомери в Ричмонд в мае 1861 года, писал, что поезда «набиты войсками, и все они веселятся, как будто едут не на битву, а на пикник»[652]. Новобранец из Нью-Йорка писал своим домашним вскоре после зачисления: «Я и остальные ребята находимся в отличном настроении… нам очень весело здесь». Отправлявшиеся на фронт полки маршировали перед ликующими толпами, размахивавшими флагами, под оркестры, игравшие военные марши, с манящим предчувствием славы. «Война делает нас слезливо-сентиментальными», — писала в июне 1861 года в своем дневнике южанка Мэри Бойкин Чеснат[653].

Многие люди по обе стороны были убеждены, что война не продлится долго: одна-две битвы — и трусливые янки (или мерзкие мятежники) выбросят белый флаг. Солдат из Алабамы писал в 1861 году, что в следующем году настанет мир: «…так как мы перебьем всех янки, если вообще с ними будет хоть какая-то битва. Я уверен, что бригада Уокера разобьет хоть 25 тысяч янки. Полагаю, что сам я точно справлюсь с двадцатью пятью». Северяне обладали такой же самоуверенностью — недаром герой Джеймса Рассела Лоуэлла, вымышленный философ-янки Осия Биглоу с печалью вспоминал:

С такой уверенностью в скором успехе все размышления о стратегии казались излишними. Ответственные лица по обе стороны фронта не разделяли простодушную веру в скорый конец борьбы, однако и они не могли предвидеть, во что превратится этот конфликт: в тотальную войну, требующую полной мобилизации людей и ресурсов, уничтожающую этих людей и ресурсы в огромных масштабах, конец которой возможен лишь в результате безоговорочной капитуляции. Весной 1861 года большинство лидеров северян мыслили в рамках локальной войны. Их целью было не завоевание Юга, а подавление мятежа и возвращение лояльности южан. Вера в южный юнионизм держалась еще долго.

Война за локальные цели требовала и ограниченных средств. Главнокомандующий союзной армией Уинфилд Скотт разработал подходящую для этого стратегию. Будучи виргинским юнионистом, Скотт выступал против завоевательной войны, которая, даже в случае успеха, образует «пятнадцать разоренных провинций [то есть рабовладельческих штатов], не могущих жить в гармонии со своими завоевателями, но угнетаемыми в течение долгих поколений с помощью многочисленных гарнизонов, чье содержание обойдется нам вчетверо относительно чистых пошлин и налогов, которые мы могли бы взыскивать с Юга». Вместо вторжения на Юг Скотт предлагал «окружить» Конфедерацию с помощью блокады с моря и флота из канонерских судов, которые вместе с войсками продвинутся на юг вдоль Миссисипи. Таким образом, оказавшись отрезанными от остального мира, мятежники задохнутся в этом мешке, и правительство «сможет заставить их согласиться на все условия, пролив при этом крови меньше, чем при любом другом развитии событий»[655].

Выполнение плана Скотта потребовало бы времени: на приобретение нужного количества кораблей, чтобы блокада была эффективной, на постройку канонерских лодок и на обучение экспедиционного корпуса, который двинется вдоль Миссисипи. Скотт осознавал и главный недостаток своего плана: «Нетерпение наших патриотически настроенных верных друзей Союза. Они будут требовать немедленных и решительных действий, не вполне, сдается мне, представляя все последствия»[656]. Так и произошло. Общественное мнение Севера требовало «сокрушить» армию мятежников, занявшую Манассас — железнодорожный узел в Северной Виргинии, пересечение линий, ведших в долину Шенандоа и в штаты Нижнего Юга. Газетчики пренебрежительно называли стратегию Скотта «план „Анаконда“». Когда правительство Конфедерации приняло предложение Ричмонда перенести туда столицу, а Конгресс южан назначил в Ричмонде свою следующую сессию на 20 июля, принадлежавшая Хорасу Грили New York Tribune стала выходить с таким постоянным заголовком:

Другие газеты подхватили призыв двигаться на Ричмонд. Некоторые из них намекали на то, что «план „Анаконда“» означает предательское нежелание Скотта вторгаться в родной штат. Многие северяне были не в состоянии понять, почему генерал, который с 11 тысячами человек вторгся в страну с восьмимиллионным населением, совершил марш-бросок на 175 миль, разбил огромные вражеские армии и захватил столицу этой страны, уклоняется от вторжения в Виргинию и схватки с врагом, стоящим в 25 милях от столицы Соединенных Штатов. На ранних стадиях Гражданской войны сногсшибательные успехи, достигнутые в результате наступательной тактики ведения мексиканской кампании, заставляли командующих обеих армий искать счастья в атаке. Успехи Лайона в Миссури и Макклеллана в Западной Виргинии только подтверждали ценность упреждающих ударов.

Скотт оставался при своем мнении. Он считал набор «зеленых» новобранцев на 90 дней бесполезным, а полкам «трехлеток» потребуется несколько месяцев подготовки, прежде чем они смогут вступить в бой. Но Скотт шел не в ногу с политическими требованиями 1861 года. Под давлением общественности правительство более не могло откладывать выступление на виргинском фронте. Впрочем, рекомендованная Скоттом блокада портов южан также началась, а предложенное им продвижение войск вдоль Миссисипи стало частью стратегии Союза в 1862 году. Но события в конечном счете показали, что Север мог выиграть войну, только уничтожив сухопутные силы Юга. В этом отношении народный призыв к «разгрому» мятежников был основан на здравом, хоть и слишком кровожадном, чувстве. Сам Линкольн считал, что риск наступления под Манассасом оправдан. Такая атака соответствовала его представлению о локальной войне. В случае успеха она могла дискредитировать сецессионистов и привести к захвату Ричмонда, но социально-экономическая система Юга не была бы уничтожена — посягательства на южные территории не произошло бы.

К июлю 1861 года 35 тысяч союзных войск были сосредоточены под Вашингтоном. Ими командовал генерал Ирвин Макдауэлл, бывший штабной офицер шотландских частей, не имевший опыта командования в боевых условиях. Любопытное сочетание трезвенника и обжоры, Макдауэлл не был обделен ни умом, ни энергией, но с самого начала все у него пошло не так. В ответ на предписание Линкольна Макдауэлл подготовил план фланговой атаки на 20 тысяч конфедератов, оборонявших Манассас. Существенная роль в этом плане отводилась пятнадцатитысячному отряду генерала Паттерсона, 69-летнего ветерана войны 1812 года, который стоял под Харперс-Ферри и должен был помешать 11 тысячам конфедератов прийти на помощь Манассасу.

План был совсем неплох, однако он годился для обученных солдат под руководством опытных офицеров, а у Макдауэлла не было ни тех ни других. На совещании по тактике ведения войны, которое прошло в Белом доме 29 июня, Макдауэлл просил об отсрочке наступления до тех пор, пока он не обучит новобранцев из «трехлетних» полков. Скотт вновь выступил с предложением «плана „Анаконда“». Однако генерал-квартирмейстер Мейгс, когда спросили его мнение, ответил так: «Я не думаю, что мы когда-либо сможем закончить войну, не разгромив мятежников… Лучше разбить их здесь, чем идти вглубь враждебной нам территории [в ответ на предложение Скотта двигаться вдоль Миссисипи]… Дела сейчас обстоят так, что сражаться в Виргинии лучше, да к тому же и менее затратно»[657]. Линкольн согласился с Мейгсом. Что же касается неопытности войск Макдауэлла, то Линкольн, казалось, прочитал мысли одного из офицеров южан в Виргинии, который сообщал, что его люди настолько отстают в вопросах «дисциплины и обучения», что будет «тяжело полагаться на них в бою»: «На целый полк у меня не наберется и одной роты солдат регулярной армии». Президент приказал Макдауэллу начинать наступление: «Ваши новобранцы необстреляны, это правда, но с той стороны они точно такие же»[658].

Командующим южан под Манассасом был Пьер Борегар, щеголеватый и красноречивый герой форта Самтер, имевший манеры Наполеона и наполеоновские же амбиции. Войска мятежников в долине Шенандоа возглавлял Джозеф Джонстон, невысокий, безукоризненно одетый, честолюбивый, но осмотрительный человек с пристальным взглядом и повышенным чувством собственного достоинства. Со своими противоположными — наступательным и оборонительным — настроениями Борегар и Джонстон демонстрировали два полюса стратегического мышления южан. Основной военной целью Конфедерации, как и Соединенных Штатов времен Войны за независимость, было защитить страну от завоевания. Конфедераты черпали вдохновение в примере героев 1776 года, одержавших победу над врагом, более могущественным, чем тот, который противостоял южанам. Юг мог «выиграть» войну, не проиграв в ней, в то время как Север мог ее выиграть, только победив. Огромная территория Конфедерации — 750 тысяч квадратных миль, равная территории России к западу от Москвы и вдвое превышающая площадь первых тринадцати штатов, — делала задачу Линкольна такой же тяжелой, как и задачи Наполеона в 1812 году и Георга III в 1776-м. Военный аналитик лондонской Times так комментировал начало войны: «Одно дело — отбросить мятежников с южного берега Потомака или даже занять Ричмонд, и совсем другое — покорить и удержать под своей властью земли, почти столь же обширные, как европейская часть России… Обычно все войны за независимость оканчивались успешно, за исключением тех, где силы были слишком уж неравны, однако здесь явно не тот случай… Как англичане во время Войны за независимость вынуждены были отказаться от завоевания колоний, так и Север вынужден будет отказаться от усмирения Юга»[659].

Джефферсон Дэвис был согласен с этим: в начале войны он, казалось, наметил такую же стратегию ведения войны, как и Джордж Вашингтон во время Войны за независимость. Вашингтон уступал территорию, чтобы выиграть время; он отводил войска при появлении превосходящих сил врага; он контратаковал изолированные аванпосты британцев или разрозненные отряды всякий раз, когда такая атака обещала успех; но прежде всего он избегал крупных сражений, в которых его армия могла быть уничтожена, а его дело — проиграно. Такая стратегия была направлена на изнурение противника, это была стратегия победы без генеральных сражений, истощения ресурсов лучше укомплектованного врага, который в конце концов принужден был бы прекратить слишком затянувшуюся и становящуюся чрезмерно дорогой войну[660].

Однако не ограниченно и случайно, а масштабно применять такую тактику Дэвису мешали два главных фактора, вытекавших как из политической, так и из сугубо военной реальности. Во-первых, губернаторы, конгрессмены и все общество требовали, чтобы войска защищали каждую пядь территории Конфедерации от «аболиционистских полчищ Линкольна». Таким образом, в 1861 году армия была разбита на небольшие соединения, рассредоточенные по всему периметру Конфедерации: на границе Арканзаса и Миссури, в некоторых пунктах побережья Мексиканского залива и Атлантического океана, вдоль границы Теннесси и Кентукки, в долине Шенандоа, Западной Виргинии и Манассасе. Историки критиковали такую «кордонную оборону», так как рассредоточенные войска составляли столь тонкую линию, что союзная армия просто обязана была прорвать ее, что и произошло на некоторых участках в 1862 году[661].

Вторым фактором, игравшим против примененной Вашингтоном стратегии на истощение ресурсов врага, стал темперамент южан. Убежденные в безоговорочной победе над любым количеством янки, многие южане с презрением относились к тому, что нужно «сидеть сложа руки и ждать», пока федералисты начнут атаковать. «Идея ожидания удара, вместо того чтобы нанести его первыми, абсолютно не соответствует духу нашего народа, — заявляла Richmond Examiner. — Лучшая оборона — нападение. Походная колонна, вторгшаяся в Огайо или Пенсильванию, гораздо лучшая оборонительная мера, чем заслон из прибрежных артиллерийских батарей на всем протяжении от Норфолка до Рио-Гранде»[662]. Тон южной прессы, призывавшей к наступлению на Вашингтон, ничем не отличался от северных газет, надрывавшихся в призывах взять Ричмонд. Борегар разработал несколько смелых планов наступления на позиции МакДауэлла, но после того, как узнал о встречных планах наступления северян, он погрузился в размышления.

В конце концов конфедератам удалось объединить различные векторы тактической теории и политической реальности в то, что Дэвис назвал «оборонительно-наступательной стратегией». Она состояла в том, чтобы защищать территорию Конфедерации, используя внутренние коммуникации (идея Жомини, вытекающая, впрочем, из здравого смысла), сконцентрировать разобщенные войска для противостояния армии захватчика и, если представится случай, перейти к наступательным действиям, возможно даже вторгшись на территорию Союза. Никто никогда не применял эту стратегию систематически и всесторонне. Более-менее четкое ее претворение в жизнь, пожалуй, можно наблюдать от серии ключевых кампаний на театрах Виргиния — Мэриленд и Теннесси — Кентукки в 1862 году до кульминации в битве при Геттисберге в 1863-м. Намеки на нее проявились в первом сражении при Булл-Ране (Манассасе) — мелком по меркам дальнейших событий, но имевшем очень важные психологические последствия как для северян, так и для южан.