Боевой клич свободы. Гражданская война 1861-1865

12. Блокада и десантные операции: война на море в 1861–1862 годах

Союзный флот наиболее важных успехов добился в 1861 году. Основной задачей флота было установление блокады, причем задача эта не была простой. На 3500 милях побережья Конфедерации находилось десять крупных портов, 180 заливов, бухт и устьев рек, куда могли заходить небольшие суда. К июню 1861 года прибрежную линию патрулировало около сорока блокадных судов. Каждую неделю снаряжались или закупались новые корабли: частью старые парусные бриги, частью — переоборудованные колесные паромы. Они дополняли современные пароходофрегаты и шлюпы, методично крейсировавшие у южных портов[719].

Поначалу эти силы были слишком слабы, чтобы задерживать больше одного торгового судна из десяти, пытавшихся прорвать блокаду. После того как число и эффективность действия судов возросли, перед ними встала проблема другого свойства. Союзный флот владел только двумя базами на Юге: Хэмптон-Роудс в устье реки Джемс (напротив удерживаемого конфедератами Норфолка) и Ки-Уэст во Флориде. Некоторые суда тратили примерно столько же времени на пополнение запасов и ремонт на этих базах, сколько и на блокадные действия. Чтобы решить проблему, командование флота решило захватить несколько гаваней южан и оборудовать там базы. Пока еще планы первой такой операции только вынашивались, флот одержал победу в бухте Гаттерас в Северной Каролине.

На 200 миль вдоль побережья Северной Каролины тянется гряда островов барьерного рифа, разделенная несколькими узкими гаванями, из которых только бухта Гаттерас была доступна для больших кораблей. Позади рифовой гряды находятся заливы Албемарл и Памлико, своего рода внутренние моря, соединенные с внутренними районами страны железной дорогой и каналами. Эта транспортная сеть служила запасным ходом из Ричмонда к Атлантике, ибо парадная дверь была заколочена союзным флотом, контролировавшим Хэмптон-Роудс. В первые месяцы войны многочисленные суда, проскальзывавшие сквозь блокадный частокол, достигали бухты Гаттерас. Северокаролинские заливы также служили стоянкой для каперов, в ходе своих стремительных рейдов захватывавших неосторожные торговые суда. Что не доставалось каперам, то довершали частые штормы, бушевавшие у мыса Гаттерас — мятежники демонтировали маяк и убрали все навигационные буи, обозначавшие фарватер у этого коварного побережья.

Ни один уважающий себя флот не мог смириться с существованием этого пиратского гнезда. Коммодор Сайлес Стрингем из атлантической блокадной эскадры собрал флотилию из семи судов, вооруженных 141 орудием, чтобы сокрушить пиратов. Экспедиционный корпус сопровождали два транспортных судна с 900 солдатами и морскими пехотинцами под командованием Бенджамина Батлера. Задачей солдат было напасть с тыла на два форта, охранявших бухту Гаттерас, тогда как корабли должны были бомбардировать их с моря. Считалось невозможным, что одни только корабли способны уничтожить хорошо укрепленные форты, однако 28–29 августа флотилии удалось подавить сопротивление массированным артиллерийским огнем из нарезных орудий, просто встав на якорь вне радиуса действия девятнадцати гладкоствольных пушек форта. 29 августа 670 солдат, составлявших гарнизон фортов, сдались прежде, чем солдаты Батлера сделали хотя бы один выстрел. Весть об этой победе, достигшая Севера, стала некоторым утешением за Булл-Ран и Уилсонс-Крик. Все побережье Северной Каролины охватила паника: «дегтярники»[720] с минуту на минуту ждали, что полчища янки захватят их прибрежные города. Однако в тот момент моряки не были готовы развить свою победу.

Следующая морская виктория вообще не потребовала почти никаких усилий. Близ побережья штата Миссисипи, на полпути между Новым Орлеаном и Мобилом, находится остров Шип. В сентябре 1861 года конфедераты вынуждены были оставить наполовину возведенные на нем укрепления после предупредительных выстрелов союзного корабля «Массачусетс». Федералы заняли остров, построили там базу для блокадной эскадры и получили плацдарм для захвата Нового Орлеана.

Тем временем к Порт-Ройалу (Южная Каролина) с севера двигался грозный военный флот. Этот экспедиционный корпус состоял из 17 военных кораблей, 25 углевозов и 33 транспортных судов, везших 12 тысяч солдат, 600 морских пехотинцев и боеприпасы. 1 ноября шторм, поднявшийся недалеко от мыса Гаттерас, разметал флотилию и пустил ко дну несколько транспортов, лишив северян значительной части снаряжения и большинства десантных лодок. Это несчастье сорвало первоначальный план высадки десанта и штурма двух фортов, охранявших вход в бухту Порт-Ройала, и флоту опять пришлось решать задачу в одиночку.

Такая перспектива не очень устраивала командующего эскадрой Сэмюэла Дюпона, племянника основателя пороховой компании и морского волка с 46-летним стажем. Глубоко укоренившаяся вера в то, что одно орудие на берегу равно четырем корабельным, делало шансы 43 пушек форта предпочтительнее 157 судовых. Но Дюпон намеревался положить конец этому предрассудку. Паровой двигатель расширил тактические возможности, поэтому Дюпон приказал кораблям маневрировать по овальной траектории, стреляя по фортам с обоих бортов, тогда как сами суда представляли для артиллеристов южан движущиеся мишени. 7 ноября союзный флот скрупулезно выполнил этот план, сломив сопротивление обоих фортов всего лишь за четыре часа бомбардировки. Конфедераты и белые горожане оставили прибрежные острова, соединенные водными путями, расходящимися в стороны от бухты Порт-Ройал. Северяне оккупировали этот район с богатыми плантациями хлопка. Около десяти тысяч негров, брошенных своими хозяевами, вскоре стали объектом аболиционистского эксперимента по обучению обретших свободу людей и ведению плантационного хозяйства с использованием добровольного труда.

Потеряв 31 человека, союзный флот получил в свое распоряжение превосходную естественную гавань на южноатлантическом побережье. Еще ценнее было то, что флот северян приобрел репутацию непобедимого: это угнетало боевой дух южан на всем побережье Конфедерации. Через день после падения Порт-Ройала в Саванну прибыл Роберт Ли, назначенный новым командующим силами береговых укреплений. Сам он рассматривал это назначение как «очередное гиблое дело — еще хуже, чем в Западной Виргинии». Ли понимал, что превосходство янки на море дает возможность наносить удары, когда и где им заблагорассудится. «Здесь столько объектов для атаки и настолько мало сил для того, чтобы встретить врага на море, — сокрушался он, — что моя миссия превращается в небольшой отпуск»[721]. У Ли практически не оставалось выбора: он был вынужден сконцентрироваться на защите стратегических пунктов, оставив неприятелю большую часть побережья. В следующие месяцы северяне захватили еще несколько гаваней и портов вплоть до Сент-Огастина (Флорида). В апреле 1862 года осадные орудия, установленные на острове в устье реки Саванна, разрушили форт Пьюласки, и федералы получили контроль над Саванной.

Другая совместная сухопутно-морская экспедиция (в которой на этот раз основную роль сыграла армия) заблокировала все гавани в Северной Каролине, кроме Уилмингтона. С этой экспедиции началась полная взлетов и падений карьера Эмброуза Бернсайда, статного, румяного здоровяка из Род-Айленда, чьи импозантные бакенбарды «котлетками» внесли вклад в английский язык, образовав анаграмму из его фамилии (sidebums). После командования бригадой при Булл-Ране Бернсайд вернулся домой и приступил к формированию дивизии из солдат, знакомых с морским делом и такелажными работами. Эти умения должны были им пригодиться для развития успеха в бухте Гаттерас и установления господства над северокаролинскими заливами. Главным врагом янки в этом предприятии оказались не мятежники, а погода. Флотилия Бернсайда, состоявшая из самодельных канонерок, углевозов и пассажирских пароходов, везших 12 тысяч человек, была разметана штормом 13 января; три корабля потерпели крушение. Двухнедельная буря заставила экспедиционный корпус испытать все прелести бортовой и килевой качки в бухте Гаттерас. Когда море наконец успокоилось, измученные морской болезнью солдаты воспринимали предстоящее сражение как меньшее из зол.

Их первой целью был остров Роанок — болотистый клочок земли десяти миль в длину и двух в ширину, который память о Вирджинии Дейр и загадочное слово сгоаЮп превратили в легенду[722]. Остров Роанок, контролирующий пролив между заливами Албемарл и Памлико, являлся ключом к черному ходу из Ричмонда. Начальником над 3000 конфедератов, четырьмя батареями с 32 орудиями и семью канонерками (каждая с одной пушкой), защищающими остров, был Генри Уайз, «генерал от политики», переведенный сюда с целью прекратить его междоусобную грызню с земляком-виргинцем Джоном Флойдом в Западной Виргинии. Уайз уже достаточно знал о войне, чтобы всерьез надеяться на свой «москитный флот» из канонерок, слабые батареи и немногочисленных необученных солдат. Он умолял Ричмонд прислать ему больше людей и орудий, но там не реагировали на его мольбы.

Такая пассивность дорого обошлась администрации Дэвиса, ибо янки выглядели очень грозно. 7–8 февраля шестнадцать канонерок Бернсайда, располагавших 64 орудиями, отбросили «москитный флот» южан и подавили береговую артиллерию, в то время как пароходы протащили десантные лодки через полосу прибоя и 7500 солдат высадились на острове. Там они, проваливаясь по колено в «непроходимом» болоте, достигли укреплений южан и сходу взяли их, потеряв убитыми и ранеными лишь 264 человека. В плен удалось захватить 2675 конфедератов. Генералу Уайзу удалось бежать, а его сын, пехотный капитан, погиб в бою. На следующий день канонерки северян уничтожили «москитный флот» и заняли Элизабет-Сити на материке. В течение нескольких недель янки захватили все северокаролинские порты, включая Нью-Берн и Бофорт, и железнодорожные станции, связывающие побережье с внутренними районами страны. В Бофорте к тому же находилась и прекрасная гавань, ставшая еще одной базой блокадного флота.

Итогами этой десантной операции стали присвоение Бернсайду звания генерал-майора, рост боевого духа северян и существенный его упадок у южан. Конгресс Конфедерации учредил комитет для расследования обстоятельств катастрофы на острове Роанок. Возгласы возмущения заставили Джуду Бенджамина подать в отставку с поста военного министра (хотя ценивший его Дэвис тут же назначил его государственным секретарем). К апрелю 1862 года каждая сколь-нибудь важная гавань атлантического побережья, за исключением Чарлстона и Уилмингтона (Северная Каролина), перешла в руки федералов или была закрыта для прорывавших блокаду судов. Как из-за этого, так и в связи с постоянно увеличивавшимся числом кораблей Союза тиски блокады в первом полугодии 1862 года стали гораздо жестче. Более того, надежды южан на прорыв блокады с помощью секретного (как они думали) оружия — броненосца «Виргиния» — лопнули по вине броненосца «Монитор».

Не отягощенные ни традициями, ни моряцкими предрассудками, мятежники получили некоторое преимущество на старте новой эпохи броненосных кораблей. В июле 1861 года они начали обшивать броней остов спасенного ими от уничтожения фрегата «Мерримак». На металлургическом заводе Тредегар были изготовлены двухслойные стальные листы толщиной в два дюйма. Их было достаточно, чтобы защитить надстройку судна, имевшую 178 футов в длину и 24 фута выше ватерлинии. Однодюймовый стальной лист предназначался для обшивки 264 футового корпуса на три фута ниже ватерлинии. Надпалубная часть получила уклон в 36°, чтобы неприятельские снаряды рикошетировали от брони. Странный внешний вид этого плавсредства, названного «Виргинией», наводил очевидцев на мысль об амбаре, лишь крыша которого виднелась над поверхностью воды. «Виргиния» была 10-пушечным кораблем, имевшим по четыре пушки с каждого борта и по одному вращающемуся семидюймовому нарезному орудию на носу и корме. К носу также был прикреплен железный таран, призванный пробивать днище деревянных кораблей врага. Слабыми местами этого во всем остальном замечательного судна были ненадежные двигатели и слишком низкая осадка. Не имея возможности построить новые двигатели нужной мощности, мятежники были вынуждены отремонтировать старые двигатели с «Мерримака», которые были забракованы еще до войны. Благодаря тяжести брони осадка «Виргинии» составила 22 фута, что препятствовало проведению операций на мелководье; с другой стороны, неприспособленность броненосца к дальним рейсам делала невозможным и сражения в открытом море. Слабые двигатели и неуклюжие очертания ограничивали скорость «Виргинии» до 4–5 узлов и делали ее столь неповоротливой, что разворот на 180 градусов занимал полчаса. Некоторые из этих недостатков не бросались в глаза, пока «Виргинию» не спустили на воду, а до тех пор она внушала надежду южанам и страх северянам.

Страх этот был главным стимулом преодоления индифферентности северян в вопросе о броненосцах. Военно-морской министр Уэллс, уверенный в безусловном превосходстве своего флота над любыми постройками южан и озабоченный необходимостью укрепления блокадных сил, поначалу не желал поддаваться новой моде. Но слухи о работе мятежников в этом направлении побудили Конгресс заставить министра действовать в рамках закона от 3 августа 1861 года, инициирующего строительство трех прототипов броненосцев. Уэллс учредил военно-морской совет, призванный рассмотреть десятки предложений от судостроителей. Совет выбрал два из них, в результате были построены «Галена» и «Нью-Айронсайдз» — корабли традиционной конструкции, но обшитые стальными листами.

Ни единого предложения не поступило от Джона Эриксона — гениального, но вспыльчивого как порох морского инженера, изобретателя гребного винта и некоторых других нововведений в конструкции судов. Раздраженный своими давними стычками с военно-морским министерством, Эриксон угрюмо сидел в своей нью-йоркской мастерской, пока некий судовладелец не убедил его послать в министерство принципиально новый проект. В проекте было несколько новшеств. На деревянный корпус, обшитый тонким стальным листом, надстраивалась плоская палуба длиной 172 фута с прямыми бортами, защищенными броней толщиной в 4,5 дюйма, опускающейся ниже ватерлинии. Эта броня защищала также винт, якорь и все необходимые механизмы, при этом надводная часть судна возвышалась менее чем на два фута, что делало корабль похожим на плот — малозаметную мишень для вражеского огня. Самым важным новшеством Эриксона была вращающаяся башня, защищенная восьмидюймовым слоем брони и снабженная двумя одиннадцатидюймовыми орудиями. Эта башня наряду с низкой осадкой (11 футов), небольшим водоизмещением (1200 тонн, что составляло около четверти водоизмещения «Виргинии») и способностью развивать скорость до 8 узлов давала кораблю Эриксона преимущество в маневренности и функциональности. Он мог буквально танцевать вокруг более тяжелых вражеских судов и вести огонь во всех направлениях.

Линкольн и Уэллс были впечатлены детищем Эриксона, но оставались вопросы. Удержится ли броненосец на плаву в неспокойном море? Некоторые члены военно-морского совета относились к этому скептически. Эриксон предстал перед советом и развеял все сомнения. Совет подписал с ним контракт, но насмешки высших офицеров над «причудой Эриксона» вынудили Уэллса перестраховаться: судно должно одержать «безоговорочную победу» (что бы это значило?), в противном случае кораблестроители должны были вернуть каждый цент из 275 тысяч долларов, которые правительство соглашалось им выплатить. Эриксона это не обеспокоило — он был уверен в своем проекте. Для экономии времени он привлек несколько субподрядчиков, но лично вникал в каждую деталь. Начав работу на три месяца позже южан, северяне спустили броненосец Эриксона на воду 30 января 1862 года, на две недели раньше «Виргинии». Скептики, присутствовавшие при обеих церемониях, возвещали, что эти посудины не смогут держаться на воде, но могли только радоваться крушению своих прогнозов. Еще несколько недель ушло на доделку обоих кораблей. Эриксон нарек свое судно «Монитор» (тот, кто предостерегает и исправляет грешников). Времени на испытания не оставалось — проверкой соответствия «Монитора» пунктам контракта должен был стать первый бой.

8 марта «Виргиния» вышла из Норфолка, причем ее команда рассматривала плавание как испытательное, однако броненосец с ходу ввязался в настоящее сражение. Пять союзных кораблей — «Миннесота», «Роанок», «Сент-Лоуренс», «Конгресс» и «Камберленд», — располагавшие 219 орудиями, стерегли устье реки Джемс около Хэмптон-Роудс. Последние три были парусниками, составлявшими гордость военного флота в 1840-х годах, но устаревшими после начала эксплуатации паровых судов. Два первых были паровыми фрегатами («Роанок», впрочем, вывела из строя поломка вала) и гордостью уже современного флота, но итоги боя и их разом отбросили в разряд устаревших. Слухи о скором приходе «Мерримака» (как на Севере продолжали называть «Виргинию») циркулировали уже несколько недель, и вот, наконец, он показался. Первым на его пути оказался 24-пушечный «Камберленд»; броненосец сделал по нему несколько залпов, а затем протаранил, проделав 7-футовую дыру в днище корвета и отправив его ко дну. Пока это все происходило, «Камберленд» и «Конгресс» выпустили по «Виргинии» множество снарядов, но они, по словам очевидца-северянина, «ударялись о броню и отскакивали от нее, причинив вреда не больше, чем горошины, выпущенные из пугача»[723]. Это было не совсем верно: еще до того, как стемнело, две пушки «Виргинии» были выведены из строя, палуба и дымовая труба повреждены (к тому же при столкновении с «Камберлендом» она потеряла таран), два человека убиты и несколько ранены. Но правда и то, что ни один из 98 сделанных по броненосцу выстрелов не пробил броню и не нанес сколько-нибудь ощутимый урон.

Пустив ко дну «Камберленд», «Виргиния» принялась за 50-пушечный «Конгресс», обстреливая беспомощный фрегат до тех пор, пока один из снарядов не угодил в крюйт-камеру и не взорвал корабль. «Миннесота», пытаясь помочь попавшим в беду товарищам, села на мель, и «Виргиния» переключилась на этот флагман эскадры северян, захвативший в августе предыдущего года бухту Гаттерас. Но глубокая осадка броненосца помешала ему подойти к «Миннесоте» до наступления темноты, поэтому мятежники решили, что на сегодня достаточно и что они покончат с фрегатом и другими судами федералов на следующий день.

А закончившийся день оказался худшим в 86-летней истории флота Соединенных Штатов. «Виргиния» за несколько часов потопила два крупных корабля; до 1941 года ни один враг не смог повторить подобного результата. Союзная флотилия потеряла по меньшей мере 240 матросов, включая капитана «Конгресса» — больше, чем в любой другой день войны. Всему союзному флоту в Хэмптон-Роудс (по-прежнему главной базе блокадных сил) угрожало уничтожение. Телеграммы, отсылаемые в ту ночь в Вашингтон, отдавали горьким привкусом паники. На следующее утро состоялось чрезвычайное заседание кабинета. Военно-морской министр Уэллс пытался успокоить военного министра Стэнтона известием о том, что «Монитор» уже вышел из Бруклина в Хэмптон-Роудс, чтобы противостоять «Виргинии». Но успеет ли он туда вовремя? И даже если успеет, то даст ли его двухпушечная «консервная банка на плоту» достойный отпор монстру южан?

Успел и дал. Ночью «Монитор», чья команда была измучена борьбой со штормом, едва не потопившим броненосец по пути из Бруклина, встал на якорь рядом с «Миннесотой». Однако перспектива схватки с «Виргинией» вновь заставила сердца членов экипажа биться чаще. Когда утром 9 марта броненосец Конфедерации решил покончить с остатками флота северян, его команда обнаружила рядом с «Миннесотой» странное судно. «Мы сперва думали, что это плот, который везет на берег для ремонта котел с „Миннесоты“», — говорил позже мичман с «Виргинии». Но «котел» развернул орудия и открыл огонь. Член команды «Монитора» так описал реакцию «Виргинии»: «Изумление отразилось на корабле точно так же, как оно отражается на лице человека, а „Мерримак“ был изумлен до крайности». Мятежники переключили внимание с севшей на мель «Миннесоты» на этот невиданный корабль, который начал вертеться вокруг «Виргинии» «как маленькая собачонка», выплевывая 175-фунтовые ядра из 11-дюймовых пушек. Схватка двух тяжеловесов продолжалась два часа. Ни один снаряд с обеих сторон не смог пробить броню противника, хотя тяжелые снаряды «Монитора» в нескольких местах повредили обшивку «Виргинии». В какой-то момент южный броненосец сел на мель, и когда обладавший более высокой осадкой «Монитор» приблизился, многие члены экипажа «Виргинии» стали прощаться с жизнью, но в последний момент им удалось снять корабль с отмели и продолжить бой, безуспешно пытаясь протаранить «Монитор». К тому времени двигатели «Виргинии» уже дышали на ладан, а сама она была такой громоздкой, что один из лейтенантов сравнил ее с Ноевым ковчегом». «Монитор» в свою очередь также пытался таранить кормовую часть «Виргинии», чтобы вывести из строя руль или винт, но все время промахивался. Вскоре после этого снаряд с «Виргинии» попал в рубку «Монитора», ранив капитана. Корабль Союза тут же вышел из боя, а «Виргиния», опасаясь снова сесть на мель, отошла обратно к Норфолку. Каждая сторона полагала, что выиграла бой, на деле же его следует признать ничейным. Создавалось впечатление, что измочаленные экипажи прекратили сражаться по обоюдному согласию[724].

В этот день завершилась революция в войне на море, начатая двадцатью годами ранее с применением на боевых судах энергии пара. Красавцы фрегаты и могучие линейные корабли с их высокими мачтами и прочными дубовыми палубами были обречены. Когда новость о сражении «Монитора» и «Виргинии» достигла Англии, limes дала такой комментарий: «До недавнего времени у нас было 149 первоклассных военных кораблей, а сейчас их осталось два: „Уорриор“ и „Айронсайд“ [британские экспериментальные броненосцы]. За исключением этих двух во всем английском флоте больше нет корабля, для которого бой с маленьким „Монитором“ не был бы безумием»[725].

Для Вашингтона больший интерес представляло спасение союзного флота в Хэмптон-Роудс. В течение ближайших двух месяцев «Монитор» и «Виргиния» встречались, но не вступали в бой. Не имея в резерве других броненосцев, ни одна из сторон не могла рисковать потерей своего главного козыря. После вторжения армии Макклеллана на виргинский полуостров и отхода конфедератов к Ричмонду в мае 1862 года Норфолк перешел в руки федералов, а «Виргиния» была вытащена на берег. Слишком громоздкий для того, чтобы с боем пробиться в открытое море, и слишком низко сидящий, чтобы идти против течения реки Джемс, доблестный броненосец 11 мая был уничтожен своей командой — менее чем три месяца спустя после спуска на воду. «Монитор» также не дожил до своей первой годовщины: в последний день 1862 года очередной шторм у мыса Гаттерас отправил на дно броненосец, который буксировали на юг для участия в блокаде.

Несмотря на все свои недостатки, «Виргиния» и «Монитор» послужили прототипами для последующих броненосцев, построенных или заложенных обеими сторонами в ходе войны: 21 у Конфедерации и 58 у Союза. Многие из этих судов так и не приняли участие в боях; все из них были созданы для сражений на рейдах и реках; ни одно не сравнялось славой со своими предшественниками. Броненосцы мятежников в южных реках породили чувство тревоги среди союзного флота, известное как «таранная лихорадка», но это не оказало существенного влияния на ход войны. Деревянные парусники и пароходы по-прежнему составляли основу флота северян, действовавшего в открытом море. Однако в последней трети XIX века флоты мировых держав перешли на железные и стальные корабли, позаимствовав основные черты «причуды Эриксона»: низкий профиль, скорость и маневренность, вращающиеся орудийные башни и ограниченное количество крупнокалиберных орудий вместо множества пушек по каждому борту.

Участие в блокаде в составе союзного флота не предоставляло особенных шансов прославиться. Главным врагом северян была скука. Во время войны в блокаде участвовало около 500 судов, причем одновременно вахту несли в среднем 150 сторожевиков. Эти корабли захватили или вывели из строя около 1500 пытавшихся прорвать кольцо блокады. Предположив, что на каждый захваченный корабль приходилось до десятка просто замеченных или тех, кого догнать не удалось, можно подсчитать, что каждый сторожевик видел один вражеский корабль в три-четыре недели и участвовал в одном-двух захватах в год. «День за днем, волна за волной, мы пребываем в полном бездействии», — так описывал блокаду один морской офицер. Другой писал своей матери, что та хорошо может получить представление о службе на сторожевике, если «в жаркий летний день выберется на крышу, поговорит там с пятью-шестью кретинами, спустится в подвал выпить тепловатой воды с привкусом ржавчины, а затем повторит это все снова и снова, и так пока не устанет, после чего пойдет спать в глухой чулан»[726].

Только надежда на неожиданное обогащение не давала морякам сойти с ума. Трофеи команда делила с государством пополам. Около 7 % стоимости добычи полагались капитану, поменьше офицерам, а 16 % делились на матросов. Мечта о том, чтобы сорвать в таких условиях банк, иногда сбывалась: в течение девяти дней осени 1864 года небольшая канонерка «Эолус» одна захватила двоих нарушителей, что принесло ее капитану 40 тысяч долларов, офицерам — от 8 до 20 тысяч и по 3000 долларов каждому матросу.

Потенциальные выгоды, равно как и возможность пощекотать нервы, были для экипажей прорывавших блокаду судов более понятны. «Из того, что мне пришлось испытать в жизни, ничто не сравнится с этим ощущением, — писал находившийся на корабле-беглеце британский офицер. — Охота на кабанов, скачки с препятствиями, охота на крупную дичь, поло (а я перепробовал все это) хотя и являются захватывающими предприятиями, меркнут по сравнению с попыткой прорваться через блокаду»[727]. Но это комментарий уже не из первого года войны, когда блокада напоминала скорее решето, чем серьезную преграду: стоимость товаров и страховые ставки росли, но риск захвата судна был невелик. К лету 1862 года ситуация изменилась. Закрыв или оккупировав большинство портов южан, блокадный флот мог сосредоточиться на нескольких оставшихся открытыми гаванях. Приобретшие опыт капитаны северян стали отправлять небольшие суда ближе к берегу, чтобы те посылали сигнальные ракеты, когда очередной корабль южан намеревался войти в гавань или выйти из нее. Получив такой сигнал, все находившиеся в пределах досягаемости военные корабли сходились в одну точку, чтобы перехватить прорывавшегося нарушителя. В нескольких милях мористее располагался второй ряд патрулей.

Эта система работала достаточно слаженно, если дело касалось тихоходных или крупнотоннажных судов неприятеля в условиях хорошей видимости. Но такой тип кораблей-нарушителей скоро исчез. На смену ему пришли плоскодонные быстроходные суда с низкой осадкой, построенные (преимущественно в Великобритании) специально с целью прорыва блокады, выкрашенные в маскирующий серый цвет, в топках которых сгорал не выделяющий дым антрацит. Они имели низкие борта, телескопические трубы и подводные пароотводные клапаны. С лоцманами, знавшими назубок каждый дюйм побережья, эти корабли дожидались безлунных, туманных или штормовых ночей, чтобы прорваться к фарватеру, с которого заранее были сняты все навигационные бакены, и только условные береговые огни служили рулевым ориентирами. Такой нарушитель мог проплыть в двухстах ярдах от патруля и остаться незамеченным. Южане иногда даже запускали сигнальные ракеты, похожие на используемые северянами, чтобы сбить с толку преследователей.

Ключевыми базами нарушителей блокады стали Нассау, Бермуды и Гавана. Там они принимали на борт оружие, обмундирование, обувь, армейские одеяла, медикаменты, соль, чай, спиртное, юбки и корсеты. Когда в союзном флоте стало больше кораблей, северяне образовали третью линию кордонов, патрулирующих воды близ этих портов (несмотря на протесты Великобритании и Испании), чтобы перехватывать нарушителей в сотнях миль от побережья южных штатов. Впрочем, большинство беглецов просачивались через эту преграду и держали курс на Уилмингтон, Чарлстон, Мобил или другой порт, где загружали на борт хлопок и отправлялись в обратный путь.

Уилмингтон и Нассау во время войны превратились в бурно растущие города, где процветало насилие, множились дома терпимости и сколачивались бешеные состояния[728]. Выгода от успешного вояжа перевешивала опасность поимки, составлявшую в 1864 году один шанс из трех. Судовладельцы могли вернуть потраченные средства за один-два рейса в оба конца, а каждый следующий рейс приносил им уже чистую прибыль. Цены на хлопок на европейских рынках взлетели в шесть, восемь, десять раз по сравнению с довоенными, что позволило спекулянтам, закупавшим хлопок на Юге и перевозившим его в Европу, увеличить свои доходы. К 1864 году капитаны судов-нарушителей получали не меньше 5000 долларов золотом за рейс в оба конца, другие офицеры — от 750 до 3500 долларов, а простые матросы — 250 долларов. Кроме того, капитаны использовали часть трюма для перевозки собственного хлопка на экспорт или импортных предметов роскоши, которые затем продавали на аукционах. Многие судовладельцы, капитаны и члены команд были британцами, включая некоторых бывших офицеров королевского флота, оставивших службу ради выгодных авантюр. Хотя побудительным стимулом для большинства южан, владевших кораблями, прорывавшими блокаду, оставался патриотизм, мотив погони за прибылями исключать также не стоит. Северяне обращались с захваченными южанами как с военнопленными, но иностранных подданных отпускали во избежание дипломатических осложнений. Вытеснение военного снаряжения дорогостоящими потребительскими товарами стало настолько заметным, что в начале 1864 года правительство Конфедерации издало постановление (которое, впрочем, очень многими игнорировалось) о запрете импорта предметов роскоши и выделении по меньшей мере половины грузовых помещений транспортов под государственные поставки по фиксированным расценкам. Также правительство (особенно артиллерийский департамент Джошуа Горгаса) и некоторые южные штаты выкупили часть кораблей для своих нужд.

Насколько эффективной оказалась блокада? На этот вопрос можно отвечать двояко. С одной стороны, согласно подсчетам, блокаду преодолело в среднем пять из шести нарушителей (девять из десяти в 1861 году, но всего один из двух в 1865-м). Они вывезли полмиллиона кип хлопка, а взамен ввезли миллион пар обуви, полмиллиона винтовок, тысячи тонн пороха, несколько сотен орудий и так далее. Оборот международной торговли чарлстонского порта (в долларах) был в 1863 году больше, чем в последний мирный год. Посланники Конфедерации в Англии составили длинный перечень судов, успешно прорывавших кордоны, доказывая тем самым, что эта блокада, не признанная международными законами, существовала лишь на бумаге. В январе 1863 года Джефферсон Дэвис назвал «так называемую блокаду» «чудовищной ложью». С ним соглашался видный историк дипломатии Конфедерации. Блокада, писал Фрэнк Оусли, была «абсурдом… не слишком удачной мистификацией… старины Эйба»[729].

С другой стороны, большинство южан, переживших блокаду, дали противоположный ответ. «Блокада уже сказывается на количестве наших боеприпасов», — писала Мэри Бойкин Чеснат 16 июля 1861 года. Этот «частокол окружает нас», — добавляла она в марте 1862 года. В июле 1861 года один торговец из Чарлстона отметил в своем дневнике: «Блокада по-прежнему продолжается, и каждый предмет потребления, особенно продовольственные товары, достается нам все дороже». Четыре месяца спустя появилась такая запись: «Дело идет к полному разорению: соль выросла до 15 и 20 центов за кварту, обуви почти нет, мануфактура заканчивается». Морской офицер южан уже после войны признал, что блокада «отрезала Конфедерацию от остального мира, лишила ее поставок, ослабила сухопутные и морские силы»[730].

Историки склоняются к последнему мнению. Несмотря на то, что сведения о пяти из шести успешных случаев преодоления блокады соответствуют действительности, это не является решающим критерием. Уместно задаться вопросом: какое количество кораблей и с каким количеством груза могло бы войти в южные порты, если бы блокады не было? За четыре года войны сквозь блокаду было сделано 8000 рейсов[731], но за четыре года, предшествующих войне, южные порты обслужили более 20 тысяч рейсов. В кораблях, предназначенных для прорыва блокады, главным достоинством была скорость, а не просторные трюмы, а кроме того, в случае погони они порой сбрасывали часть груза за борт. Результатом блокады стало уменьшение объемов морской торговли Юга более чем втрое, и, естественно, не стоит забывать, что нужды Конфедерации во всех видах товаров были большими, чем в мирное время. Что касается экспорта хлопка, то 1861 год нужно исключить из рассмотрения, так как южане ввели добровольное эмбарго на его поставку в попытке повлиять на внешнюю политику Великобритании (об этом ниже). Полмиллиона кип хлопка, провезенные сквозь блокаду после окончания действия эмбарго в 1862 году, за три оставшихся года войны, выглядят достаточно жалко по сравнению с десятью миллионами, экспортированными в 1857–1860 годах. Что же до роста долларового объема товарооборота чарлстонского порта, то этому есть два объяснения: Чарлстон был основным портом для нарушителей блокады, потому что другие порты стали недоступны, плюс к этому инфляция настолько ослабила доллар Конфедерации, что к марту 1863 года для покупки товара, стоившего один доллар еще два года назад, требовалось уже десять. Блокада была одной из причин разорительной инфляции, благодаря которой покупательная способность доллара Конфедерации упала к концу войны в сто раз относительно апреля 1861 года.

Утверждать, что блокада «выиграла войну» для Севера, как имеют обыкновение делать историки флота, значило бы перегибать палку, хотя, безусловно, она сыграла важную роль в победе Союза[732]. Если доля военно-морского флота составляла всего 5 % в численности всех вооруженных сил Союза, его вклад в конечный успех был много больше.

Вопрос об эффективности блокады превратился в ключевой вопрос международной политики первого года войны. Международным законом, важным для ведения блокады, был один из разделов Парижской морской декларации, к которой в 1856 году после Крымской войны присоединились европейские державы (но не Соединенные Штаты): «Для того чтобы быть признанной, блокада должна быть эффективной; иными словами, сопровождаться привлечением достаточного для прекращения доступа к объекту блокады количества сил». Дипломаты южан настаивали на том, что легкость, с которой беглецы преодолевали блокаду в 1861 году, доказала ее неэффективность, следовательно, ни одно государство не должно признавать ее. Такой была традиционная позиция американцев в отношении британских блокад, особенно во время наполеоновских войн, когда Соединенные Штаты игнорировали требования англичан и вели торговлю с обеими сторонами. Но сейчас положение изменилось. Основной целью дипломатии Конфедерации в 1861 году было убедить британцев объявить блокаду незаконной, что послужило бы прелюдией к началу действий королевского флота в защиту английской торговли с Югом.

Главным аргументом международной стратегии южан был хлопок. В британской экономике доминировала текстильная промышленность. «Что произойдет, если не экспортировать хлопок в течение трех лет?» — спрашивал южнокаролинец Джеймс Хэммонд в своей легендарной речи 1858 года о „Короле Хлопке“. — Англия, а вместе с ней и весь цивилизованный мир, рухнули бы, не будь Юга». В 1861 году южане абсолютно уверовали в неизбежность британской интервенции из-за вопроса о хлопке. Через несколько дней после взятия форта Самтер один торговец из Чарлстона так говорил корреспонденту лондонской Times: «Если эти презренные янки осмелятся ввести блокаду и лишат вас нашего хлопка, просто потопите их корабли и признайте Конфедерацию. Я полагаю, это должно произойти еще до осени». В июле 1861 года вице-президент южан Александр Стивенс выразил уверенность, что «рано или поздно [блокада будет] снята или же Европу ждет революция»: «Наш хлопок… это гигантский рычаг, с помощью которого мы можем решить свою судьбу»[733].

Чтобы привести этот рычаг в действие, южане решили наложить эмбарго на экспорт хлопка. «Козыри на руках у нас, — торжествовала Charleston Mercury, — и мы собираемся выкладывать их, пока не обанкротятся последние хлопчатобумажные фабрики Англии и Франции или пока те не признают нашу независимость». Memphis Argus советовала плантаторам: «Оставляйте весь хлопок на плантациях. Не посылайте ни единого волокна в Новый Орлеан или Мемфис, пока Англия и Франция не признают Конфедерацию. Ни единого волокна!»[734] Хотя правительство в Ричмонде никогда официально не объявляло об эмбарго, общественное мнение в его поддержку было настолько мощным, что буквально ввело его самостоятельно. Большая часть урожая 1860 года была уже отправлена в Европу до войны. Погрузка хлопка, собранного в 1861 году, должна была начаться в сентябре, но, несмотря на слабость блокады, хлопок почти не вывозили. Весной 1862 года южане засадили хлопком лишь около половины сельскохозяйственных площадей, а остальную часть пустили под продовольственные культуры. Импорт хлопка в Британию в 1862 году составил всего 3 % от объемов 1860 года.

Такая «хлопковая дипломатия» поначалу казалась многообещающей. Английские и французские официальные лица обменивались встревоженными мнениями о перспективах хлопкового голода. Текстильные магнаты Ланкашира и Лиона поговаривали о банкротстве. «Англия должна прорвать блокаду, или миллионы ее граждан умрут от голода», — заявила в сентябре 1861 года одна из газет от имени рабочих ткацких фабрик. В октябре премьер-министр виконт Пальмерстон и министр иностранных дел лорд Расселл согласились с тем, что «хлопковый вопрос может иметь очень серьезные последствия к концу года»: «Мы не можем позволить нескольким миллионам наших граждан погибнуть только для того, чтобы Соединенные Штаты испытали чувство удовлетворения». Британские и французские дипломаты обсуждали возможность совместных действий, направленных на отмену блокады[735].

Но в конце концов этому помешал ряд факторов. Главным из них было желание Расселла и Пальмерстона избежать втягивания в войну. «Ради всего святого, давайте будем по возможности держаться в стороне от этих событий», — говорил Расселл в мае 1861 года, а Пальмерстон высказался в духе «двое дерутся — третий не мешай». Даже абстрагируясь от агрессивных предостережений госсекретаря Сьюарда не ввязываться в конфликт (к которым британцы отнеслись как к невежественному пустозвонству), Лондон понимал, что любое действие против блокады может привести к конфликту с Соединенными Штатами, который будет иметь для интересов Англии более пагубные последствия, чем временная потеря южного хлопка. «Наша истинная стратегия, — сказал Пальмерстон Расселлу 18 октября, — следовать избранной нами линии и держаться от этого конфликта подальше»[736]. Французский император Наполеон III склонялся к вмешательству, но не желал предпринимать никаких шагов без сотрудничества с Англией.

Если правящие круги Великобритании были возмущены «запугиванием» Сьюарда, то многие простые англичане гораздо больше негодовали из-за попытки Конфедерации прибегнуть к экономическому шантажу. «[Если южане] полагают, что смогут при помощи хлопка вынудить нас выступить на их стороне, — заявила Times, — то им следовало лучше подумать». «[Вмешаться в войну на стороне Юга] только потому, что он перестал посылать нам хлопок, было бы шагом недостойным… Британский парламент никогда не пойдет на столь позорную сделку», — заявил лорд Расселл в сентябре 1861 года[737].

Вследствие щепетильности британцев (и французов) по вопросу блокады дипломаты южан не могли допустить продолжения хлопкового эмбарго. Создавалась парадоксальная ситуация: коль скоро Европа не получала хлопок, блокаду нельзя было объявить неэффективной. В феврале 1862 года в ответ на вопрос французского министра иностранных дел эмиссар Конфедерации в Париже признал, что «несмотря на весьма значительное количество судов… успешно прорвавших блокаду, риск быть захваченными слишком велик, чтобы более осторожные судовладельцы отважились на подобные попытки». Это было фатальным признанием! Восемь дней спустя министр иностранных дел Великобритании Расселл представил позицию Империи по этому вопросу: «Тот факт, что отдельные суда успешно прорывают блокаду… сам по себе еще не означает признания ее неэффективной согласно международному законодательству», поскольку она была усилена дополнительными соединениями, «достаточными для того, чтобы воспрепятствовать входу [в порт], или для того, чтобы создать очевидную опасность для входа и выхода из порта». К февралю блокада вполне удовлетворяла этому определению. Вторым веским доводом против принятия Британией аргументов южан являлось стремление не создавать прецедент, который мог бы обернуться против безопасности Англии в будущей войне. Генеральный стряпчий полагал, что Великобритания должна противиться «новомодным трактовкам международного права, которые могут сделать невозможным в будущем эффективное использование блокады, лишив [Британию], таким образом, морского могущества»[738].

Ожидания южан на ликвидацию блокады с помощью вмешательства извне не оправдались по двум парадоксальным причинам: из-за «успешного» хлопкового эмбарго, лишь доказывавшего состоятельность блокады, и колоссального объема экспорта хлопка в 1857–1860 годах, который вместо утверждения могущества «Короля Хлопка» лишил его престола. Даже работая сверхурочно, британские фабрики не были способны переработать весь этот хлопок в ткани. Излишки хлопка-сырца, а также готовых тканей, заполняли склады Ланкашира. Таким образом, эмбарго южан в 1861 году обернулось нежданным благом для текстильных фабрикантов. Хотя фабрики зимой 1861–1862 годов работали неполный рабочий день, это было вызвано не нехваткой хлопка, а перенасыщением рынка текстильной продукции. Запасы сырца в Англии и Франции в декабре 1861 года были больше, чем в декабре любого другого года. Хлопковый голод, на который так надеялись южане, заявил о себе лишь летом 1862 года, а к тому времени Конфедерация отказалась от идеи эмбарго и отчаянно пыталась провезти хлопок через ужесточающуюся блокаду, чтобы платить за импорт. В это же время рост цен на хлопок в Европе привел к расширению его плантаций в Египте и Индии, ставших на ближайшие три года основными мировыми поставщиками.

Худшие дни простаивающей текстильной промышленности Великобритании пришлись на период с лета 1862 по весну 1863 года, но масштабы бедствия не оправдали надежды южан и мрачные прогнозы англичан. Уже до войны текстильная промышленность начала утрачивать свою господствующую роль в британской экономике. Война же все больше стимулировала металлургическую, оружейную, судостроительную промышленность, которые обгоняли текстильную отрасль. Производство суконной униформы и одеял для американских армий несколько компенсировало отставание хлопкового производства. Процветающая торговля обмундированием с северянами, равно как и прорывы блокады южанами, убеждали британских негоциантов в преимуществах нейтралитета. Неурожаи в Западной Европе в 1860–1862 годах усилили зависимость Британии от американского зерна и муки. За два первых года Гражданской войны штаты Союза импортировали в Великобританию почти половину необходимого ей зерна, тогда как до войны доля импорта этих штатов составляла менее четверти. Янки могли торжествовать по поводу того, что «Король Зерно» оказался сильнее «Короля Хлопка»[739]. А так как рейдеры Конфедерации нападали на корабли торгового флота Соединенных Штатов, большая часть этой растущей торговли перешла в руки британских судов — еще один экономический фактор, препятствовавший вовлечению Британии в войну.

Ко второму году конфликта Лондон терпимо относился к ужесточению блокады. В апреле 1862 года военные корабли северян начали захватывать британские торговые суда, курсировавшие между Англией и Нассау или Бермудскими островами, на основании того, что их груз в конечном итоге предназначался для Конфедерации. Первой ласточкой была «Бермуда», конфискованная по приговору призового суда Соединенных Штатов. Затем ее выкупил флот и отправил нести службу в качестве блокадного корабля. Это конечно же стало оскорблением, вызвавшим ура-патриотическую реакцию в Великобритании. Однако американские дипломаты сослались на имевшиеся прецеденты таких захватов самой Британией. Во время наполеоновских войн королевский флот захватил американские суда, перевозившие груз в нейтральный порт с целью последующей перепродажи французам. Для оправдания конфискации контрабанды, в конечном итоге предназначавшейся врагу, даже если корабль совершил промежуточную остановку в нейтральном порту, британские юристы разработали понятие «единства пути». Когда в 1862 году бумеранг вернулся, Уайтхолл вряд ли мог оспорить этот прецедент.

В 1863 году юристы северян расширили правило «единства пути» после инцидента с «Петергофом». В феврале этого года военный корабль Союза задержал в Карибском море британское судно «Петергоф», шедшее в мексиканский Матаморос с грузом военного снаряжения. У северян были все основания подозревать, что конечным получателем этого груза являются штаты Конфедерации. Расположенный на противоположном от Техаса берегу Рио-Гранде Матаморос превратился в перевалочный пункт торговли с южанами, менявшими там хлопок на контрабандные товары. Призовой суд поддержал решение флота расширить действие правила «единства пути» и на реэкспорт контрабанды через сухопутные границы, а не только на вывоз из нейтральных портов. На этот раз британское общественное мнение вновь обрушилось на «жадных и высокомерных» янки, но Форин-офис просто зафиксировал этот прецедент (англичане сослались на него полвека спустя, чтобы оправдать захват американских судов, шедших в нейтральную Голландию с грузом, предназначенным для последующей доставки в Германию по суше)[740].

Второй целью южной дипломатии после попыток вызвать британское вмешательство в блокаду было официальное признание Конфедерации со стороны мировых держав. Чтобы добиться такого признания, правительство Конфедерации направило в Европу делегацию из трех человек во главе с Уильямом Йонси. Известный «пламенный оратор» и сторонник возобновления торговли африканскими рабами, Йонси был не лучшей кандидатурой для поиска единомышленников в антирабовладельчески настроенной Британии. Тем не менее вскоре после прибытия делегации в Лондон британское правительство объявило о шаге, который сбил с толку американцев на обоих берегах Потомака, заставив их поверить в неминуемое дипломатическое признание Конфедерации.

Линкольн объявил южан мятежниками. Согласно международным законам, это лишало южан статуса воюющей державы. Но 13 мая королева заявила о нейтралитете Британии. Это было замечательно, вот только тем самым Юг признавался воюющей стороной. Другие европейские страны последовали примеру Англии. Подобный статус давал конфедератам право получать займы и закупать оружие в нейтральных государствах, а также снаряжать суда, имеющие право захвата добычи в открытом море. Северяне горячо протестовали против такого шага; Чарльз Самнер позже назвал его «самым омерзительным поступком в истории Англии со времен Карла П». Однако протесты северян основывались на слабой правовой базе, так как блокада практически признавала южан полноправной воюющей державой. Более того, в глазах европейцев Конфедерация с ее конституцией, армией, эффективным контролем над 750000 квадратных миль территории и населением в девять миллионов человек рассматривалась как воюющая сторона, независимо от того, кем ее считали на Севере. Как высказался лорд Расселл: «Признание Юга воюющей стороной не дело принципа, а фактическое положение вещей»[741].

Разочарование северян было отчасти вызвано сопутствующими обстоятельствами и моментом, выбранным Британией для заявления о своей позиции. Прокламация о нейтралитете была обнародована как раз после двух «неофициальных» совещаний лорда Расселла с представителями Конфедерации и за день до прибытия в Лондон нового посланника Соединенных Штатов Чарльза Фрэнсиса Адамса. Таким образом, признание Юга воюющей стороной имело цель поставить Адамса перед свершившимся фактом и подготовить его к следующему шагу — официальному признанию Конфедерации. По словам Сьюарда, встречи Расселла с Йонси и его коллегами можно было «с большой долей вероятности истолковать как признание». Так же считали и южане; Richmond Whig расценила прокламацию о нейтралитете как «широкий и твердый [шаг] в направлении, ожидаемом народом южных штатов»[742].

Всю весну британская политика волновала Сьюарда все больше и больше. Когда он узнал о встречах Расселла с представителями мятежников, он впал в ярость. «Черт бы их побрал, я еще задам им жару!» — говорил он Самнеру. 21 мая Сьюард направил Адамсу совсем в недипломатических выражениях составленную депешу с инструкциями разорвать отношения в случае, если британское правительство вступит в дальнейшие сношения с посланцами южан. «[Если Лондон официально признает Конфедерацию], — писал Сьюард, — «то с этого самого часа мы прекратим с ним дружеские отношения и вновь станем врагами Великобритании, как уже дважды нас вынуждала историческая ситуация»[743].

Линкольну лишь частично удалось смягчить стиль Сьюарда. Президент заставил Сьюарда предоставить Адамсу выбор: изложить ли содержание ноты на словах или вручить ее лорду Расселлу в первозданном виде. Прочитав воинственную депешу Сьюарда, Адамс решил, что в данном случае лучшим проявлением бесстрашия будет благоразумие. Адамс действительно оказался превосходным кандидатом на роль посланника в Лондоне. На этом посту он наследовал своему деду и отцу; кроме того, немалую часть своей молодости Чарльз провел при санкт-петербургском и лондонском представительствах. Его сдержанность и самообладание вызывали симпатию англичан, которых задевало вызывающее поведение, относимое ими на счет американского национального характера. Адамс и лорд Расселл присмотрелись друг к другу и остались довольны произведенным впечатлением. Посол США постелил мягкую перину на жесткий топчан Сьюарда. Расселл, будучи столь же обходительным, уверил американского посланника в том, что в настоящее время Великобритания не имеет намерения официально признавать Конфедерацию. Министр иностранных дел не отрицал, что дважды встречался с эмиссарами южан, но сказал, что «не ожидает больше их увидеть»[744].

Так и произошло. Потребовалось некоторое время, чтобы смысл этого сообщения дошел до делегации южан, продолжавшей слать оптимистические реляции в Ричмонд. Однако в сентябре 1861 года Йонси пал духом и подал в отставку. В то же самое время администрация Дэвиса решила заменить своих эмиссаров полномочными представителями в главных европейских столицах, направив виргинца Джеймса Мэйсона в Лондон, а луизианца Джона Слайделла — в Париж.

Этим шагом южане невольно запустили маховик различных событий, едва не поставивших англо-американские отношения на грань разрыва. Отплытие Мэйсона и Слайделла из Чарлстона на очередном нарушителе блокады не было таким уж секретом. Союзный флот был раздосадован тем, что не смог перехватить корабль, прежде чем тот достиг Гаваны, где дипломаты пересели на британский пароход «Трент». Капитан Чарльз Уилкс решил восстановить репутацию северного флота. Этот сорокалетний морской волк, командовавший 13-пушечным шлюпом «Сан-Хасинто», был упрямцем, считавшим себя экспертом по морскому праву. Дипломатическую почту можно было захватить как обычную военную контрабанду, а Мэйсона и Слайделла Уилкс решил взять в плен в виде «вещественного доказательства» этой почты[745]. Такая оригинальная интерпретация международного права не была доведена до конца, так как вместо того, чтобы взять «Трент» в качестве приза, Уилкс, остановив пароход в открытом море 8 ноября, просто арестовал Мэйсона и Слайделла, после чего отпустил корабль на все четыре стороны.

Общественное мнение Севера рукоплескало Уилксу: «Народ рад видеть, как Джона Булля берут за рога». Палата представителей выпустила хвалебную резолюцию в адрес Уилкса, но после первого приступа ликования наступила пора зрелых размышлений. Немногие ожидали, что англичане закроют глаза на этот инцидент. Риск новой войны отправил в свободное падение американский рынок ценных бумаг. Государственные облигации не находили покупателей. Новости из Британии лишь подтверждали угрожающий характер конфронтации. Англичане выражали негодование по поводу «реквизиции» Уилксом Мэйсона и Слайделла. «Юнион Джеком» подвергся оскорблению, патриотическая пресса призывала к войне, премьер-министр Пальмерстон заявил своему кабинету: «Вы, конечно, можете это вытерпеть, но будь я проклят, если такое вытерплю я!»[746]Кабинет министров высказался за то, чтобы послать в Вашингтон ультиматум с требованием извинений и освобождения дипломатов-южан. Великобритания послала войска в Канаду и усилила свой флот в Западной Атлантике. Война казалась неизбежной.

Хотя англофобская часть американской прессы приветствовала такую перспективу, трезвомыслящие круги поняли всю мудрость ответных слов Линкольна: «Каждому овощу свое время». Один из аспектов дела «Трента» поставил под угрозу способность союзной армии продолжать даже ту войну, которую она уже вела, причем аспект этот неизвестен широкой публике и о нем редко упоминают историки. В 1861 году управляемая британцами Индия была для Союза главным поставщиком селитры, являющейся основным ингредиентом пороха. Война исчерпала все ее запасы до критической отметки, поэтому осенью 1861 года Сьюард отправил одного из сотрудников компании Дюпона в Англию с секретной миссией: выкупить все возможные запасы селитры на островах плюс те, что уже везут из Индии. Посланник Сьюарда выполнил поручение и снарядил пять кораблей с 2300 тоннами селитры, когда известие об инциденте с «Трентом» достигло Лондона. Уайтхолл ввел эмбарго на все поставки в Соединенные Штаты до разрешения кризиса, а пока никакого решения не было, не было и селитры[747].

Этот вопрос, в числе многих прочих, занимал умы Линкольна и Сьюарда на протяжении очень напряженного декабря 1861 года. Проблема заключалась в том, как разрядить обстановку, одновременно избежав унизительных уступок, требуемых ультиматумом. Сьюард признавал, что Уилкс нарушил международные нормы, отказавшись сопроводить «Трент» в порт и предстать вместе с ним перед призовым судом. С нехарактерным для себя миролюбием Сьюард выражал готовность отпустить Мэйсона и Слайделла на основании того, что Уилкс не получал никаких инструкций. По дипломатическим каналам из Лондона поступили намеки, что этот компромисс позволит сохранить лицо и к тому же удовлетворит англичан. На решающем собрании кабинета в Рождество администрация объявила, что у нее нет другого выбора, кроме как отпустить Мэйсона и Слайделла. Большая часть прессы придерживалась того же мнения, поэтому такой итог не лишил власть поддержки общества. Мэйсон и Слайделл возобновили свое прерванное путешествие в Европу, где им так и не удалось приблизить иностранное военное вмешательство, тогда как попав в ноябре 1861 года в плен, они были близки к этому как никогда. Их освобождение выпустило воздух из пузыря войны. Селитра Дюпона покинула наконец Англию и вскоре превратилась в порох для союзной армии.

Решение этой проблемы улучшило англо-американские отношения даже относительно их предвоенного состояния. «Первый эффект от освобождения гг. Мэйсона и Слайделла потрясающий, — писал молодой Генри Адамс из американского представительства в Лондоне, где он служил секретарем своего отца. — Течение, которое полтора месяца назад затягивало нас в воронку с невиданной силой, сейчас с той же силой выталкивает нас на поверхность»[748]. Это новое течение усиливали сообщения о победах северян вдоль атлантического побережья, но в первую очередь — о выдающихся военных успехах Союза на Западе.