Богатыри не мы. Новеллы

Дарья Зарубина У деда день рождения в декабре

Дед Сережа был из тех, кого старость дома не застанет. В свои девяносто шесть он был легок на подъем и ясен умом, как в тридцать. Язык у Деда был остер, как бритва, голова бела, как сахарная пудра, а семья велика, как вьетнамский рынок. Дед Сережа не был ее главой, хоть и считался старейшиной рода. Лет тридцать назад он уступил главенство сыну старшего брата, Александра Сергеича, Сашке-малому, которому на тот момент исполнилось пятьдесят, и с тех пор в дела семьи особенно не вмешивался, никому не досаждал и жил сам по себе, белым бобылем, на Сортировке, где-то в районе Южного переулка. Гнал «Сергеича», курил папиросы, читал книги из числа тех, до которых в молодости все как-то не доходили руки, да писал изредка письма многочисленной иногородней родне.

Благодаря Деду Сереже все ветви семьи жили дружно, встречаясь на свадьбах, юбилеях и похоронах, новости распространялись в родственном кругу быстрее света, все знали все обо всех, ходили и ездили в гости. И только о том, что творится в жизни у Деда Сережи, родные как-то не задумывались. Постепенно забылось даже название улицы, где стоял Дедов дом, потому что в гости к Деду никто не ходил – даже в голову не приходило никому зайти. Бесполезное занятие. Дома Деда не было никогда. Тикали часы, помахивая большим полированным маятником; уже оттопырив два пальца на резиновой перчатке, бродило домашнее; полз в змеевике «Сергеич», капая в трехлитровую банку под табуреткой. А хозяина – не было. Поэтому стоило кому из мужиков проштрафиться, явиться домой за полночь, отговорка была одна – Деда, мол, навещал. Да не застал. А до Сортировки концы немаленькие…

Зато уж если Дед навещал кого, то был неотвратим как гроза, как веселая шумная буря, от которой неделю, а то и две после отходят домочадцы, люстра покачивается, а соседи осторожно и с опаской открывают дверь на лестничную площадку. Дед Сережа был жизнелюб старой закалки, наделенный той жаждой жизни, что заставляет покорять снежные вершины, строить магистрали, вспахивать на одном энтузиазме целину, а к преклонным годам переплавляется в едкий, сдобренный матерком и саркастическими присказками неистребимый оптимизм. Под Сталинградом в январский мороз лишился связист Дед Сережа половины правого уха и нескольких пальцев на обеих ногах, и, если верить самому Деду, оттого укоротился он, рослый в те поры красавец, под ножом хирурга в полевом госпитале на добрую ладонь. И еще настолько же усох, тоскуя по жене. Бабушка Таисия, виновница Дедова усохновения, на это только смеялась, разводя круглыми ладонями: простите, мол, люди добрые, болтун и есть болтун, и в молодые годы был плюгавенький да говорливый.

Детей до войны они не нажили, а после уж и негоже было заводить, поэтому вековали вдвоем. Жили душа в душу, оберегая друг друга и по-семейному подначивая. Когда Таисия слегла, Дед Сережа ухаживал за нею сам, не позволяя никому подступать к жене с обидной жалостью. Когда она ушла, все в семье с горькой уверенностью ждали, что последует Дед скоро за супругой, а он все жил у себя на Сортировке в старом засыпном доме со скрипучей деревянной лестницей, все коптил небо – и помирать не думал. И, следуя заведенному еще при супруге порядку, каждый год объявлялся в семейном кругу со своими россказнями, прибаутками, авоськой, в которой гремели бутылки с «Сергеичем», и перевязанным бечевкой тортом «Рыжик» – праздновать «день ангела Деда Сережи».

В ангельский чин Дед возвел себя самолично, не сверяясь со святцами, и никто из семьи ему не перечил и с церковным календарем не лез. Просто потому, что не помнил никто из семьи точной даты Дедова рождения. Знали только, что случилось это в декабре, но не под самый Новый год, а двумя или тремя неделями раньше. И каждый год в начале декабря Дед Сережа брал в одну темную морщинистую руку торт «Рыжик», в другую – бутылку «Сергеича», и методично, день за днем, дом за домом, обходил все семьи большого клана, празднуя далекий день своего рождения. Сперва, лет двадцать пять или тридцать назад, кое-кто еще удивлялся, когда именинник приходил на дом, ставил на стол свое нехитрое угощение и говорил, потирая ладонью белую круглую бородку: «Вот, Таюшка, и еще год отгулял Дед Сережа». Говорили тетки, что предсказала какая-то полоумная цыганка Деду, что придет к нему смерть за праздничным столом в его собственном доме, аккурат на день рождения. Бабушка Тая очень тогда испугалась, вот и решил Дед, чтобы ее успокоить, отметить шестидесятый день рождения не дома. Собрались они с Таисией, взяли торт, бутылочку, позвонили родным. Как-то так и повелось. Когда не стало Таи, новый обычай уж укоренился, и ломать его никто не думал. Так и стал Дед Сережа праздновать в гостях.

Удивляться этому перестали. Как вступал в силу декабрь, в первую же субботу накрывали стол у Сашки-малого, потому что к нему, как к старшему в семье, Дед приходил к первому. Потом бродил еще неделю или две по гостям, а после снова пропадал на год. Только письма шли со всей страны, мол, Дед Сережа написал, новости у вас, и у нас новости.

Вот и в этом году, едва начала крутить воронки вдоль дороги декабрьская вьюжка, Дед еще с пятницы купил в ближнем магазине два «Рыжика», а утром в субботу положил за пазуху бутылку «Сергеича», взял в правую руку еще одну, в левую – торты и собрался к Сашке-малому на Коммунальную.

Правда, Сашки уж не было – схоронили три месяца назад. Но привык Дед начинать свой праздничный обход с квартиры на Коммунальной. Да и сын Сашки, Сан Саныч, уже с утра звонил Дедовой соседке Глафире Яновне, потому как сам Дед Сережа телефон провести так и не удосужился, и спрашивал, не против ли тот, что зайдут Ясюнины – на квартире у них ремонт, а поздравить охота. Не на Сортировку же к нему идти. Глафира Яновна, как всегда не дождавшись Деда, оставила в двери записку. И Дед накарябал на ней сбоку «Не возражаю. Д.С.»: знал, что Глафира видела и Сан Санычу позвонила. Значит, и Ясюнины будут. Кирилл, небось, окуней копченых принесет – мать Кирюшки, Катерина, писала: на рыбалку зачастил. А коптит Кирюшка знатно. Под «Сергеича» ясюнинские окуни – самый смак.

Дед задумался на пороге, вернулся в комнату, пошарил на антресолях и выудил еще одну бутылку «Сергеича». Все-таки с Ясюниными одной мало. Сложил звякнувшее угощение в авоську. Оглянулся из прихожей на свою квартирку, самогонный аппарат, несколько тусклых фотографий в алькове над постелью, вешалку с тряпьем и посудный сундук, бросил быстрый взгляд в зеркало – а то, вишь, вернулся, дороги не будет. Прикрыв дверь, он аккуратно поставил авоську на единственную коридорную табуретку. Над табуреткой с незапамятных времен, когда еще никто не жег из баловства почтовых ящиков и до чужих писем охочих было мало, крепилась массивная полочка, куда почтальонша складывала Дедову корреспонденцию. Дед сгреб в узловатые ладони ворох новогодних открыток и пухлых конвертов и запихнул в авоську к «Сергеичу». Потом пристроил на освободившейся полочке одну бутылку и торт и не по-стариковски бодро пошагал на Коммунальную. Можно было бы и доехать, да погода хороша, а бешеной собаке семь верст не крюк.

У Сашки засиделись, как всегда, за полночь. Сперва разбирали письма и открытки, охали и припоминали, кто кому какой приходится родней. Потом достали гармошку, и Дед Сережа шпарил на ней «Сормача» и «Семеновну» так, что, казалось, вот-вот искры полетят из-под его узловатых пальцев. У Сашки заночевал. Остались и Кирюшка Ясюнин с Асей, а с утра отправились всем шалманом – воскресный день-то, что не прогуляться – в гости к Маше, Дедовой младшей племяннице. По дороге купили еще вина, водочки, и Дед – самолично – выбрал для Машуры свежий «Рыжик». В понедельник Машка пошла на работу, но пришла внучка Машкина, Лизка, с сыном Юркой. Его с насморком в сад не взяли, не посидит ли именинник? Именинник не возражал. Заодно позвонил другой внучке, Рите, и забрал до компании ее двойняшек. А вечером все к Лизке в гости двинули – Юрку отвести, да так и загулялись до вторника…

В общем, домой Дед Сережа вернулся только в субботу – еще пьяненький, довольный и задумчивый. Пошуршал ключом в двери, с первого раза в замок не попал, да куда торопиться. В гулкой тишине коридора эхом блуждали долетевшие с улицы грохот петард и смех. Кто-то кричал кому-то что-то новогоднее. Дед Сережа кивнул, полностью согласный, что год будет и новым, и счастливым.

– Сергей Сергеич? – спросил в полутьме коридора знакомый голос. Дед Сережа кивнул снова, махнул рукой, только Глафира Яновна все равно сослепу не разглядела.

– Дед Сережа?

– Ммм, – промычал он, пытаясь разлепить губы и чувствуя, как в отместку слипаются глаза.

– Эк ты, батюшка, напраздновался, – сокрушенно покачала головой соседка. – Дай помогу.

Она включила в своей прихожей лампу, открыла дверь, чтобы полоса бледного света упала на Деда, дверь и криво торчавший в замочной скважине ключ. Дед Сережа помотал головой: сам, мол. Покачался с секунду у порога на нетвердых ногах, прежде чем угодил, наконец, ключом в скважину замка.

– Стой, Сергей Сергеич, погоди. К тебе ведь приходили на днях, пока ты гулеванил. Не вспомню, в среду вроде бы. А может, и в понедельник.

– Хто?

– Женщина какая-то, – пожала плечами соседка. – Опрятная такая, приятная. Не старая вроде, хоть так сразу и не поймешь. Сказала, у вас с ней было договорено. Нехорошо, Сергей Сергеич. Долго ждала. Торт весь приела, что ты оставил. Я ей чаю вынесла, а от торта уж меньше половины осталось. Неловко было говорить, что неприлично так вот чужую еду кушать. Да ты тоже хорош! Уговорился – и в загул… Да вдобавок и вещи на виду оставил.

Она бормотала еще что-то, но дед Сережа не слушал.

Он наконец провернул ключ и потянул дверь на себя. На пол медленно, как осенний лист, спланировала записка.

Дед поднял ее, щурясь, поднес к глазам.

Ждала весь день, старый ты сук! – значилось в записочке ровным острым почерком. – Делать мне больше нечего, как тебя караулить. Есть ли совесть у тебя, Сережа? Ведь который год одно и то же. В следующий раз приду – не смей из дома уходить.

Чуть ниже, убористее и мельче стояло:

Спасибо за «Сергеича» и торт. Помнишь, паскудник, что «Рыжик» люблю.

Твоя С.

Дед Сережа пьяненько хихикнул и затолкал бумажку в карман. Потом снял пальто и сапоги и, покачиваясь, двинулся к кровати. Но прежде чем рухнуть на нее и проспать до самого утра, скрутил, посмеиваясь, узловатый кукиш и ткнул им куда-то в пространство. Мол, вот тебе, матушка Костлявая, съела. И через год приходи. Родни много, с порога не прогонят.