Большевики по Чемберлену

Товарищи не дремлют

Первин оказалась верным товарищем Петряка в том деле, которое молодым людям поручил Пройда.

В тот вечер, когда уезжала сообщница Бурсона, молодая танцовщица, спустившись в воду и спрятавшись возле борта мостика, выждала пока всадники наткнулись головой на веревку, после чего у «белой нач-герл», как мысленно окрестила Первин гризетку, слетела шляпа на край моста, которую Первин тут же схватила и, как ей велел Петряк, быстро с ней направилась к берегу.

Мимо нее по мосту пронеслась замершая от ужаса на лошади гризетка, затем промчалась лошадь полковника и, наконец, пробежал Бурсон.

Первин пропустила всех их, а сама вышла на берег, посмотрела, не догонит ли ее замешкавшийся товарищ, и, памятуя о его наставлениях, направилась к плантации на окраине города, где под складом было ее и Петряка обиталище.

Она стала ждать Петряка. Но чем дальше шла ночь, тем больше начинала беспокоиться она. Она понимала, какую отчаянную дерзость проделал русский с Бурсоном и его подругой. Хотя полковнику в первые минуты происшествия с ним и не до злоумышленников было, и Петряк имел время скрыться, но зато майенвильский усмиритель мог весь город поставить на ноги после того, как он пришел в себя.

И чем дальше, тем Первин волновалась все больше и больше.

Русский отрок-гази[26] так товарищески делил все невзгоды и всю занимательность опасного заговорщического путешествия с нею, что Первин не раз думала о том, почему он не индус, почему его родители не были соседями ее отца, когда она еще десятилетней девочкой жила к Бирме, пока семью не постигло несчастье смерти ее отца лодочника, после чего девочку взяли жрецы в храм.

Могло бы случиться так, что родители обоих детей устроили бы торжество их брачного соединения, представили бы праздничному собранию родственников мальчика и девочки и, произведя все обряды, предоставили бы молодоженов их будущему.

Этого не случилось, — что же должно было произойти теперь, когда она, бедная танцовщица, в русском подростке — посланце революции нашла такого переполненного жизнью и заботой о ней и о своем деле друга? Первин этого никак не могла представить себе, ибо понятия о близких отношениях у русских парней и девушек она не имела; Петряк же об этом, очевидно, даже не думал. Первин не знала, что это обстоятельство объяснялось прозаическим неведением Петряка о матримониальных инстинктах, неразумевшего еще о каких-либо иных отношениях к женщинам, кроме товарищеских.

Сама Первин, несмотря на юный возраст, по опыту домов развлечений, где она вращалась около двух лет, уже знала о том, что есть другие области жизни. И вот теперь она боялась думать о каком бы то ни было несчастье, которое могло навсегда оторвать от нее товарища большевика — Петряка.

Всю ночь и добрую часть утра сидела она, поджав ноги на мху, под деревянным пологом загородного склада.

Утром, будучи, наконец, не в силах ждать, она поднялась и, положив на то место, где обычно они устраивались вдвоем, чтобы поесть и переждать несколько часов дня или ночи, камень, сунула под него кусочек оторванной от своих одежд ткани, что означало для нее и для Петряка, что она была здесь и скоро придет опять. Тут же она спрятала под балку в полу шляпку француженки.

Затем она пошла в город. Но, побродив возле храма и по базару, она того, кого искала, не увидела.

Тогда она вновь заспешила к складу, где ночевала, смутно надеясь, что, может быть, уже ее товарищ пришел.

Но когда она брела, неохотно грызя поданный ей в одной лавке остаток куска маисового хлеба, возле полицейского городского двора она заметила таинственно разговаривавших надзирателей тюрьмы и полицейских в фесках и краем уха услыхала, что они говорят о мальчик руськ, большевик, сейчас арестованном.

Первин, на секунду остановившаяся, чтобы в своем сознании запечатлеть услышанную фразу полицейского, вдруг побледнела и, поникнув головой, пошла прочь.

Теперь не оставалось никаких сомнений, что Петряк арестован, и нужно было что-нибудь предпринимать.

Но что же? Прежде всего нужно было исполнить последнее приказание Петряка и отправить самым надежным путем те документы из шляпки, из-за которых погибал юноша.

А затем надо было спешить с выяснением того, как для него и ради него погибнуть и самой.

Первин и в голову ни на минуту не приходило бросить теперь Петряка, хотя бы для того, чтобы отправиться с документами в Бенарес.

Девушка, возвратившись в свое убежище, достала шляпку и сейчас же стала зубами разгрызать в ней каждый шов.

Через четверть часа от шляпки остались одни клочки и пух, а в руках Первин оказалась какая-то записочка.

Первин заделала записочку к себе в косы.

Со стоически каменной твердостью духа затем она оглянулась, как на уютнейший очаг, где провела самое счастливое время, на обнаженное со всех сторон подполье сарая, после чего с брызнувшими из глаз слезами вышла из него.

Она решила, что в соседнем, находящемся за несколько десятков верст, городке, она найдет кого-нибудь из бродяжек батальона «всех за всех» и пошлет с ним в Бенарес Пройде записку и известие об аресте Петряка, после чего вернется снова сюда обратно.

Ей повезло.

Пропутешествовав голодная, разбитая и прячущаяся от всяких встреч и расспросов один день частью на подводах, частью пеше, она на следующий же день встретила одного пионера, присланного Таскаевым с натурографом для съемки восстаний, но исполнившего свою миссию и теперь на обратном пути бродившего из города в город по провинциям.

Это был прятавшийся когда-то для наблюдения за фашистом в штабеле дров оратор пионеров Поспелов.

Рассказав ему в чем дело, Первин именем всего отряда заставила его направиться обратно и немедленно доставить письма и известие об аресте Петряка Пройде.

После этого Первин, добыв у товарища пару рупий денег, имевшихся на всякий случай у каждого члена отряда, и запасшись от него хлебом, возвратилась.

Явившись в Пном Пенх и тут же увидев по улице направлявшегося с прогулки домой Бурсона, Первин механически стала следить за ним, пока он не приблизился к тому двору, где жил.

После этого танцовщица повернулась уходить и вдруг очутилась перед Нур Иляшем.

Да, настойчивый и преданный кочегар, посланный Пройдой для разведки на подкрепление Петряку и Первин, в конце концов нашел Бурсона, стал следить за ним и столкнулся с Первин.

Немедленно же девушка повлекла его к своему убежищу под складом, рассказывая по дороге парсису, что случилось с Петряком.

Парсис обстоятельно выслушал девушку, задумался, заставил пересказать ему все еще раз и сказал, что надо обо всем сообщить большевику большевиков Пройде.

Но он мог прибегнуть к почте, так как Пройда, отправляя его в отдаленнейшую часть Азии, посвятил его в тайны шифровки, замаскированных посланий и симпатических чернил.

Кочегар тем временем уже поместился на квартиру у одного рыбака малайца и делал вид, что намеревается заняться уличной торговлей.

Он предложил Первин пока пользоваться своим прежним убежищем, уговорился с ней об очереди наблюдения за полковником и условился, как разыскать друг друга при экстренной надобности, успокаивая при этом девушку заверениями, что с Петряком еще не все пропало и, может быть, удастся его выручить, если не выпускать из виду Бурсона.

На следующий же день Иляш, заведя знакомство с одним сенегальцем-солдатом, удостоверился из его таинственного повествования, что Петряк сидит в колодках. Кроме того, оба разведчика проследили, как к фашисту пришел посланный губернатора и как, после этого, Бурсон побывал у губернатора.

— Ну, теперь нельзя спускать глаз с саиба джемадара, — сказал девушке Иляш.

Действительно, вечером к губернатору пошел негр. Он, спустя некоторое время, вышел, и, засовывая в карман бумагу, от дворца направился к острогу.

Кочегар и Первин, взвинченные догадкой о том, что их врагами принимаются какие-то быстрые и решительные меры, подстрекнули друг друга парой коротких замечаний и последовали за слугой полковника. Они остановились за углом переулка и стали ждать.

Через двадцать минут после того, как негр скрылся в полицейском дворе, он вышел оттуда, но уже не один.

Но как же затрепетала Первин, когда по лохмотьям фигуре выведенного негром оборвыша она вдруг в потемках вечера узнала Петряка.

Негр вывел его со связанными руками и, отходя от ворот мрачного полицейского двора, оглянулся по пустынной, мертвой в это время улице.

Немедленно же Первин, как тигрица выпрямилась и схватила одной рукой Иляша, а другую протянула к его поясу, за которым, как она знала, был спрятан неразлучный друг кочегара короткий кинжал-дах.

— Брат Иляш, кинжал!

— Зачем?

— Давай, он убьет его сейчас!

Такая же догадка мелькнула в голове Иляша, когда он увидел, как еще раз оглянулся негр.

— Я сам! — воскликнул он.

Но нож уже был в руках Первин и она, как раненый зверь на цыпочках, припадая невидимой тенью к стене домов, побежала к двум переходившим улицу фигурам. Иляш бросился следом, в два прыжка обогнал ее и, очутившись сзади негра, вдруг схватил его за шею…

— Р-р-р! — хрипнуло рычание у негра, изо всей силы, рванувшегося из объятий кочегара.

Иляш пошатнулся, чувствуя, что негр сваливает его. Вдруг негр ахнул, разжав руки, и Иляш выпрямился.

Возле падавшего слуги полковника, блистая злыми глазами, стояла поразившая негра кинжалом Первин.

— Что, собака, большевик убивать? — Так же внезапно девушка обернулась к ошеломленному и еще не все понявшему Петряку и, поцеловав его, быстро затем разрезала веревки.

Иляш пришел в себя.

— Бежим!

Все трое товарищей — и спасенный и его избавители, быстро зашагали, минуя дома и заборы, прочь. Они направились в убежище Первин.

— Сестричка! Сестричка! Вот комсомолка была бы ты… Черноголовый самоцвет!

Первин трепетала от радости и возбуждения, вызванного первой несомненной ее победой над врагами.

Маневр чекиста

Пройда не ошибся, когда отправляясь из Москвы, поручил взяться своему инициативному и деятельному секретарю за раскрытие тайн Икс-Ложи.

У Граудина была уже зацепка и зацепкой этой являлся Пит Граф.

Только что отправил Граудин Пройду, как Пит Граф получил из Нью-Йорка письмо, немедленно же сфотографированное и, прежде чем оно дошло до адресата, прочитанное предприимчивым латышом. Граудин извлек из него сведение, определившее сразу ряд мероприятий с его стороны, по отношению к фашисту.

В письме сообщалось о том, что секретариат магистров Ложи счел необходимым командировать в Москву второго своего агента со специальной задачей наблюдения за иностранными посетителями Коминтерна.

Второй резидент, которого посылала Ложа, должен был прибыть с выехавшей по разрешению Советского правительства из Канады коммуной реэмигрирующих в СССР сектантов духоборов.

Расшифровав письмо и подослав его фашисту, Граудин сейчас же осведомился в Наркоминделе, когда и куда прибывают из Америки эмигранты коммунары.

Таковые оказались уже прибывшими неделю назад во Владивосток.

Граудин поставил на ноги своих помощников.

Начал работать прямой провод телеграфа Москва — Владивосток.

Настойчивый доброволец-эмиссар не отходил от провода, пока не имел необходимых ему сведений.

А сведения эти были таковы. Двое коммунаров после высадки во Владивостоке немедленно отсюда выехали. Один из них, ходок Андрей Выносов, отправился в качестве квартирьера в Кубанскую Область, где должна была осесть коммуна; другой — Степан Малабут, эмигрант-нотариус, взял разрешение у руководителей переселенцев на поездку в Москву для того, чтобы хлопотать там о поступлении на курсы советского строительства. Запросив некоторые дополнительные сведения и оставив в покое Андрея Выносова, Граудин немедленно послал несколько ребят из остатков батальона «всех за всех» в Самару, поручив им встретить еще в пути подозрительного нотариуса.

Комсомольцы вошли в Самаре в контакт с железнодорожным контролем, пропустили несколько поездов, осматривая билеты и удостоверения у пассажиров и, наконец, наткнулись на человека с документами Малабута.

Они не подали вида, что нотариус духоборческой коммуны из Владивостока интересует их больше, чем кто бы то ни было другой из пассажиров, но на одной из следующих же станций вышедший нотариус был остановлен каким то телеграфистом, заспорил с ним и не успел вскочить на поезд. Подошедший контроль позвал его с собой, и здесь нотариус оказался задержанным до выяснения его личности.

Комсомольцы вернулись в Москву.

Пит Граф, спустя несколько дней по получении им письма, сидел с другими переводчиками в канцелярии полномочного китайского представительства.

Было утро, и рабочий день только что начинался. Дипкурьер представительства диктовал что-то машинистке. Вошедший новый человек, очевидно, приезжий и русский, по виду провинциальный чиновник, весьма дурно, очевидно, настроенный, потому что, войдя в помещение, этот посетитель сперва с неприятной миной отвернулся и от дипкурьера и от переводчиков, досадливо оглядел машинистку за столиком и после этого только подошел к Пит Графу.

Китайцы и машинистка, увидев, что незнакомец подошел к переводчику, перестали на него обращать внимание, между тем как тот, поклонившись фашисту, осторожно спросил:

— Вы Пит Граф?

— Да, что вам угодно?..

— Я приехал из Америки, сэр, с духоборами переселенцами. Там я видел ваших родственников…

Пит Граф бросил осторожный взгляд на китайцев и поднялся.

— Выйдемте с мною.

Приезжий повиновался. Пит Граф вывел его на улицу.

— Что вам передавали мои родственники? Пароль?..

— Они просили меня сказать вам, что я тот человек, который пользуется доверием на свой заработок в иенах и на ваш в червонцах.

— Они прислали мне что-нибудь?

— Есть письмо…

— Ваша фамилия как?

— Меня зовут Степан Малабут. Я был у духоборов за деревенского нотариуса. Но так как, для продолжения успешной деятельности в этой же должности, мне необходимо познакомиться с советским правом и законами, то община ходатайствует перед Советской властью о том, чтобы мне здесь в Москве было разрешено бывать на краткосрочных курсах административных деятелей.

— Ловко! — усмехнулся Пит Граф.

— Да, никому не придет в голову, что и моя наука, как ваша дипломатическая деятельность — прикрытие… Нарвется на нас кое-кто!..

— Посмотрим. Я уже кое-что нащупал. Вы вечером принесите мне письмо, и мы поговорим…

— А у вас квартира надежная?

— Безусловно…

— Я первое время, пока не свыкнусь с обстановкой, буду бояться каждой мелочи. Этот фрукт не смотрит за нами? Малабут одним глазом указал на разносчика почты, искавшего над воротами номер какого-то дома.

Пит Граф бросил в указанном ему направлении взгляд, остановился на почтальоне, проследил, как тот прошел к другому дому, посмотрев там также номер, и пошел во двор.

— Нет! — успокаивающе решил он.

— Ну, значит до вечера…

— До вечера…

Вечером в доме № 13 на Леонтьевском Пит Граф проводил из своей квартиры танцовщицу Эча Биби, не пропускавшую вечера, чтобы не посетить любовника и вскоре после этого впустил Малабута.

— Вы уже устроились как нибудь? — спросил фашист прибывшего.

Малабут с сообщническим полуехидством, полураздраженно скривил рот.

— Еще бы… — сообщил он: — прежде всего я снял галстух и воротничок, потому что среди «товарищей» это первым долгом вызовет подозрение… Ну, а если одеть, как я сейчас, рубашку нараспашку, то сразу делаешься «своим». Квартиру дали в каком-то фараонском общежитии за два рубля в сутки. Боюсь только, что как с приезжего с меня глаз не спускают. Всех что ли здесь иностранцев так обнюхивают, как только скажешь что-нибудь не по-русски?

— А вы разве говорили что-нибудь?

— Одну фразу какую-то употребил, затруднялся по-русски выговорить…

— Вы осторожней, хотя едва ли из-за этого будут следить…

Пит Граф расшифровал врученное ему нотариусом письмо. По мере того, как из цифр шифра получались слова и фразы, он читал их Малабуту, который подтверждал расшифровку, очевидно, зная содержание письма.

В нем были адреса двух агентур для надобности Пит Графа и Малабута. Кроме американского давался теперь адрес в Европу, Бухарест — Яну Плоштовану и в Калькутте Санджибу Гупта для Бурсона. Ставилась также на вид необходимость обоим резидентам найти в пределах самой Советской России инициативных помощников, так как резидентов постоянных необходимо было иметь, кроме Москвы, в Ленинграде и Харькове, между тем секретариат магистров Ложи непосредственно из заграницы мог бы еще только найти такового для Закавказья.

Оба сообщника начали перешифровывать себе в записные книжки адреса и делиться связями.

Степан Малабут полчаса добросовестно вычислял цифры шифрующих дробей, в то же время Пит Граф сообщал ему о подозрительной мобилизации комсомольцев для флота, о роли Эча Биби и попа в качестве его помощников, рекомендовал найти и ему агентов, главным образом среди солидных самостоятельных московских старожилов.

Малабут говорил о том, как деятельны Бюро Ложи в Америке, где почти ежедневно кто-нибудь из коммунистов и рабочих вожаков уничтожается без вмешательства суда и полиции.

— Это Пинсон там так великолепно работает! — сообщил Пит Граф.

— Да, — подтвердил Малабут — это такой, которому секретариат денег никогда не жалеет. Ох, если мы устроим дельца два хороших здесь, зажить можно будет…

— Заживем! Я когда ехал сюда, получал тоже распоряжения от Пинсона, а теперь сношусь непосредственно с советом. Знаю секретаря и двух членов совета…

— Старейшин? — подобострастно спросил мнимый нотариус.

— Старейшин! — подтвердил Пит Граф.

— Я их не знаю, — скромно признался Малабут.

— Американцы… Только один русский. Но не выскочка. Кровный аристократ. Перед ним и американцы на цыпочках будут ходить. Князь!

— О, для мебели кого-нибудь взяли…

— Нет, тут не для мебели… Он все сам делает. Ненавидит большевиков. По капле всем кровь выпустил бы.

Малабут, кончивший писать и с любопытством осматривавший комнату, перед тем как уйти, вдруг насторожил уши, услышав на лестнице шаги нескольких поднимающихся человек, и вопросительно поднял на Пит Графа глаза.

Тот также оглянулся на дверь.

Возле нее, очевидно, остановились.

И Пит Граф и Малабут побледнели и вскочили, хватаясь один за шляпу, другой за письмо.

— Откройте именем закона! — раздался вдруг повелительный стук в дверь.

Пит Граф схватился за ручку окна и, распахнув раму, очутился на подоконнике.

— Ни с места! — донесся снизу голос мелькнувшего штыком красноармейца. — Застрелю!

— Откройте, не сопротивляйтесь напрасно!

Малабут стоял со шляпой, дико озирался и растерянно дрожал.

Пит Граф бросился к двери и открыл ее…

Начальник секретного отдела МГО, несколько агентов, в их числе почтальон — Граудин, которого утром видели Малабут и Пит Граф, вся эта группа охраны окружила двух агентов фашистов и начала производить обыск.

Взяли, первым долгом, шифрованное письмо, которое не успел уничтожить Пит Граф, нашли шифрованные записи и в заграничных карманных блокнотиках Малабута.

Начальник из МГО сокрушенно покачал головой и начал составлять протокол обыска.

— Вы арестованы, граждане! — объявил в заключение он.

— Почему? На каком основании? — пытался со слабой растерянностью протестовать Пит Граф. Но сами же сообщники не могли придумать сразу никакого благовидного предлога для объяснения обнаруженного у них письма и записей.

— Я объяснял своему другу, как производится шифрование, потому что пришлось к слову, — попытался объяснить шифр Пит Граф.

Но на вопрос, как давно установилась у него с гостем дружба, от ответил, что Малабут сегодня в первый раз посетил его по делу духоборческой коммуны, так как среди духоборов его, Пит Графа, кто-то случайно знал и рекомендовал Малабуту обратиться к нему. Какое дело у нотариуса могло быть к нему, он отказался объяснить.

Путал и Малабут, объяснивший в соседней комнате, что он прибыл по делу духоборческой коммуны, случайно-де познакомился возле китайского посольства сегодня с Пит Графом, как с человеком, знающим ходы в советские учреждения. Что же касается до шифрованных записей в блокноте, то он их делал для того, чтобы не показаться невежественным перед комсомольцами, если бы кто-нибудь из них спросил его о способах шифрования. Но каких комсомольцев имел в виду только что приехавший адвокат, он об этом сказать ничего не мог.

Красноармейцы и агенты, почувствовавшие, что арест связан с какой-то заговорщической махинацией, наблюдая растерянность арестованных и беспомощные противоречия показаний, сразу решили, что имеют дело с матерыми белогвардейцами, которых десяток лет существования Советской власти не заставил угомониться. С враждебным молчанием они дождались, пока было закончено составление протокола, и арестованные переданы ими для препровождения в специальное помещение при комиссариате милиции.

Тогда они скомандовали:

— Пошел!

И окружив арестованных, повели их.

Никто не заметил по поведению мнимого почтальона — Граудина, принимавшего участие во всей процедуре обыска, что арест ближе всего касается его, и что его роль в этом деле значительно больше, чем можно это было думать по той второстепенной должности агента-сыщика, которой он прикрылся, чтобы присутствовать при аресте. Между тем, во время сутолоки обыска и допроса он обменялся с Малабутом выразительным, хотя и коротким взглядом, который явно свидетельствовал, что у этого почтальона и арестуемого неизвестного значительно больше общего, чем это можно было думать.

И действительно было так, потому что подлинный нотариус, он же фашистский агент, прибывший из Америки с сектантской коммуной, Степан Малабут, сидел под арестом в провинции в весьма строгом одиночном заключении, что же касается до арестованного на квартире гостя Пит Графа, то на этот раз это был никто иной, как корректор полиграфтреста Дергачев, привлеченный к участию в разоблачении фашистов и с увлечением согласившийся на него из-за той сенсационности, которую, в случае успеха, обещало раскрытие необычайной организации.

Он должен был по плану Граудина выдать себя за Малабута и, как мы видели, сделал это так натурально, что никакое сомнение не могло прийти в голову агента фашистов.

Наоборот, когда после допроса арестованных соединили и вместе посадили в изолированное арестное помещение, то ввиду того, что Малабут проявлял неизменное мужество, не падая, очевидно, духом, Пит Граф преисполнился к нему уважением и, не блистая сам излишним присутствием духа, стал искать в нем некоторой духовной поддержки.

— Влопались! — сказал он с отчаянием, опускаясь на изгаженные клопами доски нар, когда дверь камеры закрылась.

— Да… Вы заметили, почтальон-то, о котором я вам говорил утром, тут был…

— Да… сыщик!

— Вот проклятые чекисты, до какого совершенства они насобачились выслеживать всех, — прямо въехать нельзя в эту несчастную совдепию…

— Тут не чекисты… Или выдал кто-нибудь, или, может быть, вы же дорогою проболтались кому-нибудь…

— Я проболтался?..

Малабут с красноречивым пренебрежением посмотрел на Пит Графа и отвергался.

— Хотел в Москве хоть заработать, да открыть в Канаде свою контору… вот и заработал! — сказал он как бы самому себе, оглядывая стены и решетку над нарами.

— А я мечтал собрать артисток в балетную труппу и сделаться антрепренером, — признался фашист. — Я не ожидал, что эти большевистские краснобаи когда бы то ни было доберутся до меня.

— Что же вы святым хотели прожить среди них?

— Не святым, но я как мышь, кажется, прежде обнюхивал все кругом раз десять и только тогда высовывал голову.

— Вот и наскочили на котов…

— Что же теперь делать?

— Надо соображать. Голова только одно теперь и будет думать…

— Бежать? — неуверенно спросил Пит Граф.

— Конечно… Не ждать же, пока эти пролетарии нас свезут куда-нибудь под мост да пристрелят…

— Разве без суда сделают это?

— Пхе, батенька, живете в совдепии, а еще спрашиваете об этом. Им цацкаться недолго с нами. Мы тут только что приходим в себя, а у них уже, может быть, решается наша судьба. Интересно, захотят они еще допросить нас, или надеяться не станут на допрос, а возьмут да просто прихлопнут. Проклятая жизнь!

И мнимый Малабут, охватив себе колени руками на нарах, как бы собрался ныть.

Пит Граф окончательно съежился и, конвульсивно дергаясь плечами, опустился также.

— Не убежишь отсюда!.. — уныло проговорил он больше себе, чем Малабуту.

Нотариус поднял голову и осмотрелся. Снова опустил голову и снова поднял ее.

Потом несколько минут просидел в угнетенном состоянии, взобрался к решетке и выглянул в окно.

— Если даже задалось бы бежать, надо мчаться к Владивостоку и скорей обратно в Америку, а у нас ни денег, ни знакомых, ни перемены платья. Да и в Америке… что мы тут наделали, что вам там опять дадут работу… Я получил только первое поручение от бюро, и вот влип…

— Это-то они поймут. В Нью-Йорке мы добились бы приема у Круджа, а ему только стоит сказать, что у нас вышло и что мы к его услугам, и он поручит нам организацию бюро, если опять не в России, то в любом другом месте. Денег не пожалеет.

— Далеко до Круджа; жалко, что нет у нас ножа, пилок или хотя бы железа полосы. Эх, решетку бы сломать…

Малабут еще раз оглядел помещение, отводя одновременно безразличные глаза от сообщника, а про себя запечатлевая надолго в памяти услышанное имя, очевидно, какого-то фашистского организатора. Крудж, Крудж, Крудж…

— Обождем, пока заглянет сюда к нам кто-нибудь, — продолжал он вслух, — из этих острожных индюков; может быть, какой-нибудь случай сам подвернется. Все-таки тюрьма — не тюрьма, а в городе мы. Со всех сторон дома и жизнь бьет ключей… Только пяток саженей, и мы на воле можем очутиться. Эх, денег, жалко, нет!

— Не думайте о деньгах… — перебил его измятый унынием Пит Граф… — денег достанем в Москве, у меня тут есть верная касса.

— Поп, должно быть! — подумал про себя мнимый нотариус. — Ну ладно, барин, поживем на белогвардейские денежки…

Вслух он сказал:

— Если денег есть достаточно, то это уже мы наполовину на воле… За деньги и сами чекисты много кой-чего для нас сделают…

— Покурить хотя бы! — воскликнул Малабут.

— Да, покурить бы легче… — подтвердил Пит Граф. Он попробовал лечь.

— Клопов много! Не заснем, все одно… — заметил нотариус.

— Да, уже за воротник заползло что-то…

— Как колючек на крапиве.

И Малабут, отломив от скамейки щепочку, начал осматривать и тыкать ею по щелям.

Зараженный им Пит Граф тоже поднял нары. Несколько минут он переходил от щели к щели, издавая мстительные восклицания и не замечая коротких взглядов наблюдавшего за ним Малабута.

— Большевики проклятые! — пыхтел он, уничтожая насекомых. — У, ты, красногвардеец! Бандит! Чекистская душа!

Но вдруг он издал отличное от своих возгласов междометие удивления:

— Там-тарам! Что это такое?

Малабут взглянул на него и приблизился.

Пит Граф напал на одну из камерных «хавыр» под койкой, куда арестанты засовывают предметы своего скудного дневного обихода. Кроме сухого куска житняка и нескольких огрызков сахару, здесь оказалось полвосьмушки табаку, спички и бумага.

— Курнем! — воскликнул он. — Русский табак! Делайте!

И он, отсыпав себе в бумажку махорки, поднес сверток Малабуту.

Тот потянулся за табаком, насыпая себе на цыгарку, но вдруг, остановленный какой-то мыслью, взглянул на сообщника.

— Не стоит ли нам сберечь табак?

Пит Граф с изумлением посмотрел на сообщника.

— Зачем?

— Видите, у нас очень мало шансов на спасение. Сама судьба дает нам в руки одно средство. Знаете, что можно сделать табаком, когда нас выведут куда-нибудь?

Пит Граф продолжал недоумевать.

— Засыпать глаза конвойным чекистам…

— А подействует это?

— Ого! Только бы не явился их целый взвод.

— Что же мы сделаем?

— Истолчем табак помельче и будем ждать…

— Но курить хочется…

— Давайте одной папироской покурим оба. И Малабут начал сворачивать цыгарку.

Полчаса сообщники, лежа на койках, курили.

Был поздний вечер. В коридорах где-то слышался говор дежурных милиционеров. С улицы иногда доносился резкий рожок автомобиля или шум проезжающего экипажа. Двигались где-то последние вагоны трамвая.

На ступеньках по направлению к дверям каземата двух сообщников послышались шаги, кто-то остановился и сунул в замок ключ.

— Идут, готовьтесь, да не зевайте, если будет не больше трех человек, — шепнул задушевным голосом Малабут. — Или к стенке, или на допрос…

Оба сообщника побледнели. Пит Граф почувствовал, как у него застучало сердце. Однако оба арестованных, когда дверь открылась, сохраняли наружное спокойствие.

— На допрос оба! — скомандовал надзиратель.

— После допроса могут повести прямо к стенке! — шепнул Пит Графу Малабут еще раз, поворачиваясь, чтобы взять шапку. — Не зевайте!

Арестованные вышли. Два красноармейца вышли из темноты и стали по бокам у них.

— Вперед!

Группа направилась через дворик к воротам с одиночным фонарем. За поворотом угла вблизи двора сразу же послышался глухой шум ночного движения.

Малабут держал в одной своей руке руку Пит Графа, а в другой сжал горсть табаку.

Конвой сделал несколько шагов, удаляясь от арестного дома. Малабут оглянулся еще раз, сжал руку Пит Графа призывая его действовать, и вдруг, повернувшись перед лицом сперва одного, потом другого красноармейца, обдал каждого из них табаком и одного свалил.

В то же мгновение Пит Граф ударом под ноги сшиб ближайшего к нему другого конвоира.

Раздался ругательский вопль конвоя.

Пит Граф и Малабут друг за другом юркнули за угол я смешались с публикой проезда центральных улиц. Сзади них раздался запоздалый выстрел догадавшегося будто бы схватиться за курок красноармейца, а затем крики.

Через полминуты двое красноармейцев поднялись и посмотрели друг на друга.

— Ушли? — с неслышным смехом спросил один из них товарища и теперь по голосу можно было угнать, что это Граудин.

— Ушли! — также засмеялся его помощник.

— Ну, побежим немного и мы, чтобы публика не догадалась.

— Валим!

Но, очевидно, в расчеты Граудина не входило намерение настичь бежавших, ибо, пробежав полквартала, он завернул с товарищем за один угол и здесь, сев на извозчика, как ни в чем не бывало, поехал переодеваться.

В свою очередь Пит Граф и Малабут, смешавшись с публикой, улучили, наконец, момент для того, чтобы обменяться несколькими фразами.

— Теперь спасение зависит от вас, — сказал Малабут фашисту. Где мы скроемся, чтобы переодеться и достать денег?

— Поедемте, есть тут один подкупленный мной священник. У него мы достанем все, что нам надо.

— Едемте, вот извозчик. Спокойнее только держите себя. Вы весь дрожите…

— И вы тоже…

В новых ролях

Граудин поставил себе целью использовать Пит Графа для раскрытия центра фашистской организации. Для этого он арестовал настоящего нотариуса Малабута, для этого заставил корректора Дергачева выполнить в дальнейшем роль этого Малабута, поручил ему явиться с шифрованным письмом к Пит Графу и обоих их арестовал, возложив при этом на своего помощника задачу симулировать устройство отчаянного побега, который вынудил бы фашиста немедленно броситься за границу к поручившим ему работу для того, чтобы информировать их, искать у них нового занятия и против своей воли открыть их тайны.

План его, как нельзя более, удался. Пит Граф нашел табак, накануне положенный в «хавыру» никем иным, как мнимым Степаном Малабутом. Затем вместе с корректором-мистификатором он бежал, у попа в Леонтьевском переулке бежавшие получили денег и изменили несколько свою внешность переодеванием. После этого перед ними встал вопрос о том, как им попасть за границу.

Степан Малабут вел себя так, как будто единственным местом спасения для них была Америка, хотя при этом он не скрывал, что проезд до Владивостока по железной дороге и посадка на какой-нибудь пароход в Америку являются для них делом весьма опасным при условии, что ГПУ поставило на ноги для розыска бежавших всю свою агентуру и местные отделения.

Пит Граф сразу, как только Малабут привел ему эти резоны, возразил:

— А зачем собственно нам обязательно в Америку?

— А куда же больше? — спросил наивно Малабут. Ведь я же там получил поручение и деньги…

— Мы можем поехать и в Париж и в Лондон, где есть центральные бюро Ложи, — заявил Пит Граф. В Лондоне хотя у меня нет прямого пароля, но я найду там кого-нибудь из знакомых агентов и у них получу доступ к старейшинам бюро.

— Кто там может быть?.. — усомнился Малабут. — В Америке от самого Круджа можно получить работу, а тут какие-нибудь конторы штрейкбрехеров.

— О, нет. В Лондоне находится старейшина одного чина с Круджем…

— Ну, тогда едемте к Одессе. Двинем контрабандными суденышками или на пароходах в Европу. Утром идет поезд с Курского вокзала, надо на него попасть.

— Идет.

На этом сообщники и решили.

Улучив после этого разговора минутку, Малабут зашел в уборную и здесь на клочке бумаги написал:

«Утром с Курского вокзала будет садиться на двенадцатый. Направление Одесса — Лондон. Там и в Париже старейшины равного с Круджем (Нью-Иорк — текстильный король) чина. Принимайте меры».

Через окошечко уборной затем Малабут заметил дежурившего у квартиры пионера, и эта записочка с адресом Граудина немедленно полетела ему под ноги.

Пионер поднял ее, взглянул на окошечко в уборной и моментально исчез.

Когда затем Пит Граф и Малабут пробрались на вокзал; войдя на путь сзади тупиков, под видом обсыпанных мукой пекарей, с них уже не спускал глаз лазивший по паровозам масленщик, товарищ Дранницын.

Граудин с несколькими помощниками последовал за бежавшими и через несколько дней был в Лондоне. Для того, чтобы поддерживать весьма важную для него связь с прибывающими русскими судовыми командами, он заглянул немедленно же в районное портовое бюро коммунистической партии и здесь договорился О цели своего приезда с английским коммунистом Дуччем Томкинсом, работавшим в портовой артели в качестве номерного носильщика.

Предписаний портового бюро партии, показанных Граудиным Дуччу, и нескольких объяснений было вполне достаточно, чтобы грубоватый и весьма пессимистически настроенный носильщик с спрятанными под волосы бровей серыми глазами не только выразил за себя готовность всячески выполнять распоряжения русского большевика, но и обещал привлечь на помощь товарищу и своих приятелей. Когда же он узнал, что Граудин напал на след главарей Икс-Ложи и должен выведать план фашистского центра врагов рабочего класса, он разразился наболевшими в нем обличениями:

— Этих громил искать нечего… Если бы не изменники в нашей собственной среде, разные Уолкинсы и Круджи не смели бы из своих гнезд носа высунуть. На свете много подлости! Узнавайте то, что вам надо, мы всей организацией поможем, но лучше всего было бы, если бы Уолкинсы, сидящие в правительстве, сами прижали свои наемные своры так, чтобы из штрейкбрехеров и чернорубашечников потекли соки, тогда они знали бы, что нужно не провокациями заниматься, а поддерживать таких же рабов, как они сами. Скоты продажные!

И Томкинс в подтверждение сплюнул.

Граудин расспросил носильщика о других товарищах. Затем он установил связь с двумя депутатами-коммунистами из палаты общин и секретарем лондонского комитета. У последнего он встретил секретаря фракции коммунистов тред-юниона строителей. С обоими товарищами Граудин решил обстоятельно сговориться о своих намерениях.

В результате этого разговора на другой день Граудин в качестве полотера с товарищем Джимми Панчем, работавшим в артели района Сити, шел на работу в контору транспортно-страховой компании «Дасс и сыновья» для натирания полов. Затем он и еще двое рабочих были вызваны для такой же работы в банк мистера Бродлея, потом натирали частную квартиру владельца типографии мистера Питигрю, а затем Граудин столкнулся с разыскавшим его масленщиком Курского вокзала.

Товарищ Дранницын нащупал тот дом, в котором после обеда подвизался Граудин, прикрывавший работой свое инкогнито и когда латыш выходил расшатанной походкой несколько часов подряд оттанцовывавшего до блеска пол шпаргальщика, вырос перед ним и приятельски схватил за руку.

Оба товарища оглянулись и направились к кварталам, где не было шумного движения.

— Что?.. — спросил коротко Граудин.

— Есть… — ответил Дранницын.

— Где остановились?

— Гостиница «Лион»… Есть записка от Алехи… Степана Малабута.

— Давайте…

Дранницын незаметным движением передал исписанный лист блокнота товарищу.

Тот быстро пробежал его.

— Ага! Бюро прессы и рекламы некоего, являющегося негласным издателем ряда желтых газет, Уолкинса. Хорошо. Завтра там будем. Товарищ Дранницын, знаете, занятие полотера имеет некоторые свои достоинства, хотя в общем это довольно каторжная работа…

— Я знаю… К концу работы в голове звенит как под воскресенье на колокольне храма Христа Спасителя в Москве, а тротуары кажутся разбитыми на заколдованные квадраты, из которых каждый качает тебя в разные стороны…

— А, вы знаете это… Разве вы работали?

— Только один раз пришлось во время безработицы пойти потанцевать за два целкаша… Вообще же это для меня штука трудная. У меня сердце, — говорил доктор в Москве, при каждом сверхпрограммном вздохе устраивает какие то раскорячки с латинским названием и, чего доброго, лопнут обручи, на которых оно держится. Тогда крышка…

— А, так… Тогда вот что: я сговорюсь в тред-юнионе транспортников с коммунистами, и вы сядете за шофера. Сможете править машиной?

— Гм! Но я же ничего тут не знаю?

— С вами будет помощник местный коммунист, который не допустит промаха, и будет в курсе всех наших дел.

— А, другое дело… Это весьма приятная перспектива.

— Завтра будете работать… Натурографы вы привезли?

— Да.

— Доставьте мне пять аппаратов, один держите всегда при себе.

— Хорошо.

На следующий день Дранницын герой труда — монтер московского завода бывщ. Айваз, в качестве англичанина-шофера с помощником на передке «Мерседеса» № 25.524, принадлежащего транспортно-прокатной конторе, сидел возле бюро прессы и рекламы Уолкинса, готовый ехать по найму любого прохожего в любое место Лондона.

Граудин где-то работал по своей профессии, впредь до вызова полотеров артели дворецким Уолкинса. Пока же он, получив привезенные Дранницыным натурографы, раздал их ряду товарищей из числа местных безработных членов партии, с которыми уговорился о их дежурстве возле бюро Уолкинса и двух провокаторско-штрейкбрехерских частных сыскных организаций.

Через день он имел результаты.

Пит Граф, посетив бюро Уолкинса, получил доступ к самому Уолкинсу. Малабут сообщил, что Уолкинс имел сношение с Круджем. У него был прямой провод телеграфа, и Малабут, помня имя Круджа по разговору с Пит Графом, услышал его упоминание при передаче секретарем телеграмм королю прессы. Уолкинс имел свидание с находившимся в Лондоне представителем железных дорог тех районов Азии, где вспыхивали восстания против французов. Уолкинс переводил и в Индо-Китай и в Калькутту Санджибу Гупта через Ост-банк систематически крупные суммы денег. Уолкинса посещал русский журналист Владимирцев, о котором Граудин знал, что тот является чем-то вроде руководителя в группах белогвардействующих активистов, поддерживающих связи с черносотенным офицерством Праге и Бухаресте. Уолкинса, когда в палате началось обсуждение вопроса по поводу необходимости создания базы в проливе южного китайского моря, посетили министр колоний, министр иностранных дел и военный министр. Уолкинс, очевидно, был не только королем прессы, но чуть ли не вторым настоящим королем Великобритании. В довершение всего Уолкинс был родней американского миллиардера Круджа по браку некоторых членов обеих фамилий и вел с ним какие-то дела.

Когда Граудин это узнал, картина сделалась ему почти, ясной, и требовалось только подтверждение со стороны более прямых фактов.

Встревоженное тайными захватническими мероприятиями английского правительства, в результате которых в Азии разразилось движение туземцев, французское общественное мнение начало бить в печати тревогу о готовящейся войне. В это время коммунистические газеты вдруг стали приводить, вызвавшие сенсацию, разоблачения о том, что восстания в Индо-Китае имеют целью спровоцировать войну в Европе. При этом делались прямые заявления и приводились документы с указанием на роль английского правительства в провокации. Социалисты, напуганные тем, во что могла превратиться авантюра новой войны, в парламентах и сенатах забили тревогу. Рабочей партии Англии, стоявшей у власти, но сквозь пальцы смотревшей на махинацию империалистов, грозил крах и она спохватилась. Была разбужена от хронической спячки ширма для обделывания дел империалистических правительств — Лига Наций, назначившая по требованию соглашательских элементов парламентов обследовательскую комиссию.

Граудин, следивший во время всей этой политической сумятицы за ее перипетиями, приехал, чтобы следить за фашистами как раз тогда, когда комиссия, получив назначение, выехала на место восстания.

Он почувствовал, получив первые сведения о круге знакомств и дел Уолкинса, а также по тону направляемых им газет, что финансист-политик не может быть не причастен к происходящим международным событиям, и он не ошибся.

В первые дни по прибытии с Пит Графом в Лондон Малабут, ради конспирации, не встречался с Граудиным, сносясь с ним посредством записок. Но, наконец, он решил найти сообщника. В праздничный день он явился к латышу, встретив его в заранее условленном месте.

Сообщники, сочувственно взглянув друг на друга, поздоровались и, негромко разговаривая, приблизились к вольнонаемной такси. Граудин осторожно произнес:

— Пора быть каким-нибудь новостям, товарищ Дергачев. Создалось неопределенное положение…

— Оно кончается, — также тихо сказал, продолжавший играть роль бывшего духоборческого нотариуса, корректор. — Мы куда поедем?

— Поедем в Сити. Там стоит автомобиль с нашим товарищем, мы в нем проедемся и свободно поговорим.

— Хорошо.

Десятка полтора кварталов промелькнуло через окно кареты кативших большевиков; наконец, Граудин велел остановиться на одном углу и рассчитался с шофером. Несколько домов они миновали пеше. Граудин указал Дергачеву-Малабуту на стоящую машину.

— Здесь — наш транспорт. Заметьте на всякий случай место стоянки и номер. Шофер — товарищ Дранницын знает весь сокольнический район со времени революции…

Сообщники сели и машина тронулась.

— Так что же у вас выяснилось? — перешел Граудин к цели свидания.

— Выяснилось следующее: Уолкинс принял для информации Пит Графа. Узнав о провале фашистского предприятия, рассвирепел тем больше, что Пит Граф же и расписал ему о подмеченных им каких-то наших намерениях в связи с деятельностью организации Пройды. Но, очевидно, фашистский или куклуксклановский заправила этим не удовлетворился и что-то задумал начать новое, решив махнуть рукой на Пит Графа, как провалившегося. Вероятно, он с кем-нибудь будет совещаться по этому поводу. Поручений нашему беглецу он никаких не дал, но его секретарь намекнул, что если белогвардеец хочет добиться милостивого отношения миллиардера, то должен чем-нибудь отличиться. Пит Граф предложил ему какую-то совместную авантюру в Индии с неким полковником Бурсоном, которого он, видно, считает влиятельным фруктом. На это Уолкинс горячо согласился, и вот мы скоро должны отправиться туда. Что именно там думает делать эта продажная душат, он не говорит. Из намеков только можно понять, что что-то связанное с восстанием и раскрытием тайн Икс-Ложи.

Граудин с нескрываемым интересом выслушал сообщение и быстро спросил:

— Когда думает ехать этот гусь?

— Сперва он хочет послать сообщение в Индию, то ли Бурсону, то ли какому-то Лакмус Родченко… Я не расспрашивал об этом, чтобы не вызвать подозрения. Затем он думает повидаться с русскими и после этого поедет садиться в Бриндизи на пароход в Индию.

— Хорошо, сообщим обо всем этом немедленно Пройде. Вас он еще не подозревает, сможете вы помистифицировать его еще немного?

— Смогу… Он, правда, стал последние дни усиленно расспрашивать меня о прошлом, о моей жизни и деятельности в Америке, но я еще не проговорился… Кажется, он больше занят будущими проектами, чем мной…

— Ну, хорошо. Тогда посмотрите за ним еще немного, может быть, что-нибудь еще выудите, а затем с ним расстанетесь, у нас много другой работы.

— Хорошо.

Карета «Мерседес» возвратилась в Сити. Граудин велел остановиться, взглядом поблагодарив, не обнаруживавшего своего знакомства с латышом, Дранницына. Открыв дверцу, большевики вышли и вдруг чуть не попятились назад.

Прямо перед ними стояли намеревавшиеся, очевидно, нанять освобождавшуюся карету Пит Граф и его московская любовница танцовщица Эча Биби.

Граудин и Малабут быстро переглянулись.

Побледнели и быстро переглянулись в свою очередь фашист и предательница — танцовщица. Оба они узнали Граудина. Первый вспомнил агента-почтальона, присутствовавшего при его аресте с Малабутом, вторая видела латыша-революционера несколько раз с Пройдой и не усомнилась не на секунду в том, что он находится здесь не случайно.

Две секунды прошло в растерянном замешательстве обеих сторон.

Что в самом деле можно было предпринимать каждому из них?

Граудин и Малабут могли только двойным убийством заставить молчать агентов контрреволюции. Но днем на центральной улице это можно было сделать только при отсутствии какого бы то ни было другого выхода.

Пит Граф в свою очередь не знал что делать.

Граудин шепнул Малабуту:

— Идем!

И одновременно, повернувшись к шоферу, он взглядом указал Дранницину на его новых пассажиров.

Тот движением глаз дал понять, что все заметил: будет следить.

Прежде чем фашист опомнился, Граудин и Малабут пошли по улице. Пит Граф, все еще не поняв всего, что произошло, сел с танцовщицей в карету. Но он заметил тот взгляд, которым обменялись Граудин с шофером. Заранее он решил использовать это свое наблюдение.

Граудин понял, что теперь Малабуту-Дергачеву ничего не оставалось делать, как превратиться из тайного врага Пит Графа, в его явного преследователя, приняв новую внешность. Он дал ему адрес своей квартиры, предложил корректору взять автомобиль, постараться догнать карету Пит Графа и следить за тем, что будет делать фашист, имея при этом в виду, что оба шофера совершенно надежные товарищи.

Дергачев немедленно сел в автомобиль. Граудин направился к себе.

В гнезде врагов

Дома у коммунистки-перчаточницы мисс Проппер, Граудин узнал сразу две новости. Первая: через два дня в Лондон приедет Крудж. Вторая: назавтра в дом Уолкинса вызывалось трое полотеров.

Латыш сообщил руководителям артели, что он должен обязательно там работать и стал ждать Дергачева. Но ни вечером, ни утром, как это не было странно, корректор не пришел.

Утром Граудин пошел на работу. Он решился на отчаянную вещь. Чувствуя, что нити фашистского центра у него уже в руках, он решил проникнуть в самые тайные намерения тех невидимых владык мира, которые, скрываясь за кулисами легальных правительств и не подавая об этом вида, в самом деле распоряжались судьбами народов, а в дальнейшем, может быть, собирались и открыто установить свою власть. Он уже ясно теперь видел, что отважиться на такие намерения могут только люди до того богатые, что они могли свободно кредитовать займами любое правительство и до того влиятельные, что по одной их команде дискредитировались травлею нескольких десятков газет парламенты. Такими людьми были очевидно Крудж и Уолкинс.

Поэтому Граудин решил увидеть Круджа и Уолкинса, узнать, о чем они хотят говорить при свидании и что они намереваются делать. Для этого только и стоило подвергнуться риску нелегального проживания под носом у лондонской полиции и провести неделю в каторжной работе поденного полотера.

Он почти подпрыгнул, когда узнал, что может попасть в дом Уолкинса и как раз тогда, когда в Лондон приехал Крудж.

Но, скрыв свою радость и внешность русского большевика под завощенным рабочим одеянием, с испитым лицом профессионального разбитого поденщика, он вошел на другой день с Джимми Панчем и еще одним товарищем, держа в руках щетки и сверток, в людское помещение дома Уолкинса, с таким видом, как будто ничего другого он всю жизнь не делал, как только занимался шпарганьем полов. На смену ему к дому должен был подойти спустя пару часов еще новый член артели.

Как только полотеры оказались во внутренних комнатах, и дворецкий дал поденщикам развести краски, Граудин проник в кабинет Уолкинса. Здесь он внимательно осмотрелся и остановился взглядом на камине.

Он кивнул на него товарищам и начал шептаться с ними. После этого Джимми Панч начал возиться с полом у порога кабинета, а Граудин и третий полотер склонились у гнезда камина.

Граудин просунул голову в него, втянул в дыру корпус и исчез в нем. Ему подали сумку с фляжкой, натурографом и разным инструментом, пару костылей, которые нужно было вогнать в нутро трубы, чтобы держаться за них, и никаких следов от одного рабочего не осталось. Один полотер вышел и украдкой ввел в дом явившегося из резерва на смену Граудина товарища; поденщики стали продолжать свою работу, поглядывая изредка на отдушину между изразцами камина, через которую Граудин мог осматривать при надобности весь кабинет.

Кажется весьма мало поводов для повышенного настроения у человека, которого замуруют в кирпич комнатного камина, и затем предоставят как вору выбираться, когда он вздумает, через апартаменты громадного дома. И однако у Граудина в могильной темноте и теплой тишине кирпичного чрева было достаточно решительное настроение, чтобы просидеть здесь хоть целый месяц.

— Только бы не просчитаться! — думал он сам с собой, замирая между кирпичом. — Только бы суметь еще выбраться отсюда… Он прислонился спиной к одной стене и оперся переплетом рук на другую, сложив на них голову.

— Теперь обождем!

И он стал ждать. Ждать нужно было долго.

Полотеры кончили работу и ушли, не дав никаким промахом заподозрить того, что после них осталась засада. Долго, долго было тихо. По стенам печей к камину доносился шум кухни или столовой с нижнего этажа, хождение в каких-то отдаленных комнатах. Обменялись несколькими фразами на ходу в соседней комнате женские голоса, в кабинете все было пусто.

Пережженная пыль печной глины сушила дыхание. Сажа мягкими хлопками прикасалась к нему и оставалась на коже.

Только с большой осторожностью Граудин, стоя на одном костыле, мог выпрямиться для того, чтобы при надобности без шума выглянуть в щель отдушины. Вообще же без самой крайней необходимости он решил этого не делать.

Он прождал в своем дубовополенном положении несколько часов, утешая себя тем, что выдерживают же индийские самоистязатели месяцами испытания более чувствительные только для того, чтобы добиться состояния воображаемого мистического небытия, его же цель была много более жизненной. Дело пахло проникновением в тайны злейших врагов мирового пролетариата. Из-за этого стоило поломать кости, даже будучи замурованным в дымоходах печи.

Вечером открылась дверь, прошел кто-то неторопливо в кабинет и безмолвно стал работать за столом, выдвигая ящики и шурша бумагами. В щели отдушины засветилось пятно от электрической лампы в комнате.

Спустя несколько минут пришел еще кто-то, и из нескольких фраз незначительных распоряжений сидевшего за столом человека Граудин понял, что хозяйствует Уолкинс, а вошел к нему с бумагами услужливо сделавший два-три сообщения секретарь.

— К приезду Круджа, — распорядился негромко властный делец, — приготовьте все отчеты и дела, на случай, если он захочет что-нибудь проверить.

— Слушаю…

— В приемную агентскую комнату пригласите человек пять наиболее верных оберначальников районных Бюро, может быть им нужно будет сделать доклады. Но чтобы они знали, что если я их вызову, то никаких других звуков, кроме послушания. Ни удивлений, ни выслуживания и выскакивания вперед перед великим магистром. Крудж только оплачивает все, я же действую. Джентльменская солидность в каждой мелочи — чтобы Крудж не подумал, что у нас все построено только на его деньгах.

— Слушаю… Большевиков, задержанных Бюро пристани, прикажете представить к его приезду?

— О, да… хорошо, что вы вспомнили! Изолировочная у нас за агентской?

— Да…

— Посадите их туда и осведомите оберначальников, когда они соберутся, чтобы они присматривали за дверью.

— Слушаю.

Секретарь вышел, и вышел через полминуты после него Уолкинс. Пятно в отдушине погасло.

У Граудина застучало в висках. О каких большевиках говорили фашистские изуверы? Кто у них томится в плену? Неужели схвачен Малабут с кем-нибудь? Завтрашний день обещал Граудину еще одно открытие.

Дождавшись этого дня, он был свидетелем того, как король прессы ведет свою текущую работу, принимая редакторов, управляющих, финансистов, политических деятелей, вызывая телефонными звонками, в разговорах с Ливерпулем, Манчестером, Парижем и т. п.

Граудин отдал дань удивления главарю фашистов. Из всего того времени, которое пробыл днем в кабинете Уолкинс, он ни секунды не провел без дела. Причем в каждом его распоряжении, в каждом вопросе, справке и разговоре, продолжавшихся не более десяти-двадцати секунд, было столько определенной ясности и не терпящих недоразумений недомолвок, что едва ли кто-либо мог затем отговориться двусмысленностью распоряжений Уолкинса. Очевидно, Уолкинс знал, чего он хотел. Его распоряжения передавались биржам и трестам, телеграфным агентствам и редакциям. Он обещал свидание греческому посланнику и вызывал к себе девицу какой то авантюристической профессии. Целый ряд дел он переносил для личного разрешения при встрече, которую обычно тут же всегда весьма точно и назначал.

Перед вечером он ненадолго ушел.

Когда он возвратился и зажег электрический свет, секретарь сообщил ему, что все готово, требующиеся документы находятся в папке.

Спустя несколько минут он доложил о прибытии Круджа.

— Просите…

Граудин замер на секунду, тронул завод натурографа, приподнял его над отдушиной и стал слушать.