Большевики по Чемберлену

Все действуют (Продолжение)

Организаторша танцовщиц Кукумини по уговору с руководителями подпольного комитета революционеров вместе со всеми наличными силами организации вышла ко времени демонстрирования картин на рынок к берегу Ганга.

Здесь ее то и дело встречали и приветствовали подруги.

Кукумини в их среде пользовалась особой популярностью. Эта популярность началась с того момента, когда года три назад масса бенаресского населения, подстрекаемая лавочниками, браманами и муллами, возбужденными развалом семейных отношений, начала требовать выселения из города танцовщиц, баядерок и проституток.

Кукумини в это именно время впервые познакомилась с Пройдой, и хотя храмовых танцовщиц, каковой была нач-герл, требование обывателей не касалось, она все-таки под руководством своего случайного, но доверявшегося ей русского знакомца-большевика сумела собрать сперва несколько собраний поруганных девушек, а потом организовала их конференцию.

В результате ряда решительных шагов, какие были приняты после этих собраний и конференции, у девушек остался тайный союз, руководившийся постоянно менявшимися членами комитета, но сохранившийся и до сих пор; кроме того им удалось добиться отведения особой улицы в Бенарессе. Что касается до храмовых танцовщиц, то они сохранили свое положение независимой, а иногда и освященной традициями профессии. Теперь у Кукумини были и чисто революционные знакомства среди коммунистов и горожанок.

Встречаясь на берегу с этими своими знакомыми, Кукумини обменивалась с ними приветствиями и указывала место, где, по ее мнению, следовало ждать ее подругам того, что произойдет.

Когда толпы рынка увидели, как и вчера, надписи, а затем картину, и полились к берегу, Кукумини обособилась с группой подруг в тылу толп на одной из береговых гут[34] и отсюда наблюдала за всем происходящим. К ней примкнула явившаяся также сюда и Лотика, а затем, естественно, присоединилось и около десятка женщин, вышедших зачем-нибудь на рынок.

Вся эта женская группа делилась впечатлениями от того, что она видела на картине, вместе со всей толпой женщин сообщниц, они то кричали что-нибудь, то замирали.

Так, пока не появилась полиция и сипаи.

Но вот началось нападение. На глазах женщин стали избивать схваченного студента-индуса. Горожанки стали кричать. Вместо того, чтобы прекратить бессмысленное нападение, офицер пустил на толпу кавалерию.

Тогда Кукумини, Лотика и несколько других девушек загикали, отделились от толпы и бросились под лошадей.

Этот отчаянный маневр кончился сперва схваткой с дружинниками Барнеджи, а затем бегством эскадрона.

В толпе после этого появились организаторы и ораторы как революционеры, так и решившиеся выступить с прямыми действиями против правительства националисты.

Толпа после этого разделилась, и главная ее часть пошла к тюрьме освобождать заключенных, другая же часть направилась на объявленные в университете, здании суда и театре митинги. Дружина Барнеджи бросилась в здание полицейского управления, объявляя организацию добровольцев для обороны.

На берегу остались только наиболее консервативные лавочники, закрывавшие свои палатки и перетаскивавшие товары, несколько студентов, разговаривавших об аресте их товарища, и подозрительная кучка каких-то людей, собиравшихся возле харчевенки.

Кукумини пора было уходить, она простилась с подругами и направилась через рынок к храму.

Вдруг группа людей, сговаривавшихся возле харчевенки, увидев, что студенты, кончив разговор, уходят, с гиканьем бросилась им вдогонку.

Раздалось несколько выстрелов, и один из студентов упал.

С харчевенки выскочила находившаяся там толпа полицейских и организованная ими группа громил.

— Ге-ге-ге! — раздалось по улицам рынка гиканье. — Бей гинду! Собак гау-кхана! Они большевики! Забастовщики, разорители! Бей гинду!

Не разошедшиеся еще подруги Кукумини, увидев нападение, с криком — «Ой, морды!» — бросились врассыпную. Одну из них какой-то лавочник настиг, и женщина свалилась под ударом дубинки.

Толпа бросилась на палатки и начала их громить.

Кукумини, охваченная ужасом, перебежала уличку, по которой двигались громилы и, отчаявшись за свое спасение, притаилась за одной из рыночных будок.

Впереди толпы бежал, руководя, очевидно, ею, свирепый гоаниец-христианин.

Он указал на одну палатку. И увидев, куда по его указанию бросилась толпа, Кукумини задрожала. Эта палатка была той, где работал всего несколько дней назад в качестве шлифовальщика Пройда. Сейчас там находился товарищ, перенявший ремесло Пройды, вследствие его отъезда.

Парсис был в палатке, его схватили и на глазах Кукумини начали рвать на куски.

Сосед парсис, попробовав выскочить наружу, что-то отчаянно крикнул в защиту шлифовальщика.

Гоаниец заревел ему:

— Большевик! Бунтовщик! Агент-москвит! Мы знаем это! Уходи пока жив!..

Толпа, соблазненная жаждой наживы, ринулась громить соседнюю лавку ювелира, с которой сорвал дверь здоровый дикий извозчик.

Гоаниец закричал на банду:

— В храм! Там падучая змея нач-герл, которая скрывает большевиков и не дала сипаям разогнать бунт. Идемте, застанем ее в ее гнезде…

Несколько человек нерешительно остановились, рассовывая по карманам захваченные в лавке вещи, остальная банда рвалась в нее.

Гоаниец бросился на крайних, схватывая их и оттаскивая от лавки.

У Кукумини потемнело в глазах, и тысячи мыслей забегали в голове.

Вдруг она вспомнила, что по ее указанию в храме должны были скрываться показывавшие картины помощники Пройды.

Она живо представила себе, что будет с подростками, если их застигнут в пустом храме громилы.

Выглянув из своего убежища на толпу, Кукумини прыгнула сзади будки через улицу и с безумным волнением вбежала в храм.

Она не была уверена, что ее не видели.

Она бросилась к той плите, открывавшей ход в тайник, через которую вошли подростки. И только что она закрыла за собой плиту, как услышала, что толпа бежит к храму.

Тайника громилы не могли знать. Но на него могли напасть случайно.

Кукумини ринулась наверх по лестницам.

Через полминуты она была возле ребят и одновременно услышала гул криков внизу в помещении храма.

— За мной, скорее! — воскликнула она, схватывая за руки Марсельезца.

Услышав внизу буйное гиканье ворвавшихся людей, парни вздрогнули и беспрекословно повиновались девушке.

У Кукумини вспыхнула догадка о том, что бросившаяся спереди в храм толпа не увидит, как они выйдут тем боковым тайником, через который входила к ней Дидабай.

Спустившись с парнями вниз, Кукумини выглянула в амбразуру.

Действительно, здесь громил, морд и полицейских не было. Они штурмовали какую-то дверь в храме.

Кукумини подняла рычаг. Все трое преследуемых очутились вне храма и оглянулись.

— Бежим в университет, там наши, — сказала Кукумини.

Беглецы пересекли широкую улицу и, предоставив погромщикам выть от злости за неудачное нападение, быстро зашагали к тому месту, где должны были быть их товарищи.

Они уже подходили к университету, когда встретили ранее ушедшую с берегу Лотику с одним товарищем.

— А, — обрадовалась Лотика, — мы к вам, Кукумини. Бои должны идти на митинг показывать картины. Теперь митинги не кончатся, пока весь город не уверится, что больше в Индии не осталось ни одного английского чиновника. Но откуда вы бежали, что обезумели и задыхаетесь?

— У нас погром. Громят рынок. Напали на храм. Где Барнеджи или кто-нибудь из дружины?

— В университете есть дружинники. Скорее идемте, и они побегут туда…

Товарищи вошли в заполненное студентами, рабочими и жадно слушавшими оратора горожанами здание.

Кукумини, увидев одного из дружинников, сообщила ему о погроме. Тот бросился к товарищам.

Стремякова и Марсельезца, как только Лотика сказала организаторам митинга, что эти люди с машинами для картин, несколько человек подхватили и повели к трибуне, и ребята, не чувствуя под собой ног от того, что их уже начали признавать, переглядываясь и ликуя, стали извлекать из сумок свои аппараты.

Кукумини рассталась с ними и остановилась.

— А что же теперь делать? — подумала она, соображая, что она лишилась приюта в храме и не знает, что с ней будет. Она примостилась было на одном из подоконников, чтобы посмотреть, что происходит, и обдумать свое положение.

Она не долго осматривалась. К ней подошла одна товарка по профессии и подала подруге письмо.

— Сегодня привезла из Бомбея это одна наша сестра от Дидабай Певучей. Заклинала сейчас же передать тебе, пока письмо не попало джасусам. Какое то несчастье случилось с нашими братьями там, где Дидабай.

Кукумини молча открыла письмо и, прочитав несколько строк, как в столбняке, застыла.

Дидабай в письме сообщала:

«Дорогая сестра Кукумини. Вот уже два дня, как исчез неизвестно куда наш друг, русский большевик. Он, вероятно, схвачен, если не предполагать, что он скрылся, опасаясь прибывших сюда из за моря сагибов дьявольской ложи. Они понаехали с бесстыдной изменницей нашему делу Эча Биби, которая, вероятно, все им рассказала, уже сговорились со сбродом Санджиба и собираются что-то делать. Если ты будешь медлить и не скроешься куда-нибудь, то они и с тобой, что-нибудь сделают. Я, товарищ Вагонетка, Сан-Ху, Бихари и Партаб-Синг не знаем, что делать. Комитет тут больше, чем в Бенаресе, но товарищам некогда обратить на нас внимание, потому что они захватывают фабрики и начали выбирать советы. Сюда прибыли военные корабли инглизменов, и все боятся, что они будут расстреливать Бомбей. Мы не знаем, что делать, и только ходим под охраной рабочих с митинга на митинг, показываем картины. Пожалуйста, сестра Кукумини, если ты еще жива и никто не трогал тебя, придумайте хоть вы с тем товарищем, который умеет делать так, чтобы трубы рассказывали народу правду о его жизни, что нам теперь делать. Будь счастлива, сестра, не попадайся проклятым мордам и скажи, что нам делать».

Кукумини горестно взмахнула руками и минуту беспомощно держала письмо в руке.

Потом она еще раз перечитала его, поддаваясь какому то решению, и наконец обернулась к подруге, сунув письмо в складки сари[35].

— Сестра Зора, спасибо тебе, что ты не опоздала передать письмо. Но попрошу еще об одном. Сходим к тебе, я у тебя переоденусь, а ты сходишь к сестре Лотике. Ей скажешь, что я уеду, и передай, чтобы она поддерживала дух в нашем союзе и делала все, что должна делать я. Пусть наши сестры ничего не боятся и помогают по прежнему нашим братьям во всем, что нужно для окончания борьбы за освобождение народа. Пусть идут и в советы, и на собрания, и против солдат, и, как прежде, везде первыми выступают против угнетения. Я же скрываться не думаю, а только мне немедленно надо поехать, чтобы не допустить какого-нибудь несчастья там, где находится Дидабай. Нашим друзьям угрожают большие опасности…

— Но какие же опасности, сестра Кукумини, уже инглизмены разбегаются, куда только могут! В Каунпуре рабочие-судра освободили заключенных братьев, а в Амиратсаре большевики стали командовать солдатами и бьют солдат фаренги.

— О, сестра Зора, потрясены явные наши враги, а тайных мы еще и не знаем, где они. Я сейчас переоденусь и уйду, как будто я молилась в храме, а ты, сестра, пойдешь и скажешь обо всем подругам…

Зора, черная молоденькая девушка в серебряном поясе, печально посмотрела на Кукумини и опустила голову.

— Без тебя, как голубки без матери, останутся нач-герл. Ты пандити, сестра! — сказала танцовщица. — Мы хотели тебя выбрать, чтобы ты говорила за нас в Совете…

Кукумини обняла на мгновение подругу.

— Зора! Выберете Лотику! Я разве с вами расстанусь? Я с вами никогда не расстанусь, хотя и за морем даже буду. Ты разве это не знаешь, Зора? Я возвращусь совсем скоро, а в это время мы уже будем свободны. И тогда мы отпразднуем нашу свободу. Перед всеми нашими братьями мы соберемся, выйдем на площадь перед ними и оттанцуем им все, что у нас есть на сердце, пусть смотрят, как мы радуемся народному счастью. И я, Зора, вместе с тобой и Дидабай Певучей буду танцевать. А ты говоришь, как голубки без матери!

Девушки пришли в квартиру Зоры. Кукумини попросила подругу дать ей на время свое платье.

Кукумини оделась в доти[36] и бурка[37] женщины-магометанки и через четверть часа была в большом магометанском дворе одной из главных улиц города.

Здесь помещалась конспиративная мастерская Таскаева, который под видом фотографа парсиса и инженера кинематографии с двумя помощниками индусами заготовлял аппараты и размножал пластинки картин, ведя для видимости образ жизни независимого бенаресского интеллигента.

Кукумини застала Таскаева в приемной вместе с сотрудником какого то английского журнала, который приобретал у фотографа виды венчальных, похоронных и тому подобных процессий.

Кукумини, увидев чужого человека и не обнаруживая своего знакомства с фотографом, сказала, что она желает сняться.

Таскаев позвонил и явившемуся помощнику индусу отдал распоряжение провести посетительницу в павильон и приготовить для съемки аппарат.

Индус вышколено поклонился и движением руки пригласил Кукумини войти в открытую им дверь.

Она очутилась в большом павильоне фотографии с застекленными с трех сторон стенами.

Здесь индус, интеллигентный молодой человек, остановился и вопросительно поднял на девушку глаза. Он не мог узнать в бурка Кукумини, сообщницу по организации.

Кукумини излишне было ему открываться, хотя индус, местный горожанин и был испытанным членом организации. Она сказала только.

— Я к Варис Бабу по делу…

— А… Тогда, пожалуйста, сюда…

И индус ввел танцовщицу в следующую маленькую комнату, которая была, очевидно, чем-то вроде кабинета Таскаева.

Комната носила полуевропейский, полу восточный характер. В ней был письменный стол, два стула, кресло и диван, но на полу находились и ковры.

Кукумини села к стене на ковер.

Через несколько минут вошел Варис Бабу — Таскаев.

Кукумини сбросила с головы бурка, и Таскаев, немедленно узнав девушку, подал ей руки, приподнял ее и указал на стул.

— Сюда никого не впустят, сестра Кукумини! Не закрывайтесь и будьте, как дома.

Кукумини села, и Таскаев увидел, что сухие глаза девушки горят лихорадкой смертельной тревоги.

Девушка сжала руки и, подав Таскаеву письмо, поникла головой.

Пролетарий-изобретатель прочел письмо и изумленно возвратил его девушке.

— Да… вот что! Куда он мог деваться? — И карие глаза маленького техника ушли на несколько мгновений глубоко внутрь.

Это не помешало ему, хотя он, очевидно, совершенно не думал о том, о чем говорил, обратиться одновременно к Кукумини с тихим бесстрастным замечанием:

— Письмо сожгите…

Он задумчиво обхватил, сидя на стуле, собственное колено руками и в такт своим мыслям несколько раз притопнул другой ногой.

Кукумини ждала, что он скажет. Но ее успокаивало уже то, что закадычный друг Пройды ни на минуту не выразил опасения за судьбу товарища, как будто Пройда не мог быть кем-нибудь убит или схвачен и брошен в тюрьму.

Тем временем глаза уверенного в себе техника стали шире, зрачки из неведомой глубины молниеносно, как фонари, влетевшего в вокзал поезда, приблизились к Кукумини, и девушка увидела, что какая-то мысль пришла ему в голову.

Таскаев поднялся со стула и шагнул к девушке.

— Вы еще письма не сожгли? Вот хорошо! Дайте его мне на секундочку еще…

Кукумини не переставала держать письмо в руках. Она живо дала его товарищу.

Таскаев прочел в нем несколько строчек, задумчиво кивая сам себе головой, в том месте, где говорилось о военных судах и, возвращая письмо, снова повторил:

— Сожгите его… А вас, сестра Кукумини, я могу успокоить. Я не знаю, верна ли моя догадка, поэтому излагать ее не хочу, но я не сомневаюсь, что Пройда жив, от Бомбея едва ли он куда-нибудь далеко скрылся, что-нибудь он делает такое, что свалится всем, как снег на голову… Большевики народ не таковский, чтобы чего-нибудь не наделать, даже если их из за угла кто-нибудь захочет садануть ножом…

Кукумини с оживленными, как и у Таскаева, глазами следила за возбуждавшимся техником.

— Но, если он еще жив, то его могут все одно убить! — возразила девушка.

— А, это дело другого рода! Убить могут каждую минуту. Если в самом деле приехала эта фашистская компания, которая охотилась уже за ним в Москве, то, значит, они чуют, где Пройда, и собираются, если не съесть его живьем, то, по крайней мере, продырявить десятком пуль голову…

— Вот что, брат, делающий картины, — поднялась решительно Кукумини, — у вас есть, чем драться с мордами и полицией?

— Оружие? — спросил Таскаев. — Мы с самого начала имеем целый запас бомб и маузеров, чтобы при надобности отбиться от роты сипаев.

— Я еду в Бомбей. Может быть Пройду еще можно выручить или спасти. Я буду его искать. Я все шайки морд уничтожу, но его найду. Дайте мне револьвер и денег немного… Я не могла пойти домой, потому что в храме Шивы меня искали погромщики, хотели убить. Дайте мне револьвер и скажите, как разыскать в Бомбее Бихари — моего брата, Дидабай и Комитет. Вы это знаете…

Таскаев с живым сочувствием к девушке, думавший о том, что может сделать Пройда, и что происходит вообще в Бомбее, повернулся к стене комнаты, расписанной красочным орнаментом восточных рисунков и, сделав несколько движений по этим рисункам, заставил открыться в стене большое углубление.

Он достал отсюда маузер.

Девушка довольным взглядом окинула оружие, образец которого она видала уже у Барнеджи и оглянулась, ища во что его завернуть.

Таскаев снял с вешалки в углу комнаты джутовую сумку и дал ее танцовщице. Затем он достал из письменного стола деньги, рассказал, как найти Бихари, и дал явку в бомбейский Комитет.

Кукумини взяла сумку и благодарно посмотрела на техника.

Таскаев с сочувственной улыбкой оглядел девушку и ободряюще предупредил:

— Большевички у нас тоже так делали. Вы героиня Индии, но смотрите не попадитесь инглизменам…

Кукумини крепко пожала ему руку.

— Если я хоть что-нибудь сделаю, то пусть шпионы хватают меня. Но я прежде увижу всех товарищей и найду Пройду.

У нее от волнения показались на глазах слезы, и она быстро вышла.

Неслучайная встреча

За два дня перед тем, как Дадабай написала своей подруге письмо в Бенарес, к бомбейской пристани, почти одновременно, прибыло несколько пароходов. Большой товаро-пассажирский «Улем» отправился двенадцать дней тому назад из Константинополя и вошел в гавань позже всех других.

Только что остановился он у причального пункта восточно-транспортной компании «Бенгалика», и на него набросились, обступая пассажиров, носильщики, агенты гостиниц и продавцы туземных изделий, как возле его борта очутилось двое, искавших друг друга, мужчин.

Один из них европейски одетый купец-индус сошел с парохода, другой, явившийся его встретить парсис, был, очевидно, доверенным лицом индуса.

Он сделал распоряжения носильщикам, передав им квитанцию на багаж, ответил на несколько вопросов своего патрона и только что сделал жест, намереваясь нанять экипаж для отправления в город, как другая группа двух же мужчин — путешествующих англичан остановилась возле него и купца и обрадованно начала приветствовать туземных коммерсантов, как своих хороших знакомых.

Индусы-торговцы изменили свое намерение. Они отложили наем коляски, парсис пробежал к носильщикам, чтобы несколько видоизменить свои распоряжения, вместо этого; когда он возвратился, все четверо мужчин прошли по берегу, по направлению к военной гавани, здесь взяли моторную лодку какого-то военного судна с двумя механиками и направились вдоль берега для прогулки.

Встретившиеся знакомые представляли собою: одна пара только что прибывших под видом купцов через Константинополь из Москвы Тарканатру и встретившего его Пройду, другая — Граудина и Малабута. В моторной лодке находились брат убитого фашистами шофера, телеграфист моряк Джон Хейтон и его товарищ наводчик матрос Роберт Шотман.

Все встретившиеся товарищи довольно оглядели друг друга.

Отъехав несколько от города, механик остановил мотор, и тотчас вся группа собралась в центре лодки на сиденьях.

— Ну, — возгласил Пройда, узнавший со слов Граудина о том, что моряки связаны с большевиками общей целью и имеют сообщения к товарищам, — я товарища Тарканатру вызвал, потому что пора партии готовиться к переходу на легальное положение… Индия рвет путы империализма. Коммунистам надо стать во главе восстания.

— Я с Малабутом, — сообщил в свою очередь Граудин, — заехал сюда для того, чтобы предупредить Пройду и через него руководителей движения на Востоке о готовящемся выступлении фашистов в Европе… В Индии революция само собой, но Европа тоже накануне генеральных боев. Фашисты подготовляют войну, рабочим ничего не останется больше делать, как только покончить с буржуазией…

Джон Хейтон указал взглядом на Роберта:

— Мы с товарищем Робертом очень рады, что мы получили возможность говорить сразу же перед штабом осведомленных и активных революционеров. Мы с Робертом представляем группу нелегальной организации матросов английской эскадры. Как только нам стало известно, что флагманский корабль нашей эскадры получил распоряжения принять участие в подавлении индусской революции, мы провели на трех крейсерах собрания организованных матросов и решили стрельбы по Бомбею и Калькутте не допускать… Наши группы есть на всех крейсерах, мы ведем и дальнейшую агитацию. Потихоньку из материалов на крейсерах мы заготовляем бомбы, которые можем передать индусам. Но мы хотели бы, чтобы вы нам помогли сагитировать матросскую массу. У вас есть теперь чудесное средство агитации — натурографы. Если бы кто-нибудь из вас присоединился к нам, чтобы помочь организовать матросов, мы могли бы таких товарищей сейчас же взять с собою, спрятать на крейсерах их и в течении нескольких дней возмутили бы всех моряков…

Тарканатра, для которого настроение английских матросов явилось неожиданностью, с волнением выслушал телеграфиста и затем возбужденно взглянул на Граудина.

— Конечно, нужно немедленно же кому-нибудь из нас решиться ехать… Ведь отказ матросов принять участие в подавлении Индии гарантирует победу революции… Это бомба! Это такая неожиданная поддержка, из за которой пошатнется империализм во всем мире!

— Ну, что же, — заметил Граудин, — если дело обстоит так, значит кому-нибудь надо остаться…

Тарканатра схватился руками за голову:

— Но такая же необходимость непосредственного присутствия кого-нибудь из нас заставляет нас подумать об Амиратсаре… Я собирался ехать именно туда, потому что там рабочие, не дожидаясь революции, приступили уже к выборам советов. Туда намеревается выехать вице-король, но я уже заранее получил просьбу приехать туда, помочь достать организации оружие и разрешить комитету произвести арест вице-короля, когда он приедет… Что нам сделать, чтобы везде управиться?..

Пройда, который не пропустил ни одного слова из каждой реплики и обдумывал положение, наконец, остановился на единственном выходе.

— Если революция, то, значит, революция, и успевать надо везде… Товарищ Тарканатра не может ни остаться для организации матросов, ни поехать в Амиратсар… Бенаресский и Бомбейский комитеты партии недавно приняли решение о срочном созыве партийной конференции, и она на этих днях откроется. Товарищ Тарканатра здесь необходим с его авторитетом. С другой стороны, и товарищ Граудин обязан кончить то, что он начал; доставить в Европу спасенного им француза и материалы, разоблачить фашистов, осведомить обо всем коммунистов в Европе и Америке. Значит, могут законспирироваться среди английских товарищей только я и Малабут. Но нам при этом нельзя пропустить случая лишить удовольствия вице-короля совершить административное турне. Его арест вызовет возбуждение не меньше, чем переход на сторону революции английских моряков… Я и предлагаю: Граудин едет в Европу. Тарканатра нелегально пока остается в Бомбее, проводит конференцию и вообще смотрит в оба за происходящими событиями. Я и Малабут принимаем предложение товарищей моряков. Нам Тарканатра присылает натурографы с пластинками, Граудин оставляет те снимки, какие есть у него. Я буду с матросами находиться вплоть до момента, когда потребуется их выступление. Что же касается до Малабута, то он долго среди них задерживаться не должен, он свяжет их с каким-нибудь надежным товарищем, получит от них побольше бомб и оружия, транспортирует все это в Амиратсар и собственноручно повесит замок на тот вагон, в который посадят рабочие вице-короля.

— Правильно! — воскликнул Тарканатра.

— Правильно! — подтвердил Граудин.

— Согласен! — сказал, улыбаясь, Малабут.

На этом решении совещание и остановилось. Тарканатра и Граудин были доставлены вскоре на берег. Пройда же и Малабут встретились на моторе с одной шлюпкой, откуда подготовленные к приему гостей военные моряки передали для двух человек матросскую военную одежду, средства гримировки, и после этого Пройда исчез, успев после своего появления в Бомбее только установить связь с туземной организацией рабочих коммунистов и поручив им и своим помощникам слежку за Пит Графом и дружиной морд, которые получили в двух вагонах ящики пулеметов и теперь заговорщически суетились, разыскивая в городе место для установки засад и занимая на крышах позиции.

Для неотступного выслеживания каждого шага фашистов по указанию Бихари и Партаб-Синга, проникших под видом службы в самый штаб организации богача Санджиба, было назначено несколько рабочих коммунистов: Дидабай с натурографом и получивший для этой цели полное снаряжение уличного водовоза ее отец Банким, душой и телом отдавшийся революционерам после того, как к нему пришел и поговорил с ним сидевший уже однажды в тюрьме чертежник железнодорожных мастерских Ниду Бабу.

Что касается до Вагонетки, то инициативный и деятельный парень нашел устроившегося в Бомбее Чекарева и занялся с ним агитацией, путешествуя по устраивающимся организацией для этого сходкам.

В этом занятии Вагонетка столкнулся с такой сознательностью и подготовкой рабочих к революции, какой от туземцев не ожидал не он один только.

У него в промежутке между сходками оказалось несколько свободных дней.

Наслушавшись от Банкима о непрекращающемся хартале индусов в деревне Бусуа-Матрум, Вагонетка предупредил Ниду Бабу о том, что хочет проникнуть туда, и с Еркой двинулся в глубь провинции.

Ниду Бабу согласился на разведку ребят и в свою очередь решил на другой день выехать туда на тонге с одним товарищем для того, чтобы узнать о твердости духа, бойкотировавших англичан-общинников.

Пробравшись по грунтовым дорогам и переночевав в лесу возле одной деревушки, ребята оказались возле Бусуа.

Это был поселок индусской общины, состоявший из обнищавших земледельцев и большого количества разоряющихся ремесленников, связанных семейными отношениями со странствующими монахами и браминами.

Поселок отличался бедностью, но это не мешало населявшим его индусам держаться с такой сектантской замкнутостью и гордой независимостью, которая у всякого должна была отбивать охоту к каким бы то ни было расспросам и легкомыслию по отношению к общине.

Действительно, это была сектантская община одного из древнебраминистских толкований, воспитанная в независимости шовинистическими жрецами и националистическими монахами.

Но в эту деревню проникла и переплелась с сектантским умозрением новизна революционных отношений, которая не допускала чьего бы то ни было вмешательства в жизнь деревни, как будто деревня на тысячелетия хотела отгородиться от всего мира.

Когда Вагонетка и Чекарев очутились возле этого селения, они только теперь думали, не слишком ли опрометчиво поступили они, решившись проникнуть в деревню и устроить здесь свой агитационный сеанс. Но отступать было поздно.

И вот, двое подозрительных парсистких боев-подростков в ланготти и отрепьях вошли в улицу деревни.

Сразу же они наткнулись на колодец возле древнего языческого храма.

Несколько женщин с кувшинами, болтавших возле колодца, удивленно смолкли, оглянув ребят и взглядами проводили их за угол.

Вагонетка и Чекарев почувствовали, что они вызывают подозрение, и с падающим настроением прошли еще несколько шагов.

Они подошли к деревенской кузне. В деревянном сарае, сидя на земле перед горном и наковальней, работали кузнец и мальчишка.

Очутившись перед дверями кузни и увидев, что кузнец в грязном тюрбане и фартуке остановился на них подозрительным взглядом, Вагонетка решил попытаться исправить положение…

— Господин! Скажите, как нам идти в город.

Индус ничего не ответил, пренебрежительно махнул рукой влево, и ребята зашагали дальше.

Но они не заметили, что, как только они завернули снова за угол, за ними последовал, перелезая стены и перебегая дворы подручный кузнеца, волосатый и хитрый, как бесенок, мальчуган.

Ребята решили по другой улице возвратиться, направились к храму и здесь под одной из стен расположились, чтобы посовещаться о дальнейшем.

Не спускавший с них глаз арапчонок приспособился за стеной во дворе этой же улицы. С вышедшим из дома индусом-судрой, в этом доме занимавшемся с семьей обработкой джута, он о чем-то пошептался.

Семья судры вышла и стала следить за ребятами.

Между тем Вагонетка и Чекарев, подавленные общей подозрительностью к ним, заспорили о том, что им дальше предпринять, и, разгорячившись, заговорили сперва по английски, а потом и по русски.

Они не заметили и того, как с окна капища производившая уборку индуска испуганно взглянула на них, выскочила из храма и, посмотрев на ребят, побежала во двор, откуда уже за ребятами следили две семьи судра.

— Бои фаренги! — воскликнула женщина… Они говорят на языке сагибов. Их прислали джасусы!

К судра с ближайших домов повыскакивали соседи, кто то позвал брамина, и вот поднявшиеся снова идти Вагонетка и Чекарев оказались вдруг окруженными толпой.

— Кто вы? — обратился к ребятам брамин по тамильски.

Ребята отчаянно замотали головой, делая вид, что они не понимают жреца.

Толпа, не спускавшая с заморских бродяг глаз, раздраженно заговорила.

Двое индусов стали рассматривать выхваченные у них из рук аппараты.

— Не понимаете? — переспросил брамин. — Кто вы? — повторил он вопрос на индустани.

— Мы… мы с остров!.. — сделал Вагонетка вид, что он некоторые слова знает: — Наш папаша жемчуг ловил, в вода тонул. В Пуна наш родня… Мы хотим город Пуна…

Толпа заговорила еще громче и раздраженней.

— Подосланные! Подосланные! Кто их пустит с острова? Подослали фаренги!

— Да кто они? — спрашивали подбегавшие.

— Фаренги! Говорят, как сагибы, а делают вид, что не понимают.

— Переводчика надо…

Брамин оглянулся на толпу. Старшина общины, внимательно разглядывавший ребят, подошел и шепнул ему что-то.

Оба они внимательно оглядели Чекарева, брамин ощупал его сквозь отрепья рубашки, а старшина вдруг снял с головы белый тюрбан, поплевал на него и начал бешено тереть расплеванным местом ткани шею пионера.

Затем он оторвался и торжествующе указал на ткань толпе.

Она сделалась грязной от перешедшей на нее с шеи пионера краски…

— Подосланные! — вспыхнула толпа, затопав ногами и порываясь к мальчуганам.

Брамин и старшина остановили ее движением руки и повелительным взглядом.

— Выродки белых сагибов вас послали сюда для того, чтобы вы привели к нам из города солдат? Кто вы? — еще раз попытался спросить брамин. Старшина, увидев, что трепещущие ребята молчат, кивнул двум индусам-парням, и те, схватив под руки странствующих гастролеров, скомандовали:

— Айда!

Сопровождаемая толпой процессия двинулась в общинную избу старшины.

Ребят ввели в темную арестантскую конуру во дворе, заперли их здесь, и один парень остался их сторожить.

Толпа частью разошлась, частью осталась гудеть возле избы.

Брамин-жрец, овладев натурографами и пытаясь разгадать, что скрывается в картонных трубах вызвал двух каких-то нищих-фанатиков, главаря националистического движения — земиндара, проживавшего возле деревни в имении, и общественного почтальона, знавшего английский язык в качестве переводчика. В Пуну поехал гонец за другим таинственным брамином тамошней, очевидно, более авторитетной общины.

Часа два подготовлялись в избе эти сборы.

А тем временем ребята, брошенные в потемках, трепетали за свою судьбу.

Они ни понимали, какие подозрения возникли у фанатических жителей деревни. Но за кого бы их не принимали, улики их европейского происхождения были слишком несомненны, и весь вопрос заключался только в том, когда именно с ними покончат. Сделает же это городская полиция путем какой-нибудь расправы или прикончат их брамины прямо в деревне, это уже было не такою подробностью, которая могла внести в головы ребят успокоение.

Когда ребят втолкнули в темный сарай с земляным полом, и дверь закрылась, они полминуты растерянно дышали в потемках, сдерживая себя, чтобы не дать вырваться наружу внезапному горю, а затем стали тихо друг друга нащупывать.

— Ва!.. — чуть слышно позвал Чекарев.

— Ш-ш! — предостерег Вагонетка.

И, лапая возле себя руками, пионеры нашли друг друга.

— Они слышали, как мы говорили по-русски! — прошептал Вагонетка.

— Это ты осатанел и начал по-русски ругаться!.. — упрекнул Чекарев.

— Нет, по-русски это начал ты, а я ругался по-английски, — возразил Вагонетка.

— Не все одно! Ты и сейчас готов выпалить что-нибудь… Старше меня, а злишься, как на чужого…

Вагонетка крякнул. У него к глазам подступали слезы.

— Ну, Егор, давай не расстраивать один другого. Попались оба. За то, что я старше, со мной, может-быть, скорей разделаются. Тебя еще могут закабалить куда-нибудь в дом к малолеткам. Если ты останешься живой, да придется опять увидеть товарищей, передай им, что я прошу простить за то, что не сумел поступить по коммунистически…

Чекарев прижался к товарищу.

— Вагонеточка, товарищ, нас не убьют! Мы убежим как-нибудь! Давай только посмотрим, что они с нами хотят сделать… Давай сядем здесь и обнимемся!

Ребята опустились на землю и переплелись руками, сдерживая от волнения дыхание.

Они вздрагивали.

Между тем в избе старшины собралось несколько индусов. Среди них был общинный почтальон-переводчик, который, не дождавшись пока над боями начнется суд браминов, уже сбегал к сараю, чтобы посмотреть на пленников.

Это был подражавший своей одеждой европейцам дравид с малабарского берега, поддерживавший сношения с городом.

Он, узнав о происшествии, не только согласился быть переводчиком, но проявил и самостоятельный большой интерес к ребятам, расспрашивая всех о том, откуда они явились, что у них за трубы, как они объясняют свое появление.

Наконец, все были в сборе, и оставалось только приступить к допросу схваченных.

В это время в деревню прибыл и, узнав о случившемся, заспешил в общинную избу Ниду Бабу.

Чертежник-индус уже имел сношения с главарями деревни, посредничая в оказании деревенским бойкотистам помощи от рабочих.

Теперь, когда ему сказали, что схвачено двое подростков, революционер-туземец, заподозрив неладное, немедленно же очутился в избе.

Здесь он застал всех, кто ему был нужен.

Старшина все еще продолжал держать в руках аппарат натурографа и то беспомощно ворочал его, то передавал браминам, делая с ними безуспешные догадки о его загадочном назначении. Другая труба также ходила по рукам.

Ниду Бабу остановился возле старшины и брамина и живо стал расспрашивать их о случившемся.

Переводчик ткнулся было к беседовавшим, чтобы ввязаться в разговор.

Ниду Бабу выразительно кивнул на него головой собеседникам браминам и старшине.

— Это же джасус! — предупредил он шепотом.

— О! — удивились брамины.

И один индус взял дравида за руку.

— Пойдем, брат, отсюда! Мы тебя позовем, когда надо будет.

Дравид хотел навязаться с просьбой оставить его, но индус колючим взглядом остановил его, и почтальон решил ретироваться.

Увидев натурографы, Ниду Бабу покачал головой и объяснил:

— Введите сюда боев, вы увидите, что это такое!

Он шепнул браминам:

— Вы губите боев, которых посылали мы к вам… Это большевики-бои! Они наши!.. Саибы за каждого из них по мешку рупий отдали бы, только чтобы изловить их.

Индусы и старшина с испуганным изумлением обступили Ниду, слушая его сообщения о боях с чудесными машинами, обличающими деяния саибов, а затем поспешили привести ребят.

Вызванные в избу, трепещущие Вагонетка и Чекарев остановились перед индусами и вдруг увидели Ниду Бабу.

Чертежник ободряюще кивнул ребятам головой и коротко сказал:

— Вас будут спрашивать, — говорите только правду. Эти люди вам зла не сделают.

Индусы и старшина сели на пол.

Ниду отдал ребятам аппараты.

— Покажите чудо-картину! Покажите, баранчуки! — обратился к ним старшина. Так вы, значит, не от саибов пришли? Эх вы, русские бои!

У Вагонетки от радости закружилась голова, он взглянул на Ниду и, увидев подтверждающий кивок революционера, быстро заправил аппарат.

Затем он щелкнул его затворами.

В ту же секунду одна стена избы пропала, и на ней задвигались картины майенвильских событий.

— Собаки-саибы! Убийцы! — повскакивали индусы с пола, бросаясь с выхваченными кинжалами к картине и думая, что это видение настоящей действительности.

Но увидев, что первое явление картины сменилось новым, и убедившись в обманчивости видения, они успокоились и, не спуская глаз, стали ожидать развязки происходивших на их глазах сцен усмирения.

Когда демонстрация картины была окончена, старшина и индусы обступили ребят, радостно хлопая их по плечам и растроганно убеждая:

— Большевики, а молчали? Маленькие, а большевики? Саибам хотите капута? Э, бои! Э, фаренки! Теперь мы позовем всю деревню наших братьев. Покажите всем картину. Еще есть?..

Ниду Бабу стал совещаться со стариками. Сразу же о перемене в судьбе боев стало известно всей деревне, и жители потянулись в общинную избу.

Но теперь, обступая ребят и толкаясь возле них, ремесленники и райоты на них смотрели с уважением и проявляли все признаки раскаяния за свое подозрение к ним. Узнав, что бои — большевики, женщины прибежали в избу с лепешками и бобами. Кто-то притащил ласси — воды с молоком.

— Бои-большевики — наши! Бедный народ боев обижать никому не даст! Оставайтесь у нас, мы по очереди будем принимать и кормить баранчуков с картинками!

Вагонетка и Чекарев, осаждаемые любовным ухаживанием, оказались среди свертков с пищей и горшков с напитками. Арапчонок из кузни присоседился к ним и жадно рассматривал их, лопоча восклицания радости.

Ребята отзывались на вопросы, жевали хлеб, переглядывались и обмахивали с глаз слезы радости, благодаря Ниду за свое спасение. После сарая на такой прием они не рассчитывали.

Община задала ребятам работы на два дня, в течении которых они переставали показывать картины только, сваливаясь окончательно с ног, и когда нужно было пойти в какую-нибудь избу поесть.

На третий день, напутствуемые селением, они с Ниду уселись на тонгу, отправляясь в город.

Дравид-переводчик долго смотрел им вслед, когда они выезжали, а после того, как коляска скрылась, он взял у райота мельника лошадь и куда-то также поскакал. Он ехал в штаб дружинников Санджиба в Бомбее.

Враг разоблачен

Приезд Кукумини совпал с началом всеобщего возбуждения в народе.

Это возбуждение вызвали два обстоятельства. Во-первых, стало известно, что в Амиратсаре организовавшимся советом рабочих и солдат арестован вице-король; во-вторых, несколько депутатов сделали национальному собранию заявление о том, что фашистская организация Санджиба подготовляет кровавую расправу над рабочими, вооружив свои банды, и произвела по городу расстановку пулеметов.

Тот час же не решавшееся до сих пор на революционные меры национальное собрание выделило специальную комиссию, которой поручило расследовать правильность заявления и, если оно подтвердится, объявить военное положение и применением диктаторских мер обеспечить оборону населения и защиту революционного порядка.

Кукумини нашла Бихари в конторе складов транспортно-страхового общества Санджиба, где ее брат устроился в качестве кладовщика и приемщика грузов.

Бихари был взвинчен от возбуждения. Чога распахнута, а за поясом кафтана маузер и бомба.

Профессионал-заговорщик собирался идти в национальное собрание, когда в контору вошла девушка.

— Кукумини диди! — воскликнул молодой человек, делая шаг от столика и приветственно падая перед девушкой на колени.

Кукумини подняла и обняла брата.

— Ты хочешь, сестра, отдохнуть, поесть или повидать кого-нибудь? Тогда пойдем, у меня квартира есть… Здесь я служу, а живу в другом месте.

— Ничего я не хочу, брат Бихари… Я приехала узнать о Пройде, русском большевике…

— А от кого ты хочешь это узнать?.. Наши все будут в национальном собрании…

— Пойдем в национальное собрание… Там что происходит сейчас?

— О, там сейчас взялись за ум, в конце концов, и решили действовать. Арабенда назначен в комиссию обороны. Вызвали Санджиба для допроса. Сделано секретное заявление, что морды установили в городе пулеметы. Партаб-Синг и Банким, отец Дадабай, будут давать показания. Партаб-Синг у Санджиба был телохранителем и все знает, а Банким по поручению комитета выслеживал под видом водовоза, как морды втаскивали ящики в дома и храмы, устанавливали их на чердаки. Дадабай привлекла отца на нашу сторону… Славный был у нее товарищ-бой, но убили его сегодня…

— Убили Вагонетку! Кто? — испуганно остановилась Кукумини.

— Морды наверно. Он вечером был на митинге, неизвестно куда ушел, а утром сегодня нашли на улице. Перед своим концом морды показывают себя.

— Кто у них здесь распоряжается всем?

— Неизвестно. Думали, что Санджиб, но Санджиб так перетрусил, когда сюда прибыло национальное собрание, что объявил пост и только в храм и показывался. А его дружинами кто-то собирается действовать. И вот начали…

Кукумини, молча, углубилась в собственные мысли. Она думала о судьбе Пройды, о том, какие события могут еще произойти, если морд немедленно не разгромят.

Бихари продолжал сестру информировать:

— Сейчас комиссия следствие снимет и морд разгромит, если не будут английские крейсера и не станут громить город из пушек. А если с кораблей начнут стрелять, то национальное собрание уедет в Амиратсар… Не знаю, что тогда будет. Но я с двумя товарищами поеду в Бенарес. Там командует мордами один авара[38] гоаниец с острова. Он напал на нас в храме, когда я скрывался с товарищами у тебя, и если бы не китай-большевик зарезал бы и меня… Я хочу с ним рассчитаться.

— А он какой? — вдруг спросила девушка, — большой, с бородой, злые глаза и лоб в морщинах?

— Да, христианин большой и злой, как бешенная собака. Где ты его видела?

Кукумини вспомнился главарь погромщиков, напавших на шлифовальщика и увлекавший банду к розыску ее убежища.

Она рассказала брату о том, что произошло в Бенаресе.

Бихари сжал кулаки и поднятой для клятвенного обещания самому себе рукой погрозил далекому врагу.

Молодые люди пришли в национальное собрание, к которому, как и они, спешили группы возбужденных тревожными слухами граждан.

Перед самым зданием суда они увидели толпу рабочих, массу разнообразного городского населения, слона Санджиба с башенкой на спине, несколько тонг, колясок и пару автомобилей.

Сходившая по лестнице Дадабай увидела Кукумини и с радостным восклицаньем бросилась к подруге.

— Кукумини-сестра, приехала! Идем скорей наверх, тут Первин и Петряк. Там увидишь Тарканатра из Москвы и Арабенду, начальника революционного ополчения. Скорей!

Действительно, Петряк и Первин явились из своих странствований по Индо-Китаю в Бомбей.

Но явились не только они.

Около часа назад сошел с парохода, повидался с Санджибом и явился в здание национального собрания Бурсон.

Он был с Пит Графом. Оба сподвижника немедленно уединились с четырьмя индусами, из которых два были реакционными депутатами национального собрания и два других — организаторами фашистских союзов.

Бурсон был мрачен. Путем опроса Санджиба он узнал, что дружины бездействовали, если не считать случайного убийства нескольких человек и в их числе подростка, относительно которого сообщница фашистов Эча Биби сообщила, что это русский бой, присланный большевиками для работы с их сумасшедшей техникой агитации картинами. Явившись в законодательное собрание для того, чтобы выяснить на кого из депутатов может опереться контрреволюция, он был огорошен сообщением о том, что только что уполномоченная специальная комиссия вызывает несколько человек на допрос для проверки заявления о подготовке фашистами пулеметных засад.

— На что же вы надеетесь больше? — рассвирепел фашистский главарь, когда ему поведал о положении дел правая рука Санджиба, владелец нескольких увеселительных заведений в городе, дравид с малабарского берега, вместе с Пит Графом руководивший теперь дружинами морд. — Вы не понимаете, что если вы сейчас же ничего не предпримете, то через полчаса объявят военное положение, перережут вас всех, как зайцев, и тогда делайте, что хотите. Чего вы ждете, что не устроили еще ни одной бани бунтовщикам?

У Бурсона было основание, чтобы свирепствовать. Матерый фашист, приехав в Бомбей, кроме всего прочего, узнал, что прошумевшее было около двух недель назад сенсационное сообщение о гибели парламентской комиссии, собиравшей материал о восстании в Индо-Китае, оказалось ложным.

Перед французским парламентом вдруг предстал считавшийся утонувшим с другими членами комиссии, но спасенный большевиками Дюваль и начал разоблачения.

Мало этого, коммунисты всех стран вдруг повсеместно стали демонстрировать картины самого восстания в Индо-Китае, картины набора и отправки индусов в Индо-Китай, производившиеся агентами английского правительства.

Создалась обстановка весьма реально предвещавшая начало новой войны.

Если бы Бурсон еще знал, что и другие тайны фашистов уже известны центру революционных сил пролетариата, он не усомнился бы в приближавшейся гибели фашизма и породившего его общественного строя.

Но с него было достаточно и того, что он уже знал. Нужно было какой бы то ни было ценой спасать положение, и он обратился к «мордам».

В один голос Пит Граф и его туземные сообщники попытались успокоить властного главаря заговора.

— Ничего большевики еще не сделали и не могут сделать. Крейсера в полсотне миль от берега, только ждут распоряжений правительства… Пусть попробует кто-нибудь самоуправствовать, и город будет разгромлен!

Бурсон с убийственным презрением оглядел своих собеседников.

— Крейсера? Вы знаете, что на сделанный по радио губернатором запрос с одного крейсера ответили, что комитет крейсера, арестовавший своих офицеров, считает преступлением выступить против населения?

У сообщников Бурсона при этих словах чуть не подкосились ноги. Они остолбенело поглядели друг на друга и смолкли.

Бурсон, искоса проследив эффект действия своего сообщения на заговорщиков, приступил к дальнейшим расспросам и распоряжениям.

— Известно ли комиссии оборонщиков или большевикам, где именно расставлены пулеметы и заняты нами позиции?

— Этого никто не знает, — ответил гоаниец. — Комиссия оборонщиков должна вызвать на допрос двух большевиков для того, чтобы выяснить от них, что именно им известно, и знают ли они где расставлены пулеметы.

— Кто эти большевики?

— Один водовоз райот Банким и другой изменник, под видом телохранителя поступивший недавно к Санджибу и сообщающий обо всем большевикам.

— Знает он из присутствующих кого-нибудь?

— Никого…

— Послали уже за ним для допроса?

— Вероятно, нет…

Бурсон сжал губы.

— Сейчас же надо послать нашего человека, который должен привести его, как будто бы на допрос в комиссию к нам, прежде, чем его позвали оборонщики. Пусть он перед нами развяжет язык…

Бурсон обернулся к индусам-депутатам и гоанийцу.

— Вы трое разыграете заседание комиссии и следствие. Сядете за стол. Я с мистером Пит Графом будем наблюдать здесь же в стороне за допросом под видом посетителей. Роберт Сунта должен сейчас же послать за этим предателем, доставить его сюда и собрать в харчевне Санджиба дружину. Через час мы приступим к ликвидации большевиков, если они что-нибудь не выкинут раньше. Как зовут доносчика, которого мы будем допрашивать?

— Партаб-Синг.

— Давайте его.

Сообщники Бурсона, почувствовав в сагибе-заговорщике властного распорядителя, настроились на воинственный лад и засуетились.

Гаониец поспешил, чтобы послать за Сингом, двое индусов стали приводить в порядок стол и стулья той комнаты, в которой они находились, один туземец-депутат пошел принести бумаги, портфель и прибор, чтобы придать комнате внушительно казенный вид.

Бурсону и Пит Графу доставили одежду в которой они приняли вид демократических европейских преподавателей из какой-нибудь школы, очутившихся в стенах национального собрания также, как здесь оказывались, шумели, гудели, совещались и что-то делали сотни других лиц, ничего общего с депутатским званием не имеющих.

Незадолго перед тем, как в стенах национального собрания произошло это фашистское совещание, к большому двору Санджиба подошел молодой человек-депутат, в котором нельзя было не узнать друга Арабенды Ашутоша.

Индус-большевик остановился возле ворот двора, соображая, как легче всего найти того, кого он искал.

Он уже хотел было направиться в дешевую закусочную возле главного дома, как вдруг увидел фигуру китайца в синей рубашке, который спешил перенести в закусочную из помещения во дворе ком теста, для изготовлявшихся в харчевенке лепешек.

Ашутош поднял камешек и бросил его под ноги китайцу.

Тот поднял голову, увидел Ашутоша, оглянулся, закивал головой и быстро исчез в закусочной.

Через полминуты он опять показался во дворе и, еще раз оглянувшись, подошел к депутату.

— Мне нужно Партаб-Синга, Сан-Ху, — обратился к нему Ашутош, где он?

Китаец кивнул на главный дом.

— Там… тежурка.

— А… Ну, ладно… Скажите ему сейчас же от меня, что мы заявление о подготовке пулеметов фашистами в национальное собрание передали. Депутаты спохватились. Назначена комиссия, которая проверит заявление и организует оборону. Партаб-Синг будет скоро вызван в комиссию на допрос. Пусть идет и все расскажет комиссии…

— Моя слушай. Шибко скоро скажу, Ашутош Бабу.

— Обязательно…

Вслед затем индус-революционер поспешил уйти, довольный, что никто не видел, как он приходил в фашистское гнездо, куда удалось с целью разоблачения «морд» проникнуть в харчевню Сан-Ху и в качестве одного из телохранителей Санджиба Партаб-Сингу, принявшему на себя личину фашистского дружинника.

Сан-Ху немедленно выбрал минуту, чтобы передать угрюмо настроенному Партаб-Сингу сообщение Ашутоша.

Тот молчаливо выслушал предупреждение о том, что его вызовут.

Действительно, не прошло и часа, как из национального собрания явился сикх-рассыльный и, передав письменное распоряжение, потребовал, чтобы Партаб-Синг следовал за ним.

Партаб-Синг посмотрел на явившегося человека в феске и изумленно спросил:

— Как за вами? Я найду национальное собрание сам…

Сикх спрятал глаза и с навязчивой настойчивостью повторил:

— Нет, вас требуют немедленно по важному делу, о котором вы знаете лучше меня, и я без вас не должен возвращаться.

Юноше показалось, что рассыльный при этом блеснул глазами так, будто он знает больше, чем это ему полагается.

Он оглядел его подозрительно, но сикх стоял в безразлично спокойной выжидательной позе.

Партаб-Синг решил идти с ним.

Они вышли со двора. Национальное собрание помещалось в здании суда в другой части города, поэтому он, выйдя за черту узких туземных уличек и очутившись на одном из более современных проспектов города, предложил сикху сесть в вагон трамвая, на что тот охотно согласился, и, таким образом, они прибыли к зданию суда.

Здесь, перед помещением национального собрания гудел целый квартал от оживленного движения толп народа и различного рода экипажей.

К национальному собранию явились делегации райотов и рабочих. Но сюда же стремились боявшиеся событий реакционные брамины, земиндары и раджи. На улице толпы угадывали возможный ход событий и затевали перебранку с представителями знати, являющейся в собрание. Когда показалось несколько человек полисменов, попытавшихся по традиции устанавливать порядок, их немедленно прогнали с улицы, и тут же толпа снарядила новую делегацию просить распоряжения собрания о сложении старой полицией ее обязанностей.

Партаб-Синг поднялся в здание суда. По дороге он увидел Бихари, переглянувшись с ним, но, однако, не подав вида, что знает его, увидел двух или трех знакомых членов комитета партии, с которыми также не обнаружил своего знакомства неуместным приветствием, и к удивлению ему показа лось, будто в фигуре остановившейся женщины он узнал Кукумини.

Партаб-Синг знал, что главные силы революционеров беспрестанно присутствуют в самом помещении национального собрания, не исключая и руководителя боевой рабочей группы Бихари, но он не ожидал увидеть здесь и его сестру.

Ему однако в качестве телохранителя Санджиба нельзя было подавать вида, что он кого бы то ни было из них знает. Вслед за рассыльным он вошел в одну из комнат собрания.

Здесь находилось за столом с бумагами и прибором трое чиновных по виду индусов, одному из которых посыльный что-то сказал, указав на Синга, тут же оставил помещение.

Каких-то два других человека сидели, углубившись над бумагами спиной к двери, у окна.

Немедленно же сидевшие за столом индусы приступили к допросу Партаб-Синга.

— Вами, в числе других лиц, подписано заявление о том, что компрадор английско-индусского банка раджа Санджиб вместе с английским штабом учредил фашистские контрреволюционные дружины, подготовляет расправу над горожанами, получил для этого в свое распоряжение пулеметы и устроил засады в городе. Откуда вам это известно?..

Партаб-Синг не заметил, как в него впились глазами не только два индуса, сидевших за столом, но и те лица, которые сидели возле окна. Ему не могло прийти в голову, что кто-нибудь мог отважиться на провокационную мистификацию.

— Мне и нескольким моим друзьям стало известно, что в Индии ведет контрреволюционную деятельность уполномоченный Икс-Ложи, член совета фашистов некто Бурсон. С этого времени мы начали за ними следить. Мы установили его связь с Икс-Ложей и раджей Санджибом. Затем мы перехватили переписку.

— Кто такие ваши друзья?

Партаб-Синг секунду поколебался.

— Это, ведь, не имеет значения для комиссии.

— А… Они находятся в Бомбее?

— Частью в Бомбее, частью в Бенаресе и других городах.

— Нам необходимо знать имена, по крайней мере, нескольких из них для того, чтобы комиссия знала насколько серьезно сообщение, выдвигаемое вами…

— Я могу назвать вам имя русского большевика, который открыл замыслы фашистов, еще находясь в Москве; оттуда он стал следить за неким Пит Графом и попал на след Бурсона. Это партийный деятель большевиков Пройда. Он раскрыл план фашистов. Затем в нашем деле принимали участие несколько танцовщиц, организованных бенаресской деводами Кукумини. Можно считать, что без помощи этого нашего товарища мы ничего не могли бы сделать. Затем, к нам присоединились некоторые спасшиеся от Бурсона майнвильские революционеры. Помогали нам партийные комитеты и в Бенаресе, и в Бомбее, и в каждом городе.

По мере того, как Партаб-Синг делал свои сообщения, допрашивавшие его переглянулись, и их как-будто, что то передернуло. Люди, сидевшие в стороне от стола, поднялись и сделали непроизвольное движение в сторону Синга.

Один из допрашивавших быстрым взглядом остановил их и, не давая опомниться юноше, снова задал быстрый вопрос.

— Скажите нам еще одну вещь: вам и вашим друзьям известно, где находятся засады, как размещены пулеметы и кем они охраняются? Могли бы вы, если бы это понадобилось, сейчас пойти с добровольцами-оборонщиками для того, чтобы снять эти засады. Или вы самого главного не знаете?

— Нет, мне и одному китайцу удалось устроиться на службу к Санджибу. Кроме того, фашистов выслеживал один водовоз, член нашей организации. Поэтому мы имели возможность не только проследить установку каждого пулемета, но и сфотографировать все, что делали при этом фашисты. Фотографии и планы расположения пулеметов мы передали в комитет партии, и они вам их покажут, если вы их запросите и дадите гарантию, что примете против банд Санджиба меры.

— Все! — почти не скрывая нервного волнения, заявил допрашивавший. — Вы можете идти, пока.

Партаб-Синг повернулся, удивляясь безрезультатности столь важного допроса и, взглянув мимолетно еще раз в сторону тех людей, которые от окна наблюдали за допросом, вдруг уловил — как один из них попытался быстро наклониться к полу, чтобы скрыть свое лицо и выражение глаз, а другой совершенно отвернулся к окну. Страшное знакомство с обоими неизвестными заставили его вздрогнуть.

— Кто это?

Партаб-Синг ошеломленно провел вокруг себя глазами и, наткнувшись взглядом на искаженные растерянностью физиономию лиц тех, которые допрашивали его, вдруг понял все. Он сделался жертвой самого дерзкого обмана врагов, мысль о близости которых ему не на секунду не пришла в голову. В двух людях он узнал вдруг Пит Графа и Бурсона — заклятых преследователей революционного движения.

Прежде чем опомнился юноша, вся пятерка находившихся в помещении фашистов, поняв, что их мистификация разоблачена, сбросили вдруг сдержанность официальных лиц, за которых они выдавали себя, и схватились с своих мест.

— Идемте, — крикнул один из них, — скорее к дружинам, чтобы спасти, что можно.

— Бандит большевистский, чтобы не опередил еще нас!

Партаб-Синг, бросившийся было к дверям, натолкнулся на чью то фигуру. Железо кинжала воткнулось ему в грудь, прожигая ткани тела. Какая то рука отбросила его и он упал.

Фашисты выскочили.

Дидабай, проходившая по коридору, увидела пробежавшие фигуры, узнала реакционных депутатов и заподозрила недоброе.

Она ахнула, метнулась за ними и, завидев Кукумини и Бихари, знакомившихся с новыми товарищами, указала на лестницу.

— Кукумини! Бихари! Фашисты сейчас выскочили из комнаты.

— Из какой?

— Идемте.

Вся группа бросилась к комнате, где только что произошла драма. Бихари открыл дверь, все увидели смертельно раненого Синга.

Кукумини бросилась к несчастному.

— Партаб!.. Дайте воды, товарищи!

На минуту юноша пришел в себя. Он увидел Кукумини.

— Сестра, братья… фашисты Пит Граф, Бурсон и еще какие-то побежали к дружинам стрелять из пулеметов. Пока не поздно, помешайте им… Скорее, скорее!

— Товарищи со мной! — крикнул Бихари. Кукумини-диди, скажешь товарищам, куда я ушел…

Кукумини кивнула головой. Она пыталась хлопотать возле Синга. Но юноша умирал.

— Сестричка, я умираю. Не давайте пулеметы. Пит Граф, Бурсон побежали… Я не могу… Пройда все сделает, скажите скорее Пройде… Я сам пойду…

Он рванулся и со стоном начал вытягиваться.

— Брат Партаб, уже сказала… Брат Партаб, пулеметы будут у нас… Бихари уже раньше получил распоряжение от комиссии и послал добровольцев к пулеметам. Мы поймали фашистов. Не волнуйся, брат Партаб.

Партаб-Синг смолк. Кукумини увидела, что он мертв и поднялась.

Девушка тоскливо оглянулась и вышла в коридор, а затем выглянула в окно. Здесь она услышала отдаленную стрельбу, а затем увидела, как масса рабочих торопливыми группами стала уходить со своими вожаками, готовя оружие и стремясь к месту стрельбы.

Кукумини тогда вспомнила о своем револьвере и направилась к дому Санджиба.

Организация и стихия

За полчаса перед убийством Партаб-Синга в одной из комнат того же здания, где фашисты мистифицировали индуса-революционера, под председательством Арабенды заседал действительный штаб обороны национального собрания.

Сюда явился прибывший около недели назад и принявший участие в созванной коммунистами партийной конференции Тарканатра.

Вождь коммунистов уже выяснил обстановку, в которой должны были разыграться решающие исход революции события, добился на совещании определения линии коммунистических организаций и пришел прямо к Арабенде.

В комиссии спорили.

Один из членов ее штаба, представитель, делегированный солдатами кантомента в национальное собрание, сообщив, что белые солдаты и часть сипаев готовы поддерживать национальное собрание, но разлагаются вследствие боязни крейсеров. Появления военных судов к берегу можно было ожидать с минуты на минуту, и тогда восстанию грозил немедленный разгром.

Представители штаба, жаждавшие скорейшей ликвидации остатков сил контрреволюции, но парализованные опасностью со стороны моря, сослались на эту опасность и Гарканатре. Они терялись в способах предотвращения угрозы.

Тарканатра повернулся к Арабенде.

— Если вы не будете действовать, вас скорее разгромят или нет?

— Скорее…

— Так чего же вам ждать тогда? Для того, чтобы обезвредить английские пушки на крейсерах, арестуйте немедленно и заприте под замок всех английских фабрикантов и чиновников в виде заложников. Обезоружьте фашистов, разошлите немедленно радио о ваших мерах, и английские рабочие скажут: «руки прочь от Индии!» Тогда и крейсера-постоят, постоят да и уйдут ни с чем…

Арабенда переглянулся с членами комиссии. Те удовлетворенно кивнули головой. Один из них позвал Ашутоша.

— Арестовывать всех, начиная с губернатора и кончая буржуазными путешественниками! Идите.

После этого перед наполнившими комнату комиссии депутатами, начальником добровольцев и руководителями революционных групп, явившимися ожидать распоряжений, предстал Бихари с сообщениями о том, где находятся притоны и позиции фашистов.

Но комиссии уже было не до изучения подробностей заговора.

Бихари в сопровождении группы революционеров вышел, имея на руках приказ приступить к разоружению дружин морд.

Он на мгновение только остановился, встретив Кукумини, чтобы сказать девушке, куда он отправляется.

В это время напуганная выскочившими заговорщиками Дидабай позвала товарищей на помощь в комнату, где погиб Партаб-Синг.

Кукумини и несколько человек бросились наверх, а Бихари махнул рукой товарищам и ринулся на улицу. Здесь группа боевиков натолкнулась на толпу, почувствовавшую, что что-то у депутатов готовится и ждавшую развития событий.

Бихари остановился, увидел рабочие одежды и коротко сообщил хлынувшей к нему толпе:

— Морды расставили пулеметы… Для того, чтобы из крейсеров не стреляли, приказано всю буржуазию, губернатора и чиновников-инглизменов арестовать заложниками, а у морд отобрать оружие и вооружиться нам, пролетариату! Довольно глумился над Индией каждый сагиб. Товарищи-рабочие, идемте повытаскиваем у морд из гнезд пулеметы. Я и эти товарищи знают, где они их приготовили!

— Ура! — ожили собравшиеся, заражаясь возбуждением боевиков и рассортировавшимися группами устремляясь в разные стороны со своими вожаками.

— Ура! Банде матрум! Капут сагибам! Долой буржуазию!

Площадь опустела.

Петряк с Первин и Дидабай, к которым присоединился Нур Иляш с бомбой и револьвером, столкнувшись на лестнице по дороге из комнаты штаба, одновременно почти закричали друг другу:

— Сан-Ху, товарищи, его убьют морды!

— Скорее к нему!

Все трое выскочили на улицу. Грохот выстрелов, донесшийся с ближайших кварталов, и пустота площади заставили их на мгновение остановиться.

Какой-то автомобиль одиноко выскочил из-за угла с пассажиром в английском пробковом шлеме и стал приближаться, направляясь, очевидно, к берегу.

— Э! Труболет какой-то удирает на пароход… Не пускать! Стой!

Нур Иляш, блеснув револьвером, бухнул заряд навстречу машине и взмахнул бомбой.

— Стой, брошу бомбу!

Машина остановилась и шофер-индус, соскочив с нее, бросился в одну сторону, англичанин-седок — в другую.

— На машину! — скомандовал Петряк. Предупредим Сан-Ху, а потом доставим автомобиль товарищу Тарканатре, чтобы он смотрел за коммунистами, да не дал вернуться буржуям. Айда!

Компания расположилась в автомобиле, и Петряк пустил машину в переулок.

Однако, им не суждено было далеко проехать на ней.

Только прокатила машина, обогнув переулок, пару кварталов, как очутилась на месте одной из схваток обороны с мордами.

Дружинники-рабочие остановили машину. Не помогло, что Петряк сделал из платка красный флажок.

— Дайте нам машину перевезти пулемет…

— Товарищи, нам надо предупредить одного товарища, он у Санджиба жил, следил за мордами. Его убьют там!

— Туда все одно не проедете. Там пожар, горит дом Санджиба и драка! Нам надо поставить пулемет и спешить на помощь. Фашисты солдат вывели.

Действительно, Бурсону и Пит Графу, которые лучше чем кто бы то ни бы другой знали безнадежность положения контрреволюционеров, удалось проникнуть в кантомент, принудить несколько офицеров, и те вывели сипаев самого воинственного племени, гурков, против рабочих. Бой с ними происходил возле вокзала, куда спешили теперь дружинники обороны по мере того, как они вооружались, с боя отбирая у отстреливавшихся и потерявшихся морд пулеметы.

Компания Петряка, увидев, что возле вокзала дело начало принимать неожиданный оборот, грозя поражением восстания, отдали автомобиль и изменили собственный маршрут. Только Нур Иляш, увидев пулемет, бросился к нему, обнял его, как любовницу, и, изменяя компании друзей, покатил с ним в бой.

Тем временем Кукумини шла по направлению к дому Санджиба. Со всех сторон по городу девушка слышала стрельбу.

Уже в двухстах шагах от здания национального собрания ей попалась группа рабочих, уносившая на руках раненых товарищей. Обогнавший Кукумини депутат на ходу крикнул, обращаясь к группе:

— Товарищи, где дерутся?

— Мы на берегу. Другие отнимают пулеметы в центре… Морды гонят наших с вокзала.

Кукумини направилась в центр. Завернув за угол, она услышала выстрелы с той стороны, где находилась городская водокачка.

Кукумини прибавила шагу и сейчас же увидела несколько вооруженных дружинников. Они обстреливали водокачку, из которой начинал трещать пулемет, как только кто-либо из дружинников-рабочих высовывал нос из за угла.

— Стойте, госпожа, идти нельзя, убьют! — остановил ее один дружинник. — Не устраивайте провокации…

Кукумини остановилась.

— Мне нужен ваш начальник, брат Бихари, здесь он?

— Бихари? Ему некогда, он пошел в обход этого дома, чтобы выжечь оттуда морд. Уходите лучше, а то Вас убьют…

И дружинник пальнул в чердачное окно водокачки.

Кукумини оглянулась на других рабочих, поглощенных стрельбой; хотела повернуть в обход, но в это время из ворот двора, возле которых стоял дружинник, показалась фигура в синей рубахе и феске. Выглянувший мелькнул взглядом по девушке и тотчас же раскрыл ворота шире.

— Кукумини! Кукумини, ронти! Мы — Сан-Ху… Пошел сестра сюты. Тут не упьют. Сюты притет Пихари…

Кукумини немедленно узнала китайца и, не зная, что ей делать, шагнула во двор. Китаец немедленно же закрыл ворота.

Здесь Кукумини увидела, что делает во дворе возле места боя китаец.

Оказалось, что беспечный и неуловимый хатбе[39], как только в городе раздались первые выстрелы схваток, решил ретироваться из дома Санджиба, но, уходя, поджег предварительно владения фашиста и каким-то чудом ухитрился взять в плен несколько дружинников Санджиба, которых он привел к Бихари.

Тот велел их запереть, пока шла схватка из-за завладения пулеметом на водокачке, и соединил их с двумя пленниками, схваченными в свою очередь дружинниками самого Бихари.

Сан-Ху было поручено их охранять.

Он их и охранял.

В небольшом дворе какого-то водовоза, где не видно было ни одной души, кроме китайца, прямо на земле лежало связанными несколько человек.

Сан-Ху, с большим старинным мушкетом, перебегал от одного своего пленника к другому, как только из них кто-нибудь шевелился и, приподняв над связанными ружье, трогательно убеждал беспокойных:

— Ну! Ми пальшевой москвит… витал? Стрилить типе хочу… Стрилить? Стрилить?

И дуло ружья от живота наклонившегося китайца упиралось в грудь пленника.

Охотников, серьезно желавших быть расстрелянными, не было, и Сан-Ху бежал к другому связанному.

Но это занятие показалось ему, наконец, скучным, в то время, когда за стеной шла стрельба, и он выглянул, чтобы испросить разрешение расстрелять пленников, а самому идти на подмогу дерущимся, когда вдруг увидел Кукумини.

Он думал, что девушка и выручит его.

Но Кукумини была подавлена собственными мыслями.

— Эти люди какие-нибудь дела Санджиба знают? — спросила она китайца.

— Отин знает… Он ходил с полковником Бурсон сюты. Все знает про морты…

— Брат Сан-Ху, скажите Бихари… Пусть он допросит про Пройду. Кто скажет, где Пройда, пусть отпустит его, только чтобы разыскать русского брата…

— Скажу, сестра Кукумини. Мы найтем Проита…

Кукумини решила идти к вокзалу. Она открыла ворота и увидела, что дружинники вдруг ринулись к водокачке. На ее крышу, сзади, ухитрились взобраться двое повстанцев и брошенными сверху в окно бомбами взорвали засевших там нескольких фашистов. Еще один пулемет был отвоеван.

Кукумини безучастно взглянула на вторгающихся в башню дружинников и, снова минуя места боев, встречаясь с переправляющими раненых товарищами, пошла по улицам.

Около вокзала она натолкнулась на более оживленные, чем в центре, кварталы. Здесь раненых заносили прямо в ближайшие дворы. Местами под воротами стояли любопытные, живо толковавшие о том, что повстанцев разобьют.

Кукумини прошла еще полквартала, сделала поворот за угол и здесь остановилась, соображая, как ей найти Ашутоша.

Вдруг поблизости где-то частая перестрелка сразу как-то прекратилась, раздался торжествующий крик, и в тоже мгновение мимо Кукумини один за другим начали пробегать необычные для улиц в этот день фигуры сагибов-европейцев.

Через полминуты пальба снова началась. Одна пуля ударилась в стену возле девушки. Затем показались отступающие повстанцы.

Кукумини взглянула на разбегавшихся в панике любопытных. В числе последних она увидела отбившуюся от товарищей Дидабай.

Заметила и та подругу и тут же бросилась к девушке.

Засвиставшие пули скосили несколько убегающих.

Дидабай схватила Кукумини за руку и со слезами повлекла ее с собой.

— Скорей, сестра, убьют!..

Девушки пробежали два квартала.

— Что случилось? — спросила Кукумини, остановившись под воротами в переулке, где погони не было.

— Ой, Кукумини, какое же несчастие!.. Сипаи-гурки изменили нам уже с утра, стали действовать с мордами и побили половину нашей обороны. А сейчас, заняли вокзал, освободили заложников и пойдут на берег. Как только на кораблях сагибы узнают, что губернатор и заложники на свободе, национальное собрание разгонят, и все пропало… Я не знаю, где Первин и Петряк… Где ты будешь, Кукумини, я с ними прибегу к тебе?..

— Я пойду к берегу… Слушай, девочка Дидабай Певучая, ничего не бойся, потому что Индия — не один этот вокзал. Иди к черному самоцвету Первин, если увидишь Ашутоша или Арабенду, скажи им: пусть они помнят про Пройду. Так и неизвестно, где он. Пусть же они не только бьют врагов, но также и товарища ищут. Иди…

Кукумини пошла на берег. Она понимала, что положение сделалось отчаянным. Об этом свидетельствовала начавшаяся паника. Но почему-то ей казалось, что революционеры все-таки победят.

Она вышла на пристань за полверсты от места, куда стекались повстанцы. Здесь были группки судачащих горожан и береговиков. Проехал броневик. Пробежала группа людей с красными крестами к месту контор пароходных компаний.

Кукумини пошла следом за ними. Она у себя под доти до сих пор держала револьвер и думала все о том же, как ей найти исчезнувшего русского друга.

Вдруг, взглянув на съежившуюся фигуру девушки, сидевшей и пристально смотревшей в бухту со ступенек набережной, она чуть не вскрикнула от полуиспуга и ненависти.

Она увидела Эча Биби…

Как раз в это время не спускавшая глаз с нескольких приближавшихся лодок Эча Биби порывисто поднялась и с непроизвольной радостью воскликнула:

— Матросы едут!

В ту же секунду она обернулась и вдруг встретилась глазами с Кукумини.

Невольно она спустилась ниже на ступеньку. И еще ниже, пока не очутилась у самой воды.

Кукумини с режущими огнями в глазах, как Немезида, приближалась по сходням ступеней к изменнице нач-герл.

Она обнажила револьвер.

— Сядь! — указала она сообщнице фашистов на камень ступеней.

Эча Биби съежилась и села, прижавшись к камню основания набережной.

— Какие матросы едут?

Ненависть и страх сковали Эча Биби. Она стиснула зубы.

— Матросы инглизмены, если хочешь перед смертью знать… За ними поехал Пит Граф… Я ждала его… Убей меня… Но они сейчас подъедут уничтожать ваш большевистский майдан и тогда берегись, Кукумини. Узнаешь, как с большевиками якшаться… Не одна я умру…

Кукумини с тоской взглянула на лодки и то место пристани, где уже начинался бой и затрещали выстрелы.

Полдюжины лодок спешили и приближались прямо к месту, где находились девушки.

— Хорошо, Эча Биби… Я умру, но я была честной нач-герл и не изменила ни своим товаркам, ни народу. Я служила большевикам и вместе со всеми большевиками народ прославит и меня нач-герл не венчанную. А твою память родной народ затопчет вместе с прахом своих угнетателей… Молись, Эча Биби, сейчас с лодок соскочат твои друзья…

Эча Биби молчала и затравленно смотрела на мстительницу, с надеждой поглядывая на приближавшихся пловцов.

Кукумини оглянулась и, увидев устремленные с ближайшей лодки на нее и Эча Биби глаза подплывавших матросов, спустила курок; грохнул выстрел.

В тоже мгновение с лодки раздался любимо-громкий, знакомый танцовщице голос:

— Кукумини!

Кукумини вскинула глаза от убитой и простерла к лодке руки:

— Пройда!

Да, это был большевик-рабочий. Он с товарищами, получив сведения о том, что происходит на берегу, наскоро собрал с Хейтоном команду добровольцев в полторы сотни человек матросов, решившихся прийти на помощь бомбейским революционерам; вооружился с ними винтовками и вот прибыл.

— Кто это? — наклонились матросы над Эча Биби…

Пройда оглянул труп.

— Да, ведь, это — Эча Биби? А мы схватили ее любовника. Это неизменная сообщница фашиста, которого мы схватили в море, — объяснил он матросам. — Предавала вместе с ним все на свете…

— Собаке собачья смерть! — столкнул один из матросов труп в воду, пускай плывет!

К берегу, увидев лодки, стали сбегаться любопытные.

Пройда кивнул на них головой и указал на то место, где гремела стрельба.

— Ну, товарищи, нам надо спешить. С какой стороны наши? — спросил он Кукумини.

Вспыхнувшая и еле сдерживавшая слезы радости Кукумини указала:

— С этой стороны. От вокзала наступают сипаи-гурки и морды. Наших разбили и освободили заложников. Бой только здесь.

— Их много?

— Человек пятьсот…

Пройда перекинулся быстрым советом с Хейтоном и другими товарищами.

— Ну, вот что, Кукумини: скоренько пройдите к нашим. Сообщите им, чтобы они продержались еще полчаса. Скажите, что мы приехали. Мы же со стороны вокзала грянем, как снег, на голову фашистам, с тылу. Через час от них останется мокро. А затем мы все встретимся где-нибудь в национальном собрании. Бегите! Рота, стройся!

Кукумини, не чувствуя от радости под собою ног, с маузером в руке, побежала.

Моряки сделали левой и скорым шагом марш-марш направились в тыл неожидавшим их врагам.

Эпилог

Прошло около месяца. Из бомбейского порта отходил пароход торгового флота СССР. Он был украшен знаменами и флагами, и процессии бомбейского населения с оркестрами, плакатами и шумно хлопающими при взрывах петардами вышли, чтобы ликующей музыкой интернационала и приветственными кликами напутствовать его отплытие.

На корабле отправлялась первая легальная делегация индусских коммунистов в Москву, ехавших с предложением об открытии предстоящего конгресса Коминтерна в Бомбее.

Но с этим же пароходом возвращались в Советскую Россию и участники «Батальона всех за всех».

Не все они ехали обратно. Несколько ребят пало в борьбе с угнетателями Индии. Но большинство ребят уцелело. Все они получили в процессе борьбы индийских масс с империализмом, в качестве неуловимых и невидимых пособников этой массы, такую революционную закалку и духовную устойчивость, что дальнейшая жизнь представлялась им поприщем для богатырских подвигов и применения сил человеческого духа.

Петряк ехал с решившей навсегда разделить его судьбу своей неизменной спутницей — Первин. Пройда и Таскаев сообща ухаживали за красавицей-танцовщицей Кукумини невенчанной. Остальные ребята составляли дружную и шумную артель, то распевавшую родные разученные песни московских комсомольцев, то «водивших слона» по палубе, то высыпавших, когда пароход входил в бухту.

Стремяков получил возможность снова одеть на себя европейское платье и часто останавливался сам на себе взглядом, удивляясь, как мало он теперь походит на того слепца — туземного оборвыша в ланготти, за которого он должен был выдвигать себя в течение нескольких месяцев.

В пути пассажиры парохода получали сообщения о развитии революционного движения в Европе.

В Англии отпадение ее главнейшей колонии немедленно же вызвало расстройство финансовой системы и панику среди буржуазных политических партий. С другой стороны, агитация, распространившимися натурографами в рабочих массах, вскрывала пролетариату одну за другой картину насилий фашистов, правительства и его органов.

Раскачались рабочие и на Западе. Им уже стали известны замыслы Икс-Ложи, роль миллиардеров в борьбе с большевизмом, намерение спровоцировать войну.

Капиталистический мир содрогался. Пассажиры советского парохода наблюдали это и рвались скорее, скорее в Москву.

А в одной из изолированных комнат парохода сидел одинокий пленник пассажиров — Бурсон, он оказался русским белогвардейцем, офицером Лакмус-Родченко, и отряд вез его в советскую страну для предания суду.

Пароход шел днем и ночью и с каждым новым десятком миль приближался к границам советской земли.