Бойцов не оплакивают. Повесть об Антонио Грамши

ЧАСТЬ III. «СВЕТИ, КАК ПЛАМЯ!»

Глава первая

ЮЛИЯ

1

Из окна палаты Грамши увидел Аброджи, своего помощника по представительству Коммунистической партии Италии в Коминтерне. Аброджи торопился, почти бежал, но начался послеобеденный «мертвый час» и одноногий санитар Антоныч, конечно, уже запер входную дверь. Распоряжения «главного» отставной кавалерист выполнял свято. Говорили, что они старые знакомые. Будто бы в боях где-то на юге России лихой боец спас красного доктора от белогвардейского клинка, затем, когда бойца тяжело ранили и считался он безнадежным, доктор спас ему жизнь. Ногу все же пришлось отнять. И безногий кавалерист тот — Антоныч, а доктор — строгий «главный» подмосковного санатория «Серебряный бор», куда разбитая санитарная машина привозила истощенных и больных, а через месяц-другой те же люди выходили из ворот санатория на собственных ногах. Кормили в санатории скудно, лекарств, даже самых обиходных, не хватало, а больные поправлялись. Этот медицинский феномен в кулуарах санатория объясняли по-разному. Кто опытностью и вниманием медицинского персонала, кто — целебным воздухом, настоенным на хвое и приречном разнотравье, кто — санаторным режимом, одним из элементов которого и был пресловутый «мертвый час».

Ничего не поделаешь, нужно выручать Аброджи. Грамши накинул на плечи байковый санаторный халат и спустился в вестибюль, непривычно пустой, полутемный даже в солнечный полдень ранней осени. Свет проникал в помещение через небольшие полукруглые окна и застекленную входную дверь. По эту сторону двери стоял Антоныч в белом халате и неизменной буденовке, которую он снимал только в присутствии главного врача. По ту сторону — Аброджи.

— Завтра приходи,— Антоныч зловеще шептал, боясь не совладать со своим трубным голосом.— Завтра... Как это по-вашему будет?

— Домани?— сообразил за стеклом Аброджи.—Домани, домани...

— Догадливый,— одобрил Антоныч.— Вот и приходи завтра хоть до Мани, хоть до Маши.

— Маши!.. Маши! — обрадованно закивал за стеклом Аброджи.

Грамши чуть не расхохотался. Он любил забавные Qui pro quo[5]. «Маши» — одна из его партийных кличек, разумеется, Антонычу это неизвестно. Пора вмешаться.

С суровым санитаром у Грамши сложились добрые отношения. Как-то в часы ночного дежурства Антоныч разрешил страдающему бессонницей Грамши покурить в коридоре. И сам не заметил, как слово за слово рассказал больному итальянцу всю свою жизнь.

«Ты что? Он же по-русски ни в зуб ногой!» — удивился другой санитар, утром сменивший отставного кавалериста. «Понимает,—убежденно ответил Антоныч.— Слов, может, и не знает, а душой все понимает».

Эту историю передала случайно слышавшая разговор «товарищ Евгения», так Грамши называл лечившуюся в санатории Евгению Аполлоновну.

— А вы действительно не понимаете по-русски? — спросила вдруг Евгения.

— Понимаю, и уже выведал все ваши секреты! — рассмеялся Грамши.

— Нет, правда?

— Увы, товарищ Евгения!

— Значит, у вас особое умение слушать. Больше, чем умение,— талант. И довольно редкий. Люди предпочитают говорить, а не слушать...

...Антоныч сердито повернулся на шум шагов. Но, узнав Грамши, только укоризненно покачал головой и отпер дверь.

— Я тебя с утра ждал,— недовольно сказал Грамши помощнику.— Самое неподходящее время.

— Не сердись, Антонио. Раньше никак не мог. Привез письма и газеты из Италии. Новостей много. Невеселые новости.

— Сейчас говорить не будем. В следующий раз приезжай в приемные часы. Список медикаментов отослал?

— Отослал.

— Напиши еще раз. Мне было бы приятно вручить посылку до своей выписки. Впрочем, это не столь важно.

Получив от Аброджи довольно объемистый пакет, Грамши спрятал его под халат и потуже завязал пояс. Антоныч нарочно смотрел в сторону, но в санатории существовала и другая «цензура». Кроме малярии, болезни достаточно неприятной, но поддающейся лечению, у Грамши нашли еще сильнейшее нервное истощение. «У вас, дорогой мой, функциональное нарушение нервной системы, обусловленное перенапряжением основных нервных процессов,— сообщил Грамши профессор-консультант по нервным болезням.— Не берегли, уважаемый, нервную систему, не берегли. Как так можно! Ведь еще молодой человек!»— вдруг рассердился профессор. Грамши согласился, что не берег, и обещал в будущем беречь нервную систему. «В той мере, в какой позволят обстоятельства»,— дипломатично добавил он. Профессор ничего не сказал, укоризненно покачал головой, а персоналу санатория оставил предписание оберегать больного от «раздражителей».

Однако после «мертвого часа» и до ужина больные были свободны. На берегу Москвы-реки Грамши нашел большой плоский валун. Подтащил к нему второй пониже, получился стол и стул. С тех пор, как Грамши почувствовал себя лучше, он часто уединялся в свой «кабинет». Прекрасные минуты тишины и раздумий у большой реки. Издавна он питал к текучей воде особое чувство. Вода-труженик, вода, несущая жизнь выжженным солнцем полям. Так было в Сардинии, — на земле его детства и юности.

Сегодня едва дождался минуты, когда сможет сесть за работу в своем «кабинете». Привезенные Аброджи материалы жгли как раскаленное железо.

Тишина. Спокойно течет река. А на берегах другой реки гремят выстрелы. Та, другая река спускается со склонов Западных Альп и, прежде чем разрезать надвое Ломбардскую низменность, утоляет жажду Турина — города заводов и рабочего класса. За два года фашизм превратился в вооруженную организованную силу.

Тишина. И кажется, что в этой тишине кричат строки газетных сообщений. Бои между фашистами и вооружившимися рабочими в Равенне. Кровавые столкновения в Генуе. В Бари. В Анконе. В Милане. В стране новый правительственный кризис. Причина кризиса, вернее, повод для него (любопытно, весьма любопытно!): фашисты учинили погром в квартирах депутатов Мильоли — члена Народной партии и Гариботти — социалиста. Народная партия поставила на обсуждение парламента вопрос о неспособности правительства обеспечить в стране гражданские права и безопасность. К резолюции присоединились социалисты, коммунисты и... фашисты. Дважды внимательно прочитал сообщение. Что это — отступление, вызванное инстинктивным ощущением опасности, или заранее рассчитанный демагогический ход?.. Представим ситуацию с точки зрения Муссолини. Захват единоличной власти — логическое завершение двухлетней эволюции фашизма. По-видимому, Муссолини маневрирует, решая вопрос, каким путем лучше прийти к власти, то есть участвовать в правительстве или нет... Как дальше разовьются события? Ясно одно: итальянскому пролетариату предстоят труднейшие бои. Ленин предупреждал об этом еще более года назад... Но какая нелепость — приехать в Москву и свалиться...

Тишина. Спокойно течет река. Куст орешника с чуть побуревшей листвой. Огороды, женщины копают картошку. Когда шел к реке, поздоровался по-русски, женщины ответили улыбаясь, вероятно, он смешно выговаривал слова приветствия.

Говорят, в Подмосковье в этом году хороший урожай. Судя по настроению женщин, это так... Кажется, голод побежден по всей Советской России. Но сколько понадобится усилий, чтобы справиться с его экономическими, и, может быть, еще труднее преодолимыми последствиями: болезнями, детской дистрофией, страхом человека, перенесшего голод, перед завтрашним днем.

Осеннее солнце словно невзначай коснулось листвы плакучих ив, склонившихся над самой водой, позолотило светло-коричневые стволы могучих сосен. Почему этот бор близ Москвы «серебряный»? Скорее — золотой. Надо спросить товарища Евгению.

— Где вы родились, Женя? — спросил он однажды.— В Москве?

— Нет, далеко-далеко от Москвы. В Томске.

— Томск? Это в Сибири? Покажите по карте, пожалуйста.

— Если хотите. В красном уголке есть карта.

По дороге Евгения Аполлоновна спросила:

— Вы уже сидели в тюрьме, Антонио?

— Уже сидел,—усмехнулся Грамши.—В Турине. Три года тому назад. Только совсем недолго.

— Страшно в тюрьме? В детстве я спрашивала папу: он в семидесятых годах сидел в Петербурге. Папа пожимал плечами и отвечал: не страшно, а сыро и грязно.

— Я тоже пожму плечами и отвечу: жарко, нестерпимо жарко и грязно. Ночью нельзя спать из-за жары. И мириады насекомых.

— Жара еще хуже, чем сырость.

— Как мудро утверждали средневековые схоласты: de gustibus non est disputandum[6]. Оставим это.

Евгения Аполлоновна пристально взглянула на Грамши.

— Последнее время вы возбуждены, Антонио. Я знаю, в Италии все так сложно. Что, Муссолини очень плохой человек?.. Не улыбайтесь. Вопрос звучит наивно, да?

— Для политика, пожалуй, наивно. Что вам сказать? Он опытный оратор, ловкий журналист, вообще человек, отнюдь не лишенный способностей. Но все меркнет перед честолюбием и беспринципностью. В сочетании с энергией эти качества делают его человеком, опасным для общества. Но хватит о Муссолини, тем более мы пришли... Какое звонкое название у вашего города: Томск!

В красном уголке висела старая географическая карта Российской империи с многоцветными пятнами губерний.

Евгения Аполлоновна провела по карте пальцем. Палец пересек европейскую территорию России, часть Сибири и уперся в черный кружочек.

— Вот.

Проследив за долгим путем пальца, Грамши с уважением перевел взгляд на Евгению Аполлоновну.

— Вы молодец, Женя.

— Чем же я молодец? — засмеялась Евгения Аполлоновна.— Родилась и все. В большой семье. Да и какая я сибирячка. Болею без конца.

— Вы поправитесь, скоро поправитесь. У вас уже совсем здоровью глаза. Будь я врачом, прежде всего смотрел бы пациенту в глаза. Пульс и прочее — потом. Ваши братья и сестры тоже родились в Сибири?

— Нет, только я. Надя родилась в Царском Селе под Петербургом, Таня — в Самаре на Волге, потом я — в Томске, Ася — в Царском Селе, а Юля и Витя в Женеве,

— Юля и Витя — мальчики?

Евгения Аполлоновна засмеялась.

— Витя — да. А Юля вовсе даже не мальчик, а, представьте себе, очень милая девушка. Я вас познакомлю. Может быть, даже завтра.

...Он шел по дорожке санаторного парка. В удивительно многоцветном уборе стояли клены. Надо спросить у Жени, почему осенью у подмосковных кленов листья бывают стольких цветов и оттенков. Зеленого, желтого, красного и какого-то очень солнечного золотисто-оранжевого?

Навстречу шли, оживленно беседуя, две девушки. Еще издали в одной из девушек он узнал Женю и хотел свернуть, чтобы не мешать их беседе, но Женя его заметила и, ускорив шаг, приветливо помахала рукой.

— Подождите, Антонио... Познакомьтесь. Моя сестра Юлия... Товарищ из Италии Антонио Грамши.

— Говорит ли ваша сестра по-итальянски? — спросил Грамши.

— Спросите у нее сами,— засмеялась Женя.— Не беспокойтесь, поймет. Между прочим, Юля окончила в Риме музыкальный лицей.

Грамши вопросительно посмотрел на младшую Шухт. Юлия Аполлоновна молча кивнула.

— Мы пойдем ко мне в комнату,— сказала Евгения Аполлоновна.— Милости просим, Антонио. Будем рады,

Грамши сказал, что зайдет чуть позднее, и... не зашел, хотя ему очень хотелось зайти.

Он прогуливался по аллее, пока снова из-за деревьев не показались две девичьи фигуры. Взявшись за руки, сестры шли к выходу. «Наверное в детстве старшая Женя не раз водила гулять маленькую Юлю,— подумал Грамши,— в ее отношении к сестре есть что-то материнское».

— Что не зашли? — укоризненно спросила Евгения Аполлоновна.— А сейчас Юля торопится.

Юлия Аполлоновна действительно очень спешила, она протянула Грамши руку, сказала, что ей было приятно познакомиться, и пошла. Евгения Аполлоновна проводила сестру до ворот и вернулась. Назад она шла медленной, неуверенной походкой.

— Устали, Женя?

— Не хотят ноги ходить — сил моих нет! — по-русски вырвалось у Евгении Аполлоновны.

Не дословно, но Грамши понял:

— Больно?

— Больно. Бодрилась при Юльке.

— И отлично.

— Что отлично? Что не могу ходить, как нормальные люди?

— Не злитесь, Женя. Вы отлично знаете, что я хотел сказать. Вы сумели преодолеть слабость, вам было боль* но, но никто этого не заметил. Вы волевой человек, Женя, и скоро забудете обо всех своих болезнях. А сейчас, если разрешите, я возьму вас под руку... Какое удивительное лицо у вашей сестры,— сказал Грамши задумчиво, когда они уже подходили к санаторию.

— Что-то византийское, правда?

— Может быть. Удивительное лицо. Особенно взгляд.

— Нам пора в корпус,—помолчав, сказала Евгения Аполлоновна. И добавила без связи с предыдущим: — В следующий раз Юля принесет мне одну книгу.

И опять Юлия Аполлоновна торопилась: семья Шухт, оказывается, жила в Иваново-Вознесенске, нужно было успеть на поезд. На этот раз гостью провожали за ворота санатория вдвоем. Когда вернулись, Евгения Аполлоновна показала Грамши книгу, о которой шла речь в прошлый раз.

— Взгляните, Антонио. Это повесть д’Амичиса «Школьные товарищи», переведенная с итальянского Анной Ильиничной Ульяновой, старшей сестрой Ленина. Вот надпись: «Наде, Тане, Жене и Асе Шухт от переводчицы».

— Почему же здесь нет имени Юлии?

Евгения Аполлоновна засмеялась.

— Юля еще была неграмотной. Ей только исполнился год. Мы жили тогда в Швейцарии. Мария Александровна и Анна Ильинична приехали нас навестить. Кажется, тогда-то Анна Ильинична и подарила эту книгу.

— Все это очень интересно, Женя. Я давно хотел попросить рассказать о ваших родных.

Евгения Аполлоновна отрицательно покачала головой,

— У нас хорошая семья, а я плохой рассказчик. Все испорчу.

— Это не просто любопытство, То, что вы мне уже сказали... Понимаете, Женя, ваша семья, ее история — целая эпоха в жизни русского общества.

— Очень торжественно, но, пожалуй, вы правы. Дед — боевой кавалерийский генерал русской армии. Отец делает первые шаги по пути деда, вдруг бросает все, службу, карьеру, и уходит в революцию.

— Подождите, Женя, не торопитесь. Итак, дедушка — боевой генерал...

— Не скрою, дед с детства занимал мое воображение. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 годов он командовал кавалерийской бригадой, скончался 15 мая 1878 года в чине генерал-майора и похоронен в Константинополе. Но дедом я вас мучить не буду. В остальном пеняйте на себя.

2

В начале 1890-х годов в Самаре поселился вернувшийся из ссылки Аполлон Александрович Шухт. У него была жена и три дочери: Надя, Таня и Женя. Старшей было пять лет, младшей, «сибирячке», как ее шутливо звали в семье, пошел второй год.

Заслуженный ореол революционера и личное обаяние привлекли к нему симпатии передовой самарской молодежи — членов кружка А. П. Скляренко.

Свежий человек заинтересовал близкого к кружку двадцатилетнего Владимира Ильича Ульянова. Они встретились и понравились друг другу. Тем более что заочно уже знали друг о друге от своих матерей, познакомившихся трагической весной 1887 года в Петербургском доме предварительного заключения: Мария Александровна Ульянова навещала сына и дочь, Отиллия Егоровна Шухт — сына.

Аполлон Александрович с женой Юлией Григорьевной не раз захаживали к Ульяновым, иногда Мария Александр ровна навещала симпатичных ей людей.

В Самаре Шухтам жилось нелегко. Мать Аполлона Александровича звала сына с семьей в Царское Село, где у нее был собственный дом. Для переезда требовалось разрешение властей —в Самаре Аполлон Александрович продолжал оставаться под надзором полиции. И вот Юлия Григорьевна решила отправиться в Петербург хлопотать за мужа. Как быть с детьми? Самое разумное взять с собой, в Царском Селе оставить на попечении бабушки и приняться за хлопоты. Страшила только дорога.

Как-то Юлия Григорьевна зашла к Ульяновым. Поделилась своими опасениями.

— Да, трудновато вам будет с тремя крошками,— вздохнула Мария Александровна.

В комнату вошел Владимир Ильич, поздоровался, попросил чаю.

— Ты слышал, Володя, Юлия Григорьевна собирается в Петербург,— сказала Мария Александровна, наливая чай.

— Слышал, мамочка. Когда, позвольте спросить? — обратился он к Юлии Григорьевне.

— Недели через две.

Владимир Ильич покачал головой.

— Поздновато. Хотел предложить вам свое общество. Я ведь тоже в Петербург собираюсь. Сдавать экзамены при университете. Полагал выехать на днях, но мог бы задержаться максимум на неделю. Сумеете собраться, охотно буду вашим спутником.

— Нет, нет, зачем портить поездку вашему сыну,— говорила смущенная Юлия Григорьевна, обращаясь одновременно к Марии Александровне и к Владимиру Ильичу.

— Зря вы апеллируете к маме,— усмехнулся Владимир Ильич.— Навязываюсь вам в спутники, как говаривали древние, motu proprio — по собственному побуждению.

Прощаясь, Юлия Григорьевна сказала:

— Возможно, Мария Александровна, вы пожелаете посетить столицу. Ведь там у вас дети: Оленька и вот Володя. Помните, что наш дом всегда рад вам.

Через неделю, провожаемые родными и друзьями, Владимир Ильич и Юлия Григорьевна с тремя детьми тронулись в Петербург.

Доехали благополучно, но позднее, рассказывая о поездке уже выросшим дочерям, Юлия Григорьевна неизменно повторяла: «Вы были несносны, девочки, просто несносны. Бедный Володя Ульянов».

Когда Юлия Григорьевна с таким радушием приглашала Марию Александровну в столицу, ни она, ни Ульяновы не могли и думать, что через самое короткое время по тревожной телеграмме сына Мария Александровна помчится в Петербург к смертельно больной Олюшке. Как могла, больше сердцем, чем словами, поддерживала Юлия Григорьевна потрясенную новой утратой мать.

Похоронив Ольгу, Владимир Ильич с матерью возвращаются домой. Аполлон Александрович еще в Самаре, но хлопоты жены достигают цели: ему разрешается поселиться «по месту рождения», то есть в Царском Селе. Надзор полиции, однако, не снят, наоборот, стал строже, докучнее. В Царском Селе жилось тревожно. Аполлон Александрович решает с семьей эмигрировать за границу.

Начались хлопоты, потребовались документы о крещении детей. Пришлось срочно крестить Асю, родившуюся в мае 1893 года, крестным отцом стал приехавший в Петербург Владимир Ильич, человек наиболее близкий Шухтам в это трудное для них время.

Покинув Россию, Шухты обосновались в Швейцарии. В мае 1895 года они вновь встретились с Владимиром Ильичем, на этот раз в Женеве. «Видел крестницу и ее фамилию»,— сообщает матери Владимир Ильич. «Фамилия» старалась сделать все возможное, чтобы в чужом городе деревянный дом по улице Маланью хоть на короткое время стал для Владимира Ильича родным домом.

Девочки выросли, получили высшее музыкальное образование, стали самостоятельными. Они вернулись на родину. После февраля 1917 года вернулся и Аполлон Александрович с женой.

Революция открыла новую страницу в истории семьи. В 1917 году Юлия Шухт вступила в партию большевиков.

Дня за два до нового, 1918 года Юлию попросили зайти в Московский комитет партии.

— Сколько же вам годков? — удивленно спросил пожилой человек в наброшенной на плечи солдатской шинели, к которому ее направили.

— Двадцать два.

— Хм, а не меньше? — проговорил товарищ, подозрительно разглядывая стоящую перед ним тоненькую черноволосую девушку. Юлия смутилась: ее словно уличали во лжи. Запылали уши, краска захватила щеки, подбородок. Вслед за смущением пришла злость. Глубоко посаженные глаза сверкнули:

— Могу уйти.

— Ну, ну,— успокоительно сказал товарищ в шинели.— Обижаться тут нечего. Мы, понимаешь, подбираем участников новогоднего массового концерта. Массового,— со вкусом повторил он. И тут Юлия увидела, что ее собеседник вовсе не пожилой, что он не старше ее.

— Значит, на скрипке играешь? Училась в Италии? Скрипка есть? — выпалил он сразу очередь вопросов.

Юлия утвердительно кивнула головой.

— Что будешь играть?.. «Легенду» композитора Венявского? Поляк, что ли?.. Живой? Давно умер. Ладно. Запишем. Так вот, Юлия, мы на тебя надеемся. Не испугаешься? Тысяч восемь народу будет, а то и десять.

Удивилась:

— Где же в Москве такой зал?

— Бывшее Алексеевское военное училище. В Лефортове, знаешь? В манеже эстраду организовали, оформили. С мебельной фабрики красную материю обещали. Насчет этого не беспокойся. Значит, к семи вечера, смотри, не опаздывай.

Трамваем добралась до Лефортова. Уже издали увидала ярко освещенные окна. Предъявила пропуск и вошла в манеж.

Прижимая к груди футляр со скрипкой, Юлия с трудом протиснулась к эстраде, высматривая, к кому бы обратиться. Вот этот пожилой, скуластый, с седеющей щеточкой усов показался знакомым. Увидела, как к нему наклонился с эстрады один из устроителей митинга-концерта...

— Здравствуйте, Александр Серафимович.

Александр Серафимович... Конечно, это же писатель Серафимович. Юлия видела его однажды на литературном утреннике, потом встречала на улице, на Пресне (оказалось, они живут почти рядом). Может быть, и Серафимович заметил свою соседку, вот оп бросил взгляд в ее сторону. И Юлия торопливо отвернулась, чтобы предательская краска снова не залила уши, щеки, шею, но продолжала искоса наблюдать за писателем. А тот всматривался пристально и цепко, затем вынул из внутреннего кармана записную книжку и стал делать в ней пометки.

«Известия», 1918. 6(19) января № 4(252). «А. Серафимович. Впечатления».

«...К краю эстрады скромно подходит девушка в белом с черным, со скрипкой, с милым девичьим, спрашивающим у жизни лицом: «Что ты есть? И что ты таишь?

Она прижимает скрипку и медленно, легко и странно изгибая руку в сквозном рукаве, подымает смычок, а я опускаю глаза:

«Эх, напрасно она «Легенду»... Надо считаться с публикой — не поймут: начнется сморкание, кашель... Напрасно...»

Я стоял хмуро, опустив глаза, и в ту же секунду от эстрады к человеческому морю медленно, звеняще потянулась певучая, не обрывающаяся нить, похожая и непохожая на человеческий голос, то едва уловимая, готовая погаснуть, то густо свертывавшаяся грудной жалобой низкого контральто, потянулась и погасила все звуки, царствуя.

И я поднял глаза...

Видали ль вы остеклевшее море?

И в нем забытые повисли облака, и отразились горы, и берег, и дальний полет белой чайки.

Слыхали ль вы, как перестают дышать восемь тысяч человек?

Так вот о чем поет эта черноволосая девушка, вот о чем поет она из-под длинного нескончаемого смычка.

О чем?

И о том, что есть счастье и печаль, и есть прошлое, и подернуто волокнистой синевой неведомое будущее...

Девушка принесла свое чудесное искусство, свое творчество; его бережно приняли и теперь благодарили.

А я радостно смотрел на возбужденные лица».

Грамши выписался из санатория. Перед отъездом попрощался с Антонычем и передал главному врачу присланную из Италии посылку. В ней были йод, касторка, карболка, хинин — простые, но столь необходимые лекарства.

— У меня к вам просьба, Женя,— сказал он, прощаясь.— Не могли бы вы подарить мне на память вырезку из газеты «Известия» с очерком этого писателя.

— Серафимовича? Если хотите... Пожалуйста.

— Спасибо. Как он сказал? Девушка с милым, спрашивающим у жизни лицом. Поразительно точно...

3

Приближался IV конгресс Коммунистического Интернационала. Работы было невероятно много. Приходилось наверстывать упущенное в дни болезни.

Прибывали первые делегаты. Некоторые из них по уже установившейся традиции выезжали в промышленные центры страны. Об этом давно мечтал Грамши. Но хватало времени. Времени всегда не хватает. Решил ехать. Выбрал Иваново-Вознесенск. Не без задней мысли: в Иваново-Вознесенске с родителями и сестрой Анной жила Юлия Шухт.

Последняя встреча с Юлией в санатории была короткой и какой-то холодноватой. По чьей вине? Юлия торопилась по своим делам, а Грамши считал минуты, когда закончится сонная санаторная жизнь. Тревожили вести, приходящие с родины.

На прощание он сказал:

— Я никогда не был в Иваново-Вознесенске. Ведь это город рабочий, город промышленный. Его называют «русским Манчестером», правда? Впрочем, в английском Манчестере я тоже не был.

— К нам ближе,— смеясь сказала Юлия.— Приезжайте.

— Приеду.

Он помнил о своем обещании, но дни следовали за днями в безмерном напряжении. 2 октября после болезни вернулся в Москву и приступил к работе В. И. Ленин. Грамши предупредили, что в конце месяца Владимир Ильич постарается встретиться с представителем итальянской партии в Коминтерне. Если ехать в Иваново-Вознесенск, то ехать немедленно.

Добрая мысль,— поддержал товарищ, которому Грамши сообщил о своем решении,—подберем сопровождающего и поезжайте.

— Зачем отрывать людей от работы? Я уже произношу кое-какие обиходные слова по-русски.

— Вас понимают? — любезно осведомился товарищ,

— Редко,— признался Грамши.— И все же я превосходно доеду один.

— Как хотите. Я распоряжусь, чтобы вас посадили в поезд. И прошу не отказываться. Это не такая простая операция, как вам кажется.

Операция действительно была не простая. Тем более, что именно в этот день, 15 октября, вступило в силу новое расписание пассажирских поездов. На вокзале творилось нечто невообразимое. Боец дорожной охраны провел Грамши в вагон до начала посадки. Полой шинели смахнул с нижней полки шелуху от семечек, для чего-то попробовал рукой прочность сидения и сказал, сопровождая слова соответствующими жестами:

— Ось туточки и ложись, товарищ. Ночь длинная.

— Спасибо, товарищ,— с удовольствием выговорил Грамши по-русски и сел.

— Эх, не понял,— огорчился боец,— Ложись, говорю, сразу ложись, место займи.

Не выпуская из рук винтовки, он лег на противоположную полку, вытянул длинные ноги в обмотках, закрыл глаза и даже захрапел для пущей выразительности. Выпрямился и, довольный собой, спросил:

— Ясно?

Грамши улыбнулся и отрицательно покачал головой,

— Упрямый,— вздохнул боец.— Погожу уходить. Посадка у нас знаменитая. Сомнут тебя, товарищ, по причине несознательности масс и твоего малого росточка, А мне перед мировым пролетариатом ответ держать.

Посадка действительно была «знаменитая». Попрощавшись с Грамши, с пассажирами, которым он наказал оберегать «представителя мирового пролетариата», боец спрыгнул, когда поезд уже тронулся.

Возникшая атмосфера интереса и благожелательности располагала к свободным дорожным разговорам, которые так любил и ценил Грамши в частых поездках по Италии. Но увы, язык!.. Знакомых слов было до обидного мало: они возникали и исчезали, никак не удавалось за них ухватиться.

Вагон постепенно затихал. Грамши принялся за захваченную с собой сегодняшнюю почту.

Сложенное треугольником письмо от Нримо Джибелли. Окончил школу. Летает. Счастлив. Военный летчик — лучшая профессия в мире! Он еще посчитается с фашистами за все!

На обороте приписка: привет Эрнани Чиваллери, Джино Де-Марки и всем туринцам. Передам, дорогой Джибелли, обязательно передам...

Два других письма из Италии тревожно сообщали, что фашизм активизируется, лозунгом «общих национальных интересов» пытается объединить вокруг себя различные силы, в том числе церковь и монархию.

Огарок, светившийся в закопченном фонаре неверным колеблющимся светом, мигнул и погас. Темнота надвинулась плотной массой, казалось, ее можно пощупать. Темнота не мешала думать.

Хватит ли у фашизма сил, чтобы осуществить свои замыслы? И сумеет ли противостоять фашизму рабочий класс Италии? Буквально на днях произошел раскол в Итальянской социалистической партии. Очевидно, ИСП пришлет делегацию на IV конгресс Коминтерна. Предстоят нелегкие переговоры. Какую позицию займет Амадео Бордига? Недавно один из деятелей международного коммунистического движения спросил Грамши, не думает ли он, что назрела пора стать во главе партии. Так же прямо Грамши ответил, что не считает себя подходящей кандидатурой. Чтобы заменить Бордигу, в итальянских условиях нужен не один, а несколько человек: по работоспособности Бордига стоит троих. И добавил, что сделает все от него зависящее для исправления нынешней линии партии. Товарищ был явно недоволен ответом. Как, впрочем, не был доволен и сам Грамши.

К Амадео Бордиге он испытывал уважение и личную симпатию. Несомненно, Амадео был мужественным и энергичным человеком, прекрасным оратором, может быть несколько многословным, и, конечно, хорошим товарищем. Но так же несомненно то, что именно Бордиге партия обязана официальной точкой зрения: установление фашистской или военной диктатуры в Италии невозможно. Сегодня даже заголовки газет кричат «возможно!». Это не случайный политический просчет. В делах Бордиги не всегда присутствует диалектика. Логике, часто применяемой формально, он пытается подчинить явления жизни. Но жизнь не подчиняется, и тогда на глаза Амадео как бы опускаются шоры: он видит только то, что хочет видеть... Грамши понимал, что в его отношениях с Бордигой самое сложное еще впереди, и думал об этом не без грусти.

Всю ночь в темном вагоне, прислушиваясь к неровному перестуку колес, Грамши не спал.

4

По новому расписанию поезд должен был прибыть к месту назначения в 7.40 утра. Пассажиры гадали: на сколько опоздает? К общему удивлению, поезд не только не опоздал, а даже пришел в Иваново-Вознесенск на час раньше срока.

Было еще совсем темно. Один из попутчиков Грамши, которому он еще в вагоне показал бумажку с адресом, вывел его на привокзальную площадь, махнул рукой в темноту. Грамши пошел в указанном направлении.

Он любил улицы городов ночью. Сколько воспоминаний было связано с прогулками по Турину после окончания работы в редакции. Обычно это бывало в два часа ночи, после того, как из типографии приносили пахнущие краской первые отпечатанные номера «Ордине нуово». Прогулки-беседы с друзьями продолжались до четырех-пяти утра, когда открывались двери первых молочных, где можно было выпить чашку кофе... Неплохо было бы и сейчас выпить кофе. Может быть, здесь есть какая-нибудь ранняя траттория, или — как это по-русски — чайная? Посидеть там час-полтора, чтобы не являться в незнакомый дом на рассвете, да еще в воскресный день... Вот какая-то вывеска... Нет, нарисован сапог, явно не то, что ему нужно.

Он, не торопясь, шел по улице, подумывал, не вернуться ли на вокзал, где можно дождаться начала дня. Вдруг издалека донесся все нарастающий шум. Через минуту мимо Грамши со звоном, грохоча и подпрыгивая на выбоинах булыжной мостовой, промчалась пожарная линейка, сплошь облепленная пожарными в касках. За первой линейкой промчалась вторая, проскакали парные упряжки с большими деревянными бочками.

Пожарный обоз скрылся за поворотом. Грамши прибавил шагу.

Горел большой дом, самый большой на улице, как он узнал позднее,— здание Дворца труда, где помещался губпрофсовет. В отсвете пламени мелькали только что прибывшие пожарные. У самого горящего здания они установили выдвижную лестницу. С натужным визгом тросов и блоков — эти механические звуки прорывались сквозь гул голосов и треск пламени — она ползла все выше и выше, напоминая издали детскую игрушку. По ступенькам еще двигающейся лестницы карабкались фигурки пожарных. В пламя с шумом устремились тугие струи воды.

Цепочка людей протянулась к подъезду горящего здания. Из рук в руки передавали папки, книги, музыкальные инструменты — нехитрое имущество губпрофсовета. Цепочка двигалась, очевидно внутри, где бушевало, люди менялись. Не раздумывая, Грамши принял из рук последнего в цепочке связку книг и передал ее человеку, который уже стоял за ним.

Цепочка двигалась. Грамши оказался внутри здания, на лестнице, на втором этаже. От дыма спирало дыхание, кружилась голова. Он принимал, передавал, принимал, передавал... Казалось, этому не будет конца. Но вдруг протянутые к соседу руки вернулись пустыми, а сосед, рослый парень без шапки в расстегнутой красноармейской шипели, надетой прямо на нижнее белье,—очевидно, парень вскочил прямо с постели,— говорил Грамши:

— Шабаш! Команда была, понимаешь.

Что такое «шабаш» Грамши, конечно, не понял, но было ясно, что работа окончена. Пошатываясь, он побрел вниз по лестнице.

На улице уже было светло. У входа в здание стоял человек в кожаной куртке и каждому выходящему пожимал руку.

— Спасибо, товарищ!

Грамши ощутил крепкое пожатие, и у него непроизвольно ответно вырвалось:

— Грацие, компаньо.

— «Компаньо?» Постой, постой, а ты кто будешь?

Человек в кожанке внимательно вгляделся в протянутое ему удостоверение члена президиума Исполкома Коммунистического Интернационала, удивленно посмотрел на Грамши, еще раз на удостоверение, и лицо его расплылось в улыбке.

— Вот так гость. Сейчас мы вас, товарищ из Коминтерна, определим в гостиницу. Умоетесь, отдохнете.

Грамши кое-как объяснил, что гостиница потом, а сейчас он торопится вот по этому адресу. И протянул спасительную бумажку.

— Шухт. Знаю. Хороший старик. Дочки у него активистки, Юлия и Анна.

Смысл сказанного Грамши понял. «Шухт... Юлия...» «Активистки», вероятно, что-то близкое итальянскому «аттивиста». А человек в кожаной куртке уже подозвал к себе парня, к удивлению Грамши, того самого, что стоял рядом с ним в цепочке.

— Знаешь, где Шухт живет? С бородой, на Маркса похожий, что у нас лекцию читал. Знаешь. Вот отведешь товарища.

— Так я не одетый,— смутился парень.

— Ничего. Девок на улицах еще нет, Рано. Шинель только застегни.

В доме Шухтов уже встали. Гостя встретили с любопытством и искренним радушием. Сели завтракать. Кипел самовар, чуть попахивало дымком. Грамши извинился за то, что причинил хлопоты. Вот самовар, например. Аполлон Александрович улыбнулся и объяснил, что за границей они действительно от самовара отвыкли, но дома снова привыкли. Вкусно, удобно, дешево.

— Прямо гимн самовару,— засмеялась Юлия Григорьевна.— Но вы бы посмотрели, что творится, когда самовар не хочет разгораться.

— Что особенного творится,— возразил Аполлон Александрович.— Чертыхнусь раз или два, потом ищу старые сапоги, которые Юля обязательно куда-нибудь засунет,

—- Почему сапоги? — удивился Грамши.

— Вы не знаете, как сапогом раздувают самовар? — даже обрадовался Аполлон Александрович.— Я вам покажу, как это делается.

— Не сейчас, надеюсь? — кротко спросила Юлия Григорьевна. Аполлон Александрович неохотно согласился отложить демонстрацию на вечер.

— Древнее это искусство я постиг еще в раннем детстве,— шутливо пояснил Аполлон Александрович,— на кухне, от денщиков родителя моего Александра Ивановича. Не разрешалось обер-офицерскому дитяти на кухню, но, сами знаете, запретный плод сладок.

Разговор шел на итальянском языке, слова «обер-офицерскому дитяти» Аполлон Александрович произнес по-русски.

— Подзабывать стал итальянский, нет уж той легкости,— пожаловался он. И стал расспрашивать собеседника о Риме. Грамши отвечал, время от времени тревожно посматривая на дверь в комнату, куда, выпив стакан чая, ушла Юлия. Грамши казалось, что Юлия недовольна его приездом, он с трудом заставлял себя поддерживать разговор.

Дверь открылась, вошла Юлия в теплом пальто и накинутом на голову темном шерстяном платке.

— Ты куда, дочка? — остановился на полуслове Аполлон Александрович.— Гость у нас. И день воскресный. Я вот рассказывал Антонио о нашей последней семейной прогулке по Риму. Символическая прогулка, помнишь?

Юлия ответила, что очень хорошо помнит эту прогулку, а сейчас просит ее извинить: нужно срочно ехать в уезд, решение было принято вчера, отменять поздно. Но следующие два дня постарается высвободить и будет целиком в распоряжении товарища Антонио. Разговаривая, она повязала голову и плечи платком, как делают русские крестьянки, а Грамши смотрел на нее с удивлением, потому что Юлия вдруг стала похожа на женщину его родной Сардинии, где принято в любую погоду покрывать голову темным платком.

Уже в дверях Юлия задержалась и попросила Грамши не сердиться на нее, к вечеру она обязательно вернется, пока папа покажет ему город.

— Вот, видали? — вздохнул Аполлон Александрович.— Дорога — душу вытрясешь. Если еще на укомовской бричке, там хоть рессоры, а то на телеге... Инструктор уездного комитета партии, ничего не попишешь... Так что делать будем? Отдохнуть желаете? Диван у нас фирменный, располагает. Или же по городу пройдемся? Конечно, Иваново-Вознесенск не Рим, отнюдь не Рим, по в каждом городе имеются свои достопримечательности. Как решаете — диван или город?

— Город.

— Айда! — по-русски произнес Аполлон Александрович, выходя из-за стола.

— Айда! — улыбаясь, повторил Грамши.

Они шли мимо деревянных домиков с палисадниками по хлюпающим дощатым тротуарам.

— Вон там на пригорке остановимся, для обозрения» В 1871 году из села Иванова и Вознесенского посада образовался город Иваново-Вознесенск. Был он так называемым безуездным городом Шуйского уезда Владимирской губернии. Рос город стихийно, вокруг текстильных фабрик грудились слободки... Вот отсюда видно слободки: Яма... Панфиловка... Рыжиха... ну и прочив. Грязь, антисанитария, чего тут говорить... И несмотря на этот ужас, крестьяне прилежащих уездов тянулись к фабрикам, как железные опилки к магниту. Надежда заработать на корову, на лошаденку рушится очень скоро, назад пути нет. И невдомек» Ивану или Петру, что он участник исторического процесса превращения крестьянина-земледельца в постоянного фабричного рабочего. Проблематика эта весьма интересовала Владимира Ильича Ленина, ей он посвятил один из разделов своей книги «Развитие капитализма в России»... Не сочтите за нескромность, но вашему покорному слуге выпала честь беседовать с Владимиром Ильичем на данную тему. В Самаре, в Царском Селе и, представьте, даже в Женеве... Вы лично встречались с Лениным?

— Нет. Очень надеюсь на встречу перед конгрессом.

— Желаю, чтобы ваша надежда сбылась... О чем мы говорили?.. Да, стал наш мужичок пролетарием, женился, пошли дети. Так вот, по данным земской статистики начала 900-х годов, более половины детей, рождающихся в семьях рабочих ткацких фабрик, умирают, не дожив до пяти лет! Что тут удивительного? Девчонка десяти — двенадцати лет от роду приходит на фабрику. По малолетству у нее укороченный рабочий день — девять часов. Девять!.. Потом эта льгота кончается, работает на фабрике от темпа до темна, света божьего в буквальном смысле не видит. К двадцати годам какая она женщина? Какие у нее могут родиться дети? Нечто подобное я высказал на днях одной знакомой даме, муж ее инженер, вполне порядочный человек. Так она мне: «Это вы, Аполлон Александрович, большевистскую агитацию повторяете». «Многоуважаемая,—говорю,—во-первых, я сам большевик, во-вторых, все, что я сообщил, напечатано в трудах дореволюционных земских статистиков. Вы, говорю, мадам, еще молоды, а по Шапошникову уже давно перешагнули средний возраст в четырех промышленных уездах Московской губернии, равный двадцати шести годам и семи месяцам». Так дама моя, знаете что?

— Догадываюсь. Обиделась.

— Обиделась и ушла, сказав на прощание что-то для меня нелестное. Что именно — я предпочел не расслышать.

Аполлон Александрович покосился на собеседника, встретил его взгляд, и оба рассмеялись.

Они вышли на площадь.

— Экскурсия наша заканчивается,— сказал Аполлон Александрович.—Здесь, на городской площади, в августе 1915 года собрались рабочие, требуя освобождения из тюрьмы арестованных товарищей. После митинга пошли к тюрьме. Организованно, без всяких эксцессов. Перед тюрьмой стояли шеренги солдат. Солдаты не решались стрелять, рабочие вступили с ними в переговоры. И вдруг грянул залп. Это в засаде — вон там — демонстрантов ждали полицейские и стражники, подлость какая!.. Около ста человек подобрали убитыми, ранеными. Среди раненых, между прочим, был и тот товарищ, с которым вы познакомились на пожаре... Очень энергичный товарищ,— усмехнулся Аполлон Александрович.— А председатель губпрофсовета товарищ Деготь еще энергичнее. Вы у нас покоя не ждите.

— Я знаю товарища Дегтя, мы с ним встречались в Италии.

— Да?... Кстати, вот он самолично. Легок на помине... Не знаю, удастся ли нам еще спокойно поговорить? К вам большая просьба, можно? Где-то в Риме затерялась наша Таня, Татьяна Аполлоновна. Если не затруднит...

— Разыщу, обещаю.

— Заранее благодарю... Не вас ли высматривает Владимир Александрович? Вас. Ну все, приготовьтесь не есть, не спать...

Владимир Александрович долго тряс руку гостя.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой товарищ Грамши. Приветствую вас на иваново-вознесенской пролетарской земле!

Не отпуская руку Грамши, Деготь взглянул на часы и охнул:

— Опаздываем! Пора, пора!

Аполлон Александрович подмигнул Грамши.

5

Предсказание сбылось, хотя и не полностью: все же Грамши немного ел, немного спал, охотно отзывался на все приглашения и только сожалел, что в сутках всего 24 часа.

Газета «Рабочий край», № 236. «16 октября. Открытие культконференции в помещении клуба коммунистов. Речь итальянского представителя. Слово для приветствия предоставляется прибывшему в Иваново представителю Коминтерна, члену Коммунистической партии Италии, встреченному конференцией аплодисментами. В своей приветственной речи, произнесенной на итальянском языке и переведенной К). А. Шухт, т. Грамши выразил те чувства, которые охватили его ум при виде настоящей конференции, где собрались рабочие для разрешения вопросов просвещения и строительства своей пролетарской культуры. В Италии этого рабочие сделать не смогли бы, так как там свирепствует реакция и ее «мастера» — фашисты огнем и железом подавляют всякие попытки рабочих организаций. Виновниками такого положения рабочего класса в Италии в значительной степени являются его вожди...

Сейчас итальянский пролетариат понял свои ошибки... Рабочее движение Италии идет к переустройству общественной жизни на таких началах, когда итальянский рабочий сможет так же свободно собираться, как и настоящая рабочая конференция».

«Рабочий край», № 237. «В понедельник 16 октября, после открытия губернского съезда совторгслужащих в помещении театра фабрики Иваново-Вознесенской Большой Мануфактуры, состоялось торжественное заседание делегатов съезда с представителями месткомов в ознаменование 5-й годовщины образования союза.

С приветствием к делегатам от имени Красного Профинтерна выступил представитель Коммунистической партии Италии тов. Грамши, который нарисовал картину тяжелой борьбы рабочего класса Италии с фашистами. Он отметил как знаменательный факт, что Итальянская социалистическая партия... вновь вступает под знамя Коминтерна.

По окончании съезда силами драматической секции союза для делегатов на сцене фабричного театра было поставлено «Правда хорошо, а счастье лучше» Островского».

«Рабочий край», № 240. «18 октября в Кохму прибыл член 4-го конгресса Коминтерна, представитель Италии тов. Грамши, который был встречен секретарем райкома и секретарем ячейки РКП при льняной мануфактуре.

Тов. Грамши посетил в первую очередь фабрику Большой Кохомской Мануфактуры. Он посетил как прядильную, так и ткацкую фабрики во время работ, заглянул также в рабочие казармы и детские ясли, где ему при помощи переводчика... были даны разъяснения по производству.

После осмотра Большой Мануфактуры направились на льняную мануфактуру. Директор, рабочий-коммунист, тов. Кожанов пригласил Грамши к себе на квартиру, чтобы он мог немного закусить и отдохнуть.

Затем пошли осматривать фабрику в присутствии секретаря райкома и секретаря ячейки РКП. После трехчасового обхода фабрики тов. Грамши уехал в Иваново-Вознесенск.

Пишущий эти строки приносит большую благодарность посетившему наш рабочий уголок тов. Грамши. Да здравствует 4-й конгресс Коминтерна...»

Уезжали из Кохмы на пароконной линейке (машина сломалась, хозяева уговаривали остаться до утра, но Грамши уже торопился в Москву). Хотя выехали засветло, скоро легли густые осенние сумерки. А через некоторое время не было видно ни зги.

Уполномоченный губпрофсовета устроился впереди. Сперва переговаривался с ездовым, потом привалился к его спине и заснул. Грамши и Юлия сидели сзади рядом, свесив с линейки ноги. На ухабах линейку встряхивало, Грамши тревожно поглядывал на соседку. Юлия сидела уверенно, сказывался опыт укомовских командировок.

Линейка съехала на проселок. Стало слышно пофыркивание невидимых в темноте лошадей, храп уполномоченного, скрип плохо смазанного колеса. Настойчиво-нудный звук отвлекал, мешал думать.

— О чем вы думаете, Антонио? — вдруг спросила Юлия.

Грамши вздрогнул. Неужто догадалась? Все эти дни он думал о ней. Ожидал ласкового (или это только ему казалось!) приветствия «с добрым утром» и усталого пожелания спокойной ночи, когда губпрофсоветовская бричка подвозила ее к дому. Думал, когда она переводила с итальянского его быструю речь, и чистый белый лоб, обрамленный двумя волнами темных волос, прорезывала напряженная морщинка.

Но в этот миг он просто прислушивался к колесному скрипу и, не покривив душой, ответил:

— О колесе.

— О колесе? Каком колесе?

— В том-то и сложность — не могу определить о каком. Слышите, скрипит?

— Слышу.

— Какое? По-моему, заднее правое.

Юлия прислушалась:

— А по-моему, левое.

— Что вы, правое...

— Подождите, действительно правое... Нет, левое… И вообще, скрипит переднее... Правое... Нет, левое... Ой, не могу! — Юлия прыснула. Засмеялся и Грамши. Уполномоченный перестал храпеть, что-то пробормотал. Сдерживая смех, Юлия шепнула:

— Тише, человек спит.

Фраза «человек-спит» вызвала новый приступ смеха

— Феномен с колесами объясняется просто,—сказал Грамши.— Дорога неровная, давление увеличивается то на одно, то на другое колесо. И самовнушение, особенно ночью... Я это заметил в детстве, когда возвращался на стареньком дилижансе из Сайту Луссурджу.

— Сайту Луссурджу? Где это?

— В Сардинии. В восемнадцати километрах от Гиларцы. А Гиларца —в восемнадцати километрах от Сайту Луссурджу,— усмехнулся Грамши.

— Я ничего не знаю о вашем детстве, Антонио,— после паузы сказала Юлия.

— И хотите знать? — быстро спросил Грамши.

— Хочу... Если только воспоминания не причиняют вам боль.

— Не причиняют, хотя чаще я видел жизнь с самой жестокой ее стороны. Даже мать не знала о невзгодах, которые испытал ее Нино... Нет, не знала. Но только благодаря матери, благодаря ее любви и настойчивости, Нино сумел сделать первый шаг в большой мир. А находился этот мир, как я вам уже сказал, в восемнадцати километрах от Гиларцы. Там — в Сайту Луссурджу — была гимназия.

— А что было в Гиларце?

— Если по порядку, до Гиларцы был еще Алее, большая семья конторского служащего Франческо Грамши. Еще были книги в больших и бедных семьях они, как одежда, переходят от старших к младшим. Прекрасные книги: «Робинзон Крузо», «Таинственный остров», романы Эмилио Сальгари, итальянского Жюля Верна, об отважных мореходах и дерзких корсарах, о морских сражениях и далеких сказочных странах... Детская фантазия легко переносила действия этих романов в Сардинию, превращая ее в чудесную страну, где можно совершать путешествия, полные удивительных приключений.

Юлия Аполлоновна сидела неподвижно, чтобы неосторожным: движением не «спугнуть» рассказчика. Интуитивно она понимала, как трудно раскрываются люди со сложной внутренней жизнью и как быстро вновь прячутся под свою броню.

— Мальчик рос,— медленно продолжал Грамши,— и вскоре понял, что обожженная солнцем каменистая Сардиния прекраснее любой сказки... Как ему нравилась долина реки Тирсо у церкви св. Серафима. Часами, как зачарованный, он сидел на скале, восхищаясь своеобразным озером, которое река образовала напротив самой церкви, и с любопытством глядел на водяных курочек, выплывавших из прибрежных камышей на середину роки, на выскакивавших из реки рыб, охотившихся за комарами... Так что же все-таки было в Гиларце? Была начальная четырехклассная школа, был отдел регистрации налогов, где мальчик два года работал курьером... Вам не надоело?

— Нет, нет, но я немножко замерзла,— призналась Юлия Аполлоновна.

— Вы простудитесь! — взволновался Грамши.— Наденьте мое пальто, под ним теплый пиджак, не беспокойтесь. Ну, пожалуйста,— просил он, быстро расстегивая пальто, нечто вроде бекеши, добытое стараниями Аброджи ввиду наступивших холодов.

— Застегнитесь, сию минуту застегнитесь! Мы сейчас согреемся по российскому способу.

— Водка? — заинтересованно спросил Грамши.

— Есть и другой способ,— рассмеялась Юлия Аполлоновна. Она что-то сказала ездовому. Линейка остановилась. Юлия спрыгнула на землю, Грамши за ней. Линейка тронулась, стала удаляться.

— Догоняйте, Антонио, догоняйте,— крикнула Юлия и побежала за линейкой. Грамши бросился вдогонку. Метров через двести — триста ездовой придержал лошадей.

— Вы остановились на отделе налогов,— напомнила Юлия Аполлоновна, когда они отдышались.

— А представителю товарища Дегтя не надо побегать? — спросил Грамши, указывая на уполномоченного.

— Не надо. На нем кожух,— по-русски произнесла Юлия.— Ну, шуба овчинная. Виновата, что прервала ваш рассказ, но, честное слово, я очень замерзла,— жалобно протянула она.— Итак, курьер...

— Оставим курьера бегать по Гиларце и переберемся наконец в Санту Луссурджу. Там была гимназия. Скромная, провинциальная, но все-таки гимназия. Мать сняла для сына угол: за пять лир в месяц мальчик имел кров и пищу. Воскресенье маленький гимназист проводил в Гиларце, в понедельник утром садился в дилижанс, я уже говорил, и возвращался в Санту Луссурджу. Иногда мальчик шел пешком, деньги за проезд можно было потратить на книги.

Воспоминания увлекли Грамши. Казалось, он с любопытством со стороны присматривается к нескладной, смешной и грустной жизни провинциального подростка.

— Была одна забавная история,— продолжал Грамши,— история об очень бедном мальчике, которому сшили отличные панталоны из вонтичной материи. Эту материю и сейчас употребляют сардинские крестьяне. Пламенный цвет штанов привлекал внимание, зеваки следовали за мальчиком и кричали ему: «Маленький зонтик!» Не правда ли, из этого можно сделать маленькую новеллу, полную юмора и горечи?

Юлия Аполлоновна не ответила. Впрочем, Грамши и не ждал ответа.

— После окончания гимназии он приехал в Кальяри и поступил в лицей «Карло Деттори». Подросток из Гиларцы редко появлялся на виа Манно или корсо Витторио Эмануэле, среди товарищей, сыновей богатых родителей. Он предпочитал жить уединенно в маленьком пансионе, расположенном на холме, куда вела темная крутая лестница... Ежедневно приходилось решать две проблемы — пропитания и чтения. В Кальяри выходили три газеты. Одна из них радикального направления — «Иль Паэзе». Чтобы купить газету, он не обедал. Или откладывал на ужин несколько ломтиков салями и сыра, которые его товарищи Ренатто Фигаро предлагал на школьной перемене. С Ренатто Фигаро и другими лицеистами он основал кружок. Кружок назывался «Мученики свободной мысли».

Юлия Аполлоновна тихо засмеялась.

— Нам название казалось превосходным. «Мученика свободной мысли» заинтересовали идеи социализма. Лицеист погрузился в труды философа и историка Антонио Лабриолы. Лабриола был марксистом, первым выдающимся итальянским марксистом. Увы, у Лабриолы он не нашел ответа на вопрос, как пойдет развитие истории. Смешная любознательность, не правда ли? Тогда лицеист решил читать самого Маркса, сначала просто из интеллектуального любопытства, потом увлеченно. И странно, чтение Маркса усилило его интерес к Италии. Старший брат Дженнаро некоторое время жил в Кальяри, потом перебрался в Турин и посылал в Кальяри «Аванти!», уже читанные номера. Иногда газета приходила измятая, в масляных пятнах. Дженнаро вкладывал в газету записку, извинялся за пятна, объяснял, что второпях завернул в «Аванти!» свой завтрак. Больше это не повторится, клялся Дженнаро. Разумеется, повторялось. «Мученик свободной мысли» не был в обиде... Во время собраний и дискуссий он выступал редко. Но писал много заметок в местную газету. Свою политическую деятельность начал 19 февраля 1911 года, подготовив митинг на площади в память Джордано Бруно. Митинг окончился мирно. Разбили только несколько витрин,— сказал Грамши.

— Куда везти? — спросил ездовой. Пролетка уже дребезжала по мостовой.

Проснулся уполномоченный:

— В губпрофсовет. Товарищ Деготь ждет.

Это не нуждалось в переводе. Грамши вздохнул:

— Скажите ему, Юлия, сперва пусть вас отвезет. Иначе я забастую. Так и переведите.

Убедившись, что линейка громыхает к дому Шухтов, добавил:

— На прощание я скажу вам... Не пугайтесь, ничего плохого не скажу. Подождем, пока остановимся. А то спутник в овчинной шубе опять захрапит.

— Не захрапит, он уже чувствует близость товарища Дегтя... Вот и мой дом.

Они сошли с линейки. Подошли к подъезду.

— Хотел вам сказать: помните, впервые я увидел вас в Серебряном бору, обещал чуть позднее зайти в комнату и не зашел. Не зашел потому, что вы напугали меня, право же напугали...

— Чем же? Не понимаю.

— Жаль... До свидания, дорогой друг!

Деготь действительно ждал. Попрощались сердечно. Грамши попросил поблагодарить всех, оказавших ему гостеприимство, сказал, что он увидел силу международного братства; посещение фабрик и профсоюзных клубов, встречи и беседы с рабочими очеловечили для него страницу истории.

Книги и журналы дают лишь общее представление о тех или иных явлениях, лишь в общих чертах — в более или менее удачной форме — отражают основные направления развития общественной жизни, но не могут заменить непосредственного, прямого, живого впечатления о том, как живут Пьетро, Паоло, Джованни — то есть реально существующие люди

«Письма из тюрьмы». Год 1928.

Глава вторая

«СВЕТИ, КАК ПЛАМЯ!»

1

20 октября Грамши вернулся в Москву.

Утром 25 октября позвонили:

— Владимир Ильич просит быть у него ровно в шесть часов вечера.

Он давно ждал этого. Собственно, все месяцы пребывания в Москве и в подмосковном санатории, когда болезнь свалила ого с ног, он готовился к встрече с Лениным. Ленин тоже был болен, встреча не могла состояться. Он очень жалел об этом и теперь жалеет, но сегодня готов к этой встрече, пожалуй, больше, чем раньше. Положение в Италии, до этого неясное и смутное с точки зрения некоторых товарищей, сейчас почти определилось. Он вспомнил, как весной Бордига заявил в свойственной ему непререкаемой манере: «Я предвижу, что в своем дальнейшем развитии фашизм будет либерален и демократичен в той же мере, как и любое другое политическое течение буржуазии».

...Без пяти шесть. Вошел в приемную. Поздоровался с дежурным секретарем — маленькой черноволосой женщиной с живыми черными глазами.

— По распоряжению врачей сегодня у Ленина день отдыха,— сказала женщина по-французски, тщательно подбирая слова.— Ах, эти дни отдыха, они так похожи на обычные. Сегодня вечером Владимир Ильич настоял на трех встречах. Постарайтесь не очень долго, товарищ Грамши, хорошо?

Да, конечно. Но как же быть?.. Грамши вынул из кармана листок с намеченными вопросами и начал его торопливо проглядывать.

— Владимир Ильич просит вас.

Он вошел в кабинет. Навстречу поднялся Ленин.

— Здравствуйте, товарищ Грамши,— произнес Ленин по-итальянски.— Заочно мы старые знакомые, не правда ли?

Он хотел сказать о том, как Ленин вошел в его жизнь. Но ответил только:

— Правда.

— Итальянский язык я знаю слабо,— продолжал Ленин.— Мы можем беседовать по-французски? Да? Впрочем, приглашен и переводчик.

Через открытую форточку потянуло холодным осенним ветром. Грамши поежился. Ленин заметил это.

— Простите, товарищ, сейчас прикрою,

— Не нужно, Владимир Ильич. Я привык.

— Все же лучше прикроем. Ведь вы южанин? Уроженец Сардинии, если не ошибаюсь? — спросил Ленин, захлопывая форточку и возвращаясь к письменному столу. Грамши утвердительно кивнул головой.

— Садитесь, пожалуйста,— Ленин пододвинул гостю стул.

— Если не ошибаюсь, вы хорошо знаете специфику итальянского юга. Действительно, аграрная проблема в Италии исторически конкретна и приняла своеобразные, характерные для страны формы. Не разовьете ли вы эту мысль?

Просьба Ленина была для Грамши неожиданностью. Но беды аграрного итальянского юга, где жили миллионы темных, невежественных бедняков, давно жгли его сердце. Еще в детстве, на родном острове, услышал он поговорку: «Ты, друг-мотыжник, беден потому, что сардинец». Потом он собственными глазами увидел, что «друзья-мотыжники» — это нищее большинство всего Юга...

Он говорил и чувствовал — уходит смущение, скованность. Он рассказал о борьбе партии за то, чтобы главным действующим лицом южного вопроса стал революции онный рабочий Турина и Милана. Это уже дало свои плоды: сардинский пастух, старик, сказал ему: «Станешь травою, даже козы съедят тебя». Беднякам надоело быть травою.

Ленин засмеялся. Лукавые морщинки веером побежали от прищуренных глаз:

— Этот старик куда разумнее ваших реформистов.

И дальновиднее. «Станешь травою, даже козы съедят тебя»,—отлично сказано.

И, сразу потушив улыбку, спросил:

— А что думают рабочий Турина и сардинский пас-» тух о фашистах? И что думаете вы сами?

Грамши поделился с Лениным своей глубокой тревогой. На политическую арену вышла новая сила: грубая, жестокая, беспринципная. Обстановку последних месяцев он знает по рассказам товарищей, по газетам и редким письмам из Италии, но за первыми шагами фашизма наблюдал пристально и во многих районах страны. При отдельных различиях в приемах и в поведении членов местных фашо можно установить единообразие в тактике. Сначала сколачивается группка из приезжих и местных праздношатающихся. Им выплачивают (неизвестно из каких средств) небольшое вознаграждение, приправленное щедрыми посулами на будущее. Театральная церемония освящения фашистского знамени привлекает внимание к новой организации. В фашо вступают другие местные жители: землевладельцы, крупные торговцы, чиновники, обиженные нынешней администрацией. Фашо существует и готово к действию. Полтора-два десятка вооруженных молодчиков прогуливаются по местечку_? провоцируя различные инциденты. Инциденты на первых порах мелкие, бескровные, но они создают определенную атмосферу безнаказанной наглости и насилия.

Ленин слушал внимательно, лицо его хмурилось

— Эта атмосфера,— продолжал Грамши,— нужна фашистам для последующих действий. Мэру и муниципальным советникам вручают требование в течение сорока восьми часов подать прошение об отставке. Причем «просят» обязательно присутствовать на заседании, на котором будет решаться этот вопрос. Во всех переговорах, не только в переносном смысле, а буквально, фигурирует дубинка. Дубинка — их доводы и доказательства. Дубинка — их закон. Дубинка опускается на плечи, на головы. Они хорошо умеют бить, особенно хорошо, когда не ждут сопротивления... Люди замкнулись в ожиданий, что режиму террора наступит конец. Но конец сам по себе не наступит! Только силой можно ответить на силу. А старый лидер социалистов Филиппо Турати написал рабочим Андрии и Апулии, просившим его совета: «Будьте совершенны, будьте святы, будьте смиренны».

Ленин близко наклонился к Грамши: брови насупились, губы гневно сжались.

Теперь Грамши нужно было упомянуть о Бордиге. Он замялся и сказал, что события могли изменить позицию Бордиги, которую он сам вскоре изложит конгрессу. Ленин покачал головой.

Раздалось тихое жужжание телефона, над столом загорелась маленькая электрическая лампочка. Ленин поморщился, но быстро снял трубку и стал внимательно слушать, изредка вставляя короткие фразы по-русски. Произошло что-то хорошее, это Грамши почувствовал, по поняв ни слова, и порадовался за Ленина. На губах Владимира Ильича заиграла улыбка. Он положил трубку на рычаг и несколько секунд молчал.

— Только что сообщили,— сказал Ленин,— что освобожден Владивосток. Остатки интервентов бежали. Дальний Восток стал советским. Пять лет существует Советская власть, и пять лет рабочие и крестьяне не выпускали из рук винтовки!..

Вошла черноглазая женщина — секретарь и положила перед Владимиром Ильичем какую-то бумагу. Ленин заглянул в нее, кивнул:

— Спасибо, Мария Игнатьевна.

Она вышла. Ленин указал на принесенную бумагу и улыбнулся:

— Торгуем помаленьку. Вот, наторговали больше двадцати миллионов золотых рублей. Мы их немедленно вложим в тяжелую индустрию. Двадцать миллионов. Много это или мало? Знаете, сколько истратила одна лишь Англия на интервенцию против нас? Сто с лишним миллионов фунтов стерлингов, то есть более одного миллиарда золотых рублей. А всего Апнтанта — что-то около трех миллиардов, по официальным источникам, заметьте. Каково? Нам бы долю этих миллиардов,— Ленин засмеялся и махнул рукой.

— Мы немного отвлеклись. Да, фашизм — враг жестокий, беспринципный, со своей своеобразной тактикой. Все идет к тому, что в Италии встанут друг против друга две главные силы: фашисты и коммунисты. Сейчас важно, архиважно единство рабочего класса, единство всех, кому дорого будущее нации. На днях мне сообщили, что внутри Итальянской социалистической партии произошел раскол. Большинство начало понимать, что бороться нужно вместе. Как вы, товарищ Грамши, смотрите на дальнейшие тактические и организационные перспективы, в частности на объединение коммунистической и социалистической партий Италии? Попрошу вас говорить нелицеприятно и откровенно, не скрывая сомнений и возражений. Предупреждаю, если вы еще раз взглянете на часы, мы с вами поссоримся. Объединение — задача в высшей степени деликатная. Надо обдумать все возможные осложнения... Кажется, мы понимаем друг друга без переводчика. Извинимся перед товарищем за беспокойство и продолжим. Главный разговор у нас еще впереди...

Неделю спустя, в следующую среду, Грамши встречал приехавшую на конгресс Камиллу Равера. Он высоко ценил и уважал эту умную энергичную женщину, не терявшую присутствия духа в самых трудных и опасных ситуациях. Вместе с ней и другими товарищами выпускал еженедельник «Ордине нуово», создавал коммунистическую группу под тем же названием внутри социалистической партии, вместе с ней участвовал в боях туринского пролетариата: всеобщих забастовках девятнадцатого и двадцатого годов, захвате фабрик и заводов.

Заранее позаботился, чтобы Камилле приготовили в «Люксе» удобную комнату, затребовал пишущую машинку.

— У меня тоже есть что сообщить,— сказал Грамши, когда Равера «выгрузила» все новости.— Я был у Ленина.

— Что же ты молчишь!

— Мы к этому еще вернемся и по раз. Коротко: Ленин знает наши дела гораздо лучше, нежели мы предполагаем. Его суждения о наших товарищах и других итальянских политических деятелях опираются на широкую информацию и абсолютно точны. Он сказал, что никогда не отказывался от намерения вновь завоевать Серрати и социалистов, искренне связанных с Коммунистическим Интернационалом. Потом спросил мое мнение о Бордиге. Я ответил, что не “разделяю позиции Бордиги, но в прошлом году в Ливорно, при возникновении Коммунистической партии Италии, создании ее организационной сети и формировании революционных нравов, Бордига играл важную роль. Это способствовало росту его престижа в партии. Поэтому требуется сочетание дискуссий и убеждения отдельных товарищей, начиная с наиболее квалифицированных, чтобы прийти к созданию новой руководящей группы, нового политического направления... Ленин посмотрел на меня, прищурившись, в его глазах я прочитал вопрос: «А уверены вы, товарищ Грамши, что обстановка в Италии представит коммунистам время для неторопливых дискуссий и убеждения?» Если б он спросил, я бы честно ответил: «Не уверен». Вероятно, это тоже было ясно по моим глазам, потому что Ленин чуть усмехнулся и сказал, что попробует непосредственно узнать суждения Бордиги о новой ситуации в Италии, ситуации, которая, повторил Ленин, кажется ему грозной.

Октябрь уже был на исходе, когда из Италии пришло известие: фашисты совершили «поход на Рим», король назначил Муссолини премьер-министром. В зарубежной прессе появились сообщения о событиях, снабженные сенсационными снимками. Со смешанным чувством презрения и гнева рассматривал Грамши фотографии различных эпизодов этого похода: размахивая оружием, мчатся на грузовиках чернорубашечники, а на перекрестке шоссе позирует Муссолини, театральным жестом указывая своим сквадристам на Рим.

«На Рим!..» Сам дуче совершил этот «поход» в комфортабельном спальном вагоне скорого поезда.

«На Рим!.. На Рим!..» Открылась первая страница позорной летописи черного двадцатилетия истории Италии,

В газетах были и другие фотографии. Разгромленные, оскверненные рабочие клубы, редакции левых газет. На одном снимке Грайши узнал типографию «Ордине нуово». Вернее, то, что до этого дня было типографией. Линотипы, ротационная машина — все искореженное, изуродованное. На другом снимке — горящая, подожженная фашистами, туринская Палата труда; туринцы всегда с гордостью называли это прекрасное здание Дворцом труда.

Грамши буквально не находил себе места, пытаясь выяснить, что с его товарищами в Турине, в Риме. Редкие слухи были неясны и противоречивы. Один из прибывших на конгресс французских делегатов, не знавший Грамши в лицо, сообщил ему, что читал об аресте в Турине известного коммунистического журналиста Антонио Грамши. Подробностей французский товарищ не запомнил, но был уверен, что речь шла именно об Антонио Грамши. Он обескураженно рассмеялся, узнав, что сообщил эту новость... Антонио Грамши. Но самому Антонио было не до смеха: первая мысль —речь идет о брате Дженнаро. Дженнаро, впрочем, лишь технический сотрудник редакции, администратор, арестовали его скорее всего по ошибке, приняв за младшего брата. А вот слухи из Рима казались более угрожающими: передавали, что в руки фашистов попал Тольятти, до последней минуты редактировавший газету «Коммунист». За последние месяцы Тольятти на страницах газеты «Коммунист» вел принципиальную и планомерную борьбу с фашистами и сумел крепко «насолить» им. Когда в мае рабочие римского квартала Сан-Лоренцо ответили огнем на вооруженное нападение фашистов, Тольятти посвятил этому и схожему эпизоду народного сопротивления в Пьемонте боевую статью, требуя защиты жизни и интересов рабочих и крестьян оружием, а не парламентскими запросами.

Муссолини не раз истерически кричал, что заткнет глотку коммунистической печати. По части разгрома редакций у него был уже грязный опыт, вряд ли он не воспользуется случаем расправиться с «Коммунистом». Грамши, хорошо зная характер Тольятти, не сомневался: друг не покинет поле боя до конца. Все же теплилась надежда, что хладнокровие Пальмиро поможет ему выпутаться из беды.

2

В Москву продолжали съезжаться делегаты IV конгресса Коммунистического Интернационала. Многоязычный, многоплеменной отряд выросшей за последние годы могущественной силы. Особенно радостны были встречи со знакомыми. К Грамши, сидящему за столом мандатной комиссии (он вошел в ее состав), подошел широкоплечий мужчина с растрепанными рыжими усами.

— Кашен! — радостно воскликнул Грамши.

— Мой дорогой старик! — И заметив мимолетную тень на лице Грамши, Кашен смущенно спросил:

— Обиделся за «старика»? Знаю, скверная привычка.

— Нет-нет, прекрасное слово: ста-а-арик. Емкое и многозначное. Но не всякому из моего поколения удастся действительно стать стариком. Мне, например, не удастся.

Кашен шутливо погрозил ему пальцем.

7 ноября Грамши вместо с другими делегатами пришел на Красную площадь. Всю педелю шли дожди, но в этот день, словно по заказу, дождь перестал, выглянуло солнце. Многочисленные гости заполнили специально воздвигнутую деревянную трибуну. На фоне старых кремлевских стен выделялась большая — в две сажени — скульптура рабочего у наковальни. Гостям вручали праздничный номер «Правды» на 16 страницах с иллюстрированным приложением на 12 страницах. Статьям и очеркам, призывающим к новым успехам в мирном труде, редакция предпослала набранное крупным шрифтом обращение к читателю: «Мы не старики, черт возьми! Мы только начинаем жить. Прорывом, ударом — вперед!»

Да, в этот день на Красной площади беспредельно властвовала Молодость. Молодой была Красная Армия, представители которой торжественным маршем прошли мимо трибуны, молодой энергией бурлили колонны рабочих, шествовавших через площадь до самого вечера. Железнодорожники везли макет паровоза, из его трубы валил настоящий дым, типографщики — печатную машину, прядильщицы и ткачи — ткацкий станок...

Над колонной демонстрантов проплыла гигантская галоша, изготовленная фабрикой «Красный богатырь».

Четырехметровые карандаши несли рабочие карандашной фабрики. Рабочие завода имени Владимира Ильича выехали на площадь на специальном автомобиле — формовщике торфа.

— Трудяга! — уважительно сказал по-русски кто-то на трибуне и по-французски пояснил стоящему рядом Кашену и другим членам французской делегации: — Он прибыл сюда на площадь прямо с торфяных разработок.

Труд и молодость! Молодость и труд!

9 ноября конгресс продолжил свою работу. Приехали опоздавшие итальянские делегаты. Некоторые из них уже приняли участие в стычках с фашистами. В президиуме конгресса поднялась Клара Цеткин, седая, но по-молодому энергичная:

— Мы приветствуем преследуемый и израненный доблестный итальянский пролетариат, готовящийся перед лицом белого террора к объединению своих революционных сил для новых битв с капиталом и грядущих побед... Да здравствуют итальянские коммунисты! Да здравствует итальянский пролетариат!

Через четыре дня, 13 ноября, с докладом «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции» выступил Ленин. Все присутствующие — делегаты и гости — приветствовали его стоя...

«Я беседовал с некоторыми прибывшими сюда делегатами,— сказал Ленин,— и надеюсь в дальнейшем ходе конгресса хотя и не лично участвовать в нем — это, к сожалению, для меня невозможно,— но подробно поговорить с большим числом делегатов из различных стран». Последнюю часть своей речи Ленин посвятил проблеме использования русского опыта иностранными товарищами. «Они должны воспринять часть русского опыта. Как это произойдет, этого я не знаю. Может быть, нам окажут большие услуги, например, фашисты в Италии, тем, что разъяснят итальянцам, что они еще недостаточно просвещены и что их страна еще не гарантирована от черной сотни».

Параллельно с пленарными заседаниями конгресса работали комиссии, в том числе «малая комиссия по итальянскому вопросу». Прения проходили нервно и напряженно.

Для Грамши наступили крайне трудные дни. Приход фашистов к власти резко изменил соотношение сил и общую ситуацию в Италии. На одном из заседаний комиссии он прибег к образному сравнению: слить две партии—все равно что женить Джандую (одна из традиционных масок итальянской народной комедии, вроде русского Петрушки) на дочери перуанского короля. Но в Перу нет короля, нет, следовательно, и кородевской дочери. Кое-кто воспринял это как шутку, которой оратор хотел разрядить обстановку. Грамши не шутил: он был убежден, что после «похода на Рим» Итальянская социалистическая партия фактически перестала существовать. Но люди, входившие в эту партию, а среди них было немало честных рабочих, остались. Их надо принять в КПИ. Против индивидуального приема многие возражали, предлагали коллективно принять социалистов в КПИ, с последующим индивидуальным отбором. Шли страстные споры. Бордига накалил атмосферу дискуссии, отказавшись войти в «межпартийную комиссию по слиянию». Человек, еще остававшийся главой Коммунистической партии Италии, уже оказался в оппозиции.

Несколько позднее в письме к Тольятти и Скоччимарро Грамши с горечью скажет, что в эти памятные полтора-два месяца ему пришлось «извиваться ужом», чтобы избежать раскола партии вдали от самой партии.

После утомительного заседания чистый морозный воздух казался особенно вкусным. Грамши неторопливо пересек двор Кремля, направляясь к выходу.

— Товарищ Антонио, здравствуйте! — окликнул его женский голос по-итальянски.

Голос показался знакомым. Неужели Юлия? Он резко обернулся. Нет, это была не Юлия.

— Не узнаете меня? Неудивительно. Ведь нас было очень много,— засмеялась женщина.

Но он уже узнал ее:

— Анна Аполлоновна, каким чудом?

— Ну, не преувеличивайте. Будто мы в вашем любимом Турине на улице XX Сентября[7]. Вот это было бы .чудом.

— Почему на улице XX Сентября?

— А что, в Турине нет такой улицы?

— Есть.

— Именно потому. Во всех итальянских городах есть улица XX Сентября.

— Скажем, почти во всех... Все же почему вы здесь, если не секрет?

— Секрет, страшный секрет, но вам как доброму знакомому откроюсь. Группа московских артистов готовит для делегатов конгресса представление, что-то вроде политического обозрения.

— А вы?..

— Скромный помощник по музыкальному оформлению. Но вот идет вдохновитель спектакля. Разрешите, я вас познакомлю... Виктор Яковлевич, на минуту.

Стремительной походкой впереди небольшой группы людей шагал невысокий человек в кожаной куртке и

кожаной фуражке. На голос Анны Аполлоновны он обернулся и так же стремительно приблизился.

— Виктор Яковлевич Типот — наш режиссер и конферансье... Антонио Грамши...

— Можете не продолжать, Анна Аполлоновна, я знаю, кто такой Антонио Грамши! — воскликнул Типот.

— Но вы можете не знать, что Антонио Грамши несколько лет был профессиональным театральным критиком.

— Да? — оживился режиссер.— Тогда,— он перешел на неважный французский язык,—позвольте вас задержать на несколько мгновений. Надя! — Красивая стриженая блондинка со светлыми прозрачными глазами отделилась от группы.— Моя жена, Надежда Германовна. Она поможет нам объясниться.

— Мне вы не доверяете? — улыбнулась Анна Аполлоновна.

— Анна Аполлоновна, Ася!..—укоризненно воскликнул энергичный «кожаный режиссер», как его мысленно окрестил Грамши.— Нам еще понадобится Ильинский. Игорь Владимирович! — Подошел молодой человек.— Наш Ллойд Джордж,— представил его режиссер.

Молодой человек улыбнулся открытой, обаятельной улыбкой. Грамши, тоже смеясь, развел руками.

— Мое замечание, может быть, неуместно, но Ллойд Джордж... чуть постарше. Ему, пожалуй, за шестьдесят...

— Пятьдесят девять,— уточнил режиссер.— Это не имеет значения. Правда, Игорь Владимирович?

Молодой человек кивнул. Лицо его мгновенно изменилось. Перед Грамши стоял пожилой человек, даже без грима чем-то похожий на Ллойд Джорджа.

— Удивительно! — воскликнул Грамши.— Я видел и даже немного изучал технику перевоплощения Руджеро Руджеро. И писал о нем. Впрочем, имя это вам ничего не говорит.

— Мне пришлось читать о труппе Руджеро Руджеро, — вежливо заметила Надежда Германовна.

— Вот видите! Значит, не я его выдумал,— Грамши шутливо поклонился Надежде Германовне.— Как вам все-таки это удалось? — спросил оп молодого актера.

— Тренаж, фотографии Ллойд Джорджа и снова тренаж,— вмешался режиссер.— Но малеры, речь, походка… Ведь мы никогда по видели Ллойд Джорджа. Если бы вы помогли...

— Видел я его только раз, на открытии Генуэзской конференции. Но расскажите о замысле.

— Да-да, вот брошюра. Текст переведен на немецкий, английский, французский. На итальянский не успели, извините.

Грамши с любопытством перелистывал тоненькую брошюру.

«Дорогие товарищи! Мы хотим перед спектаклем сказать Вам несколько слов, по на репетиции так охрипли, что вынуждены прибегнуть к великому рупору — печатному станку, для того чтобы кое-что напомнить, кое-что обещать и кое-что разъяснить...»

Обозрение называлось «Милые разговоры» и забавно пародировало политические события в Европе. Фамилии молодых актеров: Ильинский, Гаркави, Рина Зеленая, Вера Инбер, которая выступала как соавтор обозрения и исполняла роль девочки, ничего Грамши не говорили. Но энтузиазм и задор участников подкупал. Улыбаясь, вернул брошюру.

— Чем же я могу быть полезен?.. Некоторые детали... Говорит Ллойд Джордж плавно, даже медленно, но обладает молниеносной реакцией на реплики. Ответы его обычно вызывают смех, оратор тут же становится серьезным... Что еще? Есть у него, я бы сказал, сознательная агрессивность речи, оттенок, не свойственный английским дипломатам. Может грохнуть кулаком по столу или кафедре, затем сразу перейти к шутке. Пожалуй, все... Нет, однажды я прочитал у какого-то английского дипломата, что Ллойд Джордж слишком непостоянен, что-бы быть надежным товарищем в охоте на тигра. Впрочем, замечает дипломат, поведение Ллойд Джорджа на охоте будет зависеть от ценности добычи. Если ему покажется, что тигр стоящий, то вряд ли найдется более ловкий и страстный охотник. Но если Ллойд Джордж почему-либо вообразит, что преследуемый тигр смахивает скорее на дворняжку, то никакой добычи не будет, а товарищу по охоте не поздоровится... Одним словом, постарайтесь сыграть остро и умно, чтобы тигры были тиграми, а дворняжки — дворняжками. Желаю успеха.

— Спасибо, огромное спасибо.

Актеры, предводительствуемые режиссером, ушли, Анна Аполлоновна порылась в сумочке и извлекла газетную вырезку.

— Из нашего «Рабочего края». Юля просила передать. Перевести вам?

— Нет. Может быть, отдельные слова. Прочтите вслух, только не спешите.

— Хорошо. «Впечатления с IV конгресса Коминтерна».

Грамши советует им (делегатам конгресса) поехать в Иваново: «Там и увидите,— говорил он,— рабочих-коммунистов, которые произвели на меня неизгладимое впечатление. Это... интернационалисты. Я никогда не забуду партийного собрания на фабрике Куваева. Впечатление от него останется на всю жизнь».

Подпись: «В. Деготь — ивановский рабкор».

— Неутомимый Владимир Деготь! — улыбнулся Грамши.— Благодаря ему я становлюсь знаменитым. Поблагодарите вашу сестру за вырезку.

Анна Аполлоновна положила руку на плечо Грамши.

— Приезжайте в Иваново-Вознесенск, Антонио. Мы все вас ждем.

Вместе с делегатами конгресса Грамши смотрел сатирическое представление, не без удовольствия про себя отметил, что его «режиссерские советы» пригодились.

На заключительном заседании конгресса Грамши был избран членом Исполкома Коммунистического Интернационала.

Сотрясая своды Андреевского зала Кремля, гремит «Интернационал». Допета последняя строфа, делегаты не хотят расходиться. У каждой страны есть еще и свои песни, зовущие в бой. Громче всех на многих языках звучит популярная итальянская «Бандьера Росса»!

Аванти пополо, а ля рискосса,

Бандьера росса, бандьера росса!

Ты, знамя красное, свети, как пламя,

Свободы знамя, свободы энамя!

4

«Дорогой мой товарищ, через несколько дней я выеду из Москвы в Италию вместе с Комиссией по слиянию коммунистической и социалистической партий.., Я рад, что смогу возобновить революционную работу в такой трудный и трагический для пролетариата момент — момент своеобразный с точки зрения тактики и взаимоотношений между различными пролетарскими течениями и между отдельными лицами…

До отъезда я отправлюсь в Серебряный бор — провести денек с товарищем Евгенией. Твердо надеюсь, что все мы увидимся в Италии. Товарищ Евгения поправится, и вы сможете сопровождать ее в Италию; будем работать вместе. Или же все это окажется лишь маленьким воздушным замком, искусственно построенным в дни вынужденного бездействия?.. Кто знает, мир велик и грозен — может быть, мы встретимся в Пекине, в Лхасе, в Нью-Йорке, в Сиднее?..»

Тишину комнаты разорвал протяжный звук: собирались бить большие напольные часы —- наследие старого гостиничного уюта. Первое время часы раздражали Грамши, даже будили среди ночи, потом привык. Друзей Грамши шутливо уверял, что каждые часы имеют свою индивидуальность. Например, его часы — тугодумы, но раз приняв решение, действуют очертя голову... Скрежет перешел в пыхтение, короткая пауза — и часы начали бить торопливой захлебывающейся скороговоркой. Двенадцать ударов. Полночь... В Иваново-Вознесенске, наверное, уже снят: там рано ложатся, рано встают... Через несколько дней утром почтальон принесет письмо. Юлия вскроет конверт, вынет этот листик бумаги, и морщинка перечертит ее чистый лоб. Морщинка, которая может быть и раздумчивой и насмешливой. Что и говорить, Лхаса — город на макушке высокогорного Тибета, куда и не во всякое время года можно забраться,— просто идеальное место для встречи двух сердец!.. Как трудно снять с себя привычную броню иронии...

«Хотел бы написать вам кучу всяких вещей. Не решаюсь; одну вы, может быть, угадаете. Сказать было бы легче...

Открываю в себе, которого считал совершенно черствым и высохшим, маленький родничок (маленький-маленький) меланхолии и лунного сияния в темно-голубом венце.

Дружески жму руку Грамши».

В один из ближайших дней, как обещал, поехал в Серебряный бор. Накануне шел снег и толстой белой пеленой покрыл все окрест. Антонио пробирался к зданию санатория, осторожно нащупывая ногами невидимую под снегом дорожку.

— Антонио!..

Вздрогнул от неожиданности. Неужели свершилось маленькое чудо, Юля здесь? Порывисто кинулся вперед и... провалился в снег по пояс. Раздался веселый женский смех.

— Держитесь, Антонио, сейчас мы снарядим за вами спасательную экспедицию.

Нет, не Юлин голос. Смеялись Женя и ее соседка по палате, большеглазая, совсем еще девчонка, чем-то напоминавшая Антонио его младшую сестру Терезину.

«Спасательная экспедиция», вооружившись деревянными лопатами, действительно готовилась спасать утопающего в снегу. Этого допустить было нельзя. Грамши ринулся вперед, разрывая руками и грудью мягкий пушистый снег, и через минуту очутился на расчищенной площадке перед входом в санаторий.

— Ну что мне с вами делать,— укоризненно говорила Женя, отряхивая снег с пальто Грамши.— Так и простыть недолго. Придется пожаловаться Юльке.

— Женя, неужели вы способны ябедничать? Нет, не верю.

— В дом, в дом... Нужно обсохнуть. Куда лучше? В красный уголок. Там тепло. Не забыли дорогу?

— Не забыл,— усмехнулся Грамши и, когда они вошли и сели, сказал: — Я ведь пришел попрощаться.

— Едете? В Италию? Рада за вас, Антонио. Наверное, вы счастливы?

— Счастлив ли я? Да, счастлив. Хотя впереди трудные дни. Но сегодня, не знаю почему, мне кажется — я все могу.

— Вы полюбили, Антонио, вот в чем причина,—тихо сказала Евгения Аполлоновна.

— Пойдемте гулять, хорошо?

— А вам можно?

— Сегодня мне все можно.

В заснеженном подмосковном лесу было необычайно красиво. Но Евгения Аполлоновна двигалась с большим трудом, и Грамши предложил далеко не ходить, а вылепить снежную бабу.

— Вы умеете, Антонио?

— Я знаю, как это делается,— уклончиво ответил Грамши. Но баба не хотела лепиться. Тогда Грамши развел на бугре костер, «чтобы подогреть снег», объяснил он. Образовалась небольшая проталина, вокруг костра снег потемнел и уплотнился.

— Ура, весна! Мы поторопим весну!.. Может быть, вы волшебник, Антонио?

— Почему бы и нот? — Грамши бросил в костер корягу. Посыпались искры. С бугра медленно заструился ручеек талой воды.

— Когда вы едете, Антонио?

— Скоро, очень скоро.

Даже волшебники ошибаются. Отъезд по ряду политических причин откладывался. Прощальное письмо, посланное Юлии Аполлоновне 10 января, оказалось не последним и не прощальным: были еще встречи, были письма.

«Москва, 13 февраля 1923 г.

Дорогая,

я не уверен, смогу ли я в воскресенье приехать к вам. Нас то и дело созывают, в самые немыслимые часы, и мне было бы очень неприятно пропустить собрание, не имея возможности оправдать свое отсутствие. Очень хочу приехать. Хотелось бы столько сказать вам. Но сумею ли? Часто спрашиваю себя об этом, обдумываю планы длинных речей. Но когда я подле вас, забываю все, А между тем это должно бы быть так просто. Просто, как просты мы сами, или как я, во всяком случае. Вы ошибаетесь, когда ищете в моих словах что-то сложное, какой-то особый смысл. Нет-нет, слова правильно отражают очень спокойное, умиротворенное душевное состояние.

Я люблю вас и убежден, что вы меня любите. Правда, уже много-много лет я приучил себя думать, что не могу быть любим никем, что это абсолютно, почти фатально невозможно. Слишком долго это убеждение было средством самозащиты, желанием избежать новых обид и огорчений. Десятилетним ребенком я начал думать так... Мне приходилось терпеть такие лишения, а здоровье у меня было такое слабое, что я убедил себя в том, будто я — подкидыш, непрошеный гость в собственной семье. Такие вещи не забываются легко, они оставляют более глубокий след, чем можно предполагать. Все мои чувства точно отравлены глубоко укоренившейся привычкой так думать. Но сейчас я почти не узнаю себя, настолько я изменился, и поэтому мне странно, что вы замечаете и придаете значение нервным жестам и маленьким вспышкам, которые не зависят от меня и носят, может быть, чисто физический характер. Я люблю вас. Почему вы говорите: «Слишком скоро»? Почему вы говорите, что моя любовь — это нечто существующее вне вас, не касающееся вас? Что за путаница, что за чепуха? Я не мистик, а вы не византийская мадонна. Советую вам считать до десяти тысяч всякий раз, когда понадобится очищать свои мысли от подобной чепухи и абракадабры.

Мы сильны и любим друг друга. И мы просты, и все в нас естественно. И прежде всего мы хотим быть сильными и не хотим тонуть в сладчайших психологических интригах в духе Матильды Серао. Мы хотим быть духовно сильными, и простыми, и здоровыми и просто любить друг друга именно потому, что любим, а это самый прекрасный, и самый большой, и самый сильный довод на свете».

«Москва, август 1923 года.

...Скоро ли вы приедете? Смогу ли я еще увидеть вас? Помнится, вы возьмете отпуск в сентябре, не так ли?

Я жду... может быть, пробуду в Москве еще неделю, может быть, месяц, может быть, мы сможем поболтать несколько часов и даже совершить вместе несколько долгих прогулок...»

Под косыми лучами еще по-летнему жаркого солнца отливает золотом пожелтевшая листва лип Нескучного сада. Аполлон Александрович объяснил, что одно из древнерусских названий сентября — «руен» — связано с желтым цветом осени, другое — «хмурень» — с ранним наступлением сумерек. По приметам осени, сказал Аполлон Александрович, и народе судят о зиме. Вот этот дуб, например... Народная примета: «Много желудей на дубу— к лютой зиме».

Теплый день был янтарно чист, в «лютую зиму» как-то не верилось.

Обычно они бродили по Москве вдвоем. Но в поездке на выставку к ним присоединился и Аполлон Александрович.

Первая сельскохозяйственная и кустарно-промысловая выставка СССР! Менее чем за год на территории, охватившей площадь огородов у Крымского моста, Нескучный сад и часть Воробьевых гор, возникло «чудо»: около двухсот павильонов, десятки агротехнических опытных участков, действующая гидроэлектростанция — кусочек ленинского плана ГОЭЛРО и еще многое, о чем три-четыре года тому назад можно было только мечтать. И люди, сотни людей в национальных костюмах: в полосатых халатах и черкесках с газырями, в тюбетейках и папахах — представители чуть ли не всех народов Советского Союза, перенесшие на выставку принадлежности и обстановку своего быта — двугорбых верблюдов, быков, упряжных собак, юрты, арбы, кибитки, нарты... А над всем этим пестрым табором кружился маленький аэроплан на поплавках.

Покинули выставку оглушенные увиденным.

— Великое дело! Старая и новая Россия! Великое дело! — твердил Аполлон Александрович,— Вы, дети, еще погуляйте, а я, пожалуй, поеду домой.

...Они выбирали интересные маршруты, чаще не выбирали, а просто шли. И это было самое интересное...

Московской осенью 1923 года Антонио Грамши и Юлия Шухт стали мужем и женой.

5

«1923 год —это черный год, самый тяжелый год для партии». Так позднее, с учетом исторического опыта, Луиджи Лонго оценит положение Итальянской коммунистической партии после фашистского переворота. Уже в начале 1923 года фашистское правительство предприняло «массовую облаву» — организованное преследование коммунистов. В течение одной педели полиция арестовала более пяти тысяч членов коммунистической партии: секретарей федераций, профсоюзных организаторов, работников местных органов управления. Четвертая часть итальянских коммунистов оказалась в тюрьме. Кризис усугублялся отсутствием единства в руководстве. Разногласия касались почти всех вопросов тактики и стратегии. «Мы сознаем, что слабы и можем быть потоплены,— с присущей ему трезвостью' в оценке ситуаций пишет Грамши Тольятти.— Мы отрываемся от масс: между нами и массами образуется облако недоразумения, непонимания, сложных постоянных раздоров».

Коммунистическая партия Италии возникла в 1920— 1921 годах, в ситуации, считавшейся революционной. Ситуация резко изменилась. Нужно было преодолеть различие между обстановкой, в которой партия создавалась, и обстановкой, в которой ей приходилось действовать, преодолеть догматизм мышления, строить политику партии не на отработанных тактических приемах, а исходя из реальности сегодняшнего дня. Историческая миссия вывода партии из кризиса выпала на долю Грамши. «Черный год» стал для него и годом становления как признанного руководителя, вождя. «Его руководство помогало преодолевать неуверенность и нерешительность,— много лет спустя напишет в своих воспоминаниях Камилла Равера,— он призывал вести активную политику, сообразуясь с существующей в стране обстановкой. Грамши вновь зажег всех желанием любым способом развеять черный мрак, окутавший страну, и начать открытую борьбу».

Вряд ли можно ограничить рамками одного черного года раздумья Грамши, поиски верного пути, приведшие к разрыву с Бордигой, с риском даже остаться в изоляции. Но то, что тяжесть раздумий легла именно на этот год, вне всяких сомнений.

30 мая, просматривая газету «Правда», Грамши обратил внимание на статью В. И. Ленина «О нашей революции (По поводу записок Н. Суханова)» и попросил перевести ее на итальянский язык. Отраден был сам факт появления статьи, одной из немногих, написанных Лениным после очередного приступа болезни в декабре прошлого года. Однако к этой статье у Грамши был особый интерес. Он знал примерно содержание книги Н. Суханова, опубликованной в прошлом году в Берлине, и, разумеется, хотел узнать точку зрения Ленина по затронутым в книге вопросам. Перевод небольшой статьи Грамши получил к вечеру, уже собираясь уходить, не присаживаясь, заглянул в текст... и прочитал до конца с ощущением, будто он продолжает беседовать с Лениным в его кабинете в Кремле.

«Слов нет,— писал Ленин,— учебник, написанный по Каутскому, был вещью для своего времени очень полезной. Но пора уже все-таки отказаться от мысли, будто этот учебник предусмотрел все формы развития дальнейшей мировой истории. Тех, кто думает так, своевременна было бы объявить просто дураками».

Еще свежи были в памяти дискуссии недавно закончившегося конгресса Коминтерна, к ого материалам, в первую очередь к тезисам о тактике, приходилось обращаться повседневно. И Грамши подумал, как благотворно влияние Ленина сказалось на решениях конгресса. «Опасность фашизма имеется сейчас во многих странах»,— предупреждал конгресс.

Но беда в том, что некоторые деятели Коминтерна ошибочно рассматривали фашизм как этап в назревании пролетарской революции. И хотя эта точка зрения была опровергнута, делегаты отдельных компартий продолжали упорствовать. Бордига, например, сказал, что фашизму «нет необходимости уничтожать демократические учреждения». Фашисты очень просто доказали Бордиге ошибочность его теоретических построений: как только Бордига после конгресса вернулся в Италию, они его... выследили и арестовали.

Это, так сказать, настоящее, сегодняшнее. А будущее? Все серьезнее задумывается Грамши над проблемой революционной перспективы. Три года спустя, на последнем перед арестом выступлении в ЦК коммунистической партии Италии он даст оценку политической ситуации в стране:

«Хотя и верно, что с точки зрения политики вслед за фашизмом может прийти диктатура пролетариата, поскольку ни одна другая партия или промежуточная коалиция не в состоянии удовлетворить даже минимум тех экономических требований трудящихся, которые внезапно будут выдвинуты ими в случае взрыва существующих отношений, нельзя быть уверенным и нельзя даже считать вероятным, что переход от фашизма к диктатуре пролетариата произойдет в ближайшее время».

Позднее, уже в тюрьме, он будет продолжать думать над этой проблемой. И скажет своим товарищам: «Фашизм снова загнал пролетариат и весь итальянский народ на самые отсталые позиции... Революционных перспектив в Италии только две, то есть более вероятная перспектива или менее вероятная перспектива. По-моему, наиболее вероятная перспектива — промежуточный период, поэтому к этой цели должна быть направлена тактика партии, без боязни показаться недостаточно революционной».

Исторический прогноз Грамши оправдался в послевоенной Италии, сохранил спою остроту и в наши дни, когда в 70-х годах рухнули наконец фашистские режимы на Пиренейском полуострове.

...Небольшая статья, написанная по частному поводу, поднимала очень большие вопросы: она требовала от революционеров-марксистов гибкости мышления и умения учитывать своеобразие обстановки.

В июле 1923 года в Риме начался первый (за ним последуют и другие) процесс над Коммунистической партией Италии. Один из обвиняемых по процессу заочно — Грамши. Его это не очень беспокоит. Несравненно тревожнее то, что фашизм из итальянской проблемы становится вопросом международным, затрагивающим судьбу ряда стран.

Путь на родину пока закрыт. Товарищи просят Грамши перебраться поближе к Италии. «Нам нужно, чтобы твое руководство вновь сильно дало себя почувствовать»,— пишет другу Тольятти.

В конце ноября 1923 года Грамши переезжает в Вену.

Еще в Москве из газет он узнал о фашистском путче в Мюнхене. Путч провалился, главари — некий Адольф Гитлер и другие — будут преданы суду. Казалось, инцидент исчерпан. Однако фашистская демонстрация в столице Баварии произвела на Грамши сильное впечатление, в Вене он надеялся узнать подробности. К его удивлению, австрийские товарищи отнеслись к мюнхенским событиям иронично, называя их «опереточными». В веселом музыкальном жанре венцы знали толк, но жизнь — не театр. В Вену приехал известный немецкий адвокат и социал-демократический деятель. Грамши поинтересовался его мнением о путче. Адвокат, пожав плечами, ответил, что Адольф Гитлер с его бандой недооценили силу немецкой демократии и понесут ответ по параграфу 81 германского уложения о наказаниях, предусматривающему пожизненное заключение за попытку насильственным путем изменить конституцию германского государства. «Не забывайте, Германия —не Италия!» — заключил адвокат.

Процесс в Мюнхене действительно состоялся. Странный процесс. Когда в зал входил обвиняемый генерал Людендорф, один из главарей путча, часовые брали «на караул». «Мировая история оправдает меня»,—заявил Гитлер в своем последнем слово. Но было нужды беспокоить мировую историю: суд оправдал Людендорфа, остальных обвиняемых приговорил к заключению от одного до пяти лет условно.

...Веселая Вена встречала рождественские праздники. Займ, полученный от Антанты, принес временное оживление экономики, стоило ли думать о том, что уже в будущем году кризис и сопутствующая ему безработица неизбежно вспыхнут с новой силой. И даже гадалки — профессия в послевоенной Вене популярная и уважаемая — не могли предположить, что всего через полтора десятилетия произойдет аншлюс: Гитлер насильственно включит Австрию в состав фашистской Германии.

Дел у Грамши было невпроворот. В таких случаях говорят: и скучать некогда. Но он скучал по жене. Очень скучал. Юлия Аполлоновна пока осталась в Москве.

«Вена, 1.1.1924 г.

Дорогая моя, что принесет нам Новый год? Сможем ли мы побыть не-» много вместе, наслаждаясь встречей, смеясь над всем и вся (за исключением, разумеется, серьезных вещей, которых, однако, в этом большом и грозном мире совсем немного) ?

Получил твое письмо. Здесь тоже наступила зима, на улицах лежит снег. Пейзаж — наметенные ветром сугробы — напоминает мне солеварни Кальяри и тамошних людей, занятых каторжпым трудом. Но насколько Вена скучнее и почальноо Москвы. Здесь нет саней, которые весело и звонко бороздят белизну улиц,—одни лишь трамваи гремят... Работаю довольно много: вновь привыкаю работать методически, долгие часы просиживаю за письменным столом.

...Обнимаю тебя нежно-нежно».

6

Холодным январским утром Грамши, как обычно, отправился по делам. У газетного киоска выстроилась очередь, картина для Вены невероятная. Люди совали киоскеру мелочь, брали газету и, торопливо разворачивая свежие типографские листы, уходили в сторону.

— Что случилось? — спросил Грамши у стоявшего перед ним старика в маленькой тирольской шляпе, из-под которой свисали седые пряди волос.

Старик получил у киоскера свою газету, отошел в сторону и снял свою кургузую шляпу. Холодный ветер шевелил его седые пряди.

— Умер Ленин,—ответил кто-то из очереди.

Умер Ленин! Да, газетное сообщение не оставляло никаких сомнений. Ленина нет в живых. Нет в живых человека, в имени которого для широких масс воплотилась Революция.

Первый номер возобновляемого журнала «Ордине нуово» будет посвящен Ленину, тут пот двух мнений. Грамши набрасывает план номера: передовая статья — попытка создать образ Ленина — революционного вождя, краткая биография Ленина, его высказывания об Италии. Еще обзор книг и брошюр Ленина, опубликованных на итальянском языке,—это сделает Пальмиро. Времени в обрез, Грамши садится за работу.

...Ленин об Италии. Ограничим материал 1920 годом, для журнала иначе нельзя... Да, но лето 1921 года, III конгресс Коминтерна! Как ждал он тогда в Турине материалов конгресса. «Мы никогда не хотели, чтобы Серрати в Италии подражал русской революции. Это было бы глупо...,— сказал Ленин.— Рабочие массы в Италии запутались сейчас, и им пойдет на пользу, если мы им скажем: «Выбирайте, товарищи, выбирайте, итальянские рабочие, между Коммунистическим Интернационалом, который никогда не потребует, чтобы вы рабски подражали русским, и между меньшевиками...»» Великий пример Октября не означает копирования, слепого подражания, ибо подражание — антитеза подлинного творчества.

Одновременно с раздумьями о Ленине и его роли в истории общества Грамши выдвигает перед друзьями-единомышленниками конкретные задачи сегодняшнего дня. Задачи эти: партия!.. Партия!.. И еще раз — партия!

«Вена, январь 1924.

Дорогой Урбани,

...мы переживаем сейчас момент большого исторического поворота итальянского коммунистического движения. Это момент, когда необходимо с большой решимостью и большой точностью заложить новые основы для развития партии...»

«Урбапи» — Умберто Террачини, «Негри» — Мауро Скоччимаро. Через два месяца письмо Тольятти он адресует «товарищу Эрколи», в этом письме он еще называет старого друга, как в давние студенческие времена.

«Вена, 27.1.24.

Дорогой Пальми,

...я убежден в том, что положение нашей партии с точки зрения легальности будет становиться все более серьезным... Создать хороший технический аппарат, поставить во все его звенья подобранных людей с большим опытом, дисциплинированных, готовых к любым испытаниям, обладающих необходимым хладнокровием для того, чтобы не терять голову ни при каких обстоятельствах — становится для пас вопросом жизни или смерти. Для того, чтобы достичь этого, необходимо... покончить с безответственностью, с отсутствием точного и четкого распределения обязанностей... Партия должна быть централизованной, но централизация означает прежде всего организацию и представление о рамках возможного. Она означает, что, когда решение принято, оно не может быть изменено никем, включая даже тех, кто имеет прямое отношение к центру...»

Мыслями о работе, о Ленине Грамши делится с самым близким человеком — с «дорогой, милой, любимой Юлькой». В письме рассказывает ей случай, который произошел в одной итальянской деревне: «...для широких масс Революция воплощается в несколько имен, которые словно выражают все надежды и всю боль угнетенных рабочих. В одной итальянской деревне произошел такой случай: через три дня после смерти Ленина умер сельское хозяйственный рабочий... который вместе со своим товарищем по работе вынужден был записаться в фашистский синдикат. Он завещал похоронить себя в красной одежде и положить на грудь надпись: «Да здравствует

Ленин!» Ленин умер, и он хотел быть похороненным таким образом. Товарищи по работе проводили его ночью на кладбище и спели над его могилой «Интернационал». Могильщик донес об этом факте, и фашисты распустили все свои местные организации, которые в большинстве состояли из бедных революционно настроенных крестьян, изолированных и запуганных дубинками». История эта, считает Грамши, несет большой смысл. Для народа Италии Ленин — символ революции.

В следующем письме он спрашивает жену: «Можешь ли прислать мне вырезки — лучшие страницы, посвященные смерти Ленина? Видишь, я считаю тебя сильной, раз прошу работать для меня».

Вырезки нужны для работы. Но ему дорого и то, что вырезки он получит от нее, от Юльки. Он уговаривает молодую жену быть сильной, в каждой строке его письма — горечь разлуки.

«0.3. 1924 г.

Моя любимая,

мне хотелось бы поцелуями осушить твои слезы, которые я, кажется, вижу, кажется, чувствую на своих губах, как бывало порой, когда мой несносный характер заставлял тебя плакать. Вся эта взаимная боль, взаимные мучения происходят оттого, что мы далеко друг от друга и не можем так жить. Но ты слишком отчаиваешься. Почему? Ты столько раз обещала мне быть сильной-сильной, и я верил тебе, и сейчас тоже верю, что ты сильна,—больше, чем сама думаешь. Часто ты бываешь сильнее меня, только я с детских лет жил замкнуто и приучился прятать свои переживания под маской грубости или иронической усмешки — вот и вся разница. Долгое время это причиняло мне боль, долгое время мои отношения с другими людьми были невероятно сложными: каждое подлинное чувство я преувеличивал или преуменьшал в семь раз, чтобы другие не угадали, что я на самом деле чувствую. Что же спасло меня и не дало окончательно превратиться в накрахмаленную тряпку? Инстинктивное чувство возмущения, которое у меня вызывали богачи, потому что я не мог продолжать учения — я, получавший самые высокие баллы по всем предметам в средней школе,— а перед сыновьями мясника, аптекаря, владельца мануфактурной лавки были открыты все двери. Это чувство возмущений я распространил потом на всех богачей, которые угнетали крестьян в Сардинии, и тогда я начал думать, что надо бороться на национальное освобождение острова, «Сбросить в море всех, кто с континента!»—сколько раз повторял я эти слова. Позднее в одном промышленном городе я узнал, что такое рабочий класс, и понял истинный смысл произведений Маркса, которые прежде читал из любопытства. И тогда я страстно привязался к жизни, к борьбе, к рабочему классу... Ты вошла в мою жизнь и дала мне то, чего мне всегда недоставало и без чего я так часто бывал недобрым и упрямым...

Вся кровь бросилась мне в лицо, когда я читал твое письмо. Ты знаешь почему. Но ты написала так туманно, а я томлюсь желанием обнять тебя и тоже почувствовать новую жизнь, которая соединит наши жизни еще крепче, чем сейчас, о моя любовь, моя дорогая-дорогая.

Я получаю сейчас массу писем от итальянских товарищей. Как много они требуют от меня! Им кажется, что я — неисчерпаемый источник веры, энтузиазма, воли, силы. А они в Италии, в самом огне борьбы, и — деморализованы, растеряны. От меня слишком многого требуют, слишком многого ждут, и это угнетает меня. За последние месяцы положение в партии резко ухудшилось. Бордига удалился на Авентин, и его позиция вызвала разлад в партийной жизни. Кое-кого мне удалось вовремя спасти от таких настроений, но достаточно ли этого?

В нашей партии все молоды, и годы реакции расшатали всем нервы. А я сам столько времени болел и сейчас еще не вполне поправился. Ведь и моя жизнь два года висела на волоске, и, когда я приехал в Москву и почувствовал себя спокойным и вне опасности,— я немедленно свалился. Сейчас мне надо быть исключительно сильным, но что делать, когда мне так не хватает тебя: ведь ты часть меня самого. Приезжай, приезжай, Юлька, хотя бы ненадолго, только бы я опять почувствовал тебя рядом — тогда я смогу работать с огромным подъемом, лучше, чем мне до сих пор удавалось...

Г.»

В небольшую страну, граничащую с Италией, юго-западный ветер приносит дыхание его родины. Но Италия все еще недосягаема.

1 марта 1924 года возобновляется издание журнала «Ордине нуово». Передовую статью журнала Грамши назвал коротко и выразительно: «Вождь». «Международный пролетариат имел и имеет живой пример революционной партии, которая осуществляет диктатуру класса,—писал Грамши,— он имел, но, к несчастью, теперь уже не имеет самого характерного живого примера, каким должен быть революционный вождь,— товарища Ленина... Разве случайно он стал вождем большевистской партии? Разве случайно большевистская партия стала руководящей партией русского пролетариата, а затем —всей русской нации? Процесс отбора, приведшего к этому результату, длился тридцать лет, он был очень трудным... выдержать его — значило суметь не поддаться ни упадку духа, ни спесивому высокомерию, значило страдать от голода, имея в распоряжении миллионы золотом, значило сохранить душу простого рабочего на троне царей, значило не отчаиваться, когда все казалось потерянным, — но начинать все сначала, терпеливо, упорно, сохраняя полное хладнокровие и. улыбку на устах, когда другие теряли голову»,

Главная мысль первого возобновленного номера «Ордине нуово»: ленинизм заключает в себе собственную концепцию мира, без которой сегодня уже нельзя понять Маркса! Жизненность марксизма — в его творческой сущности, в непрерывности развития. В мире происходят мощные общественные социальные и экономические сдвиги, наука открывает невиданные горизонты, но творческий марксизм остается безошибочным методом, инструментом высшей точности, который позволяет проникать и будущее.

Жизнь Грамши в Вено насыщенна. Но он по-прежнему тоскует по своему «дорогому товарищу». Неужели Юлия не может приехать и Вону... «Твоя работа,— пишет он жене,—но будет бесполезной, как раз наоборот — думаю, что с революционной точки зрения она будет гораздо полезней той, что ты делаешь сейчас: сколько начинаний, сколько дел можно было бы осуществить вместе. Это должно бы придать тебе энергии и решимости. Уверяю тебя, впрочем, что, если бы речь шла только о нашей любви, я не стал бы так настаивать. Но наша любовь должна быть чем-то большим, она должна быть сотрудничеством, объединением духовных сил для борьбы, а, быть может, счастье именно в этом и состоит. Обнимаю тебя нежно-нежно.

Г.»

Нет, Юлия действительно не может приехать. Против этого возражают врачи: молодая женщина ждет ребенка.

«Вена, 13.4.1924

Дорогая,

...теперь больше, чем когда бы то ни было, я хочу быть сильным, потому что хочу быть достойным твоей любви, и это стремление отражается на всей моей деятельности. Мы хотим, чтобы наши дети жили в свободном и прекрасном мире, и будем бороться за это так, как мы еще никогда не боролись, с изобретательностью, какой у нас еще не было, с упорством, с энергией, которая опрокинет все препятствия. Пиши мне много. Если бы я мог быть с тобой через месяц... Может быть, однако, так и будет. Крепко целую тебя.

Г.»

Под Москвой, в Серебряном бору, он подобрал а сунул в карман еловую шишку. Крепкая, глянцевитая, она всю зиму лежала на письменном столе в Вене, напоминая о лесе. Однажды он заметил на столе возле шишки несколько желтых лепестков. Двумя пальцами осторожно приподнял шишку, из нее посыпались прозрачные лепестки с маленьким коричневым семечком на конце каждого. Достаточно было слегка взмахнуть рукой, и по комнате поплыли маленькие прозрачные крылышки. Она раскрылась, чтобы дать жизнь молодым побегам.

Глава третья

УБИЙСТВО ДЕПУТАТА МАТТЕОТТИ

1

Ночью он просыпался словно от толчка с мыслью: «Надо ехать».

Но ехать в Италию значило обречь себя на тюремное заключение: еще год назад фашистские власти выдали ордер на арест коммунистического лидера.

Что же делать? В иные минуты Грамши склонялся к решению пробраться на родину под чужой фамилией. Товарищи решительно возражали. Для Грамши с его характерной внешностью перевоплощение было невозможно.

Он мог наклеить усы, бороду, изменить цвет волос, сделать все что угодно, и тем не менее каждый встречный обязательно скажет: «Это Антонио Грамши».

Выхода не было. Но выход нашелся.

Итальянцы — свободолюбивая нация. Борцы против тирании за справедливость издавна пользуются в народе глубоким уважением. И когда они изгонялись правительством за пределы страны или заключались в тюрьмы, парод оказывал этим людям высокое уважение, избирая их в парламент. Так повелось еще в XIX веке. Благородная традиция, к счастью, подтвержденная законом. Избрание давало свободу и неприкосновенность.

Коммунистическая партия выдвинула своих депутатов в парламент. Грамши — по округу Венето.

6 апреля 1924 года Грамши был избран. Политический изгнанник, подлежащий немедленному аресту и тюремному заключению, стал онореволе[8], то есть достопочтеннейшим. Впрочем, сам Грамши уже тогда, как это подтверждают его письма, знал цену «депутатской неприкосновенности» при фашизме.

Первую в условиях фашизма конференцию итальянских коммунистов решили провести в горах у озера Комо. Для делегатов сняли комнаты в уединенной гостинице, Комо — озеро у подножия Альп — вытянулось в длину километров на пятьдесят, но неширокое. Зато глубина его превышает полкилометра. В прозрачную голубизну озера смотрят горы, покрытые зеленью оливковых деревьев и каштанов. Все это привлекает сотни туристов. Гостиница оказалась не такой уединенной, как хотелось организаторам конференции.

Когда делегаты вернулись после совещания и сели обедать, то увидели каких-то бравых молодцов с рюкзаками, они горланили фашистские гимны, да так громко, будто находились не в тесном помещении, а на площади. Пришлось назваться служащими из Милана, приехавшими на три дня полазить по горам и повеселиться. Каждое утро после завтрака делегаты действительно отправлялись в горы. Там, на лужайке, покрытой, словно снегом, белыми нарциссами, происходили заседания. Наткнись на лужайку туристы, они бы увидели обычный пикник горожан, вырвавшихся на лоно природы. Во всем прочем, кроме нарциссов и выставленной напоказ различной снеди (после заседаний гастрономическую бутафорию убирали до следующего дня), конференция совсем не походила на пикник. Столкновение мнений. Полемика. Борьба,

На конференции были представлены три проекта тезисов: тезисы, разработанные Грамши, Тольятти, Равера и другими, тезисы Бордиги и тезисы Таски. Полемизируя с Бордигой, Грамши подчеркнул необходимость борьбы партии за завоевание большинства пролетариата.

Семь членов ЦК проголосовали за тезисы группы Грамши. Тезисы ломали некоторые установившиеся схемы, намечали новые формы партийной работы.

Четыре члена ЦК проголосовали за тезисы Таски, один — за тезисы Бордиги. Но голосование руководителей федераций принесло иной результат: 39 секретарей федераций проголосовали за тезисы Бордиги, они были более привычны и доступны. Организационных последствий голосование не имело: конференция в Комо носила консультативный характер. Однако Тольятти был озабочен и огорчен. Грамши к результатам конференции отнесся спокойно.

— Все это можно было предвидеть,—заметил он.— Конференция стала первой и необходимой встречей и столкновением, исходным рубежом в деле, которое мы будем проводить в партии, Надо было получить ясное и четкое представление о ситуации, в которой нам придется работать.

Друзья поняли, в чем изменился Грамши. Окрепла спокойная уверенность. Внутренняя сила, она всегда была в нем, стала более зрелой, более целеустремленной. Пребывание в Москве, опыт работы в Коминтерне не прошли даром.

2

Открылись заседания вновь избранного парламента, Грамши поторопился в Рим. Надо было устраиваться прочно, не на неделю-другую. Друзья нашли меблированную комнату, как уверяли они, удобную во всех отношениях. Ехали на неторопливом римском извозчике долго; по широкой виа XX Сонтября, пересекли Порта Пиа, покатили по бесконечной виа Номентана. Грамши начал проявлять нетерпение, но извозчик проехал два квартала по виа Номентана, свернул направо и остановился у дома номер 25 на виа Морганьи, небольшой тихой улочки. Хозяева квартиры, супруги Пассарж, немцы по происхождению, сдавали комнату «спокойным жильцам». Грамши представили как профессора университета. Быстро договорились об условиях. Супруги Пассарж заверили нового жильца, что ничто не будет мешать его ученым занятиям. Синьор профессор может быть спокоен. Вот только внучка, ей четыре года, но она хорошо воспитана и не нарушит покой синьора профессора. Пожелав счастья на новом месте, хозяева удалились.

Грамши окинул взглядом комнату. Обычный мещанский уют, знакомый по предшествующим меблированным комнатам, но в общем, кажется, удобная квартира. И письменный стол хороший. Не разбирая чемодан — это можно сделать и потом, — Грамши присел за стол. За последние две недели он фактически ни на минуту не оставался один. И это было прекрасно, особенно после венского «заточения». Но думать он все же предпочитал наедине с белым листом бумаги.

Коммунистические партии всего мира готовились к V конгрессу Коминтерна. Всего полтора года прошло после IV конгресса, но за этот короткий срок произошли огромные перемены в международных отношениях, в жизни и борьбе коммунистических партий. В 1923 году потерпели поражение революционные выступления пролетариата в Германии, Болгарии, Польше. Неудача прямого штурма буржуазных режимов со всей очевидностью показала, что революционный подъем первых послевоенных лет закончился, что в условиях частичной стабилизации капитализма необходима новая тактика коммунистических партий.

Лишь несколько дней тому назад Грамши прощался с товарищами — членами итальянской делегации на конгресс, отплывшими в Россию из Генуи на советском пароходе «Роза Люксембург». Прощался, правда, ненадолго: в Москву он должен был выехать поездом.

Размышления Грамши прервал неожиданный приход Феличе Платоне, соратника по «Ордине нуово», ныне римского корреспондента газеты «Унита». Уже с порога он закричал:

— Антонио, что ты думаешь о его речи?

— Говори потише, Феличе. Чьей речи?

— Ты еще не знаешь? Сегодня в парламенте выступил с двухчасовой речью Джакомо Маттеотти. Что там было! Рассказать?

— Разумеется.

— Я набросал кое-что для отчета. Прочитать?

— Еще лучше.

— Понимаешь, это недоработанные черновые записи.

— Читай.

— Читаю: «Палаццо Монтечиторио, где заседала палата депутатов, сегодня было переполнено. Депутаты, журналисты, гости — все с нетерпением ожидали выступления Джакомо Маттеотти, секретаря социалистической партии и лидера ее парламентской фракции. На трибуну поднялся человек лет сорока, худощавый, с нервным лицом, на котором отражались обуревавшие оратора чувства гнева и презрения. Но голос его был спокоен и тверд, хотя говорил он страшные вещи. Обвинение в адрес правительства следовало за обвинением. Оргия хищений, фальсификация финансовых отчетов, взятки! Он брал то один, то другой из лежащей перед ним груды документов и оглашал его таким же спокойным голосом, но каждое слово падало в беснующийся зал, как дымящаяся граната в пороховой погреб. Вот отдельные фрагменты его речи, которые удалось записать вашему корреспонденту,

Маттеотти: — Уважаемые коллеги! Мы заявляем, что выборы, состоявшиеся в Италии в апреле сего года, не имеют ни малейшей законной силы.

Выкрики: — Это провокация!.. Гоните его с трибуны... Тихо! Тихо!

...Список правительственного большинства, который якобы собрал более четырех миллионов голосов избирателей...

Голоса: — Долой! Заткните ему глотку! Ко всем чертям!

...получил их вовсе не в результате свободного и фактического волеизъявления народа.

Выкрики со скамей оппозиции: — Вы, фашисты, губите Италию!

...По нашему мнению, результаты выборов недействительны! Ни один итальянский избиратель не имел свободной возможности решать и выбирать в соответствии со своими желаниями...

Председатель Рокко: — Депутат Маттеотти, придерживайтесь темы выступления.

...Выборы превратились в испытание на мужество, в образец безоружного сопротивления физическому насилию!

Председатель:— Депутат Маттеотти, если вы хотите говорить, можете продолжать, но осмотрительно,

Маттеотти: —Я не прошу, чтобы мне дали возможность выступать осмотрительно или неосмотрительно, я хочу говорить парламентарно, говорить правду,.. Вы хотите отбросить нас назад в средневековье! Мы защищаем свободу и суверенитет итальянского народа и требуем аннулировать результаты выборов, опозоренных применением насилия!

Фашистские депутаты — а их было около двух третей палаты — выкрикивали угрозы, оскорбления и проклятия. Многие отчетливо слышали голос Муссолини, который крикнул с места: «Этому человеку не сносить головы!»

Два часа говорил Маттеотти, два часа продолжался фашистский шабаш.

Передают, что, выходя из здания парламента, бледный, но внешне спокойный Маттеотти сказал своим друзьям: «Ну, теперь можете готовить для меня надгробную речь»».

Платоне сложил свои листки и с некоторым опасение ем взглянул на Грамши. Платоне не забыл историю с од<» ним своим репортажем. Это было еще до отъезда Грамши в Москву. В Турине произошло уголовное убийство, о котором говорил весь город. Платоне с воодушевлением взялся за дело, раскопал кое-какие детали, добился на скольких интервью и довольный собой сдал в «Ордине нуово», как ему казалось, удачный материал, уснащенный весьма красочными подробностями. Придя назавтра в редакцию, он с удивлением узнал, что материал в номер не пошел. Огорченный и злой, Платоне направился к Грамши объясняться. В комнатке редактора, в которой троим уже было тесно, но при необходимости помещался весь состав редакции и частые гости — рабочие туринских заводов (друзья шутливо утверждали, что комнатка обладает чудесным свойством раздвигать свои стены), кроме хозяина были еще двое: у стола стоял Монтаньяна, в углу из-за груды рукописей выглядывала кудрявая голова секретаря-стенографистки Пиа Карены.

— A-а, сэр Конан Дойл пришел,— иронически приветствовал Платоне Монтаньяна.— С твоей фантазией, дорогой Феличе, я бы не занимался нашим скучным делом, а писал рассказы. Ну, например, Шерлок Холмс в Италии.

— Неплохая идея,—огрызнулся Платоне.—Конечно, привычнее писать, чтобы мухи дохли.

— Все-таки польза для человечества. Меньше мух останется,— незлобиво отозвался Монтаньяна.

Грамши поднял глаза от рукописи.

— Вы мне мешаете, друзья. Я хотел, Феличе, поговорить по поводу твоего материала. Только позднее. Но раз уж ты вашел... В двух словах: бесспорно, репортаж написан интересно.

Окрыленный похвалой, Платоне перешел в наступление.

— Не откажешь же ты читателю в праве на здоровый человеческий интерес?

— Не откажу. Но существует также и нездоровое человеческое любопытство. Между этими двумя категориями грань подчас малозаметна, но она существует. И литератор не имеет права переступать эту границу. Особенно литератор, пишущий для коммунистической газеты. В каждом напечатанном слове он должен оставаться коммунистом. Зайди попозже, мы вместе с тобой посмотрим репортаж.

«Попозже» наступило глубокой ночью. Позади был длинный, утомительный день. Но Грамши, не торопясь, абзац за абзацем, разобрал злополучный репортаж. С тех пор прошло около трех лет, но Платоне не забыл преподнесенный ему предметный урок.

Грамши молчал. Паузу нарушил Платоне.

— Я предупреждал — черновики. Нужно обработать.

— Нужно, но не очень. Постарайся сохранить стиль торопливой, экспрессивной записи.

— А как быть с последней фразой Маттеотти? Сам я ее не слышал.

— Маттеотти — человек большого мужества, он понимал, на что шел и что ему грозит. Но понимают ли его коллеги по партии?

— Ты думаешь, Муссолини способен?..

— Способен на все... Попробуй поговорить с товарищами Маттеотти. Скажи, что мы беспокоимся.

На следующее утро возбужденный Платоне пришел к Грамши с ворохом газет:

— Вся Италия говорит о речи Маттеотти. Прочитать?

— Только заголовки. Освобожусь — прочитаю сам.

— Хорошо. Названия газет и заголовки:

«Джустиция»: «Мужественное выступление депутата Маттеотти. Вот как были избраны фашистские депутаты!»

«Стампа»: «Бурный день в палате депутатов».

«Аванти»: «Первый блин — и большим комом! Требование признать абсолютно незаконными результаты выборов 6-го апреля. Бурные сцены в парламенте. Левые партии покидают зал заседания. Обвинительная речь Маттеотти».

«Пополо д’Италия»: «Мятеж. Маттеотти в роли Крыленко».

— В роли кого? — переспросил Грамши.

— В роли Крыленко.

— Да, им не откажешь в фантазии... Ты разговаривал с кем-нибудь из товарищей Маттеотти?

— Разговаривал.

— И что?

— Они объяснили мне, что полиция установила постоянную охрану у дома Маттеотти.

— Полиция! Какая чепуха. К сожалению, я не имею права ни на чем настаивать. Это только предположение. Но на их месте я бы не спускал глаз с Маттеотти.

От Грамши Платоне направился в маленькую тратторию неподалеку от Монтечиторио, где собирались журналисты, чтобы перекусить и обменяться новостями, обсуждали подробности этого события. Один из журналистов предложил пари: Маттеотти, утверждал он, осталось жить не более недели. Предложение звучало цинично, но многие считали, что журналист нисколько не преувеличивает опасность. В «Пополо д’Италия» появились прозрачные намеки на необходимость расправы с оппозицией. Газета напечатала статью, принадлежащую перу Муссолини: «Депутат Маттеотти выступил с чудовищно провокационной речью, которая заслуживает куда более ощутимых и веских ответов, чем ласковые эпитеты, брошенные вчера в лицо этому мерзавцу...»

10 июня Маттеотти исчез.

Уже на следующий день Рим огласили пронзительные крики газетчиков: «Исчез депутат Маттеотти!», «Депутат-социалист Маттеотти исчез...», «Случай политического бандитизма!..», «Огромное беспокойство по всей Италии!», «Маттеотти вышел из дома в четыре часа и пошел в палату депутатов. Больше его никто не видел. Жена плачет, предполагает самое худшее, умоляет коллег Маттеотти предпринять что-нибудь...»

Депутаты оппозиции обратились в полицейский комиссариат с настоятельной просьбой провести расследование причин исчезновения Маттеотти.

— Вы утверждаете,—сказал полицейский комиссар Бертини,— что депутат Маттеотти исчез вчера во второй половине дня, но я ведь ничего об этом официально не знаю.

— За всю жизнь не было случая, чтобы Маттеотти без предупреждения исчезал из поля зрения своих друзей, своих домашних на целые сутки. Почему вы не хотите начинать расследование?

— Какое расследование? В каком направлении?

— Почему бы не допросить полицейских агентов в штатском, которые ведут наблюдение за Маттеотти и ого домом.

— Да, конечно, завтра же потребую от них отчета.

Какой отчет можно было потребовать от агентов? За

два дня до исчезновения депутата наблюдение за его домом было снято.

Но Рим — не пустыня. В полицию пришел человек и принес проездной билет депутата Маттеотти. Он сказал, что его сын подобрал билет на дороге, после того как он выпал из проезжающей машины. Один человек видел похищение из своего окна на улице Манчини.

Очень скоро выяснилось, что машина взята напрокат на станции обслуживания Треви, что номер машины 55—12—169. Номер сообщил портье дома на улице Манчини, у которого стояла машина.

— Как вы запомнили такой сложный номер? — недоверчиво спросил комиссар полиции.

— Уж больно они подозрительно вели себя. Я сказал жене: «А вдруг это воры?» — и записал помер на календаре.

— Вы записали девятого, а предполагаемое похищение было десятого.

— Десятого утром эта машина снова появилась у нашего дома. Они ехали медленно, все время оглядывались с опаской...

Встревоженный всенародным возмущением, Муссолини выступил с речью в парламенте: «Довожу до сведения депутатов, что едва лишь органы полиции были поставлены в известность о продолжительном отсутствии депутата Маттеотти, я лично отдал приказ усилить розыски в Риме, вне Рима и в прочих городах... Выражаю надежду,. что депутат Маттеотти сможет скоро вернуться в парламент».

Поднялся огромный Амендола: «Вы же председатель Совета министров, министр внутренних дел, министр иностранных дел, короче, вы — все! Вы лично, собственной персоной, отвечаете за жизнь депутата Маттеотти !»

Убийство члена парламента только за то, что он открыто сказал правду о фашистах, а в том, что произошло убийство, мало кто сомневался, вызвало в стране сильное возбуждение. Стихийно возникали митинги, вспыхивали забастовки. Представители оппозиционных фашизму групп в парламенте покинули его заседания и создали Авентинскую оппозицию, получившую название по аналогии с древним преданием: на Авентин — один из семи холмов Рима — в пятом веке до нашей эры удалились плебеи, борющиеся с патрициями.

27 июня в здании парламента совещанием оппозиционных партий, названным Авептинской ассамблеей, была принята декларация о том, что оппозиционные партии не будут участвовать в работе парламента до тех пор, пока не будет упразднена фашистская милиция и восстановлена законность.

3

В Москве открылся V конгресс Коминтерна.

События в Италии развертывались так, что Грамши сначала отложил свой выезд, а потом не поехал вовсе. Встреча с женой, ожидавшей ребенка, отсрочилась на неопределенное время.

«Рим. 22.6.1924 г.

Моя дорогая Юлька, я все надеялся, что вот-вот выеду, но отъезд мой откладывался со дня на день, поэтому я не писал, думая, что сам приеду раньше, чем дойдет письмо. Выеду ли, то есть смогу ли выехать на этих днях,—не знаю, и поэтому хочу написать тебе, чтобы ты чувствовала, что я рядом с тобой; дорогая, чувствовала мою любовь и мои крепкие-крепкие объятия.

Я переживал незабываемые дни, и они еще продолжаются. По газетам невозможно составить себе точное представление о том, что происходит в Италии. Мы ходили у кратера действующего вулкана. Внезапно, когда никто этого не ожидал, а в особенности фашисты, архиубежденные в своем бесконечном могуществе, вулкан начал извергать огромный поток кипящей лавы, которая обрушилась на всю страну, разрушая все, связанное с фашизмом.

Положение все еще чрезвычайно острое. Была уже попытка государственного переворота со стороны фашистов-экстремистов, которых разогнали с помощью больших воинских соединений и карабинеров. Циркулируют самые невероятные слухи. Вероятно, на этих днях что-то произойдет. Может быть, даже военный переворот. Поэтому я в ближайшие дни еще не могу думать об отъезде. Но моя поездка все равно состоится, потому что в Москве должны узнать о реальном положении вещей.

Дорогая, сколько преград на пути нашего счастья, но мы преодолеем все и в то же время будем выполнять до конца наш долг. Как я был бы рад, если бы в эти дни ты была со мной...»

«7.1924 г.

...Моя жизнь протекает довольно спокойно, несмотря на исключительно напряженное общее положение... Могу свободно передвигаться по городу и встречаться с товарищами, находящимися на нелегальном положении, потому что полиция не функционирует, так же как и все органы фашистского государства,— все чиновники саботируют. Не знаю, сколько может продолжаться такое положение вещей. После трех лет нелегального положения; когда все были заняты лишь тем, чтобы сохранить организацию, события ввергли теперь партию в очень тяжелые испытания. Надо действовать, вести агитацию, выходить из подполья; товарищи, не подготовленные к этому неожиданному скачку, оказались не вполне уверенными в себе. За те два года, что я находился вне Италии, я очень многому научился, приобрел большой опыт, необходимый для того, чтобы работать уверенно...

Г.»

В зарослях кустарника неподалеку от Рима местный житель (находящийся в отпуске бригадир карабинеров) нашел труп Маттеотти.

Страшная находка вызвала новый взрыв возмущения. Похороны Маттеотти превратились во всенародную демонстрацию.

С похорон Грамши поехал в редакцию еженедельника «Стато операйо». Вернулся домой поздно. Перед глазами неотступно стояла картина похорон: бесконечная траурная процессия, плачущие лица, трагическая фигура вдовы... На столе лежала неоконченная статья «Судьба Маттеотти». Глубокий кризис, переживаемый итальянским обществом, порождает трагические эпизоды, подобные мученической смерти Маттеотти. Мысль верная, но как выразить людскую скорбь и людской гнев? Помучавшись с час, отложил рукопись до завтра.

Утром быстро завершил работу. Впечатления от похорон органично вошли в строй статьи.

От имени коммунистической партии Грамши предложил Авентинскому блоку объявить себя Народным парламентом, призвать рабочих к всеобщей забастовке и наряду с политической борьбой против фашизма выдвинуть социальные требования.

С возражениями выступил лидер правого крыла социалистической партии Турати, тактику которого еще II конгресс Коминтерна определил как «внутренний саботаж».

Турати: — Я придерживаюсь диаметрально противоположного мнения. Я бы даже хотел предостеречь наш рабочий класс. Да, я понимаю рабочих. В эти дни они, очевидно, испытывают непреодолимое желание вновь начать дышать свободно и, следовательно, могут поддаться на любую провокацию. Этого следует избежать. Придется рабочим потерпеть и не дышать еще несколько месяцев.

Грамши: — Синьор Турати, я понимаю, ваш совет носит иносказательный характер, но все же попробуйте не дышать хотя бы несколько минут. Стихийные забастовки и демонстрации, возникшие в эти дни в Риме, Неаполе, Генуе и во многих других местах, доказывают, что рабочий класс испытывает непреодолимое желание вступить в борьбу. Вся правда в том, что вы сами боитесь рабочего класса.

Турати: — Давайте говорить начистоту. Мы с вами двигаемся к различным целям. Вы хотите разрушить и уничтожить итальянское государственное устройство. Мы же хотим спасти его от фашизма.

Грамши: — Ваша инерция и пассивность приведут лишь к одному результату: фашизм сумеет оправиться.

Турати: — С фашизмом уже покончено! Это вы своим нетерпением можете подбросить ему новый повод для произвола и насилия. Вы только и мечтаете о том, как бы развернуть пропаганду в пользу вашей партии...

Грамши: — Предлагать всеобщую забастовку против фашизма — это вовсе не означает заниматься пропагандой. Скажу вам более: если вы решительно отклоните наше предложение, мы сами обратимся с ним к рабочим и крестьянам.

Турати: — Не следует ли это понимать так, что вы покидаете наш комитет оппозиционных партий?

Грамши: — Уважаемый депутат Турати, кажется, это ваше наиболее сильное и неприкрытое желание. Но мы уйдем вовсе не потому, что хотим удовлетворить его, а потому, что в союзе с так называемой конституционной оппозицией какая-либо борьба с фашизмом невозможна... Единственной силой, способной победить фашизм и раздавить реакцию, является рабочий класс.

То ли в шутку, то ли всерьез товарищи говорили, что в тревожные июльские дни Грамши овладел чудесным даром всеприсутствия: утверждали, что его видели в двух, а то и в трех местах одновременно.

«21.7. 1924 г.

...Дорогая Юлька, даже мысль о тебе помогает мне быть сильное. Хотелось бы рассказать тебе о стольких эпизодах, о стольких мелочах, которые дали бы представление об атмосфере, о моменте, переживаемом сейчас Италией... В ту ночь, когда все узнали, что партия призывает к всеобщей забастовке... я возвращался домой и весь квартал Порта Пиа, который я пересекал, кишел рабочими с красной гвоздикой на груди; они царили на улицах, на городских окраинах, там чувствовалась атмосфера восстания, в то время как в центре фашисты со своими стилетами и ножами, запрятанными в трости, пытались создать панику. Впрочем, их стилеты исчезали, едва появлялся отряд солдат, готовых открыть огонь. Но... мне было немного грустно, что я вернулся в Италию, когда положение значительно улучшилось; я только слушаю рассказы о терроре, пережитом в самые острые моменты фашистского разгула, знаю от других, как фашисты, думавшие, что я в Турине, охотились за моей тенью и вместо меня избили и изранили моего брата. Я уверен, что они но схватили бы меня, но хотел бы испытать это ощущение: чувствовать, как за тобой яростно охотятся, и уйти от их бессильной ярости.

Представь себе мое положение сегодня: я живу в маленькой вилле на виа Везалио, пересекающей виа Номентана, в одной немецкой семье, которая не знает моего настоящего имени и не знает, что я депутат-коммунист; я разыгрываю из себя серьезного пресерьезного профессора, меня очень уважают и так пекутся о моем покое, что это даже раздражает.

Как много я хотел бы рассказать тебе, но лучше отложим это до встречи, правда?.. Дорогая моя Юлька, я так люблю тебя и обнимаю крепко-крепко.

Г.»

В августе фракция социалистов, входящая в Коммунистический Интернационал (Сератти, Маффи и другие), распущена и слита с Коммунистической партией Италии. Генеральным секретарем партии избран Грамши. Об этом, о своих планах, сомнениях и надеждах Грамши сообщает жене в письмах, которые словно изнутри освещают переживаемые страной события.

«18.8. 1924 г.

Дорогая Юлька, я получил твое письмо от 6-го, написанное в канун начинающейся для нас новой жизни. Как хотелось бы мне быть рядом с тобой. Сейчас, когда я пишу, наш ребенок, может быть, уже родился, он около тебя, и ты можешь ласкать его после того, как страдала, давая ему жизнь Моя радость омрачена легкой грустью: сколь многого я не узнаю из того, что хотел бы знать. Но к чему знать, если все равно нельзя было страдать вместе с тобой? У меня такое чувство, что я нахожусь в привилегированном положении, потому что ныне волей судеб мне было отведено одно лишь счастье. Моя любовь к тебе слишком сильна, слишком интенсивна, наши жизни настолько слиты, что я не могу освободиться от этих грустных мыслей. Вот. А потому у моего счастья немного вытянутая физиономия.

События развиваются неумолимо. Нужно реорганизовать партию, которая слаба ив целом работает очень плохо. Я вхожу в политический центр и являюсь генеральным секретарем; должен был бы быть и редактором газеты, но не хватает сил. Я еще малоработоспособен. А надо было бы контролировать все, следить за всем. Завтра я выезжаю в Милан и в Турин посмотреть, как работают эти две крупнейшие наши организации. У нас не хватает руководящих работников, особенно в Риме. Собрания, в которых я участвую, радуют преданностью и энтузиазмом товарищей, но в то же время настраивают пессимистически: не хватает общей подготовки. Ситуация складывается превосходно для нас: оппозиционные грунпы организуют движение военного характера и вооружают... наших товарищей. Фашизм раскалывается, он точно обезумел, не может осуществить ни одного политического мероприятия. Все оборачивается против него. Но развитие событий будет относительно медленным, потому что нас еще слишком мало и мы слишком плохо организованы.

Г.»

«18.9. 1924 г.

Тяготение к нашей партии исключительно велико: 8а месяц пропаганды мы почти утроили число членов... Это, конечно, не означает, что мы вышли из затруднений. Партия продолжает фактически, если не юридически, оставаться нелегальной: каждое обнаруженное собрание разгоняют, товарищей арестовывают и по несколько дней держат в тюрьме. Надо быть очень осторожным в связях, во встречах с товарищами, которые работают в партийном. аппарате, чтобы избежать провала. Не могу написать тебе о куче разных вещей, потому что не доверяю почте. Опыт нашей работы в Италии исключительно интересен и непрестанно выдвигает все новые проблемы, требующие разрешения. В эти дни в провинциях проходит много конференций, которые дадут нам представление о наших силах и нашей способности к борьбе.

Г.»

Никогда еще итальянский фашизм но стоял так близко к поражению, к полному краху. Нужен был решительный удар. Но, увы, только коммунисты требовали нанести этот удар немедленно. Остальные партии и группы колебались и дали возможность фашизму оправиться. Позднее эта же ошибка в иной обстановке повторилась в Германии. Проходит время, народы исправляют свои ошибки. Но проходит время! И несмываемо остаются кровавые следы на страницах истории!

Почему все-таки не развилось движение, способное смести фашизм? Ответ на этот вопрос дает сам Грамши. «Рабочий класс еще не в состоянии взять на себя инициативу, чтобы вполне использовать создавшееся положение. Дезорганизация его рядов в течение трех лет господства реакции мешает рабочему классу сделаться теперь же решающим фактором».

Мешала сектантская позиция Бордиги, продолжавшего возражать против тактики единого фронта; ведь до августа 1924 года Бордига оставался генеральным секретарем ЦК.

За считанные месяцы Грамши успевает проделать огромную работу по реорганизации партии. Еще во втором номере «Ордине нуово», который начал выходить как журнал с марта 1924 года, в статье «Против пессимизма» он пишет, что необходимо сделать партию «великой армией будущих боев». Будущих боев! В этом крылся глубокий смысл. Грамши выдвигает новый политический и тактический план: привлечение широких масс как основы будущей партии и одновременно подготовка партии к уходу в подполье, ибо неизбежна «промежуточная фаза», вызванная ожесточенным наступлением фашизма. Он предлагает новую организационную структуру партии: «коммунистическая ячейка на каждом заводе». Областные конференции обсуждают и принимают эту структуру. В конце октября он присутствует на конференции в главном городе Сардинии — Кальяри,

Глава четвертая

ОСТРОВ НИЩИХ И ГОРДЫХ

Конференция проходила не в самом Кальяри, а поблизости, между солеварнями и небольшим городком Кварту. Конференция была одной из многих, прошедших осенью того года. Грамши называл их смотром сил партии перед новыми схватками. Всего в ту пору Коммунистическая партия Италии насчитывала 25 тысяч человек.

В самом Кальяри Грамши пробыл недолго, вечером встретился с товарищем по лицею, местным адвокатом Ренато Фигаро. Вспоминали лицей, ломтики салями или сыра на школьных переменах, кружок «мучеников свободной мысли». Ночевал у другого знакомого, на улице Оспедале, неподалеку от дома на корсо Витторио, где жил, когда учился в лицее. Спал на раскладной кровати, не раздеваясь, на случай неожиданного визита. Утром ему очень хотелось побродить по городу, посмотреть места, где он провел свою молодость. Но появляться в городе было рискованно, фашисты готовились отпраздновать вторую годовщину похода на Рим. На перекрестках и площадях чернорубашечники выставили посты. По узким улочкам портовых и рабочих районов ходили вооруженные патрули, цепко оглядывая прохожих.

Грамши с сожалением согласился с друзьями, что его появление в городе вызовет нежелательный интерес полиции и может оказаться опасным для других товарищей.

Из Кальяри он решил заехать в Гиларцу, где по-прежнему жили родители, брат Карло и сестры. Последний раз Грамши был дома четыре года тому назад, сейчас он приезжал женатым человеком и депутатом, чем очень гордилась его мать, Джузеппина Марчиас. Отъезд был назначен сразу после прощального обеда, который организовали местные товарищи в траттории на Ларго Карло Феличе.

Перед обедом Джакомо-маленький, неотлучно сопровождавший Грамши в этой поездке, исчез на четверть часа, вернулся со свертком и вручил его Грамши.

Недоумевая, Грамши развернул сверток и увидел только что купленные крахмальную рубашку и галстук.

— Что за глупости? — сердито спросил Грамши.

— К матери приезжает сын-депутат,— твердо ответил Джакомо.— Ваши друзья поручили мне...

Ворча что-то нелестное о слишком заботливых друзьях, Грамши пошел переодеваться.

В два часа дня Грамши и Джакомо сели в поезд на Гиларцу.

Джакомо радовался случаю побывать в родном городе Антонио, ему давно хотелось познакомиться с семьей Грамши. Он знал только двух его братьев: Дженнаро и Карло, с которым встречался в Турине. Карло моложе Антонио, самая младшая в семье — Терезина. А братья Марио и Дженнаро, сестры Трациэтта и Эмма — старше Антонио. Семь человек детей. Многодетная и многострадальная семья, которую приходилось кормить на нищенское жалованье Франческо Грамши. Заботы о детях легли на плечи Джузеппины Марчиас.

Поезд тащился по Сардинии. Джакомо был здесь впервые, все ему казалось непривычно странным. И поросшая вереском равнина, окаймленная красноватыми скалами, покрытыми ржавыми пятнами мха. И одинокие хижины, которые не оживляли этот трагически безнадежный пейзаж. Время от времени на равнине возникали огромные круглые каменные сооружения, по форме напоминающие усеченный конус. Каждый раз Джакомо провожал их глазами.

— Не приходилось видеть подобное? — спросил Грамши, становясь рядом с Джакомо у окна.— Это нураги, древние сардинские башни-крепости. В Сардинии их насчитывают до семи тысяч... Вот взгляни, мы близко проедем... Видишь, огромная круглая башня, сложенная из стесанного камня, примерно тридцать пять рядов...

— Вроде египетских пирамид.

— Нет, египетские пирамиды — это, по существу, памятники тщеславию. Тут — реальная необходимость. Внутри помещалось до ста человек с имуществом и скотом. Вообще башенные дома как форма укрепленного жилища существовали и в других странах, но в Сардинии, отдаленной от шумных торговых и военных дорог Европы, они носили своеобразный характер... И стоит такая махина неподвижно, мимо бегут столетия, тысячелетия... Некоторые нураги сохранились с конца II тысячелетия до нашей эры — они стоят как символ неподвижности нашего несчастного острова... Исторически сложилось так, что в стороне от Сардинии прошли все крупные события итальянской истории. Вся Италия была охвачена порывом к прогрессу, благосостоянию, свободе. Сардиния же оставалась позади, не принимая участия в этом порыве, связанная с устаревшими общественными формами и устаревшими социальными условиями, с вечной нищетой и отсталостью всех слоев населения... Буржуазия Севера поработила Южную Италию и острова и низвела их до положения эксплуатируемых колоний... Систематическое недоедание, малярия, свирепствующая уже несколько столетий, туберкулез — по распространению этой болезни Сардиния поставила национальный рекорд. Но кто бывал на нашем острове, знает: народ Сардинии не сломлен и не протягивает руку за подаянием. Сарды— гордые люди.

Поезд прибыл на станцию, родные и друзья уже ждали Антонио, своего Нино. Начались объятия и поцелуи. Все вместе пешком направились в Гиларцу.

Что такое Гиларца? Низкие дома, голубой дымок над красными черепичными крышами, крестьяне, возвращающиеся после работы в поло на низеньких осликах. Величественные и невозмутимые старики у водоема обсуждали сравнительные достоинства святых. Старики были настроены благожелательно:

«Святой Рокко — хороший святой».

«Святой Маврикий — тоже хороший святой».

«Святой Августин — о, это очень хороший святой».

При виде Грамши старики подносили руку к голове в знак приветствия: как же, приехал депутат парламента, их земляк, сын Франческо и Джузеппины Марчиас.

Джакомо не думал, что в Гиларце с Антонио может произойти что-либо дурное, но все-таки поглядывал в оба» Говорят: и маленький камень может опрокинуть телегу. Когда они подошли к домику, в котором жила семья Грамши, его внимание привлекла группа молодых людей на противоположной стороне улицы. Руки в карманах, к губам приклеены папироски. Не понравились Джакомо эти ребята...

Не успел гость отдохнуть, как началось шествие «принчипалес» — почетных граждан деревни. Даже местные фашисты не могли обойти дом семьи Грамши в этот знаменательный день и поздравляли соотечественника с высоким званием депутата, хотя и... коммунистического. Все это очень забавляло Грамши, он терпеливо отвечал на вопросы. Синьора Беппина была обеспокоена этими визитами и прямо говорила, что сын хочет побыть с ней и другими родными. Грамши с увлечением играл со своими маленькими племянниками, особенно его забавляла четырехлетняя Мея, дочь брата Дженнаро. Перед этим за завтраком девочка испугалась поданных на стол вареных крабов, и Грамши тут же придумал сказку, в которой участвовало пятьсот тридцать злых крабов под командованием генерала Мастикабродо, которому помогал целый генеральный штаб: учительница Пиявка, учитель Таракан, капитан Синяя борода. Против злых крабов выступили добрые крабы: Фарфарелло, Патапун, Белая борода, Черная борода. Злые крабы щипали девочку на ноги, добрые — бросались на ее защиту. Весь дом, казалось, был наполнен крабами. Грамши разными голосами говорил за добрых и за злых. Добрые, разумеется, побеждали. Девочки увлеклась игрой и уже не боялась никаких крабов, ни добрых, ни злых, а Грамши веселился как ребенок.

Детей увели. Ненадолго Грамши остался один. Он подошел к этажерке с книгами.

Когда человек после далеких странствий возвращается в родной дом, происходят встречи не только с людьми, но и с населяющими дом вещами. Сколько он помнил себя, столько он помнил эту шаткую и скрипучую этажерку, которая хранила его главное богатство — книги. Отец запрещал допоздна засиживаться за чтением, отбирал книгу, клал ее на верхнюю полку этажерки и отсылал Антонио спать. Однажды, оторванный от занимательной книги, он никак не мог сомкнуть глаз. Дождавшись, пока все в доме заснули, Антонио тихонько встал с кровати, на цыпочках подобрался к этажерке. Книга лежала высоко, чтобы дотянуться, он влез на нижнюю полку, схватил книгу и... с оглушающим шумом рухнул вместе с этажеркой на пол. Что творилось дома! Все сбежались полураздетые, мать схватила своего Нино и, ощупывая сначала голову, потом руки, ноги, спрашивала: «Скажи, что у тебя болит! Скажи?..»

Как ни странно, ничего не болело.

И сейчас его старые книги лежат на верхней полке, чтобы малыши, даже шустрая Мея, не могли дотянуться. Мать заботливо сохранила любимцев сына: «Робинзона Крузо», «Таинственный остров», «Черного корсара»… Какая же из них была виновницей ночного переполоха? Кажется, «Черный корсар». Разумеется, «Черный корсар» Эмилио Сальгари. Он снял с этажерки растрепанную книжку в захватанной картонной обложке. В ту далекую пору детства на обложке была прекрасная многоцветная картинка: по голубым волнам моря, освещенного оранжевыми лучами восходящего солнца, под белоснежными парусами шел красавец корабль.

Увы, на старом, потертом картоне просматривались , лишь смутные контуры рисунка, краски выцвели и стерлись.

Из-за книг выглянула небольшая модель парусника. А ведь это и есть он, «Молниеносный», корабль Черного корсара. Осторожно взял в руки модель. Сколько потрудился над ней. И как был горд маленький Антонио, когда деревенский жестянщик попросил у него на время эту модель, чтобы сделать такую же из жести. Потом большая раскрашенная модель висела над мастерской жестянщика; возвращаясь домой, Антонио делал немалый крюк, чтобы лишний раз полюбоваться парящим в воздухе « Молниеносным ».

Осторожно поставил модель, снова взял книгу. В каком же месте, на какой странице его отправили спать? Дочитать оставалось совсем немного, это он твердо помнил...

Взрослый Антонио листал потрепанные, замусоленные страницы. Наметанный журналистский глаз автоматически отмечал изъяны стиля и условность ситуаций, в которые волею автора попадают герои.

— Антонио, к тебе пришли.

Он захлопнул книгу. Нет, не будет взрослый Грамши спорить с маленьким Антонио. Взрослые легко забывают свой детские ощущения, которые растворяются в целом комплексе других восприятий и ощущений, пронизанных чувством сожаления, чувством смешного или каким-либо другим, искажающим детские восприятия чувством.

В дом Франческо Грамши пришли местные крестьяне, которые хотели узнать у его сына-депутата, как им жить. Эти люди, придавленные тяжелой долей, не отрывали взгляда от Антонио. Нелегко было объяснить им то, что они хотели знать. Но Грамши обладал удивительной способностью говорить просто о самом сложном. Они спросили у него, что такое коммунистическая партия. Выслушав объяснения, его слушатели задумались, а один крестьянин сказал: «Но почему ты уехал из Сардинии, такой бедной страны, и вступил в партию бедняков?»

Брат Карло сторожил на улицё. Вместе с ним несли охрану те самые парни, которые не понравились Джакомо. Оказалось — друзья, прекрасные ребята. Они организовали группу охраны Грамши. А нарочито воинственный вид и все прочее — от молодости. Придет время, они поймут, что настоящие дела свершаются без эффектных поз и бравады.

На следующее утро Грамши разбудил Джакомо, Сквозь маленькое окошко скупо пробивался слабый свет. Было очень рано.

— Тс-с,— прошептал он, прикладывая палец к губам.— Не хочешь ли погулять, пока все еще спят?

Утро выдалось теплым, но ветреным. Шквалистый юго-западный ветер беспощадно трепал листву смоковницы, росшей посредине дворика.

— Старая знакомая,— Грамши ласково погладил шершавый ствол.— В детстве я мечтал придумать ловушку для ветра. Ветер представлялся мне буйным и злым существом, и я хотел поймать его, когда он набросился на беззащитное дерево. Но так и не придумал. И по-прежнему дует злой ветер, а бедное дерево сражается в одиночку. Не удивляйся, Джакомо, если сегодня я буду говорить сентиментальные глупости.

Он редко говорил о себе и своем нелегком детство. И Джакомо решился задать давно занимавший его вопрос: нашел ли он уже тогда, в школьные годы, свою дорогу в жизни?

Грамши искоса посмотрел на юношу. В голубых глазах под густыми черными бровями промелькнули насмешливые огоньки. Джакомо знал эти искрящиеся огоньки; обычно они предшествовали взрыву иронии и сарказма, которыми Грамши буквально сокрушал оппонента. Но на сей раз «оппонент» доверчиво ждал ответа.

— Помню, в начальной школе каждый год задавали сочинение на неизменную тему: «Кем вы хотите стать?» Вопрос не легкий, впервые я разрешил его, когда мне было восемь лет, остановив свой выбор на профессии ломового извозчика. Я считал, что профессия эта совмещает в себе приятное с полезным: извозчик щелкает кнутом и правит лошадьми, и в то же время выполняет работу, которая облагораживает человека и дает ему хлеб насущный. Потом было еще много всяких желаний, наивных, но вовсе не смешных. То, о чем ты спрашиваешь, милый Джакомо, произошло гораздо позже. И далеко не сразу.

Навстречу шла немолодая женщина, одетая во все черное. Женщина несла два мешка, по-видимому с зерном.

Поравнявшись с Грамши, женщина произнесла несколько слов. Грамши улыбнулся и ответил какой-то Фразой. Джакомо оглянулся. Женщина продолжала идти, легко ступая по неровной каменистой дороге. Только напряженная прямизна спины выдавала тяжесть ноши.

— Женщина с севера острова,— пояснил Грамши.— Она приветствовала нас на логударском диалекте. Уже немногие так говорят, логударский вытесняется галурским. А у нас в Гиларце преобладает кампиданский.

Они свернули на главную улицу городка. Грамши указал на один из домов, над его дверью была прибита выцветшая от солнца вывеска: «Отдел регистрации налогов».

— Здесь ваш покорный слуга еще до гимназии трудился целых два года. Мне было одиннадцать лет, зарабатывал я двадцать лир в месяц, работая по десять часов в сутки, включая и утро воскресных дней. О, я был' очень важным лицом в этом важном учреждении. Разносил конторские книги, которые весили больше, чем я сам. И часто украдкой плакал по ночам от боли во всем теле.

Некоторое время они шли молча. Грамши был взволнован прогулкой.

Уже наступило трудовое утро в Гиларце. У бассейна, ожидая своей очереди, чтобы наполнить водой большие металлические кувшины, толпились женщины. Стоял оживленный гомон, женщины обменивались новостями. Вдруг, как по команде, гомон смолк. Грамши поздоровался. В ответ раздались нестройные, но дружные приветствия.

У входа в дом Грамши на минуту остановился:

— Каждый прожитый день оставляет след, своеобразные записи в сознании ребенка, не всегда такие приятные, как хотелось бы. Стереть, перечеркнуть эти записи очень трудно. Нужно стараться писать сразу набело.

Он открыл дверь и, прежде чем войти, еще раз оглянулся:

— Вот и окончилась прогулка в детство, Джакомо.

Пришло время расставания. Антонио нежно обнял старых родителей (Франческо Грамши тогда было 64 года, Беннине Марчиас — 63), брата Карло, сестер Терезину и Грациэтту. Это было их последнее объятие.

«Рим, 10.11.1924 г.

...Вот уже три дня, как я вернулся из Сардинии, застал здесь два твоих письма. Мне пришлось бы написать целый том, чтобы рассказать обо всех впечатлениях этих дней. События развиваются молниеносно, причем в таких причудливых формах, что для того, чтобы дать им оценку, понятную тем, кто не живет в Италии, по варится в самой гуще, понадобилось бы систематизированное исследование психологии фашизма, знаменующего острую фазу стремительно быстрого распада буржуазного общества, который происходит в момент, когда пролетариат еще недостаточно организован для захвата власти. Деморализация, подлость, коррупция, преступность приняли неслыханные размеры; мальчишки и дураки оказываются хозяевами политического положения и плачут или сходят с ума под грузом исторической ответственности, которая внезапно легла на плечи этих честолюбивых, безответственных дилетантов; трагедия и фарс чередуются на сцене без всякой взаимосвязи, хаос достиг пределов, казавшихся немыслимыми даже для самой разнузданной фантазии. Иногда у меня создается такое впечатление, что и я сам — словно тростинка в этом историческом урагане, но у меня достаточно энергии, чтобы сохранять, насколько возможно, хладнокровие и делать то, что я считаю нужным...

Г.»

Тираж «Униты» превысил сорок тысяч экземпляров. 19 ноября на заседании палаты депутатов коммунисты зачитали антифашистскую декларацию.

«26.11.1924 г.

Дорогая,

уже почти месяц не имею вестей от тебя. Мне пришлось снова выехать из Рима как раз в дни отправки почты, и поэтому я пропустил одно письмо. Через несколько дней уеду снова и пробуду в Милане по меньшей мере дней пятнадцать. Работаем, не переводя дыхания. Политическое положение сложилось так, что мы вынуждены вести кропотливую, но в целом гигантскую работу. Пролетариат пробуждается и вновь обретает сознание своей силы;? ещё явственнее пробуждение крестьян, экономическое положение которых ужасно. Но организовать массы еще трудно, и партия в целом — ее ячейки и деревенские группы — тяжела на подъем и медленно работает. Центр партии должен постоянно бывать на местах, стимулировать и контролировать работу, помогать товарищам, направлять их, работать вместе с ними. Мы стали очень сильны: нам удается проводить открытые митинги прямо на предприятиях, в присутствии 4000 рабочих, которые рукоплещут партии и Интернационалу...

Г.»

«4.12.1924 г.

Дорогая Юлька, в первых числах февраля состоится расширенный Исполком, и не исключено, что я буду участвовать в нем как делегат. Эта новость и вероятность (или возможность) поездки немного взволновали меня. Нет уверенности, что я смогу легально выехать из Италии: правительство неохотно выдает нам паспорта; перебраться через Альпы в феврале — нелегкая вещь для меня, хоть я и имею некоторый навык в путешествиях по снегу и в ночевках в снегу для отдыха. Поэтому я нервничаю: мне хотелось бы на несколько недель выйти из состояния изоляции от внешнего мира, в которой все мы находимся в Италии, соприкоснуться с живыми течениями революционного движения, проверить некоторые впечатления и мнения, составленные по обрывкам сообщений или по впечатлениям и мнениям других товарищей по работе, которая проведена в Италии и не кажется мне малоценной или недостойной того, чтобы о ней узнали более широко...

Г.»

«12.1.1925 г.

Дорогая Юлька, два слова наспех. Несколько педель я не получаю вестей от тебя и не знаю, объясняется ли это причинами общего порядка или состоянием твоего здоровья... Я живу интенсивнейшей жизнью, подстегиваемый стремительно развивающимися событиями. Нельзя, однако, предвидеть в ближайшем будущем крах фашизма как режима — разве только как фашистского правительства... Мы в Италии переживаем фазу, какой, мне кажется, не знала ни одна другая страна,— фазу, полную неожиданностей...

Г.»

В канун нового, 1925 года в печати были опубликованы документы, изобличающие личную причастность Муссолини к убийству Маттеотти и другим злодеяниям фашистов. Выяснилось, что глава правительства — просто уголовный преступник. По правилам игры, принятым в конституционном государстве, премьер должен был уйти в отставку. Но Муссолини опирался на .вооруженную силу, оппозиция — на параграфы конституции и национальные традиции. В таких ситуациях, как показывает история, побеждает сила. Муссолини не ушел. 3 января 1925 года он начал наступление. «Я принимаю на себя всю моральную, политическую и историческую ответственность за все, что случилось»,— заявил он с трибуны парламента. Как выяснилось впоследствии, Муссолини явился в парламент, имея в кармане королевский указ о его роспуске. Нужно было только проставить дату. А ведь оппозиция продолжала надеяться на вмешательство Виктора Эммануила. Бывший премьер-министр, лидер левого крыла либеральной партии Франческо Нитти, после прихода фашистов к власти нашедший себе убежище в Швейцарии, написал королю письмо: «Если б можно было голосовать свободно, то девять десятых итальянцев выразили бы не только недоверие, но и ненависть нынешнему режиму, основанному на насилии... Весной истекшего года состоялись выборы, и правительство получило большинство. Но, возможно, ни у кого не хватило смелости рассказать Вашему Величеству, что это были за выборы... Совершилось одно из самых отвратительных мошенничеств современной истории».

Обращение Франческо Нитти осталось без ответа. Тогда Джованни Амендола, вождь конституционной оппозиции, справился у короля: «Намерена ли савойская династия рассматривать настоящее положение, противоречащее конституции, как окончательное? Это дало бы повод думать, что савойская династия считала временным конституционный режим, существовавший с 1848 по 1925 год». Виктор Эммануил счел себя оскорбленным.

Вскоре Джованни Амендола попадет в фашистскую засаду. Рослый, широкоплечий, в расцвете сил — ему еще не было и сорока,— Амендола пытался оказать сопротивление, ответить ударами на удары, то есть инстинктивно сделать то, от чего — в переносном смысле, разумеется,— он отказался год назад, когда Грамши и другие депутаты-коммунисты предложили поднять против фашистов народные массы. Но что может сделать один человек против банды профессиональных убийц? После избиения он проживет только восемь месяцев и умрет во Франции.

Дело убийц Маттеотти слушалось в 1926 году в городе Кьети. Защищал их Фариначчи, секретарь фашистской партии, отъявленный негодяй, что уже тогда было широко известно, и трус, что стало известно позднее. Фариначчи: «Это не суд над режимом и над партией, это — суд над оппозицией». Менее чем через два года после преступления убийцы будут разгуливать на свободе.

Возобновился фашистский террор, приостановленный после всенародного возмущения убийством Маттеотти. Коммунисты сосредоточивают свои силы на предприятиях: к январю — февралю создано более 500 заводских ячеек. В марте Грамши должен выехать в Москву на расширенный пленум Исполкома Коммунистического Интернационала. Перед отъездом, выполняя просьбу Юлии и ее родных, Грамши разыскивает в Риме Татьяну Шухт.

Глава пятая

ТАТЬЯНА

1

В Риме шел снег. Он падал на проезжую часть улицы, на стоящие у края тротуаров тележки торговцев фруктами, на пирамиды оранжевых апельсинов. Крупными пушистыми хлопьями он покрыл крыши и ветки деревьев, согнувшиеся под непривычной тяжестью. В квартиру преуспевающего римского адвоката, в атмосферу устоявшегося мещанского благополучия Татьяна Аполлоновна принесла с улицы непривычно-бунтарский запах выпавшего снега.

После занятий в средней школе, где она преподавала естественные науки, Татьяна Аполлоновна давала еще частные уроки. Попадались милые люди, которые относились к учительнице, как к члену семьи. Но урок у адвоката с улицы Ринетта принадлежал к категории неприятных.

Уже при первой встрече адвокат ей не понравился.

Договариваясь об условиях по телефону, он попросил уважаемую синьору профессора «удовлетворить его естественное любопытство», как он выразился, и позволить ознакомиться с ее дипломом. В просьбе было что-то непривычное и неприятное, захотелось сразу отказаться от урока. Помешала свойственная Татьяне Аполлоновне деликатность. Она захватила с собой диплом об окончании естественного факультета. Диплом лежал в конверте с другими документами, Татьяна Аполлоновна положила в сумочку весь конверт. При встрече с адвокатом хотела вынуть нужный диплом, но адвокат властно взял из ее рук конверт. Татьяна Аполлоновна рассердилась, но сдержалась.

Адвокат прочитывал очередной документ и откладывал его в сторону. Татьяна Аполлоновна следила за его неторопливыми движениями. Он внимательно прочел диплом об окончании естественного факультета в Риме, задержался на неразборчивой подписи профессора Грасси, ее руководителя по диплому. Так же тщательно изучил свидетельство о прохождении в Риме курса медицинского факультета. Неодобрительно покачав головой, ознакомился с дипломом второй степени университета Монпелье, дающего право преподавать французский язык и литературу.

Окончив изучение дипломов, адвокат аккуратно сложил их. «С документами он обращается нежнее, чем о людьми»,— подумала Татьяна Аполлоновна.

— Ваша квалификация, синьора, вне всяких сомнений. Но, если будет позволено, одно замечание. Вы разбросались в жизни, синьора. Секрет успеха — в целеустремленности. Лишь ясность цели и настойчивость в ее достижении позволили мне приобрести все это.

Энергичным жестом он очертил круг. В этот круг вошел и его кабинет, и весь Рим, лежавший где-то ниже окон пятого этажа адвокатской квартиры.

«По какому праву этот самодовольный господин читает мне нотации?» — думала Татьяна Аполлоновна, твёрдо намереваясь отказаться от урока, но непроизвольно следя глазами за плавным кругообразным движением холеной мужской руки. Вошел сын адвоката, худой, большеглазый и очень робкий, явно запуганный своим великолепным папашей. Татьяна Аполлоновна глянула на мальчика и... согласилась.

Потом, вспоминая эту сцену, Татьяна Аполлоновна пришла к выводу, что в ее решении немаловажную роль сыграл адвокатский жест, невольно заставивший взглянуть в окно. Красота открывшейся картины сладко сжала ее сердце. Совсем близко виднелась продолговатая Пьяцца Навона с причудливо живописной церковью Сант’Аньезе и фонтаном «Четырех рек». Из окна, выходящего на восточную сторону за Пьяцца Навона, хорошо смотрелся Пантеон. Великолепное здание-ротонда, сооруженное еще до нашей эры, сейчас зажато современными домами. Только сверху без помех открывается строгая красота его огромного монолитного купола; в размерах ему уступает даже купол собора святого Петра. А из окна, выходящего на запад, видна широкая излучина Тибра и перекинутый через реку мост Умберто — путь, который вел ко Дворцу юстиции. Как чаете в близком будущем Татьяне Аполлоновне, измученной тревогой и неясностью, придется проделывать этот путь. Но пока вид на мост Умберто и далее, в глубине, на зеленые высоты Джаниколо доставлял ей истинную радость.

Сегодня все это было закрыто плотной пеленой. В Риме шел снег. Редкое для Рима зрелище. «Совсем как в России»,— подумала Татьяна Аполлоновна и сама улыбнулась своему сравнению. Ведь Россию она почти не помнила. Четырехлетней увезли ее из Самары в Царское Село, а на шестом году жизни Таня Шухт навсегда покинула родину. Царское Село совсем стерлось из памяти, а Самара, как ни странно, нет-нет да и возникает. Иногда по ночам снится большая река, пестрая толпа на берегу. Один эпизод удивил всех близких. Однажды — ей тогда было лет десять, и жили они в Женеве на улице Маланью — Таня помогала маленькой Юле наряжать куклу. В новом платьице игрушка выглядела очень нарядно. Внимательно осматривая куклу, Таня вдруг заунывно запела:

Когда будешь большая,

отдадут тебя замуж

В деревню чужую, да в семью большую...

— Боже мой, Танечка, что ты поешь? — удивленно спросила мама.

— Песенку.

— Но откуда она у тебя?

— Не знаю,— нерешительно ответила девочка.

— Это пела тебе няня в Самаре. Ты была совсем крошкой. Неужели запомнила?

— Не знаю,— повторила Таня. И добавила: — Я еще много-много чего помню. И ярмарку, как лошадей продавали. И как мы по льду катались. И еще помню, к папе полицейский приходил.

— Это ты знаешь по рассказам, а песню действительно каким-то чудом запомнила.

— Я много-много запомнила,— твердо повторила Таня.

Сейчас взрослая Татьяна Аполлоновна сказала бы, что маленькая Таня все же преувеличивала. Воспоминания ранних детских лет были смутны и отрывочны. Но они несомненно существовали.

Настойчиво в памяти возникал зимний лес. Длинная-длинная просека. Идет снег. По обеим сторонам просеки могучие сосны, раскидистые ели, между ними молодые стройные елочки и совсем еще маленькие, чуть выглядывающие своими зелеными макушками из-под пушистых сугробов. Таня хочет потрогать елочку и проваливается в сугроб.

Кто-то большой берет ее за плечи и выволакивает на поверхность, всю облепленную снегом. Это — папа. Он отряхивает Таню и укоризненно выговаривает ей, но Таня видит, что он совсем не сердится, и она смеется счастливым смехом...

— Я решил, синьора.

Усилием воли Татьяна Аполлоновна возвращается к действительности. Она в Риме, в квартире адвоката, за окном продолжает падать итальянский снег.

— Решил? Сейчас проверим. Нет, милый, ты ошибся... Подумай, ведь это совсем просто...

Татьяна Аполлоновна терпеливо объясняет мальчику его ошибку.

С математикой на сегодня все. Перейдем к истории. Что у нас? Войны герцога Савойского? Нападение на свободную Женеву? Я слушаю тебя... Как ты скучно рассказываешь, мальчик. Ведь это так интересно. До сих пор Женева ежегодно празднует чудесное спасение своего вольного города. В ночь с И на 12 декабря все выходят на улицы и принимают участие в празднике «эскалада». О, это прекрасный праздник.

Занятия окончены. Слава богу, адвоката нет дома. Обойдется без очередной порции сентенций. Татьяна Аполлоновна прощается с мальчиком — он по-прежнему ей нравится, и мальчик, кажется, привязался к учительнице,— выходит на улицу. Тротуар непривычно белый, но снег уже начал таять.

У небольшого ресторана вынесенные на улицу столики, в хорошую погоду занятые посетителями, сейчас были покрыты снегом, как белыми скатертями. Полюбовавшись редкой в Риме картиной, Татьяна Аполлоновна пошла дальше. На мосту Умберто задержалась. Недавно прошли дожди, уровень Тибра поднялся. Исчезли отмели, древняя река свободно несла свои желтые воды.

Она стояла долго, машинально чертя что-то на снежной пелене, покрывающей балюстраду. Время шло. Так же машинально взглянула на белую поверхность балюстрады и удивилась. Она написала: «Татанька». Не Таня, не Татьяна, а Татанька, как ее звали в детстве. Сегодня — русский день, день воспоминаний. Виноват снег... И одиночество...

Последнее время она стала чувствовать одиночество особенно остро. Отец, мать, сестры... Надя умерла, об этом ей сообщили, кажется, в 1920 году. Ася замужем, наверное, у нее уже большие дети... «Наверное», «кажется»„.. Ничего она не знает о самых близких. Переписка прекратилась по ее вине... Боялась выдать в письмах свою тоску... Отцу уже шестьдесят пять лет... Боже мой, и маме шестьдесят пять. Ведь они ровесники. Старенькая мамочка! Почему-то возраст матери Татьяна Аполлоновна ощутила острее. Отец всегда казался ей молодым, даже борода его не старила. Неистощимый на выдумки, для них, старших дочерей, он был другом и товарищем...

Татьяна Аполлоновна стояла на мосту Умберто, смотрела на мутные воды. Даже Тибр, старый сонный Тибр, в этот день непохож на самого себя, напоминает полноводную Рону, рассекающую Женеву на две части... Нет, сегодня не уйти от воспоминаний. Да и не надо уходить!..

2

К традиционному женевскому карнавалу в ночь с 11 на 12 декабря 1903 года Шухты начали готовиться чуть ли не за месяц. В комнату девочек был принесен волшебный «мамин мешок», куда Юлия Григорьевна, обшивая свое многочисленное семейство, взяла за правило складывать обрезки материи. Мешок вытряхнули на стол, за которым девочки обычно готовили уроки. Куча разного цветных лоскутов не уместилась на столе, пришлось расстелить на полу простыню, и на ней взгромоздился пестрый холм лоскутов, и казалось невероятным, что вся эта масса обрывков материи помещалась в одном не очень большом мешке. Наверное, он действительно был чуточку волшебным. Но главное волшебство началось потоми при помощи этих лоскутов и обыкновенной парусины получились чудо какие костюмы, плащи, накидки. Аполлон Александрович осторожности ради все же убрал со своего стола нужные бумаги; ненароком их могли заляпать краской, которую в эти дни в доме потребляли в огромном количестве.

Накануне долгожданного дня Аполлон Александрович сказал, что серпантина и конфетти нужно заготовить побольше, ибо на карнавал они пойдут не одни, а вместе с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной Ульяновыми. Девочки шумно зааплодировали.

Наступило 11 декабря. Восемнадцатилетняя Надя сказала, что на карнавал пойдет с подругами. Родители не возражали. Надо было решить, что делать с младшими. О четырехлетнем Вите и спору не было: он оставался дома с мамой. А вот Юля? Ей только минуло семь, тащить такую малышку в оживленную, бурлящую толпу было рискованно. Но не хотелось лишать девочку радости, о которой она давно уже мечтала. Что же делать? Большой выдумщик, инициатор многих детских затей, Аполлон Алексавдрович предложил старшим девочкам «сыграть» карнавал для мамы, Юли и Вити. Идея увлекла. После недолгих, но настойчивых уговоров Аполлон Александрович согласился исполнить важную роль Герольда, который, драпируясь в яркий плащ, верхом на прекрасном коне въезжает на высокий холм в старой части города и под глухой рокот барабанов торжественно оглашает историю ночного нападения на Женеву армии герцога Савойского и чудесного спасения вольного города. Юлия Григорьевна согласилась быть невидимым «оркестром»...

Рокотали барабаны, пели рожки. Герольд явился пешим, но в оранжево-золотистом плаще, в котором почти невозможно было признать вывезенную еще из Самары старую плюшевую скатерть.

Вынув из-под плаща свернутый трубкой плотный лист бумаги, Горольд провозгласил:

«Слушайте, граждане Женевы, слушайте!»

«Гражданин Женевы» — четырехлетний Витя захлопал в ладоши, но был призван к порядку.

Раздался звонок. Юлия Григорьевна пошла открыть дверь и вернулась с гостем.

— К нам Владимир Ильич,— объявила Юлия Григорьевна.— Дети, подвиньтесь.

— Мне, право, неловко,— смущенно сказал Ленин.— Я легкомысленно пообещал Аполлону Александровичу отправиться на карнавал и пришел предупредить, что вряд ли смогу... Вот видите, помешал.

— Ничего не помешали,— заявил Аполлон Александрович.— Нам не хватает благодарных зрителей. Будьте благодарным зрителем, Владимир Ильич. Очень просим вас.

— Ну, если благодарным зрителем,— улыбнулся Ленин, усаживаясь.

...Праздник удался на славу. Владимир Ильич энергично аплодировал.

— Если на городском карнавале будет хоть наполовину так весело,— сказал Ленин,— грех не пойти. Надо всех наших вытащить. Пусть встряхнутся. Боюсь, Надя не сможет, она нездорова.

— Разрешите, я попробую ее уговорить,— предложил Аполлон Александрович.

— Не хочется вас затруднять...

— Дети пойдут под предводительством Юлии Григорьевны, вы вытащите товарищей, а встретимся мы все…

— На Гранд-рю, у входа в библиотеку,— предложил Владимир Ильич.

В этот вечер то у одной, то у другой квартиры, где жили русские эмигранты, раздавался звонок и вслед за ним — оживленный голос Владимира Ильича: «Идемте гулять! Все важные вопросы отложим до завтра».

Важных вопросов было много, и вопросов невеселых. Положение партии после II съезда с каждым днем осложнялось. С № 52 «Искра» стала меньшевистской. Владимир Ильич пишет и публикует открытое письмо — «Почему я вышел из редакции «Искры»?» Пишет членам ЦК в Россию, настаивает на созыве съезда партии. Ленин устал, изнервничались товарищи. Им необходимо отдохнуть, отвлечься.

— Смотрите, какое веселье на улицах!.. Смех, шутки, пляски... Побыстрее выходите!..

Радостной, шумной толпой влились русские большевики в общее веселье улицы. Владимир Бонч-Бруевич, Вацлав Боровский, Николай Бауман, Фридрих Ленгник... Большинство из них скоро покинут Женеву и нелегально отправятся в Россию навстречу своей нелегкой судьбе.

Но сегодня, среди смеющейся и танцующей женевской толпы, они чувствуют себя превосходно. Неистощим на веселые выдумки Владимир Ильич. Таким молодым, искрящимся озорным весельем семья Шухтов не видела его никогда — ни до, ни после праздника «эскалада».

3

Татьяна Аполлоновна снимала меблированную комнату «с услугами». Это значило, что служанка Роза в один из дней недели производила в комнате генеральную уборку. Остальные шесть дней Татьяна Аполлоновна с тихой злостью «решала шарады», как она про себя называла поиски запиханных Розой вещей. Вещи находились не сразу и в самых немыслимых местах. Татьяна Аполлоновна давала себе клятву, что это в последний раз и лучше она обойдется вообще без уборки. Проходила неделя, и все повторялось.

После очередного нашествия Розы прошло только два дня. Еще не все «шарады» были решены. Поэтому Татьяна Аполлоновна очень удивилась и даже огорчилась (как хотелось спокойно отдохнуть после суматошного дня!), когда, подходя к дому, увидела Розу, остервенело выбивающую длинную ковровую дорожку, украшавшую коридор и ее, Татьяны Аполлоновны, комнату.

К ковровым дорожкам у Розы было особое отношение. Квартиранты меблированных комнат и жители соседних домов знали историю Розиной Судьбы. Роза любила со всеми подробностями рассказывать о самом крупном событии в ее жизни. Неважно, что после свадьбы прошло много лет и Роза давным-давно овдовела. Свадьба — это свадьба. А самым крупным впечатлением от свадьбы у Розы осталась ковровая дорожка, постеленная от входа в церковь до главного алтаря. По этой дорожке счастливая новобрачная сделала первый трепетный шаг навстречу новой жизни. И хотя эта новая жизнь принесла Розе лишения и горе, роскошная ковровая дорожка осталась навсегда в ее памяти. Немудрено, что дорожки, которые Роза тщательно выколачивала, хотя они и не могли идти в сравнение с той незабываемой, заставляв ли Розу искать собеседника, который согласился бы терпеливо выслушать ее историю. Лирические воспоминания не мешали Розе делать свое дело. Энергично, как дровосек свой топор, заносила она над головой плетеную выбивалку, со свистом рассекала воздух и с силой опускала ее на несчастную дорожку. В тесном дворе хлопок, как выстрел, прокатывался гулким эхом. А Роза уже замахивалась для следующего удара.

Увидев Татьяну Аполлоновну, Роза прервала свою работу, концом передника стерла с лица крупные капли пота и сказала:

— Убираю вашу комнату, синьора. Хозяин велел. Приедет онореволе.

— Кто?

— Онореволе. Синьор депутат. Он уже приходил, спрашивал вас. Хозяйка не хотела отвечать на вопросы, надо ли что, знаете, какое время? Тогда он показал визитную карточку. Так и написано: «депутат». Синьор просил передать, что зайдет попозже.

Онореволе? Депутат? К ней? Наверное, ошибка. А Роза с удовольствием (как-никак событие!) заключила.

— Торопитесь, синьора. Он вот-вот может прийти.

«Куда и зачем торопиться? — недовольно подумала

Татьяна Аполлоновна.— И какое мне дело до какого-то онореволе?»

Но хозяйке, синьоре Онории, очевидно, было дело: так решительно орудовала она в коридоре тряпкой и щетками.

— Синьора Онория, Роза мне сказала...

— Да-да, он подошел к дому, вынул бумажку, проверил адрес и позвонил. Я смотрела в окошко и все видела. А звонок у нас не работает, вы же знаете. Сколько раз я говорила Филиппо: надо починить звонок, но разве его допросишься. А маленький синьор нажал кнопку и ждет, когда ему откроют. Я высунулась из окна и говорю: «Синьор, звонок не работает, входите, если вам нужно именно сюда».

«Мне нужно именно сюда»,— ответил маленький синьор и вошел. Я встретила его на площадке.

«А что вам угодно?»

«Мне угодно синьору Татьяну Шухт, если позволите,— сказал он, вежливо так сказал.— У меня для нее есть письмо».

И вручил мне свою визитную карточку. Вот она.

Татьяна Аполлоновна взглянула на карточку, про себя прочитала: «Антонио Грамши, палата депутатов». Синьора Онория ревниво следила за ее взглядом.

— Можно мне, дорогая синьора, взять эту карточку на память?

— Пожалуйста. Я буду дома. Если придет...

— О, конечно, конечно. Я сама проведу синьора депутата.

Разумеется, Татьяну Аполлоновну заинтересовал неожиданный визит депутата парламента, но, в отличие от квартирной хозяйки, ожидание не помешало ей заниматься делом; нужно было закончить перевод с французского одной статьи. От этой работы се оторвал стук в дверь.

— Войдите.

Дверь распахнулась, в комнату как-то бочком протиснулась хозяйка.

— Пожалуйста, синьор депутат,— произнесла она, придерживая дверь и пропуская в комнату гостя. Вошедший был маленького роста, в пальто, но без шляпы, высокий лоб был увенчан шапкой густых и пышных волос.

Он поклонился Татьяне Аполлоновне и повернулся к хозяйке:

— Спасибо, синьора Онория.

Ох, как хотелось синьоре Онории поговорить, но под спокойно-твердым взглядом гостя осеклась и вышла, затворив за собой дверь.

«Ого,— подумала Татьяна Аполлоновна,— маленький синьор с характером».

А «маленький синьор», с улыбкой покосившись на дверь, уже протягивал ей руку.

— Меня зовут Антонио Грамши. Я принес вам письмо от родных.

Татьяна Аполлоновна опешила.

— Из Москвы? Не может быть!

— Письмо — из Москвы. Правда, я его получил но почте. Вот оно... Не буду мешать.— Он бросил взгляд на книжные полки.— Разрешите посмотреть?

— Да-да, разумеется.

Татьяна Аполлоновна читала письмо, и удивлению ее не было границ.

Неожиданный гость оказался... мужем младшей сестры Юльки, маленькой Юльки. Письмо было от мамы. Юля только приписала несколько слов, просила быть доброй к ее Антонио. «Ее Антонио!».. Грамши? Антонио Грамши. Где она слышала эту фамилию?

— Вы журналист, синьор Грамши?

Грамши обернулся. В руке он держал снятую с полки книгу. Татьяна Аполлоновна узнала по корешку томик Шопенгауэра.

— Да, журналист.

Он подождал новых вопросов, но Татьяна Аполлоновна молчала. Ей — стеснительной и мнительной в отношениях с людьми — показалось, что встреча с новой «римской» родственницей неприятна Грамши, что она самовольно врывается в круг его семейных привязанностей. И Татьяне Аполлоновне стало вдруг неуютно в собственной комнате.

Очевидно, Грамши понял ее состояние и по привычке обратился за помощью к книге. Он раскрыл титульный лист, поморщился: «помощник» явно не пришелся ему по вкусу.

— Артур Шопенгауэр, «Мир как воля и представление». Вы это читаете?.. Даже отчеркнуто... Можно?

— Пожалуйста.

«Каждая жизнь есть история страдания...» Что же, Шопенгауэру нельзя отказать в последовательности. «Неразумная и ненасытная в своих желаниях воля порождает противоположность материи и сознания, объекта к субъекта». Отсюда доктрина, что жизнь есть ело. Неужели вы согласны с Шопенгауэром?

— В жизни много страдания,— уклончиво ответила Татьяна Аполлоновна, с удивлением приглядываясь к изменчиво-одухотворенному лицу своего .собеседника.

В свою очередь Грамши внимательно посмотрел на Татьяну. «Какие у него поразительные глаза,— подумала она.— Голубизна обычно бывает холодной, а у него они теплые и бездонные».

— Еще поговорим об этом. И о разном другом, ведь мы теперь будем часто встречаться.— Грамши поставил книгу на место и повернулся К Татьяне Аполлоновне.—» А сейчас, если вы пригласите меня сесть...

— Садитесь, ради бога, садитесь,—смутилась Татьяна Аполлоновна.— Я плохая хозяйка.

— Расскажу вам московские новости. Сам я уже полтора года там не был, но в ближайшее время должен поехать, ненадолго, правда. Может быть, удастся Забрать Юльку и Делько с собой.

— Делько?

— Да, Делио. У нас есть сын,— сказал он с гордостью.— Большой сын. Ему уже полгода.

— Что вы говорите! Подумайте только, Юля, маленькая Юлька — мама. Поздравляю вас... Антонио. От всей души. Сын — это прекрасно. А можно такого кроху везти за тридевять земель? Да еще зимой.

— Вы думаете, нельзя? — с тревогой спросил Грамши.— Мы посоветуемся с врачами.

Глава шестая

СЧАСТЬЕ СОВМЕСТНОЙ БОРЬБЫ

1

В середине марта 1925 года Грамши, как и предполагал, направился в Москву на V расширенный пленум ИККИ. Ехал легальным путем — поездом через Вену. Время в дороге использовал для подготовки информация о положении в Италии. Важно было осмыслить новые факты и сделать из них выводы.

Год начался тревожно. Речь Муссолини в парламенте многие оценили как государственный переворот. Усилились преследования всех левых организаций. Коммунистическая партия после конфискации ее печатных органов и многочисленных арестов ушла в глухое подполье,,

Во время длинной дороги Грамши снова и снова мысленно возвращался к задаче, выдвинутой им перед руководящими органами партии: «Мы должны поставить в повестку дня проблему подготовки восстания (не в качестве немедленного решения, а в плане конкретной подготовки). Последние политические события знаменуют начало фазы, на которой восстание становится единственным средством выражения политической воли масс, у которых отняты другие средства самовыражения».

Фашизм укрепляется. Но Бордига и некоторые его единомышленники упорно продолжают усматривать у фашизма несуществующие тенденции к компромиссу с демократическими силами. Как мешает партии эта догматическая предвзятая позиция!

Предыдущий год был трудным. Текущий, видимо, окажется еще труднее. И что ждет партию в обозримом будущем? Политика — не гадание на кофейной гуще. Но без ощущения завтрашнего дня нет и дня сегодняшнего.

...Поезд подходил к Москве. Делегатов пленума встречали представители Коминтерна. В толпе он увидел родную темноволосую головку. Не дождавшись остановки вагона, соскочил с подножки.

— Юлька! Любимая! А где же Делио? — спросил оп, оглядываясь, словно ребенок мог спрятаться за чьей-то спиной.

— В это время он спит,— нравоучительно объяснила Юлия. В ее голосе он почувствовал новую интонацию, интонацию женщины-матери.

Как много нужно сказать друг другу, как мало времени. Очень обрадовало Юлию письмо Татьяны.

— Хорошо бы она приехала.

— Сперва ты приедешь в Рим, потом вместе в Москву.

— А Делио?

— Вместе с Делио, разумеется. Как же иначе?

Заседания пленума шли каждый день. Обсуждались тезисы «Большевизации партий Коммунистического Интернационала». Менялась структура партий, центр тяжести переносился на работу в производственных ячейках. Тактика единого фронта определялась как присущий ленинизму метод вовлечения масс в революционную борьбу. День был заполнен работой до предела. Не оставалось времени даже на встречи с семьей. Грамши решил использовать перерыв на обед, объявляемый после утренних заседаний, и условился с Юлией, что днем гулять с ребенком она будет в маленьком скверике у Садово-Триумфальной, напротив кинотеатра Ханжонкова, который недавно получил имя «Горн». Юлия Аполлоновна выходила из своего дома на Четвертой Тверской-Ямской, усаживала десятимесячного Делио в колясочку и, не торопясь, направлялась к скверику. Там она брала ребенка на руки и садилась на скамейку. В это время Грамши быстро, иногда на машине, иногда на трамвае, добирался до Садово-Триумфальной. Делио, уютно устроившись на материнских коленях, с любопытством таращил глазенки на играющих детей, а Юлия ожидала появления Антонио, чтобы заранее помахать ему ручкой Делио. Это был ежедневный ритуал, обоим он доставлял удовольствие, и Юлия уверяла, что Делио тоже с нетерпением ожидает отца.

Показался немного запыхавшийся Грамши. Делио помахал ему ручкой, отец с удовольствием ответил ему тем же. Грамши сел на скамейку и стал играть с сыном.

— Сегодня ты опоздал, ему уже пора спать,— сказала Юлия.

— Да, нас немного задержали. Не беда, заснет чуть позднее.

Но Делио решительно не хотел засыпать «чуть позднее» и стал капризничать.

— Пора спать,— решительно сказала Юлия и уложила Делио в колясочку. Через несколько минут ребенок заснул. Грамши спросил у Юлии о домашних новостях. Что особенного могло произойти за одни сутки? Но ребенок — для матери неисчерпаемая тема. Оказалось, что вчерашний день, как, впрочем, и каждый предыдущий, принес множество маленьких, дорогих молодым родителям открытий.

— Ох, я говорю и говорю, не даю тебе слово вставить,— спохватилась Юлия. Обычно Грамши коротко рассказывал жене о пленуме'. Курс на «большевизацию» партий, перенесение центра тяжести на работу в производственных ячейках казался Грамши своевременным и перспективным. Сейчас развивать эту тему не хотелось, да и времени до конца перерыва осталось мало, Грамши сказал, что от законного права «вставить слово» отказывается, лучше несколько минут просто помолчим.

Они сидели рядом на скамейке московского сквера, перед ними в колясочке безмятежно спал ребенок, их сын, по дорожке, просохшей под весенним солнцем, бегали дети... Не раз впоследствии вспомнят они эти минуты...

— Пора,— с сожалением сказал Грамши, посмотрев на часы.— Не знаю, смогу ли я освободиться вечером» Если нет — завтра здесь же.

— На садовой скамейке?

— Не ворчи, любимая. Ты приедешь ко мне в Рим, и мы заживем как добропорядочные бюргеры. Не веришь в мою добропорядочность? Зря. До свидания, малыш, до свидания, маленькая мама.

На выходе со сквера к Грамши подошел какой-то мужчина, лот сорока на вид, в больших роговых очках. Они поздоровались, мотом Грамши указал на жену, мужчина снял шляпу и низко поклонился. У него была буйная черная шевелюра, Юлия Аполлоновна даже удивилась, как на такой шевелюре держится шляпа. Грамши тоже снял шляпу и взмахнул ею, Юлия, улыбаясь, помахала рукой.

На следующий день она спросила у Грамши: кто это был? Грамши ответил: Франческо Мизиано, старый товарищ по партии, участник Ливорнского съезда я член первого ЦК, вынужденный эмигрировать из Италии, один из руководителей Межрабпома. Юлия спросила: почему же он вынужден был эмигрировать? Грамши коротко объяснил, что именно на Мизиано пришелся первый удар по итальянской демократии. И, предупреждая другие вопросы, начал рассказывать историю, как в конце 1918 года Мизиано ехал в Россию через Берлин. В Берлин он попал в самый разгар германской революции, вступил в ряды спартаковцев, защищал здание газеты «Форвертс», отстреливаясь, ушел последним по крышам домов, все же был схвачен, едва не попал под расстрел, заключен в тюрьму и приговорен к десяти годам. Юлия слушала с большим интересом, но что-то в разговоре ее обеспокоило. И она еще раз настойчиво спросила: в чем выражался удар который пришелся по Мизиано, и как ему удалось освободиться из немецкой тюрьмы? С большой неохотой Грамши рассказал, что Мизиано был избран депутатом итальянского парламента, после десятимесячного заключения немцы были вынуждены его выпустить. В мае 1921 года его вторично избрали в парламент, на первом же заседании группа фашистов набросилась на коммунистического депутата. После этого возмутительного случая партия организовала охрану Мизиано. История эта очень встревожила Юлию Аполлоновну. Значит, на депутатскую неприкосновенность нельзя надеяться?

Грамши отшучивался: и мы и противник стали взрослее, период уличных потасовок с фашистами кончился. Юлия не приняла шутливый тон_у потребовала ответа. Но проснулся Делио, да и Грамши пора было возвращаться на вечернее заседание. Разговор пришлось отложить.

Он произошел перед отъездом. Грамши не смягчал сложность политической ситуации в Италии, по высказал убеждение, что наступление фашизма и ликвидация основ буржуазно-конституционного строя будут постепенными, в ближайший год-два Муссолини попытается сохранить видимость законности. Прямой опасности лично для него, Грамши, нет. Он очень тяжело переносит разлуку с семьей, поэтому просит Юлю с сыном и сестрой Женей приехать в Рим, на какое время — будет видно. Как советская гражданка, Юлия, во-первых, будет гарантирована от всяких случайностей, во-вторых, с ее опытом и знанием языков, она сможет, конечно, найти интересную работу в постпредстве или торгпредстве. С ребенком поможет Евгения. Заметив, что при упоминании о всяких случайностях Юлия насторожилась, Грамши повторил: прямой опасности для себя он не видит.

Посоветовались с родителями. Юлия Григорьевна упомянула было о предстоящих трудностях и сложностях, но Аполлон Александрович напомнил жене, что она не думала о трудностях и сложностях, когда поехала за ним в Сибирь с двухлетней Надей и с еще грудной Таней. Юлия Григорьевна согласилась, что не думала.

— А Рим — не Сибирь,— заключил Аполлон Александрович.

Решение о поездке в Италию было принято единогласно.

На родину Грамши возвращался в хорошем настроении. Результатами работы пленума ИККИ он был доволен. При обсуждении деятельности Итальянской коммунистической партии были отмочены значительные успехи в доле внутреннего укрепления партии и связей с рабочими массами. Пленум одобрил намеченный тактический план единого антифашистского фронта.

И семейные дела как будто устраивались.

2

В Рим Грамши приехал 21 апреля. С вокзала отправился к себе на улицу Морганья. У подъезда дома заметил знакомую тучную фигуру полицейского агента в штатском, с неизменной сигаретой, словно приклеенной к губам. Пост был установлен после убийства Маттеотти. Официально — для охраны синьора депутата, на деле агенты следили за каждым шагом своего подопечного. Толстяк вежливо приподнял котелок, Грамши ответил легким кивком и вошел в подъезд. Притворяя дверь, он чуть придержал ее и заметил, как толстяк рысцой перебежал на другую сторону улицы и нырнул в телефонную будку.

Супруги Пассарж встретили постояльца с искренней радостью и откровенным любопытством. Свои семейные дела Грамши не скрывал от хозяев, известие о том, что синьор профессор едет в Россию повидаться с женой и сыном, внесло в устоявшуюся будничность их мещанского быта романтическую ноту. И сейчас супруги Пассарж с нетерпением ждали рассказов. Коротко удовлетворив их любопытство, пообещав вечером еще вернуться к этой теме, Грамши наконец остался один и приступил к раз бору накопившейся почты; супруги с немецкой аккуратностью складывали ее на рабочий стол постояльца.

Быстро просматривая газеты, Грамши откладывал нужные в отдельную стопку, отмечая карандашом заинтересовавшие его статьи. Новости были безрадостные. За короткий срок его отсутствия гонение на коммунистов усилилось. Об этом фашистская печать охотно сообщала чуть ли не в каждом номере. Заметка в профашистской газете «Коррьере д’Италия» от 3 апреля заставила с гневным возгласом грохнуть кулаком по столу. Обеспокоенная необычным шумом, хозяйка постучала в дверь:

— Простите, синьор профессор, вы звали?

— Нет-нет.

— Может быть, кофе?

— Благодарю, синьора Пассарж, не нужно.

Еще раз перечел заметку.

«С некоторых пор полиция общественной безопасности усиленно разыскивала родившегося в 1893 году в Генуе публициста, члена коммунистического Центрального комитета, адвоката Пальмиро Тольятти... Как » Риме, так и в других городах Италии были произведены интенсивные поиски, чтобы передать в руки правосудия этого отступника от отечества.

Производство розыска кавалер Беллони поручил известному кавалеру Квальотти, из команды политической полиции. Последнему с помощью вице-бригадира Галантино Джованни удалось сегодня в результате ловкой слежки арестовать Тольятти в то время, когда он совершенно спокойно проходил по улице Кампо Марцио. После короткой остановки в помещении центральной полиции, где Тольятти подвергся длительному допросу, он был препровожден в тюрьму в распоряжение судебных властей».

Кавалеры, кавалеры, следователи, вице-бригадиры… черт бы их побрал! Вся эта нечисть неотступно охотилась за Пальмиро. И вот он в тюрьме. Это большая беда.

На деле, а не по полицейским реляциям, неуловимый Пальмиро Тольятти, «известный под именем Эрколи, член Центрального комитета коммунистической партии», как значится в постановлении судебного следователя при военном трибунале в Милане, был арестован случайно.

На улице Кампо Марцио, буквально в двух шагах от типографии, где в 1922 году Пальмиро счастливо избежал расстрела, его встретил один известный депутат-коммунист, остановил, громогласно приветствовал: «Салют, Тольятти!» —и начал разговор. Агент, наблюдавший за депутатом, тут же вцепился в Тольятти.

Эту историю, ставшую известной несколько позднее, Грамши приводил как предметный урок для членов партии, уходящей в глухое подполье.

На допросе Тольятти сообщил свое имя и фамилию, заявил о принадлежности к коммунистической партии, но на все остальные вопросы дал отрицательный ответ. Никого и ничего не знает, нигде не был, не имеет постоянной квартиры.

Арестованного поместили в тюрьму Реджина Чели.

Арест Тольятти был тяжелым ударом для Грамши, Именно с Пальмиро, старым другом, обладающим безошибочным тактическим чутьем, Грамши надеялся обсудить правомерность хода, который намеревался сделать в резко ухудшившейся политической ситуации. Ежедневно со страниц газет и журналов на итальянцев низвергался мутный ноток фашистской демагогии. Единственная возможность, громко, во всеуслышание сказать народу правду — парламентская трибуна. Уже давно обдумывал возможность такого тактического хода. Возник реальный повод: правительство Муссолини готовили новый «Закон против тайных обществ» — первый из намеченных фашистами проектов конституционных ре» форм. Повод сам по себе достаточно серьезный. Формально направленный против масонства, этот закон наносил удар по самому принципу добровольных ассоциаций. Нетрудно было предвидеть, какой разнузданный террор последует после принятия этого закона. Стало известно, что в июне намечен V съезд фашистской партии, на съезде Муссолини выступит с программной речью. В этой речи дуче намерен развить тезис о фашизации нации,, Грамши отнюдь не тешил себя надеждой, что его выступление с парламентской трибуны помешает Муссолини реализовать планы. Но дебаты в парламенте печатали газеты; люди прочитают, задумаются, то есть сделают то, что им всеми способами мешают делать фашисты.

Трибуна, на которой год назад стоял Маттеотти! Маттеотти говорил превосходно, с высоких нравственных позиций человека, которому ненавистна грязная аморальная политика фашистских лидеров. Память сохранила сильное впечатление от его речи. Но сегодня Грамши будет говорить иначе. Сегодня нужно сказать народу, что фашистский режим бессилен решить кардинальные проблемы итальянского общества и поэтому обречен на крах. Но как это сказать, чтобы тебе не зажали рот — в прямом или переносном смысле?

...В парламентской библиотеке Грамши встретил хранитель, высокий суровый старик. Равнодушно выслушал просьбу подобрать депутату кое-какие статистические справочники, но вторая просьба заставила его поднять брови.

— Вам нужна литература по истории «вольных каменщиков», синьор депутат? — переспросил хранитель.

— Почему это вас удивляет?

— Ваши уважаемые коллеги, синьор депутат, редко заглядывают даже в парламентские отчеты. Они не любят утруждать себя чтением.

За день до заседания снова зашел в библиотеку. Хранитель молча подвел его к полке и длинной худой рукой указал на большую стопку книг. Грамши приступил к работе: брал книжку, просматривал ее, делая закладки.

— Наверно вас заинтересует этот фолиант, синьор депутат?

Хранитель протягивал толстый том в переплете из телячьей кожи...

Но может быть! «Книга Уставов», составленная в 1723 году, как значилось на титуле, «по поручению Великой ложи братом Андерсеном». О существовании этой книги он знал, однако видеть ее не приходилось. Какое наслаждение для истинного библиофила прикасаться к старому и редкому изданию!

На титульном листе — печать библиотеки Ватикана. Вопросительно взглянул на хранителя.

— Да, синьор профессор, я взял ее для вас в Ватикане. Иногда я им тоже оказываю услуги.

— Но мне, право, неудобно, столько хлопот.

— Только радость, синьор профессор,— вежливо поклонился хранитель, одобрительно наблюдая, как быстро и вместе с тем осторожно Грамши листает плотные страницы старого фолианта.— Надеюсь, вы найдете здесь то, что ищете.

Первый из основных законов, Изложенных братом Андерсеном,—отношение масона к богу и религии: «признано более соответственным обязывать вольных каменщиков иметь единственно ту религию, с которой все люди согласны — предоставляя им, однако, иметь свои особые религиозные мнения, то есть быть хорошими, совестливыми людьми, исполненными чистосердечия и честных правил».

Увы, история самого масонства в Европе незамедлительно вступила в противоречие с заветами брата Андерсена... При случае надо узнать подробнее об этом идеологе «вольных каменщиков». Внешне он, наверное, был похож на хранителя парламентской библиотеки: высокий, с худым суровым лицом. Или совсем наоборот — монах раблезианского типа... Что если водрузить на парламентскую трибуну этот фолиант и, следуя за параграфами устава, призвать фашистов «быть хорошими и совестливыми людьми»!..

3

16 мая помещение палаты депутатов было переполнено: прошел слух, что ожидается выступление лидера коммунистической фракции. За выступлениями очередных ораторов следили невнимательно. Муссолини, сидящий в окружении депутатов-фашистов, просматривал какие-то бумаги. Наконец председатель объявил:

— Слово предоставляется депутату Грамши.

Он поднялся на трибуну, вынул листок с тезисами речи, обвел глазами зал. Враждебно-настороженные и внимательно-дружественные лица. Последних меньше. Муссолини оторвался от своих бумаг. Ждут и его подручные... Только не позволить сбить себя выкриками, сказать все, что нужно сказать. Может быть, даже наверное, это последняя легальная возможность сказать правду народу Италии.

— Проект закона против тайных обществ был представлен как проект закона против масонства. Почему же фашистская партия против масонства?

Нарушая все ораторские каноны, Грамши беседовал с аудиторией, беседовал спокойно, раздумчиво, И это подействовало. Депутаты приблизились к скамьям левых, чтобы лучше слышать его тихий голос. Муссолини приставил ладонь к уху (снимок слушавшего дуче появился в газетах многих стран). Ораторская манера Грамши была чужда Муссолини, но дуче, сам многоопытный полемист, не мог не отметить умелое построение речи и напор мыслей коммунистического депутата.

Грамши: — Фашизм борется против единственной хорошо организованной силы, которую буржуазия когда-либо имела в Италии, чтобы вытеснить ее и передать своим чиновникам административные посты. «Фашистская революционность» — это только замена одного административного персонала другим.

Вскочил Фариначчи, генеральный секретарь фашистской партии, но не успел ничего сказать: Муссолини жестом остановил его.

Муссолини: — Замена одного класса другим, как произошло в России, как обычно происходит во всех революциях, что и мы методично осуществляем.

Грамши: — Революция только тогда революция, когда она опирается на новый класс. Фашизм не опирается на новый класс. Фашизм не опирается ни на один класс, который раньше уже не был бы у власти...

(«Что выкрикивает этот бородатый? Только не позволить им увести меня от главного...») Парадоксальность ситуации в том, что закон против масонства направлен вовсе не против масонства, с масонами фашизм легко достигнет компромисса.

Муссолини: — Фашисты сожгли масонскую ложу, прежде чем подготовить этот закон.

(«Дуче в ярости и способен сморозить любую глупость».)

Грамши: — В действительности закон направлен против рабочих организаций. Мы спрашиваем, почему вот уже несколько месяцев коммунистическая партия преследуется? Почему государственный полицейский аппарат уже считает коммунистическую партию подпольной организацией?

Муссолини: — Неправда!

Грамши: — Тем не менее арестовывается без всякого повода каждый, которого застают в обществе более трех человек!

Муссолини: — Но их быстро освобождают... Мы их ловим, просто чтобы выявить.

(«Боже мой, как глупо...»)

Грамши: — Что же касается рабочих масс, то вы, фашисты, пытаетесь здесь применять тактику, испытанную на буржуазных партиях: сперва создаете фашистское ядро внутри партии, затем извлекаете из партии то, что вам выгодно...

Фариначчи: — И после этого вы называете нас глупцами!

(«Этот «теоретик» пытается иронизировать, не подозревая, что помогает мне перебросить мостик к главному».)

Грамши: — Вы не были бы глупцами, если бы оказались способны разрешить проблемы итальянской ситуации.

Муссолини: — Мы их разрешим и многие уже разрешили...

(«Вы не способны ничего разрешить, и я это сейчас докажу на примере итальянского Юг а».) .

Грамши: — Возьмем хотя бы вопрос Юга…

Голоса справа: — Вы не знаете Юга.

Грамши: — Я с Юга... вопрос, тесно связанный с проблемой эмиграции. На национальной территории остаются старики, женщины, дети, инвалиды...

Голос из зала: — Говорите о масонстве.

Грамши: — Хотите, чтобы я говорил о масонстве? Но в самом названии закона ничего не упоминается о масонства, речь идет вообще об организациях. Масонство — лишь флаг, под которым хотят протащить реакционный антипролетарский товар!.. Закон должен послужить средством борьбы против рабочих и крестьян. Но рабочие и крестьяне поймут это очень скоро, несмотря на всю вашу демагогию... Вы, фашисты, не преодолели еще до вас возникших глубоких противоречий итальянского общества; напротив, вы заставили народные массы почувствовать их еще сильнее... Вы подлили масла в огонь, зажженный всем предшествующим ходом развития капитализма...

Шум. Крики: «Долой!!», «Дайте ему говорить!!», «Заткните ему глотку!!», «Говори, Антонио!!» Казалось, даже кожей он ощущал раскаленную атмосферу зала.

— Вы можете «завоевать государство», вы можете изменить законы, вы можете попытаться запретить организациям существовать в той форме, в которой они существовали до сих пор, но вы не можете стать сильнее объективных условий, в которых вынуждены действовать. Вы только заставите пролетариат искать новые пути борьбы... С этой трибуны, обращаясь к пролетариату и итальянским крестьянским массам; мы хотим сказать: революционные силы Италии не позволят раздавить себя!..

Зал шумел. Депутаты-фашисты вскочили со своих мест, некоторые бросились к трибуне. Коммунисты окружили Грамши.

Председатель: — Не перебивайте! Дайте ему говорить. Однако вы, депутат Грамши, говорите о законе.

Грамши: — Этот закон против рабочих и крестьян, которые хорошо поймут все, когда увидят, как закон будет применяться. Фашистам не удастся осуществить свои мутные замыслы, не удастся препятствовать росту революционного движения. Против вас все развитие итальянского общества.

Председатель: — Депутат Грамши, эту мысль вы повторили три или четыре раза. Мы не присяжные заседатели, которым нужно много раз повторять одно я то же.

Грамши: — Нужно повторять, нужно, чтобы слушали все... Революционное движение победит фашизм!

Зал шумел.

Итальянский биограф Грамши Джузеппе Фиори приводит следующую деталь:

«Рассказывают, но не имеется по этому поводу прямых свидетельств, что Муссолини сразу после речи депутата-коммуниста увидел Грамши в буфете парламента, подошел к нему с протянутой рукой, поздравляя с удачным выступлением. Грамши равнодушно продолжал пить кофе, игнорируя руку, которую ему протягивали».

Он пишет о выступлении в парламенте жене, пишет шутливо и вместе с тем очень серьезно. Пишет о своей неспокойной жизни, дает короткие, но точные оценки по лирической ситуации.

«Рим, 25.5.1925.

...Трудности возрастают — теперь у нас имеется закон об организациях (то есть против них), прелюдия планомерной полицейской деятельности, направленной к уничтожению нашей партии. Этому закону был посвящен мой дебют в парламенте. Фашисты обошлись со мной милостиво на этот раз, следовательно, с революционной точки зрения я начал неудачно. Они собрались вокруг меня и дали мне сказать то, что я хотел.

...Очень-очень люблю тебя, больше, чем прежде, потому что могу думать о тебе, как о маленькой маме, и представлять себе тебя с нашим ребенком.

Крепко-крепко обнимаю тебя, дорогая.

Г.»

«1.6.1925 г.

Внешне моя жизнь протекает спокойно, то есть не отметено никаких крупных, драматических перемен. Однако события развиваются неумолимо, и надо сосредоточить все внимание, чтобы следить за ними, понимать их ж пытаться руководить ими. Реально значимые социальные силы все больше группируются либо вокруг фашистов, либо вокруг нас, промежуточные партии медленно умирают. Кризис захватывает всех. В некоторых кругах интеллигенции, куда, казалось, мы никак не могли проникнуть, начинают раздаваться голоса, требующие единого фронта с революционными рабочими... Мы слишком сильны, чтобы не брать на себя инициативу в отдельных столкновениях, но еще слишком слабы, чтобы идти на открытую, решающую схватку.

Поэтому кажущееся спокойствие насыщено постоянной тревогой и напряжением. И я один, дорогая... Я ощущаю свое одиночество еще и потому, что нелегальное положение партии вынуждает нас вести индивидуальную и обособленную деятельность. Стараюсь убегать из этой политической пустыни, часто навещая Татьяну, которая напоминает мне тебя. Но твое отсутствие не может возместить никто и ничто. Что бы я ни видел вокруг себя — все напоминает о тебе и о Делио...

Г.»

«12.7.1925 г,

Дорогая Юлька, я был далеко от Рима и упустил две возможности написать тебе. Я путешествовал: ездил в Венецию и в Триест, чтобы обсудить с тамошними товарищами внутреннее положение в партии, которое оказалось очень хорошим, несравненно лучше, чем я думал. На съезде мы получим подавляющее большинство: партия оказалась более большевистской, чем можно было предполагать, и очень энергично реагировала на фракционизм бордигианских экстремистов. Наша политическая линия уже одержала победу внутри партии, поскольку экстремистское течение раскололось, и большинство ответственных его участников примкнуло к платформе Интернационала, а также среди трудящихся масс, поскольку наша партия завоевала большое влияние и руководит извне массами, примыкающими к другим партиям.

Г. »

Вышел из тюрьмы Тольятти: по случаю двадцатипятилетия вступления короля на престол была объявлена широкая амнистия. Тольятти дал знать Грамши, где его можно найти.

Встреча старых друзей была сердечной и оптимистичной, несмотря на окружающие их опасности. Выяснилось, что Тольятти освободили не в Риме, как это следовало сделать, а отправили в Турин в арестантском вагоне, с остановками в пересыльных тюрьмах Низы ж Генуи.

— В Турине перед освобождением,— скупо улыбаясь рассказывал Тольятти,— мне в квестуре устроили так называемое «зеркальце», знаешь, Нино, что это такое? Через комнату проходили десятки агентов, пристально смотрели на меня и следовали дальше. Не думаю, что их всех прикомандируют к моей особе. Но я все же принял меры предосторожности. До станции железной дороги, которая вела в провинцию Асти, пришлось дойти пешком. Потом с пересадками добрался до Рима.

Друзья договорились о встрече для составления тезисов очередного съезда партии. Спустя некоторое время Грамши, сообщив хозяевам о своем отъезде на два-три дня, ночью вышел из дома с маленьким чемоданчиком, удачно оторвался от своего «хвоста», благополучно добрался до квартиры Тольятти.

— В моем распоряжении двое суток,— сказал Грамши.— Спать, видимо, не придется. Точка зрения руководящего ядра партии известна. Оговорив основное, наметим разделы, запишем вчерне, потом ты сформулируешь все. Не возражаешь, Пальмиро?

— Нет.

— Тогда свари кофе покрепче и приступим.

Двое суток непрерывной работы, споров, во время которых рождались новые мысли, отрабатывались формулировки.

— Как в добрые студенческие времена,— заметил Тольятти,— Помнишь ночные бдения, наши бесконечные споры?

— Например, о роли и подлинности XII таблиц,— улыбнулся Грамши.— Разница лишь в том, что сейчас предмет нашего суждения — роль партии в борьбе против фашизма.

...Истекли двое суток.

— Все,— устало сказал Грамши, положив последний исписанный листок на кипу черновиков.— Проверь, Паль-ми.— Он поднялся и подошел к окну, осторожно приоткрыл уголок шторы. За окном светлело. Улица казалась пустынной.

Тольятти методично раскладывал листки черновиков, вслух называя разделы:

— «Анализ общественного строя Италии»... Это сюда, и это... «Политика итальянской буржуазии»... Где-то у нас была вставка?.. «Движущие силы и перспективы революции»... Не хватает страницы... Ах, вот она.

— Не кажется ли тебе, Пальми, что в этом разделе действительно недостает страницы? — задумчиво сказал Грамши.— Страницы о стратегии революции в обозримом, стремительно изменчивом будущем!.. Впрочем, вопрос носит риторически я характер: сегодня мы еще не готовы написать эту страницу... Прощай, Пальми. Береги себя.

Высунувшись из окна, Тольятти наблюдал, как удаляется фигура друга. Похоже, что слежки нет. Тольятти взял чистый лист бумаги и, заглядывая в черновик, написал:

«Превращение коммунистических партий, в которые объединяется передовая часть рабочего класса, в партии большевистского типа в настоящий момент следует считать основной задачей Коммунистического Интернационала. Эта задача должна быть поставлена в связи... с развернувшейся внутри рабочего движения борьбой между марксизмом и различными течениями, представляющими собой отклонения от принципов и практики революционной классовой борьбы».

За окном просыпалась улица. Прогромыхала тележка молочника.

4

Как было условлено, Татьяна Аполлоновна зашла за Грамши. До прибытия поезда, с которым приезжали Юлия Аполлоновна с сестрой Евгенией и маленьким сыном, оставалась уйма времени, но Грамши встретил свояченицу, нетерпеливо расхаживая по комнате, время от времени поглядывая на часы.

— Я вас так ждал, Татьяна. Пора.

— Я думала еще переписать на машинке ваши письма.

— Никаких писем. Вдруг поезд придет раньше. Конечно, это маловероятно, но все же. Пошли.

— Ох, Антонио, Антонио...

Но Грамши уже не слушал, и Татьяне Аполлоновне не оставалось ничего иного, как догонять его, стремительно сбегающего вниз по лестнице.

У цветочницы на углу купили великолепные розы.

На следующем углу букет увеличился. На вокзал Термини Грамши пришел с целым снопом цветов.

До прибытия поезда оставалось еще минут тридцать. Это были длинные минуты. Наконец поезд подошел к перрону. Толпа встречающих хлынула к вагонам, смешалась с выходящими пассажирами. Грамши увидел Юлию. У нее на руках был годовалый Делько. По ступенькам вагона спускалась Евгения Аполлоновна.

С вокзала ехали на извозчике. На перекрестке пришлось подождать, пока не пройдет отряд марширующих мужчин. Нет, маршировали не солдаты, не карабинеры — этот отряд их бы не удивил. Люди шагали в боевой выкладке, с винтовками, перепоясанные ремнями, черные рубахи, солдатские штаны, заправленные в сапоги, на головах — фески, как у турок, молодые и немолодые, тощие и пузатые, со свисающими на грудь тройными подбородками. Странное и страшное зрелище.

— Кто это?

— Сквадристы,— коротко ответил Грамши и пояснил: — Сквадра — боевая единица фашистов. Ты еще не то здесь увидишь,— с горечью сказал он.

Чуть дальше они увидели выставленный на балконе — видимо, какого-то учреждения — гигантский портрет Муссолини. В генеральском мундире с султаном, гримасничающий дуче показался похожим на ярмарочного факира. Но впереди маячила спина извозчика, и сестры сочли за благо не делиться своими впечатлениями. И еще раз в конце пути наткнулись они на марширующих сквадржстов. А портреты дуче, поясные и во весь рост, и считать перестали.

Это были внешние приметы фашизма, опутавшего своей паутиной Рим и всю Италию.

Но в квартире, снятой для дорогих приезжих, было уютно. И разговоры-воспоминания с сестрой, с которой не виделись тоже более десяти лет, были такими домашними. И Антонио... Но где же Антонио? А Грамши исчез. Никому ничего не сказал и исчез. Вернулся он через два часа, когда все уже начали беспокоиться, с огромным плюшевым медвежонком. На хор укоризненных женских голосов Грамши ответил извиняющейся улыбкой и непонятной фразой, что дети очень быстро растут. Делио обрадовался подарку, обнял медвежонка, так в обнимку и улегся с ним спать.

Когда волнения утихли, Грамши пояснил, что был поражен переменой, происшедшей в ребенке за полгода, и купленный заранее подарок показался не интересным для годовалого мужчины. Так в семье Грамши воцарился большой, добродушный плюшевый мишка — реликвия, переходящая из поколения в поколение. Сегодня бывалым мишкой играют внуки Грамши.

Последующие одиннадцать-двенадцать месяцев стали, наверное, самым счастливым временем в жизни Грамши. Это было счастье совместной борьбы, о котором оп мечтал. Попечение над Делио на это время взяла на себя Евгения Аполлоновна. Юлия пошла работать переводчицей.

Иногда они не виделись по целым неделям. Грамши разъезжал по областным организациям. В декабре в Милане состоялась партийная -конференция, на которой Грамши выступил с докладом Центрального комитета КПИ. Конференция собралась нелегально. Грамши по-» надобилось множество уловок, чтобы избавиться от двух постоянно сопровождавших его полицейских. В затерянной среди полей хижине пятьдесят делегатов, сгрудившихся возле маленькой лампадки, всю ночь слушали Грамши. На рассвете делегаты покинули хижину.

Грамши вернулся в Рим уставший, но возбужденный. Юлия сказала: «От тебя пахнет порохом». Он был похож на солдата после тяжелого боя. Сам Грамши оценивал деятельность коммунистов как участие в бою.

Тридцать первого декабря — в последний день уходящего года — фашистское правительство приняло один из законов «по защите государства», фактически уничтожающий свободу печати.

Наступал новый, 1926 год. В старинном особняке на виа Гаэта, где еще в 90-х годах обосновалось русское посольство, а сейчас помещалось советское полпредство, готовились к новогодней встрече. Сотрудники посольства могли приглашать гостей. Юлия Аполлоновна торжественно пригласила «гостя» — собственного мужа.

Приехали они вместе. Но Юлия Аполлоновна заранее дала согласие участвовать в импровизированном новогоднем концерте, и ей необходимо было условиться с аккомпаниатором. Пришлось оставить мужа одного. Разговор о аккомпаниатором вылился в маленькую репетицию, Юлия Аполлоновна задержалась и вернулась в зал с чувством некоторой вины: Грамши не любил пустые разговоры, неизбежные в смешанном обществе, где рядом с друзьями обязательно находились и недруги. Но на сей раз опасения оказались напрасными. Он оживленно беседовал с небольшой группой гостей. Юлия Аполлоновна подошла поближе, прислушалась.

— К свидетельствам средневековых авторов, разумеется, надо относиться с уважением,—говорил Грамши.— Однако нельзя забывать характерную особенность средневекового мышления — игнорирование изменчивости мира и бытия. Ведь понятие изменчивости мира стало кристаллизоваться лишь в эпоху Возрождения.

— Простите, а «Исповедь» блаженного Августина? — спросил один из слушателей.

Грамши одобрительно посмотрел на задавшего вопрос.

— Труды блаженного Августина — как раз то исключение, которое подтверждает правило. По глубине психологического самоанализа Аврелий Августин намного опередил свое время. И я как раз хотел напомнить вам риторический вопрос блаженного Августина: «Кто теперь знает, какой народ Римской империи чем был, когда все стали римлянами и все называются римлянами?» Действительно, итальянская народность возникла на небольшой территории, составляющей лишь часть обширного Римского государства, правда, часть, наиболее близкую к центру Рима,— «сад империи»... История жестока, «сад империи» вырос на почве, политой кровью, покоренные народы сопротивлялись грубой ломке их традиций. Ранний период истории Римского государства был особенно кровавым, позднее процесс ассимиляции стал проходить менее болезненно, этнически пестрое население Италии превращалось в «римлян». Чтобы стать гражданином Рима, нужно было владеть латинским языком... Простите, но, может быть, вам как специалистам этот взгляд кажется чересчур общим?

— Нет, это важно и интересно,— сказал тот, кто интересовался блаженным Августином.— Именно общего взгляда на историю подчас не хватает специалистам.

Грамши наслаждался экскурсами в любимую, по необходимости отставленную на второй план лингвистику, наслаждался интеллектуальной беседой со сведущими людьми (потом Юлия Аполлоновна узнала, что это были специалисты по романским языкам, приехавшие в Италию на симпозиум).

Затем начался концерт. Пел молодой советский артист Батурин (он проходил в Италии стажировку), Юлия Аполлоновна играла на скрипке, на той самой старинной итальянской скрипке, на которой она исполняла «Легенду» Венявского в Москве, в первую новогоднюю ночь после Великой Октябрьской революции.

Ровно в 12 часов подняли бокалы: «За счастливый Новый Год!»

Традиционный тост. Как редко он сбывается!

Впрочем, 1926 год начался для Грамши, для партии хорошо.

В январе во Франции, в Лионе, собрался III съезд Коммунистической партии Италии. 70 делегатов перешли границу в 11 пунктах, пробираясь во Францию альпийскими перевалами. Съезд происходил в обстановке абсолютной секретности, не раз его приходилось переносить из одного места в другое.

С неослабевающим вниманием делегаты слушали четырехчасовой доклад Грамши и приняли выработанную Грамши и Тольятти программу борьбы с фашизмом. Съезд положил конец внутреннему кризису в партии, создал условия для нормального развития и политики руководства массами.

Вернувшись в Италию, Грамши с головой окунулся в практическую работу. «Надо спешить!»—повторял он. Центральные руководящие органы партии были реорганизованы; подпольный секретариат надежно укрыт от фашистов и полиции, при секретариате создан технический отдел, в его ведении находились явки, курьеры и прочие средства связи.

16 февраля скончался Гобетти. Светловолосый, голубоглазый Пьеро Гобетти, любимец туринских рабочих. Фашисты подстерегли Гобетти на улице. Как они его били, мерзавцы, как били!

Он умер в Париже. Ему было всего 25 лет.

Три месяца спустя — еще одна тяжелейшая утрата.

11 мая в Капанна Маре собрался Центральный комитет партии. Уже приехали почти все. Ждали Серрати и еще нескольких товарищей. Вбежал один из членов ЦК, не отвечая на приветствия, бросился к Грамши и что-то прошептал ему на ухо. Грамши побледнел и после короткой паузы, которая собравшимся показалась бесконечной (ведь можно было ждать любой неожиданности), произнес:

— Случилось ужасное. Товарищ Серрати умер.

На несколько мгновений все как бы окаменели. Может быть, сильнее всех переживал эту потерю Грамши, но он первым пришел в себя.

— Необходимо немедленно по группам разойтись подальше отсюда. Полицию известят о том, где и с кем был Серрати в момент смерти. Полиция легко обнаружит место сбора... Нужно, чтобы тут никого не было.

Договориться о встрече в Милане и об организации торжественных похорон Серрати было делом нескольких минут. Один из товарищей остался у тела Серрати, другой спустился в деревню, чтобы организовать перевоз покойного в Милан.

Так умер Джачинто Менотти Серрати, умер, как солдат в бою. Политическая жизнь его была сложной, неоднолинейной. Он ошибался, сходил с дороги, но снова находил единственно верный путь. Глубоко скорбя о смерти Серрати, Грамши писал:

«...Основной чертой политической деятельности Серрати было его стремление к единству, его неустанная забота о сохранении любой ценой единства.

...Можно сказать, что в этом смысле товарищ Серрати был самым честным и благородным представителем старшего поколения итальянского традиционного революционного социалистического движения, что в его деятельности проявились все самые великодушные и самые бескорыстные черты этого поколения». И еще: он «пользовался такой любовью, какой никогда не мог завоевать ни один руководитель партии в пашей стране».

Потеря за потерей. Счастливый новый год!.. И все же, если отрешиться от личных утрат (это тяжело, почти невозможно, но история состоит из тысяч и миллионов судеб), год складывался не то чтобы счастливо — в условиях бесконтрольной власти фашизма это понятие исключалось,—но организационно результативно. Летом на одном из заседаний Политбюро КПИ Грамши отметил рост партии (около 30 тысяч человек), активизацию ее деятельности на заводах и в деревне.

Хронология деятельности Грамши в 1926 году поражает. Трудно представить, что не очень здоровый человек в условиях полицейской слежки мог столько успеть.

Надо спешить!

Но и противник спешил. Фашизация страны находилась в тесной взаимосвязи с внешней политикой Италии, Муссолини готовился к войне. Внешнюю итальянскую политику поддерживала Англия.

«Восемь миллионов итальянцев готовы броситься в бой!», «Война —это огонь очистительный, она исцеляет дух нации», «Наши взоры обращены на Восток». Подобные лозунги пестрели на страницах газет. Еще в начале

1926 года Муссолини заявил в парламенте, что считает итальянскую нацию в состоянии перманентной войны. Эту мысль он всячески развивал на многочисленных митингах, на которых дуче охотно ораторствовал. Средиземное море — итальянское море, повторял Муссолини на разные лады, иногда осторожно, потому что английская дипломатия не прочь была сделать Средиземноморье «своим», но чаще открыто, со свойственным ему театральным пафосом.

В 1926 году подготовка к войне стала официальной программой фашистской партии и итальянского правительства.

5

Второго августа Грамши выступил перед руководством партии с докладом о тактике, применимой к рабочему классу и средним слоям населения в условиях действия чрезвычайных законов. Он призвал укреплять уже имеющиеся связи между партией и трудящимися на предприятиях, предостерегал от неосторожных действий, могущих вызвать напрасные жертвы. Обстановка, сказал Грамши, требует перехода к еще более строгой конспирации. Весь следующий день участники совещания обсуждали доклад Грамши, намечали конкретные планы подпольной борьбы, затем представители областных организаций разъехались. На сей раз все обошлось благополучно, хотя вокруг шныряли агенты полиции.

Вернулся на улицу Морганья поздно вечером. Наутро поспешил на квартиру, где жили сестры. Сейчас в Риме была одна Юлия, Евгению Аполлоновну с Делио отправили на летнее время в горы. Женя пишет, что малышу там хорошо. Пусть набирается силенок перед дальней дорогой, скоро придется отправлять их в Москву. И Юльку. Ее еще раньше. Она ждет ребенка. Врачи говорят, что все идет нормально, но задерживаться нельзя. Надо бы ее отправить раньше, но она упиралась: работа попалась интересная, все жалела бросать. А у него не хватило характера настоять, когда еще доведется пожить вместе! Но теперь более чем пора. И срок родов приближается, и уж очень в Италии горячо.

Юлия Аполлоновна завтракала. Она налила мужу кофе, сделала бутерброд с сыром, предложила приготовить омлет. В их московском обиходе омлет считался «фирменным блюдом». Грамши сказал, что омлет — это слишком роскошно, а кофе выпьет с удовольствием.

Он очень любил такие тихие, редкие в их жизни минуты. Нет, в этот августовский день он не будет ни о чем думать. Никакой политики. Только бросить взгляд на газеты за последние два-три дня, они накопились, пока он был вне Рима. Что за странные рассуждения о цензуре и писательской ответственности? Ришелье был откровеннее: дайте мне любые две строчки, говорил добрейший кардинал, и я найду, за что повесить их автора... Ах, вот в чем дело, Муссолини произнес речь перед писателями. Читала, Юлька? Нет. Послушай. «Какая задача стоит перед итальянскими писателями в переживаемый нами исторический период? Совершенно очевидно, что я изгоняю из семьи итальянских писателей... всех тех, кто обуян духом меркантилизма и не вдохновляется высшими интеллектуальными ценностями. В литературном мире надо также установить иерархию, нельзя, чтобы все стояли на одинаковом уровне, равенство противоестественно и антиисторично». Что ты сказала, Юлька?

— Демагог и нахал.

— Ну, это еще скромное определение. Слушай дальше: «В чем же заключается долг всех тех, кто творит? Надо, чтобы все итальянские писатели были провозвестниками нового типа итальянской цивилизации. Писателям надлежит делать то, что можно назвать интеллектуальным империализмом». Черт знает что такое! Понимаешь, Муссолини требует, чтобы великая Италия воспитывала народы, которые не могут, подобно нам, гордиться своей тысячелетней историей. «Мы должны воспитывать их, мы должны завоевывать их очарованием наших духовных творений. Это во многом поможет нашей политике. Книга порою играет роль посла, успех какого-нибудь театрального представления может превзойти успех политической речи. Почему?»

— Это ты спрашиваешь?

— Неужели я способен задавать дурацкие риторические вопросы! Ответ: «Потому что есть стиль, есть формы, которые могут проникнуть в души миллионов людей, глубоко затронуть чувства народов и заставят их понять и полюбить новую Италию. Вы, писатели, обязаны выполнить этот свой долг».

— Может быть, хватит? — взмолилась Юлия Аполлоновна.

— Хватит.— Грамши швырнул газету на стол.— Одно я скажу тебе, Юлька, никогда фашистский режим не создаст своей культуры. Никогда! Согласна со мной? Что же ты молчишь?

— Думаю, ты прав. Но культура — только часть жизни нации. Скажи, Антонио,— Юлия Аполлоновна понизила голос и оглянулась,—этот культ грубой силы, эгоизма и презрения к слабому... Не кажется ли тебе, что он достиг цели?

— Кое в чем достиг,—сказал Грамши, помолчав.— Вот ты оглянулась, желая удостовериться, что нас не подслушивают... Видишь ли, Юлия, они ошибаются в главном... Но прежде об эгоизме, который, как известно, есть удовлетворение желания одного за счет другого. Можно быть эгоистичным в отношениях с семьей, с друзьями, но ты рискуешь остаться без семьи и друзей. Что же касается эгоизма в государственном или международном масштабе... Макиавелли первый высказал мысль, которая позднее стала популярна в Америке благодаря повторившему ее Линкольну: «Нельзя все время обманывать всех людей». Правители в своем презрении к народу не верят в способность людей понять правду. Но народ увидит — это неизбежно — обман своих правителей* И тогда подходит час расплаты... Как умел, я ответил на твой вопрос. Не будем сейчас развивать эту тему... Ты выяснила намерения Татьяны: едет она с тобой в Москву или нет?

— Не знаю, Антонио. Папа и мама очень ее зовут, а Таня колеблется. Я бы очень хотела, чтобы она поехала. Нет-нет, не из-за себя, не беспокойся, дорогой, я прекрасно доеду одна. Профессор, к которому меня водила Таня, остался доволен развитием ребенка и моим состоянием. Он сказал, что мы оба молодцы.

— Оба...—тихо повторил Грамши.—В мир приходит новый человек... И снова меня не будет. Снова все ложится на твои плечи... Плохой муж достался тебе, Юлька.

— Лучший муж на свете.— Она легко, несмотря на беременность, поднялась, подошла сзади к сидящему Грамши и прижалась лицом к его густым волосам. Полуобернувшись, Грамши обнял ее.

—. Девочка моя. Береги себя. Я знаю — ты сильная.

— Мне страшно за тебя, Антонио,—прошептала Юлия, впервые облекая в эту короткую фразу чувство, которое возникло еще весной прошлого года в Москве, усилилось в Риме и неустанно сверлило ее все эти недели подготовки к отъезду.

— Вот тебе и раз. А я только что похвалил тебя. Ничего со мной не случится. Ты знаешь, как я осторожен. И не забывай — депутатская неприкосновенность.

— Депутатская неприкосновенность,— горько повторила Юлия.

— Ну-ну... Выбрось все страхи из головы. Мне ничто не угрожает. Давай лучше подумаем о подарках для наших дорогих москвичей и — не забудь — для Иваново- воз-не-сен-цев.— Он так смешно произнес название, что Юлия, украдкой вытирая слезы, улыбнулась,

— Не забуду.

12 августа в 4 часа дня поезд подошел к московскому вокзалу. В толпе встречающих мелькнула седобородая величественная голова отца.

— С приездом к родным пенатам, Юленька. Ждут пенаты не дождутся. Давай вещички. И скрипочку, позвольте. Что это скрипочка вроде потяжелее стала.

— Неужели чувствуется? — удивилась Юлия.

— Мы люди бывалые. Дело известное — контрабанда! Нехорошо-с, нехорошо-с с вашей стороны,— весело говорил Аполлон Александрович, увлекая дочь к выходу сквозь расступающуюся толпу встречающих. Глаза его смеялись, морщинки от глаз бежали вниз и исчезали в бороде.

— Во всех таможнях открывали... и недоумевали. «Пеленки, синьора?» Понимаешь, я на всякий случай захватила с собой, чтобы были под рукой.

— На всякий случай,— пробормотал Аполлон Александрович,— и как тебя Антонио отпустил?

— Деличке с Женей очень хорошо в горах,—но отвечая на вопрос, сказала Юля,—по я бы предпочла, чтобы они уже были здесь. Я думала к ним заехать по дороге в Москву, но визы запоздали. Так и не посмотрела на Делько. К нему подъедет Антонио, он обещал выкроить несколько дней.

— Как себя чувствует Антонио?

— Работает по двадцать пять часов в сутки.

— Нельзя же так, здоровье у него не богатырское.

Юлия Аполлоновна промолчала.

В Москве жил один Аполлон Александрович, остальные члены семьи были в Иваново-Вознесенске. На следующее утро Юлия написала туда короткое письмо:

«Дорогие мои мамочка, Ася, Волька и Федор Эрнестович. Пишу вам из Москвы, куда уже приехала и где даже уже успела переночевать. Чувствую себя великолепно. Женичка приедет попозже: ей хочется использовать горы возможно дольше. Таня должна была поехать к ней после моего отъезда... Ну, а с вами мы когда увидимся? Скоро уже совсем. Ведь мы теперь близко, близко. Но только мне очень жаль, если вы уедете с дачи, а вместе с тем мне тут придется уладить кое-какие свои дела, и я та знаю, будет ли еще время после этого ехать. Мамочка, помнишь, как я приехала в Зубчаниновку, а ты не верила. Ведь я близко, близко к тебе. Юлька».

И приписка Аполлона Александровича:

«Ну, мои хорошие, как вы теперь решите? Когда вы приедете? На даче Юле пожить нельзя будет, слишком далеко от Иванова. В нужный момент надо действовать скоро. Она думает о конце августа или начале сентября.

Через несколько дней напишем. Приезжайте. Отец«.

— Я опущу письмо по дороге на работу,—сказал Аполлон Александрович.— Хозяйствуй сама. Молоко носят, я предупредил, что будем брать больше... Будешь писать Антонио, передай ему самый сердечный привет. И скажи, нельзя все-таки по двадцать пять часов в сутки.

— Ты не представляешь, что там творится, папа.

6

На короткое время Грамши сумел приехать к сыну в горы, в местечко Трафон. Это были счастливые дни, их не портил даже «хвост», без которого не обходилось теперь ни одно его передвижение. Грамши доказывал, что мужчине, каковым является Делио, нужно мужское общество. К сожалению, «мужчине» было всего два года. Но за время пребывания в Италии он привык к отцу, несмотря на его частые отлучки, и, кажется, тоже находил удовольствие в «мужском обществе». Иногда папа задумывался и вдруг переставал слышать сына. Делько громко выражал свое неодобрение, Грамши виновато спохватывался, добрые отношения отца и сына восстанавливались. Через некоторое время весь цикл повторялся, хотя Грамши давал себе слово в эти последние дни перед отъездом ребенка (внутреннее чувство тревожно подсказывало: счастливые часы общения с сыном могут никогда не повториться) не думать ни о чем постороннем. Давал слово и... продолжал думать о делах, потому что политическая борьба не являлась для него чем-то посторонним, она и связанная с нею напряженная работа мысли были частью его существа. Гуляя с сыном в горах, Грамши обдумывал письмо советским товарищам. Письмо должно было выразить братскую озабоченность итальянских коммунистов поведением оппозиции в ВКП(б) и остротой возникшей полемики...

Из Трафои Грамши вернулся в Рим. Выполняя решение Политбюро Коммунистической партии Италии, он написал это письмо и отправил находящемуся в Москве Тольятти для передачи по назначению. Письмо содержало согласие с политической линией большинства и осуждение ошибочной позиции оппозиции.

Но в письме была мысль, которая придала ему особую остроту. «Только твердое единство и твердая дисциплина в Партии, которая руководит Рабочим государством, может обеспечить гегемонию пролетариата...— писал Грамши и продолжал: — Но единство и дисциплина должны быть лояльными и убедительными...»

Грамши понимал, что, находясь в отдалении от эпицентра политической борьбы в братской партии, он многого не знает или знает из вторых рук. Но не мог не написать такое письмо!

Руководство Коминтерна решило послать в Италию одного из членов секретариата для подробного сообщения.

Дома сразу стало пусто: Делио уже у мамы в Москве. Со дня на день Юлия Аполлоновна ждет рождения второго ребенка.

На секретариате партии в отсутствие Грамши обсуждался вопрос о выезде его из Италии. Грамши уезжать отказался и привел множество аргументов против этого предложения.

Но Грамши со всей серьезностью относился к опасности ареста или нападения на любого из руководителей партии. На очередном заседании Политбюро было решено создать в Швейцарии Заграничный центр, непосредственно связанный с Внутренним центром. И еще одно важное решение принято Политбюро на том же заседании: все руководящие органы будут иметь полностью законспирированные и менее многочисленные дублирующие составы.

24 октября на квартире Грамши был обыск. Ничего компрометирующего не нашли и даже извинились перед онореволе депутатом и кипящими от возмущения добропорядочными супругами Пассарж. Но сигнал прозвучал и сигнал более чем тревожный. Было принято решение о немедленном выезде Грамши за границу.

«Это коллективное решение, Антонио, и ты обязан его выполнить».

Грамши неохотно согласился. Но потребовал, чтобы план нелегального перехода границы был реализован после заседания ЦК, на котором предполагалось выступление представителя Коминтерна.

После заседания Грамши рассчитывал попасть в Москву на расширенный пленум ИККИ. Он сообщает об этом жене (письмо, как и многие предыдущие, отправлено, разумеется, не по обычной почте).

«27.10.1926 г.

Дорогая Юлька, на этой неделе я опять не получил никаких известий от тебя. 30, то есть через три дня, я выеду из Рима и попы- . таюсь выбраться из страны, чтобы попасть на расширенный пленум ИККИ. Не вполне уверен, удастся ли мне это, но, кажется, есть кое-какие благоприятные возможности. Как только попаду на советскую территорию, протелеграфирую тебе, но, как и в прошлый раз, прошу тебя, приходи на вокзал только в случае хорошей погоды и если ты будешь абсолютно свободна. Таким образом, для меня наступает период, может быть долгий, когда я ничего о тебе не буду знать и не смогу писать тебе. Но меня несколько утешает надежда увидеть всех вас.

Обнимаю тебя и детей.

Антонио».

И через неделю:

«4.11.1926 г«

Моя дорогая Юлька, получил твое письмо от 26 октября и могу еще ответить тебе, так как в связи с одним случайным обстоятельством мне пришлось вернуться в Рим. Однако мое последнее письмо в основном остается в силе.

Как мне хотелось бы приласкать тебя, крепко-крепко прижать к себе твою бедную голову. И успокоить тебя — неправда, будто во мне зародились и продолжают укореняться одни лишь мрачные мысли... Я был бы просто несчастен, если бы мне не удалось добиться того, чтобы ты понимала меня, чтобы ты чувствовала, даже за холодной броней моих фраз, всю безмерность моей любви и моего непоколебимого доверия.

Может быть, я опять был неловок. Но мне хотелось бы помочь тебе стать еще сильнее, чем ты есть, чтобы ты сохранила спокойствие в гуще событий и поэтому могла подчинить их себе. Надеюсь, что к моменту, когда ты будешь читать эти слова, Делька уже поправится и Женя тоже, и ты сможешь ждать моего приезда не в такой тревоге. Я хотел бы увидеть всех вас спокойными — может быть, из эгоизма, из-за неудержимого желания время от времени получать свою долю радости. Обнимаю крепко, любимая, тебя и детей.

Ант.»

Но «случайное обстоятельство» было далеко не случайным.

Место для подпольного заседания ЦК было выбрано вблизи Генуи. Точно по заранее составленному расписанию участники заседания разными поездами прибывали в Геную, где их встречали.

Был уже поздний вечер. Собравшиеся с тревогой ждали остальных членов ЦК. Многих не было, не прибыл еще докладчик. Наконец он появился, подошли и некоторые другие товарищи. Они сообщили, что в поездах фашисты обыскивают пассажиров, а подозрительных, с их точки зрения, избивают дубинками.

Неужели фашисты напали на след ЦК? Непохоже, слежкой за компартией занимается тайная политическая полиция — ОВРА. Здесь что-то другое. Но что? Беспокоило отсутствие Грамши.

Последние опоздавшие смогли пояснить причину фашистских бесчинств. Именно в этот день, 31 октября,— одно из совпадений, которыми так изобилует история,— на Муссолини в Болонье было совершено очередное «покушение». По выражению старого Турати, дуче «любил, когда на него покушаются!» Что имел в виду Турати? Роль ОВРА в этих покушениях? Или склонность дуче к театральным эффектам? Или то и другое? Во всяком случае, в 1925—1926 годах на Муссолини было совершено четыре покушения.

4 ноября 1925 года в Риме в номере гостиницы был арестован Тито Дзанибони. Окна гостиницы смотрели на палаццо Киджи, с балкона которого собирался выступать Муссолини, в руках Дзанибони будто бы держал винтовку. Несмотря на неясность ситуации, приговор был максимально суров: 30 лет тюрьмы. Унитарная социалистическая партия, членом которой был Дзанибони, была запрещена, лидер партии Турати с большим трудом бежал за границу. Впоследствии выяснилось, что к «покушению» причастен провокатор, связанный с полицией.

7 апреля 1926 года мисс Джибсон, дама весьма почтенного возраста, выстрелила из револьвера в Муссолини, когда оп выходил из Капитолия. Пуля слегка оцарапала нос дуче. Покушение как раз было всамделишное, но выглядело все — и возраст стрелявшей, и оцарапанный нос дуче — опереточно. Муссолини понял это, Джибсон была признана невменяемой, ее вскоре освободили, и она вернулась в Англию.

11 сентября того же года нелегально приехавший из Парижа молодой рабочий-анархист Лючетти бросил бомбу в автомобиль Муссолини. Никто не пострадал, специалисты за рубежом считали, что бомба эта была не настоящая, а нечто вроде фейерверочной «шутихи». Лючетти, искренность и мужество которого были вне сомнений, сослали на каторгу. Всего два месяца спустя французская полиция арестовала человека, который по заданию итальянской ОВРА вербовал среди итальянских эмигрантов охотников стрелять в Муссолини, снабжая их оружием, паспортами для поездки в Италию, «явками». Лючетти попался на удочку опытного шпика.

Прогрессивная печать зарубежных стран иронизировала по поводу неуязвимости дуче. Нужно было что-то новое. Поэтому очередное покушение 31 октября разворачивалось по другому сценарию. По официальному сообщению, пятнадцатилетний юноша Антео Дзамбони выстрелил в автомобиль, в котором ехал дуче. Никто не был ранен, но с Дзамбони расправились тут же, на месте, закололи кинжалами, тело проволокли по улицам Болоньи, затем повесили. Некоторые очевидцы считали, что стрелял вовсе не Дзамбони, но им быстро заткнули рот.

Подробности покушения выяснились позднее, а пока, поздним вечером 31 октября, участники заседания руководящих органов коммунистической партии могли только тревожиться за Грамши, который так и не приехал. Заседание состоялось, в связи с чрезвычайными обстоятельствами оно было недолгим.

Что же случилось с Грамши? На пути к месту собрания он был задержан агентами полиции. Его протест и ссылка на депутатскую неприкосновенность ничего не изменили: «Ради вашей безопасности, синьор депутат, только ради вашей безопасности, видите, что творится!»

— Вежливые были до умопомрачения, подозрительно вежливые,— мрачно заметил он товарищу на другой день.— Судя по всему, они готовят крупные пакости.

5 ноября Совет министров принял решение о роспуске всех партий и организаций, враждебных фашистскому режиму, о закрытии всех оппозиционных газет. Был подготовлен законопроект об учреждении «Особого трибунала по защите безопасности государства». 9 ноября правительство выносило законопроект на обсуждение палаты депутатов.

Каждый день приносил неожиданности. 6 ноября фашистская газета «Товере» («Тибр») опубликовала призыв секретаря фашистской партии Фариначчи лишить депутатов Авентинской оппозиции их мандатов. В поименном списке исключаемых фамилий депутатов-коммунистов не было: коммунисты к тому времени уже вышли из «Авентина», по-видимому, эта репрессивная мера на них не распространялась.

8 ноября парламентская группа коммунистов собралась во дворце Монтечиторио. Грамши пришел под эскортом. Уединившись в одной из комнат, коммунисты наметили программу действий на завтра. Грамши поручил Рибольди выступить при обсуждении чрезвычайных законов и против предложепия Фариначчи.

— Создается впечатление, что Муссолини не хочет скандального резонанса за границей и хотя бы формально сохранит парламентский иммунитет,— с надеждой сказал Рибольди.

Грамши покачал головой:

— Вряд ли. Нужно быть готовым к любым неожиданностям.

Неожиданность последовала в вечер того же дня. Муссолини недовольно предложил Фариначчи включить в список депутатов-коммунистов. Фариначчи возразил, что принцип списка — отказ авентинцев участвовать в работе парламента. Коммунисты же не отказываются.

— «Такова воля короны»,— коротко ответил Муссолини. С этого момента участь Грамши и других депутатов-коммунистов, избранных народом, была решена вопреки всем правовым нормам и традициям итальянского парламентаризма. Срок их пребывания на свободе ограничивался часами.

7

Джузеппе Аморетти, старый товарищ Грамши по «Ордине нуово», нервно постучал в дверь.

— Войдите.

Грамши писал, низко склонившись над столом. Из-за груды рукописей виднелась лишь шапка густых, вьющихся волос. С внезапно нахлынувшей нежностью Аморетти вспомнил, что в детстве Антонио называли «Сансонедду». «Сансонедду» давно вырос, но друзья по-прежнему величают его Самсоном. Впрочем, за глаза. Антонио не любит преувеличенных изъявлений любви и преданности.

— Садись, друг,— сказал Грамши.— Сейчас закончу.

Аморетти взорвался:

— Ты думаешь, они будут ждать и улыбаться?.. Надо мчаться, бежать, уйти в подполье. Потом будет поздно. Умоляю тебя, Антонио!

Грамши оторвался от рукописи и поднял голову. Ясные голубые глаза были спокойны.

— Бежать? Нет.

— Подойди к окну, Антонио. Смотри.

Тихая улица Морганьи выглядела сегодня необычно. По тротуару туда и обратно прохаживались плечистые субъекты в черных рубашках. У подъезда дома стояла группа карабинеров. Лучи заходящего солнца весело искрились на оружии и пуговицах их мундиров. Карабинеры выглядели очень живописно.

— Видишь красавцев,— возбужденно говорил Аморетти.— Я спросил вот того, усатого: «Зачем вы здесь?» — «Охранять синьора онореволе»,— подлец захохотал мне в лицо. Они уже не церемонятся, Антонио. Ты еще депутат парламента, но они уже не церемонятся. Надо бежать. У нас есть машина, люди. Мы расшвыряем этих красавцев и прорвемся, ручаюсь, Антонио, прорвемся.

Грамши молчал. Предложение Аморетти было безумно, но иногда смелость безумия выигрывает. Вырваться из этого зловещего кольца, на время затеряться в одном из рабочих кварталов Рима, потом пробраться в Швейцарию. Оттуда руководить партией, как это и было намечено две недели тому назад. Но за эти две недели многое изменилось.

Депутаты-коммунисты останутся на своих постах, пока есть хоть малейший шанс с трибуны говорить с итальянским народом, с рабочим классом!

— Ну? — с надеждой спросил Аморетти.— Что решил?

— Работать дальше, и оставим ненужный разговор.

Грамши взял со стола подготовленные пакеты:

— Это — в Заграничный центр. А это — Пальмиро, Нет, пожалуй, не будем рисковать. Ты у них на примете. Ну-ну, не хмурься и скажи, пусть пришлют связного. Будь здоров, дружище.

Из окна он следил за Аморетти... Вышел, закурил... Пошел неторопливо... Остановился. Наверное, окликнули... Так и есть — обыскивают... Возмущенно жестикулирует...

Не переигрывай, Джузеппе, не переигрывай!.. Пошел своей дорогой. Прощай, Джузеппе.

Как часто, слишком часто приходится друзьям говорить «прощай», не зная, когда удастся и удастся ли вообще сказать «здравствуй!». Вспомнилось, как вскоре после Лионского съезда он вызвал Тольятти на свидание в Милан.

— Ты должен поехать на некоторое время в Москву,— сказал он Пальмиро.— Будешь представлять нашу партию в Коминтерне. Поработаешь там.

Тольятти сердито молчал. Грамши понимал состояние друга: покинуть Италию в такой момент труднее, чем остаться.

— Ты чудом спасся от расстрела, чудом вышел из тюрьмы. Третьего чуда не будет. Тебя ищут по всей Италии. И найдут не сегодня-завтра.

— А ты?

— Я депутат. Депутатская неприкосновенность кое-» что значит.

— Пока,— невесело усмехнулся Тольятти.

— Бесполезно об этом говорить, Пальмиро, прощай, дорогой старый друг!

...Что-то долго нет связного. А на улице?.. То же самое. «Красавцев», как выражается Аморетти, пожалуй, стало больше. Какое сегодня число? Восьмое ноября. В Москве — праздник. Красные флаги, музыка, песни. Юлька, наверное, дома, кормит трехмесячного Джулиано,— отец еще не видел второго сына. Двухлетний Делио уже самостоятельный мужчина, занимается своими игрушками. Бедная моя... как трудно ей с детьми, с непрестанной тревогой за мужа. Будь сильной, слышишь, будь сильной!

В дверь постучали. Вошел молодой рабочий в комбинезоне, с традиционным сундучком мастерового. На сундучке было написано: «Газ». Грамши всмотрелся:

— Джакомо! А усы откуда? Впрочем, на глупые вопросы можешь не отвечать. Усы тебе определенно идут. Вот на этот вопрос ответь: куда положишь пакеты? Может, тебя и не остановят. Но никогда не рассчитывай на то, что противник глупее тебя.

— Свернуть можно? — деловито спросил Джакомо.

— Можно.

— И если пахнуть будут — ничего? Немного пахнуть, не так чтобы очень,— успокоил Джакомо.

— Ничего,— улыбнулся Грамши.

Джакомо открыл сундучок, вынул металлический цилиндр. «Контрольный баллон»,— пояснил он. Быстро снял колпачок, всунул в баллон свернутые в трубочку пакеты, завернул колпачок руками, дожал его ключом, положил баллон в сундучок и только тогда повернул к Грамши улыбающееся лицо.

— Все.

— Молодец, Джакомо, молодец. Ну, давай я тебя обниму на прощание.

Он проследил из окна, как Джакомо, небрежно покачивая своим сундучком, прошел мимо вооруженных людей и скрылся за углом.

Все. Можно садиться за работу.

В половине одиннадцатого на лестнице послышались тяжелые шаги карабинеров.

8

Проводив сестру и племянника, маленького Делько. Татьяна Аполлоновна затосковала. Италия казалась чужой, неприветливой. К тому же нездоровилось. Лето 1926 года выдалось прохладным. Татьяна Аполлоновна куталась в шерстяную шаль. Познабливало. Поднималась температура. Родные неоднократно настойчиво приглашали в Москву, повидаться, отдохнуть. На этот раз ответила согласием. Стала готовиться к отъезду.

Принесли телеграмму: Юлия родила мальчика. В той же телеграмме сообщили, что Женя с Делько благополучно приехали в Москву. Татьяна Аполлоновна зримо представляет себе картину большой, дружной семьи, и ей становится еще тоскливее в Риме. В письмах она спрашивает: на кого похож новорожденный, как к нему относится «наш шалунчик-бегунчик» Делько, как чувствует себя Юля — мама двух сыновей?

Татьяна Аполлоновна считает дни до отъезда. Москва, встреча с отцом, матерью. Уже немолодая женщина чувствует себя девочкой, возвращающейся под отчий кров. «Мамусенька, дорогая,— пишет она Юлии Григорьевне,— скоро Татанька-каратанька к тебе приедет».

Почти каждый вечер к ней на полчаса заходит Грамши. Они говорят о Юле, о детях. Грамши очень озабочен, но к концу этого получаса, по выражению Татьяны Аполлоновны, «оттаивает», начинает смеяться, шутить. Затем смотрит на циферблат будильника — верного спутника Татьяны Аполлоновны в ее кочевой жизни — и стремительно встает. Татьяна Аполлоновна успокаивает Грамши: будильник «с вычислением», он всегда спешит, нужно учесть поправку. Тем не менее — пора. Они прощаются до следующего дня.

8 ноября Татьяна Аполлоновна после работы не пошла домой, а отправилась покупать подарки родным в Москву. Выбирая различные мелочи, она представляла удовольствие, которое подарки доставят родным, и ей становилось радостно и легко на душе.

Возбужденная, нагруженная свертками, Татьяна Аполлоновна пришла домой и тут только почувствовала страшную усталость. Не раздеваясь, прилегла на постель и провалилась в тяжелое забытье. Очнулась от настойчивого стука в дверь.

— Синьора, синьора, проснитесь!.. К вам пришли.

Узнала голос синьоры Онорины. Торопливо зажгла свет, взглянула на часы. Было около двенадцати ночи.

— Войдите, пожалуйста... Синьора Пассарж?! Ради бога, что случилось?!

В дверях стояла квартирная хозяйка Грамши. Чинная, благопристойная немка была неузнаваема. Пальто расстегнуто, ботинки забрызганы грязью. Боязливо оглянувшись, синьора Пассарж прошептала:

— Они арестовали его!

Безумно заколотилось сердце. Подступило удушье.

— Вам плохо, синьора?

— Нет, нет...

Привычно нащупала пузырек с лекарством. Накапала в рюмку, выпила. Стало легче. Усилием воли заставила себя говорить спокойно.

— Спасибо, синьора Пассарж. Сейчас я отправлюсь к его друзьям, а завтра утром приду и помогу вам убрать квартиру.

— Не беспокойтесь, прошу вас. Я справлюсь сама. Только помогите бедному профессору. Мы полюбили его как родного. i

— Сделаю все, что могу, синьора Пассарж.

«Сделаю все, что могу». А что, собственно, может сделать хрупкая, болезненная женщина в чужой стране? Одна против жестокой силы!.. Нет, нет, только не падать духом. Действовать, немедленно, сейчас же!.. Темные улицы ночного города. Один адрес... другой... третий... Никого... Все товарищи Грамши — депутаты парламентской фракции коммунистической партии, находившиеся в Риме, арестованы.

Рано утром Татьяна Аполлоновна отправилась во Дворец правосудия. Сколько раз ей еще придется ходить в это огромное трехэтажное здание на берегу Тибра, часами выстаивать в очередях и выслушивать стереотипные ответы: «Не знаем», «Нет сведений», «Ничего не можем сообщить».

В этот первый раз равнодушный отказ был особенно тревожен и горек.

В вечерних газетах она прочитала отчет о сегодняшнем заседании парламента. Депутатов-коммунистов лишили мандатов. Татьяна Аполлоновна вспомнила, как недавно Грамши показал ей карикатуру в одной зарубежной газете: зал заседаний, из боковых лож и со сцены на сидящих направлены пулеметы. Подпись гласила: «Итальянский парламент при Муссолини». Очень похоже.

Пришло письмо из Москвы, ласковое, солнечное, пронизанное счастьем материнства. Маленькие беды остались позади: Делио здоров, маленький тоже. Оказалось, что Делио в дороге заразился скарлатиной и приехал в Москву больным. Его поместили в больницу. Неожиданно захворала Евгения Аполлоновна, хотя она в детстве и перенесла скарлатину. А тут родился Джулиано. Был установлен строгий семейный карантин. Евгения Аполлоновна поправилась, а Делио еще продолжал находиться в больнице. Навещать его опасались, чтобы не заразить грудного ребенка, о здоровье справлялись по телефону. Наконец, к общей радости, врачи разрешили забрать его домой. В больницу отправились втроем: Юлия Аполлоновна, Юлия Григорьевна и Евгения Аполлоновна. Дежурная сестра с некоторым подозрением посмотрела на женщин, которых она видела впервые. Привели Делио. Сестра спросила у него, указывая на Евгению Аполлоновну: «Ты знаешь эту тетю? Кто она?» «Маммина»,— произнося по-итальянски «мамочка» (так он привык называть тетю в Италии), ответил ребенок. «А эта?» —указывая на Юлию Аполлоновну. «Мама-Джу».— «А эта?» — «Мамочка»,— объявил Делио, называя бабушку так, кал к ней обращались ее дети. «Сколько же у тебя мам?» — «Три — маммина, мама-Джу и мамочка»,— радостно повторил мальчик.

Татьяна Аполлоновна читала эти милые подробности, а из ее глаз неудержимо капали слезы.

В это время Грамши находился в тюрьме Реджина Чели в одиночной камере, в условиях самой строгой изоляции.

Всю ночь в камере горело электричество. Он ворочался с боку на бок, чтобы как-то уберечь глаза от яркого света. Надо привыкать. Это надолго. Надо привыкать к тюрьме. К лязганью запоров, тяжелым шагам надзирателей, крикам и грубым голосам, доносящимся из коридора; к обходам и проверке решеток ударами железного молотка трижды в сутки — в три часа дня, в десять вечера, в три утра; к жизни по сигналам:

Сигнал — встать и произвести уборку!

Сигнал — принимать пищу

Сигнал — больные могут посетить лазарет!

Сигнал — к заключенному направляется священник.

Надо привыкать к неизменно похожим один на другой дням, к грузу мельчайших событий и дел, которые механически повторяются из месяца в месяц, из года в год — все те же, все в том же ритме, с монотонностью гигантских песочных часов.

Надо привыкать…