Бойся сбычи мечт

Глава девятая

Я выпал из небытия резко. Только что меня окружала темнота и тишина, и вдруг в голову ворвалось всё. Казалось, весь мир хлынул в меня и наполнил ощущениями. Я снова видел, слышал, обонял и чувствовал боль в теле. Такую сильную боль, что я закричал.

Кто-то вскрикнул, кто-то заговорил на непонятном для меня языке. Я открыл глаза, обернулся на крик и ничего не понял. Вокруг меня горел огонь. Я сидел, скрестив ноги и прислонившись к чему-то спиной, а вокруг меня мирно горели маленькие костерки. За костерками сквозь пламя угадывались какие-то люди. Было сильно жарко, если не сказать, горячо. Сильнее всего болела грудная клетка и голова. Я снова застонал и захотел лечь, но было негде.

Пошевелив головой и ощупав руками землю, я попытался опереться на левую руку и оттолкнувшись встать, но рука подломилась, и я едва не упал лицом в костёр. Однако тело моё и лицо упали на брошенную на костёр кожу.

Костры вокруг меня вдруг погасли, разом накрытые шкурами. Вокруг меня вдруг радостно загомонили. То, что радостно — я понял, а вот, что гомонили — нет. Что за хрень? Кто я? Где я? Мелькнул анекдот: «могу ли я — магнолия». Я рассмеялся и закашлялся, вдохнув дым.

Меня подхватили и куда-то понесли. Не далеко. Мелькнули звёзды. Я вдохнул чистый морозный воздух, снова закашлялся, и подумал: «Мне ещё пневмонии не хватало… А она будет».

Сильно болела грудь. Словно мне попало в «броник» из «стечкина». Отрабатывали мы такое, помнится. Но когда это было? В какой жизни? В моей голове переплелись мысли и воспоминания. Я не понимал, какие из них мои, какие — чужие, какие — просто придуманные, прочитанные или рассказанные кем-то.

Голова болела. Мое радостное настроение снова улетучилось. Было очень больно и я заорал:

— А-а-а! Господи! За что мне это?!

Мне смочили губы. Окружающие меня люди снова разом заговорили, что-то единообразное и напевное. Превозмогая боль, я попытался расслабиться. Через некоторое время боль съёжилась и отступила, а я заснул.

Меня разбудило солнце, ярко и жарко ласкающее моё лицо. Откинув покрывало из мягких шкур, я подставил себя его лучам и ощупал пальцами обеих рук проломленную Урфом грудину. Зажила и чесалась страшно.

Зима закончилась давно. За эти несколько месяцев я освоил язык индейцев на уровне понимания, но говорить ещё не умел.

Моя душа вселилась в тело вождя племени, погибшего от рук Урфа. Тот, в свою очередь, получив от взбесившегося гиганта смертельные удары по голове и груди, успел наколоть Урфа на длинное копьё. Они оба испустили дух одновременно.

Шаман племени, призывая богов во спасение вождя, случайно призвал мою душу в его тело. Случайно ли? Не знаю, но добили подручные шамана ещё живого Урфа именно в момент призыва к богам.

Сам шаман мне всё это рассказывал много-много раз, пока я не стал понимать его слова. Я молчал, опасаясь напугать окружающих меня индейцев, нескольких женщин и мужчин, постоянно ухаживающих за мной. Они ежедневно переворачивали меня, хотя мне это было невыносимо больно, смазывали моё тело топлёным маслом и скребками собирали с тела грязь. Они массировали мои мышцы на ногах и руках, и моё тело не теряло мышечную массу.

Наконец, я сам стал поднимать глиняный узкогорлый кувшин, подкачивая свои руки и приподнимать ноги, укрепляя пресс и ножную четырёхглавую.

Голова ещё иногда кружилась. Вставал и ходил я аккуратно.

За прошедшие месяцы, а судя по солнцу, стояла середина лета, я разобрался в своих «я», отсеяв зёрна от плевел, понял, что в этом теле я один и возрадовался такому подарку.

Тело имело превосходные формы тридцатилетнего воина индейца сиуа, неиспорченного ездой на лошади, а передвигавшегося только на «своих двоих».

Я потянулся и перевернулся на бок, отталкиваясь правой рукой и вставая на ноги. Тело слушалось великолепно. Это было нормальное человеческое тело, без всяких излишеств и отклонений. Оно, конечно, было слабее тела Урфа, но для меня было привычнее, как и моим прошлым навыкам.

Например, раньше у меня плохо получалось уйти в «перекат», или сделать подъём ножницами. Ноги Урфа были коротковаты и легки, по сравнению с массивным верхом. Ну и всевозможные «па» ногами были бессмысленны по той же причине. Ноги коротки.

Плеснув в лицо воды из глиняного тазика, и протерев глаза, я закрепил вокруг талии перевязь из шкурок соболя и накинул на плечи жилет, связанный мной самолично из тонких полосок кожи обычной прямой вязкой.

Ниток индейцы не знали, так как ни конопля, ни лён, на этой земле не росли, а крапиву они употребляли только как пищу, да и зверья водилось много и всякого. Вот я и нарезал тонких полосок из соболиных шкурок и связал себе жилет. Тонко нарезанные полоски шкуры скручивались и превращались в меховую нить. Сидеть я уже мог давно, а вот ходить недавно. Скучно было, вот я и занялся развитием мелкой моторики.

Жилет состоял из трёх частей: спинки и двух половинок переда, которые я соединил, связав встречным бесшовным способом. Поучилось вполне прилично. Мех был и снаружи и изнутри. Спереди я навязал петли и пуговицы из палочек.

На мои манипуляции внимательно, но испуганно, смотрела моя жена. Шаман отнёсся к моим чудачествам благосклонно и приказал жене учиться вязать.

Вообще-то, со мной постоянно находились люди: и мужчины, и женщины, которые не только ухаживали за мной, но и приглядывали за моим поведением. Когда входил шаман, все шептались, явно обсуждая меня. Но я вёл себя адекватно. Только не разговаривал.

Отдельные услышанные мной слова я пытался произносить, но только на тридцать второй день стал делать это более-менее осмысленно.

Первыми, естественно, мной были поняты и произнесены слова: пить, есть, спать, ну и так далее. Это значительно улучшило настроение окружающих и они стали обращаться ко мне с вопросами, на которые ответы я не имел. Поэтому я долго претворялся немощным. Пока мой разум не разобрался с разумом вождя.

Меня называли Вихо, и я подумал, что это моё имя. Однако оказалось, что это слово означает — главный, или по-нашему — вождь. Жена меня называла то Кохэн, то Лэнса, пока я не понял, что это означает — Быстрое Копьё.

Шамана за глаза называли Охэнзи, то есть — тень. Жену называли — Чувайо, и я пока не знал, что это означает.

Своих детей у нас с женой не было. Не выживали пока. Детей в племени вообще выживало немного. Да и племя, как я посчитал, начав выходить, сейчас составляло всего тридцать восемь больших «вигвамов» и около ста человек разного возраста.

После нападения Урфа племя сократилось на половину, и я продолжал рефлексировать по этому поводу, виня себя в совершённом Урфом избиении. По-другому, то, что сделал Урф, назвать было нельзя.

Представьте себе ворвавшегося в спящее стойбище почти трёхметрового монстра. Я не просто представлял, я помнил, так как сам лично видел. Глазами Лэнса, конечно, но в памяти-то осталось виденное.

После первых криков, Лэнса голый, но с копьём, выскочил из жилища и пытался догнать, поймать чудовище, но гигант скакал по посёлку, как заяц, просто сметая на своём пути вигвамы, разрывая и давя сиу, не разбирая на мужчин, женщин и детей.

Увидев, наконец, голого индейца с копьём, Урф кинулся на него не обращая внимание на оружие в его руках, и недооценил противника, который при сближении всадил копьё в грудь гиганта.

Однако Урф даже не заметил укола. Он ударил правой рукой в грудь, а левым хуком в голову. Так учил его я. Добавив ещё и правым прямым в голову, Урф упал умирать.

К тому времени уже все сиуи племени Лэнса выскочили из вигвамов и были готовы сразиться с монстром. И все видели подвиг вождя, отдавшего жизнь за смерть. Но вождь выжил. Его с проломленной грудной клеткой отнесли в вигвам шамана, и через день я очнулся в теле Лэнса, а душа Урфа наконец-то упокоилась, как и душа вождя.

Сиуи ходили в лёгких набедренных повязках, типа трусов, прятавших гениталии. Меня же продолжало морозить. Я привык к теплу в теле Урфа, имевшего температуру около 39 градусов, и сейчас без одежды мёрз.

— Лэнса, ты готов идти с нами на охоту? — Услышал я со спины голос.

Оглянувшись, я увидел группу воинов, сидящих под навесом, защищавшим их от солнца, и занимающихся подгонкой снаряжения и оружия. Я подошёл к ним.

— Куда пойдёте? — Спросил я.

— Пройдёмся по ручью на восход, поищем тапиров.

Хитрый лис показал в сторону холмов, с которых спустился Урф.

— Готов, пожалуй, и пройтись. Можно подняться и на холмы.

— Хочешь пройти по следам большеногого?

— У него там должна быть нора.

— Мы там были много раз. И ты был. Нет там норы. Он пришел с Той реки, ты же знаешь.

— Посмотрим. Может они уже свили там гнездо.

— Давай сходим и посмотрим, зачем долго говорить, — согласился Белый Медведь.

— Тогда сначала сходим на холм, а потом пройдём по ручью, — предложил Быстрый Заяц. — Тапиры никуда не денутся.

— Ну, так пошли? — Предложил Лис. — Солнце уходит.

Я посмотрел на свои босые ноги.

— Мокасины надену…

Я вернулся в вигвам и снял с решётки кожаные сапоги, сшитые из шкуры оленя, снятой с передних ног как чулки. Спереди голенища стягивались шнурками, продетыми в приклеенные кожаные петли. Петли придумал я сам. Раньше голенища просто обматывались ремнём.

Я же связал тесёмку в кольцо, сложил пополам и обернул вокруг голенища, приклеив сзади и по бокам. Спереди образовались петли. И так четыре раза. Продев шнурок в четыре пары петель, я стянул шнурком голенища так, что задняя часть облегала ногу, а спереди получилась двойная складка, как в хороших непромокаемых «берцах».

За счет складки мокасины сидели на ноге плотно и не сползали с ноги при быстром беге.

Накинув на плечи рюкзак, и прихватив спереди лямки, чтобы не соскальзывали, я вышел из своего жилища. Подхватив сумку с дротиками и копьё, я оглядел воинов и увидел в их взглядах растерянность. Вероятно, я мало походил на бывшего Лэнса.

Охотники, обутые в куски шкур, обвязанных вокруг ступней, выглядели оборванцами.

Я ухмыльнулся и расправил плечи. Я представлял, как выгляжу со стороны, и я себе нравился.

— Вперёд бегом, — сказал я.

До холмов мы не сделали ни одной остановки. Я дышал ровно. Эти восемь километров я пробегал без отдыха туда и обратно каждую ночь, когда стойбище спало. Только моя жена и шаман знали об этом. И понимали меня. Сам шаман убедил жену, что мне нужно возвращать себе силы и власть в племени, которая едва-едва держалась.

После своего выздоровления, я вынужден буду доказать, что я, по прежнему, самый сильный, самый ловкий в племени воин и охотник, и соответствую своему имени и должности.

Да-да… В случае несоответствия, могли отобрать не только должность, но и имя. Вернее, — характеристику имени. Я мог стать, например, «мягким копьём», или «дрянным копьём».

В нашем мире редко кого чтут за прошлые заслуги, а в этом люди жили здесь и сейчас. Не можешь? Не хочешь? Никто не будет ни учить, ни заставлять. Выгонят из племени и всё. Даже старики, если не могли охотиться, или изготавливать оружие, пытались делать хоть что-то. Некоторые начинали заниматься женской работой. Их, конечно, не изгоняли, но питались они значительно хуже молодых и сильных.

Вбежав на знакомый мне распадок, я перешёл на шаг. Здесь сложно было бежать. Ручей вытекал из горы слева. Там где была пещера. Но отсюда её не было видно. Только чуть перевалив невысокий хребет, мы увидели вход в скалу.

Заметив моё намерение войти в пещеру Лис крикнул:

— Там глубокая вода, Копьё.

Лис ещё ни разу не назвал меня вождём, и я подумал, что прозвища так просто не даются. Уж если человек Лис — значит себе на уме, а если Копьё, то человек прямой, как палка. Хоть и острая, но — палка. У нас говорили: «прямой и твёрдый, как карандаш ТТ». Потом сократили до «прямой как ТТ».

Я шагнул в знакомую мне пещеру, перейдя вытекающую из него воду, и заглянул вовнутрь. Пещеру, где лежали вещи Урфа, от входа видно не было. Вся основная пещера была заполнена водой, и дно в кристально-чистой воде не просматривалось.

Я шагнул чуть правее, прошел вдоль стенки и с глаз охотников исчез.

— Вихо, вернись, — не выдержав крикнул Кролик, но получил затрещину от Лиса.

— Что там, Копьё? — Спросил нарочито заинтересованно Лис.

Вещи Урфа лежали там, где я их оставил зимой. Меня главным образом интересовали шкурки. Эту зиму я не охотился, а пушнина и здесь считалась денежным эквивалентом. Воин, не имеющий солидного капитала, не имел права быть вождём.

На выборах вождя претенденты демонстрировали шкурки, привязав их к шесту.

Когда зимой я «соболевал», то вечером обязательно снимал шкурку, а тушку на следующий день использовал для приманки. И прибегал я сюда не зря. Зимой то шкуркам ничего не сделается, а вот в тепле не обработанная шкурка сгниёт на раз-два.

Вытащив мешок Урфа, колчан с луком и стрелами, шкуры и одежду я спокойно посмотрел на напарников и усмехнулся, доставая ворох шкурок.

— Моя охота уже удалась. Жаль, что никто из вас не пошёл со мной. Но я выделю из своей добычи по две куницы тому, кто поможет мне отнести добычу в мой типи (дом из шкур).

Замешательство было очень коротким. Тапиров можно было пострелять и завтра, а вот у соболя шкурка летом никудышная, это знал каждый индеец, и получить летом две шкурки — это стоит отмены охоты на тапиров.

Я отдал сумку с пушниной Кролику, спальные шкуры, связав, Медведю. И тот и другой были даже чуть крупнее меня. Одежду Урфа понес Лис, не желавший терять заработок ради амбиций. Колчан со стрелами и лук понёс я.

Надо понимать, что этот лук очень сильно отличался от нормального индейского, то есть короткого, лука. Это он для Урфа был коротким, а для теперешнего меня он стал длинным. Но я примерялся к нему, когда прибегал сюда, натягивал на него тетиву и тренировался в стрельбе.

Сейчас я легко могу растянуть лук на всю длину стрелы, что вряд ли сможет сделать кто-либо из воинов племени.

В стойбище мы вернулись на закате. Собаки залаяли, учуяв чужой запах. И я чувствовал запах, отличный от нашего, индейского. От пропахших потом шкур и одежды Урфа, не смотря на то, что они проветривались уже около полугода, проистекало такое звериное амбре, что сдыхал на подлёте гнус.

И это я ещё часто мылся. Хотя в тайге, на пятидневном переходе, какое мытьё? Никакого. Поэтому шкуры и одежда пахли. Индейцы кривились, отворачивали носы, но, подогретые достойной оплатой, терпели.

На лай собак с оружием в руках из вигвамов повыскакивали сиуи, и сильно удивились нашей банде, нагруженной хабаром.

Я шёл, гордо неся перед собой большой лук с большими стрелами. К тому времени на одном из привалов я накинул тетиву, и лук предстал перед соплеменниками во всей его идеальной форме.

Я расплатился с помощниками принципиально при всех, окруживших нас жителях стойбища, выдав каждому носильщику по две шкурки. Я намеренно выворачивал мездрёные шкурки мехом наружу, долго выбирал, рассматривая их в заходящем солнце, и отдавал самые лучшие.

Шкуры и одежду Урфа я оставил возле вигвама, с противоположной от входа стороны.

— Зачем ты принёс эту гадость? — Возмущённо спросила жена.

— Молчи женщина! Ты не понимаешь! — Огрызнулся я.

Она меня раздражала. Как я вскоре понял, её имя Чувайо означало — Антилопа, но на антилопу она не походила, даже если поставить её на четыре точки. И в моём понимании антилопа, это кроткое и пугливое животное, но Чувайо ни кротостью, ни пугливостью не страдала.

В вигвам вошёл шаман.

— Это ты хорошо придумал Вихо, что нашёл вещи большеногого. Покажи, — приказал шаман.

Я внутренне усмехнулся. Я знал, что кроме шкурок в сумке ничего нет. Кремень, огниво, топор, инструменты и оружие я перепрятал давно. Кроме ножа и маленького рабочего топорика я брал с собой на охоту маленькие ножницы и бронзовые хирургические инструменты: скальпель, пинцет, зажим.

Маленькие эти предметы были для меня, когда я существовал в теле Урфа, а для теперешнего меня, в теле Лэнса, они были в самый раз. Ножницы, например, мне пригодились при вырезании лент из шкурок соболя, использованных мной для вязания жилета.

Я вывалил хабар под ноги жене и передал сумку шаману. Тот обыскал её и подозрительно уставился на меня, хитро прищурив левый глаз и при этом скривив лицо.

— Духи подсказывают мне, что здесь находились и другие вещи. Большеногий прибежал сюда без вещей, значит, они должны были оставаться в мешке. Где они?

Я понял, что жена нашла инструменты и «настучала» шаману. Я подумал, усмехнулся и достал из-под изголовья своего спального места топорик и ножницы. Охэнзи протянул к ним руки, но в руки шаману я их не дал.

— Ты же не собираешься забрать их у меня, шаман? — Спросил я.

— Эти вещи принадлежали большеногому, а значит, в них живут их злобные духи. Надо долго заговаривать их, чтобы ими пользоваться.

— Не заговаривай мне зубы, Охэнзи. Эти вещи мои. И ты знаешь об этом. Были мои и будут мои. — Я сделал нажим на слово «были». — Ты понимаешь?

Я смотрел на него беззлобно. Даже добродушно.

— Мы с тобой — одно целое. И я благодарен тебе за то, что ты для меня сделал. Хочешь, возьми половину хабара. — Я пнул ногой кучу меховой рухляди. — Но эти вещи пока побудут у меня. Я ещё такие отолью, но потом. И другие. За холмами много меди.

— Ты хочешь пойти за холмы? — Изумился шаман. — Но там же большеногие!

— Их там осталось мало и они уже не поднимаются в верховья рек. По крайней мере, про две реки, берущие начало с этих холмов, я знаю точно.

— Нас тоже осталось мало. Слишком много погибло нашего народа в тех битвах, о которых рассказывали деды, а дети перестали родиться и выживать. В скалистых горах ещё можно набрать воинов, но они уже перестали быть нашими братьями.

— А скажи, шаман, кто-нибудь ходил по нашей реке до большой воды?

Шаман «вскинул» на меня глаза.

— Откуда ты знаешь про Большую Воду? — Спросил он. — Никто не говорит про Большую Воду. Это табу.

— Я там был и видел.

— Расскажи, — попросил шаман.

Я посмотрел на жену.

— Уйди, — приказал я.

Жена фыркнула, мотнула головой и, скривившись, вышла из жилища.

— Я хочу её выгнать. Она мне надоела. И детей она больше не рожает. Придумай что-нибудь.

— Это легко сделать, — сказал шаман. — Рассказывай.

Я рассказал всё. Не всё, а — Всё. От начала и до конца.

Рассказывая, я разглядывал его. Шаман слушал внимательно и спокойно. Он сидел, чуть сомкнув веки и положив ладони на скрещенные колени. В отсветах огня небольшой масляной лампы, висевшей над нашими головами, его морщины двигались, и лицо казалось ожившей маской идола.

Орлиные перья индейцы не носили. Лишь изредка, в торжественных случаях, например при встречах «на высшем уровне», т. е., между племенами, вожди надевали свои регалии. У шамана же в волосах имелись вплетённые в косицы косточки и пёрышки разных мелких птиц: голубей, ворон, синиц и т. п.

— Такое нельзя придумать, — сказал шаман, обдумав мной сказанное и не раскрывая глаз. — Нашим людям повезло, что ты пришёл к нам. Духи предков призвали потомка. Такого ещё не происходило в нашем роду. Было когда-то давно, рассказывали старики, когда в ребёнка вселился его предок. Со всеми своими знаниями. Тогда у наших людей появились печи для плавки красного камня, и мы стали делать из него острия для копей и стрел. Раньше мы получали их у людей, живущих далеко на Холоде. Они приносили нам пушнину и медь, а мы им давали мясо бизонов и бобы.

— Я принес вам секрет изготовления из красного камня жёлтого. Не такого, — я показал на золотой кулон Урфа, висевший на шее шамана, — а такого.

Я показал ножницы, взял в левую руку небольшую толстую кожицу и легко надрезал её вдоль.

— Это хорошо, что ты выгнал из жилища жену, и она не слышала твоего рассказа. Береги себя. И я буду просить духов за тебя. А пушнины мне твоей не надо. Мне ничего не надо. У меня всё есть.

Шаман встал и вышел, скользнув между двух шкур, висевших в дверном проёме внахлёст. Сразу за ним вошла жена. Её сжатые губы и сведённые брови, и так достаточно сросшиеся на переносице, обозначали гнев.

— Ты что удумал?! Меня выгнать? Я всё слышала.

— Что ты слышала? — Спросил я.

— Что ты хочешь меня выгнать! Я потратила на тебя свои лучшие годы. Я рожала тебе детей.

«У-у-у-у… Что-то мне это напоминает», — подумал я.

— Ложись спать! — Сказал я. — А если будешь орать, уйдёшь прямо сейчас.

Я самолично собрал шкурки в сумку Урфа, крепко стянул её ремнями и поставил рядом своей постелью. С момента ранения я спал отдельно.

Я проснулся от дуновения свежего ветра. В жилище было темно, но сквозь восточное окно, прикрытое наружным клапаном, пробивался слабый луч света. Я приподнял рукой клапан, и в вигваме стало светлее.

Жены на кровати не было. Сумка Урфа стояла на половину пустая. Я понял, это, хлопнув по ней ладонью. Потянув на себя сумку, я увидел в ней отверстие, сделанное острым предметом, вероятно ножом.

— Хорошо, не по горлу, — сказал я, судорожно сглотнув. — Баба с возу — вознице раздолье…

Сон прошёл. Лежанка уже не казалась мягкой и удобной. Я встал, накинул было перевязь из шкурок, но передумал и, не надевая её, вышел. Ходить голым не возбранялось и не считалось зазорным. Как и справление нужды на глазах соплеменников. Я присел возле ямы с деревянным ведром и задумался.

Я зря опасался своей отставки. Ни Лис, ни кто-либо ещё, не осмелились поставить под сомнение мое соответствие занимаемому положению. Я хорошо показал себя и как охотник, и как организатор.

В племени осталось пятьдесят два взрослых воина-охотника возрастом от шестнадцати до сорока лет. Не достигших возраста посвящения в носители оружия возрастом от двенадцати до пятнадцати лет — восемнадцать человек.

Вот этим восемнадцати я и посвятил всё своё внимание. Они не имели права самостоятельно охотиться и включались по два три человека в охотничьи команды, чаще с отцами. Остальные оставались в лагере и помогали по хозяйству.

На охоту ежедневно в разные стороны уходили все воины, кто не занимался починкой оружия или снаряжения, разделяясь на группы по пять-шесть человек.

Я решил «сбить» свою охотничью команду.