Братская ГЭС

То не клюквой хрустят

мишки-лакомки,

не бобры свистят,

встав на лапочки,

не сычи кричат, будто при смерти, -

возле Братской ГЭС

бродят призраки.

Что угрюм, воевода острожный?

Али мало ты высек людей?

Али мало с твоею-то рожей

перепортил тунгусок,

злодей?!

Здесь, на ГЭС, увидав инородца,

ты не можешь все это постичь.

Твое хапало

к плетке рвется,

да истлела она,

старый хрыч!

Эй, купцы,

вы чего разошлись?

Что стучите костями от злости?

Ну зачем вы жирели всю жизнь?

Все равно

в результате - кости...

Господин жандарм,

господин жандарм,

как вам хочется

кузькину мать

показать вольнодумцам

и прочим жидам,

да трудненько теперь показать!

Протопоп Аввакум, ты устал от желез.

Холодна власяница туманов.

Ты о чем размышляешь у Братской ГЭС

среди тихих,

как дети,

шаманов?

Эй, старатель с киркой одержимой,

с деревянным замшелым лотком,

мы нашли самородную жилу

или просто долбим на пустом?

О, петербургские предтечи,

в перстах подъемля те же свечи,

ответьте правнукам своим -

из вашей искры возгорелось

такое пламя, как хотелось

его увидеть вам самим?

«Динь-бом... Динь-бом...» -

слышен звон кандальный.

«Динь-бом... Динь-бом...»

Путь сибирский дальний.

«Динь-бом... Динь-бом...» -

слышно там и тут.

Нашего товарища на каторгу ведут.

Вы ответьте, кандалы,

так ли мы живем,

с правдой или же с неправдой

черный хлеб жуем?

Вы ответьте из ночи,

партизаны, избачи:

гибли вы за нас,

таких,

или -

за других?!

Слышу,

в черном кедраче

кто-то рядом дышит.

Слышу руку на плече...

Вздрогнул я:

Радищев!

«Давным-давно на месте Братской ГЭС

я проплывал на утлой оморочке

с оскоминой от стражи и морошки,

но с верою в светильниках очес.

Когда во мрак все погрузил заход,

я размышлял в преддверии восхода

о скрытой силе нашего народа,

подобной скрытой силе этих вод.

Но, озирая дремлющую ширь,

не мыслил я,

чтоб вы преобразили

тюрьмой России бывшую Сибирь

в источник света будущей России.

Торжественно свидетельствуют мне

о вашей силе многие деянья,

но пусть лелеет сила в глубине

обязанность святую состраданья.

А состраданье высшее - борьба...

Я мог слагать в изящном штиле песни

про серафимов, про ланиты, перси

и превратиться в сытого раба.

Но чьи-то слезы,

чьих-то кляч мослы

мне истерзали душу, словно пытка,

когда моя усталая кибитка

тряслась от Петербурга до Москвы.

Желая видеть родину другой,

без всякой злобы я писал с натуры,

но, корчась,

тело истины нагой

хрустело в лапах ласковых цензуры.

Понять не позволяла узость лбов,

что брезжила сквозь мглистые страницы,

чиста,

как отсвет будущей денницы,

измученная к родине любовь.

И запретили...

Царственно кратка,

любя свободу, но без постоянства,

на книге августейшая рука

запечатлела твердо: «Пашквилянтство».

Но чувствовал я в этой книге силу

и знал:

ей суждена себя спасти,

прорваться, продолбиться, прорасти...

Я с чистою душой поехал в ссылку

и написал, как помнится, в пути:

«Я тот же, что и был,

и буду весь мой век -

не скот, не дерево, не раб,

но человек».

Исчез Радищев...

Глядя ему вслед,

у Братской ГЭС

всепоглощенно,

тайно

о многом думал я,

и не случайно

припомнил я,

как написал поэт:

«Авроры» залп.

Встают с дрекольем села...

Но это началось

в минуту ту,

когда Радищев

рукавом камзола

отер слезу,

увидев сироту...»[3]

И думал я, оцепенело тих:

достойны ли мы призраков таких?

Какие мы?

И каждый ли из нас

сумеет повторить в свой трудный час:

«Я тот же, что и был,

и буду весь мой век -

не скот,

не дерево,

не раб,

но человек...»?