Братская ГЭС

Я диспетчер света, Изя Крамер.

Ток я шлю крестьянину, врачу,

двигаю контейнеры и краны

и кинокомедии кручу.

Где-то в переулочках неслышных,

обнимаясь, бродят, как всегда.

Изя Крамер светит вам не слишком?

Я могу убавить, если да.

У меня по личной части скверно.

До сих пор жены все нет и нет.

Сорок лет не старость, это верно,

только и не юность сорок лет.

О своей судьбе я не жалею,

отчего же все-таки тогда

зубы у меня из нержавейки,

да и голова седым-седа!

Вот стою за пультом над водою,

думаю про это и про то,

а меня на белом свете двое,

и не знает этого никто.

Я и здесь и в то же время где-то.

Здесь - дела, а там - тела, тела...

Проволока рижского гетто

надвое меня разодрала.

Оба Изи в этой самой коже.

Жарко одному, другой дрожит.

Одному кричат: «Здорово, кореш!» -

а другому: «Эй, пархатый жид!»

И у одного, в тайге рождаясь,

просят света дети-города,

у другого к рукаву прижалась

желтая несчастная звезда.

Но другому на звезду, на кепку

сыплется черемуховый цвет,

а семнадцать лет - они и в гетто,

что ни говори, семнадцать лет.

Тело жадно дышит сквозь отрепья

и чего-то просит у весны...

А у Ривы, как молитва ребе,

волосы туманны и длинны.

Пьяные эсесовцы глумливо

шляются по гетто до зари...

А глаза у Ривы - словно взрывы,

черные они, с огнем внутри.

Молится она окаменело,

но молиться губы не хотят

и к моим, таким же неумелым,

шелушась, по воздуху летят!

И, забыв о голоде и смерти,

полные особенным, своим,

мы на симфоническом концерте

в складе продовольственном сидим.

Пальцы на ходу дыханьем грея,

к нам выходит крошечный оркестр.

Исполнять Бетховена евреям

разрешило все-таки эсэс.

Хилые, на ящиках фанерных,

поднимают скрипки старички,

и по нервам, по гудящим нервам

пляшут исступленные смычки.

И звучат бомбежки ураганно,

хоры мертвых женщин и детей,

и вступают гулко и органно

трубы где-то ждущих нас печей.

Ваша кровь, Майданек и Освенцим,

из-под пианинных клавиш бьет,

и, бушуя, - немец против немцев, -

Людвиг ван Бетховен восстает!

Ну, а в дверь, дыша недавней пьянкой,

прет на нас эсэсовцев толпа...

Бедный гений, сделали приманкой

богом осененного тебя.

И опять на пытки и на муки

тащит нас куда-то солдатня.

Людвиг ван Бетховен, чьи-то руки

отдирают Риву от меня!

Наш концлагерь птицы облетают,

стороною облака плывут.

Крысы в нем и то не обитают,

ну, а люди пробуют - живут.

Я не сплю, на вшивых нарах лежа,

и одна молитва у меня:

«Как меня, не мучай Риву, боже,

сделай так, чтоб Рива умерла!»

Но однажды, землю молчаливо

рядом с женским лагерем долбя,

я чуть не кричу... я вижу Риву,

словно призрак, около себя.

А она стоит, почти незрима

от прозрачной детской худобы,

колыхаясь, будто струйка дыма

из кирпичной лагерной трубы.

И живая или неживая -

не пойму... Как в сон погружена,

мертвенно матрасы набивает

человечьим волосом она.

Рядом ходит немка, руки в бедра,

созерцая этот страшный труд.

Сапоги скрипят, сверкают больно.

Сапоги новехонькие. Жмут.

«Эй, жидовка, слышишь, брось матрасы!

Подойди! А ну-ка помоги!»

Я рыдаю. С ног ее икрастых

стягивает Рива сапоги.

«Поживее! Плетки захотела!

Посильней тяни! - И в грудь пинком. -

А теперь их разноси мне, стерва!

Надевай! Надела? Марш бегом!»

И бежит, бежит по кругу Рива,

спотыкаясь посреди камней,

и солдат лоснящиеся рыла

с вышек ухмыляются над ней.

Боже, я просил ей смерти, помнишь?

Почему она еще живет?

Я кричу, бросаюсь ей на помощь,

мне товарищ затыкает рот.

И она бежит, бежит по кругу,

падает, встает, лицо в крови.

Боже, протяни ей свою руку,

навсегда ее останови!

Боже, я опять прошу об этом!

Милосердный боже, так нельзя!

Солнце, словно лагерный прожектор,

Риве бьет в безумные глаза.

Падает... К сырой земле прижалась

девичья седая голова.

Наконец-то вспомнил бог про жалость.

Бог услышал, Рива: ты мертва...

Я диспетчер света, Изя Крамер.

Я огнями ГЭС на вас гляжу,

грохочу электротракторами

и электровозами гужу.

Где-то на бетховенском концерте

вы сидите, - может быть, с женой,

ну, а я - вас это не рассердит? -

около сажусь, на приставной.

Впрочем, это там не я, а кто-то...

Людвиг ван Бетховен, я сейчас

на пюпитрах освещаю ноты

из тайги, стирая слезы с глаз.

И, платя за свет в квартире вашей,

счет кладя с небрежностью в буфет,

помните, какой ценою страшной

Изя Крамер заплатил за свет.

Знает Изя: много надо света,

чтоб не видеть больше мне и вам

ни колючей проволоки гетто

и ни звезд, примерзших к рукавам.

Чтобы над евреями бесчестно

не глумился сытый чей-то смех,

чтобы слово «жид» навек исчезло,

не позоря слова «человек»!

Этот Изя кое-что да значит -

Ангара у ног его лежит,

ну, а где-то Изя плачет, плачет,

ну, а Рива все бежит, бежит...