Братская ГЭС

«Куда идешь ты, бабушка?»

«Я к лагерю, сынки...»

«А что несешь ты, бабушка?»

«Жаркъ несу, жарки...»

В руках, неосторожные,

топорщатся, дразня,

жарки - цветы таежные,

как язычки огня.

И смотрит отгороженно,

печален и велик,

из-под платка в горошинах

рублевский темный лик.

И кожаные ичиги,

с землею говоря,

обходят голубичники,

чтобы не мять зазря.

Летают птицы, бабочки,

и солнышко горит,

и вдруг такое бабушка

тихонько говорит:

«Иду, бывало, с ведрами

и вижу в двух шагах

несчастных тех, ободранных,

в разбитых сапогах.

Худущие, простудные -

и описать нельзя!

И вовсе не преступные -

родимые глаза.

Ах, слава тебе, господи,

им волю дали всем,

и лагерь этот горестный

стоит пустой совсем.

А нынче непонятица:

в такую далину

аж целый поезд катится,

чтоб строить плотинэ.

И ладно ли, не ладно ли, -

приезжих тех ребят

в бараках старых лагерных

пока определят...

Мои старшъе внученьки

чуть зорька поднялись

и ведра-тряпки в рученьки -

и за полы взялись.

А внуки мои младшие,

те встали даже в ночь.

Ломают вышки мрачные

и проволоку прочь.

Ну, а в бараки попросту

с утра несет народ

кто скатерти, кто простыни,

кто шанежки, кто мед.

Приделывают ставенки,

кладут половики,

а я вот, дура старая,

жарки несу, жарки.

Пускай цветы таежные

стоят, красным-красны,

чтоб снились не тревожные,

не лагерные сны.

Уже мне еле ходится,

я, видно, отжила.

Вы стройте, что вам хочется,

лишь только б не для зла.

Моя избушка под воду

уйдет, ну и уйдет,

лишь только б люди подлые

не мучили народ...»

«Ну, что молчишь ты, бабушка?»

«Да так, сынки, нашло...»

«А что ты плачешь, бабушка?»

«Да так я, ничего...»

И крестит экскаваторы

и нас - на все века -

худая, узловатая

крестьянская рука...