Браво, молодой человек!

Глава восьмая

Из топок буянно хлещут, рвут себя на куски факелы и очень напряженно гудят, и ждешь: вот и гул разбросает себя по частям, метнется вверх-вразброс по всем закоулкам цеха, по всей его высоте, глубине.

Тревожно, в особенности, если всего лишь час-другой назад ты видел, как вдрызг кололись готовые изоляторы.

— Переменное, — шепотом, каким-то особенным, который слышен всем, приказывает Варакосов, и напряжение еще не включено, а он уж бледнеет… матово-белая поверхность изолятора начинает вспухать редкими серыми пузырьками… Варакосов отрешенно запрокидывает бледное лицо — все слышат шепот: «Постоянное!» — и пузырьки с такой быстротой и легкостью — как бы с дерзким смехом! — покрывают всю поверхность.

И рыжий мальчишка Прохоров, не выдержав, кричит: — Лопнет! — и за этим криком тарелки изолятора колются и с жалким звоном сыплются на пол.

Это… тяжело… видеть. Если ты знаешь, какой долгий-предолгий путь проходит сырая, беспомощно рыхлая масса, прежде чем отлиться в прочную изящную форму.

Варакосов рывком извлекает из кармана мокрый скомканный платок и водит им по взмокшему, с высокими залысинами, лбу и молчит, и в его молчанье — то напряжение, с каким гудят буйные факелы, готовые рвать себя на части.

Рыжий Прохоров собирает осколки и держит их на вытянутых ладонях, как бы надеясь, что чудом они слепятся в ту, первоначальную форму.

— Гады… Гады! — бормочет Оська и озирается, точно ищет, к кому бы обратить самые оскорбительные ругательства.

— Тиш-ше, старина, — говорит Рустем. — Я-то помню, как весело кололись наши изделия. Как орешки! Всякое бывает.

— Когда? — шепотом шипит Оська.

— Давно. Давно-о-о. «Когда я только начинал распечатывать свои десять трудовых годочков».

Оська не знает, что было когда-то, он только знает, что все мечтают о знаменитом заводе и работают вовсю, стараются, а вот уже второй раз, с тех пор, как дали печи полную нагрузку, часть изоляторов не выдерживает испытания.

Хлещут факелы.

Время от времени из печи слышатся толчки — это сдвигаются, минуя очередную позицию, вагонетки.

Рустем поглядел на часы.

— Девятый час, — хмуро сказал Оська.

Свою смену они отработали еще в четыре, потом заступили пацаны; работали они всего лишь по второму месяцу после приезда из Славянска, где учились на обжигальщиков туннельных печей; ну, кто ходил в учениках, кто шалопайничал в сушильном отделении, пока не перешли на трехсменную работу. А теперь они становились к печи.

Галкин уехал в Москву отстаивать экспериментальный цех. Мусавирова не было слышно и видно, хотя в положенные часы он приходил на работу и в положенные уходил…

Было жарко, хотелось воды, воды! — пить, плескаться, сидеть в ней долго, пока не остынут руки, голова, пока не исчезнет ощущение, что внутри тебя горячие угли.

— Идем, Оська, купаться, — позвал Рустем.

— Куда? На омут?

— На омут.

На выходе из цеха повстречался Мусавиров. Он был в легкой соломенной шляпе, и легкая голубая тенниска с распахнутым воротом открывала часть незагоревшей костлявой груди.

— Как печь? — спросил он.

— Нормально, — сказал Рустем.

— Как ребята?

— Нормально. А что?

Мусавиров не ответил и стал смотреть на Оську. Оська пожал плечами и двинулся дальше.

— Слушай, — сказал Мусавиров, наклонив к Рустему лицо. — Приходил этот чудак. Обросший, помятый весь…

— Кто?! — громко сказал Рустем, и голос его сорвался. Ему было неприятно, что о н е м говорил Мусавиров. — Кто? Отец?

— Ну… отец. — Мусавиров смущенно посмеялся, глядя вбок. — Просился на работу, шумел о правах. Ты ничего ему не обещал в этом смысле?

— Ничего. — Он прямо смотрел на Мусавирова. Лицо того оживилось, он точно обрадовался, что Рустем ничего общего не имеет с опустившимся человеком.

— Ну ясно, — заговорил он. — Обещал, не обещал — не в этом суть. Но ты все-таки отвечаешь за него, ты сын.

— Да, — угрюмо сказал Рустем.

Да, я сын. Да, сын отвечает за отца. Да, человек отвечает за человека! Напомните мне еще что-нибудь, о чем я забываю. Напомните, напомните, о чем я всегда помню сам!

— Ладно, Андрей Андреевич, — сказал он устало, неопределенно. — Идти мне надо.

Оська ждал его у проходной.

— Подождем Ильдара, — сказал Оська.

— К черту Ильдара! Зачем ты его звал?

Оська поглядел удивленно.

— Ты о чем разговаривал с главным? — спросил он медленно.

— Так, пустяки. Личное.

— Это точно?

— Да чего ты пристал? — крикнул Рустем. — Какое тебе дело, о чем я с ним говорил?

Оська потупился и ничего не ответил. Тут появился Ильдар, кивнул: «Здорово», — и они отправились на омут.

Остановились на вершине скалистого холма. Под ногами была мягкая водянистая трава, а когда-то, помнил Рустем, здесь была полированная площадка, на горячих плитах которой лежали они ничком, подставляя голые спины солнцу. А может, это было другое место, и площадка та не здесь.

Рустем сбросил одежду и подошел к краю холма, ощутил глубинный холод воды и камня. Он медленно присел, чтобы затем резко оттолкнуться и броситься вниз.

— Ты что? — сказал Ильдар, в голосе его мелькнул вроде бы испуг. — Ты хочешь прыгнуть?

— Я хочу прыгнуть, — сказал Рустем. — А ты… не хочешь?

— Нет, — сказал Ильдар.

Он смотрел в сторону города, где широко, туманно в этот предсумеречный час, разлилась река. С тех пор, как построили плотину и начала действовать ГРЭС, вода в реке поднялась, и нынешнему пацанью омут был ни к чему.

(А мы когда-то за километры ходили к омуту купаться.)

Рустем резко оттолкнулся и полетел вниз. Вода была такой холодной, что казалась твердой. Он сильно двинул руками, и его вытолкнуло на поверхность. По обе стороны он увидел высокие прямые скалы, где-то высоко-высоко, точно он был в неимоверной бездне, посвечивало синее меркнущее небо. На какой-то миг стало жутко, но в следующий же миг охватил восторг. Все-таки он умел хорошо прыгать, и он знал, как прыгать в эту черную глубь: надо стать на самый край и сильно оттолкнуться, целясь на середину, на самую середину. Иначе ударишься о подножье скалы, что погребено водой.

Ему не хотелось плавать, мышцы были утомлены и все еще горели изнутри как-то тонко, свербяще; он лег на спину и тихо, едва-едва, шевелил ногами, ладонями. Далеко вверху посвечивало густеющей синевой небо, тускло и черно светились скалы, тронутые брызгами…

Он прыгнет! — подумал Рустем с испугом и перевернулся со спины на живот и глянул вверх: Ильдар был недалеко от края скалы, казалось, что он приседает и вот-вот кинется вниз.

И все-таки Рустем заторопился к берегу, цепляясь руками и ногами, взобрался туда, где стоял Ильдар.

— Ты не прыгай, — сказал Рустем. — То есть не вообще… а послушай, внизу, под водой, камни…

Ильдар внимательно смотрел на него.

— …надо оттолкнуться как можно сильней…

— Я не собираюсь прыгать, — сказал Ильдар.

— Ну и хорошо, — мягко, искренне сказал он. Черт его знает, как он прыгнет, расколотит себя вдребезги. И все-таки Рустем не удержался:

— Когда-то у мальчишек считалось доблестью нырять в омут.

— Георгий Степанович, говорят, здорово нырял, — сказал Оська.

— Георгий Степанович? — переспросил Ильдар.

— Ну да. А однажды здесь тонула девушка, и он спас ее.

— А потом?

— А потом. — Оська рассмеялся. — А потом он пошел в водолазы.

— Ну-у, — сказал Ильдар, — не был он водолазом.

— Конечно, не был. А еще здесь есть Пугачевская пещера, вон на той стороне. Говорят, там жил Пугачев, а потом, когда ему пришлось отступать, он оставил в той пещере драгоценности и оружие.

Ильдар скептически усмехнулся.

— Тебе это неинтересно? — спросил Рустем. — Неужели тебе это неинтересно?

Братишку он знал задиристым, знал наивным, грубоватым, но даже когда он бывал грубым и нес какую-нибудь чепуху, он меньше всего походил на скептика.

— Неужели?..

— Интересно, — сказал Ильдар. — Но это все легенды. Не мог Пугачев жить в той пещере, потому что у города он простоял ровно сутки и потом отступил, ушел в степи.

— Я прыгну, — сказал Оська и пружинисто присел.

— Оттолкнись сильней! — крикнул Рустем. Он крикнул поздно, гибкое тонкое тело Оськи взлетело вверх-вперед, но прежде, чем оно упало в воду, Рустем отметил, что все как надо, прыгнул он правильно.

Вылез он скоро, и тело его мелко дрожало, на смуглом лице выступила прожелть.

— Вода холодная, — сказал он, стуча зубами. — Просто ледяная. — Он накинул на плечи куртку, мелкими шажками дошел до края скалы, глянул вниз и вернулся обратно. — Просто ледяная. Бр-р-р!

Рустем внимательно поглядел ему в глаза.

— Ты прыгал когда-нибудь до этого?

— Нет, — быстро сказал Оська и стал одеваться. — Слушай, — сказал он вдруг, — Пугачев, по-моему, жил все-таки в этой пещере.

— Я уверен, что жил, — сказал Рустем.

— Слушай, о чем ты говорил с Мусавировым? Ты только не сердись…

Рустем молчал.

— Ты не об этом?.. Вот в газете хвалят завод — перевыполнение плана, экономия фонда зарплаты. Это же чепуха! Как мы сейчас работаем, мы работаем, что нам положено, и еще тянем третью смену. И не получаем за это ни черта. Вот и перевыполнение, и большая экономия. А изоляторы колются, как орешки!..

— Вы!.. — четким громким голосом сказал Ильдар, подшагивая к Оське. — Вы, прыгуны несчастные… да я сто раз прыгну в омут!.. я сто раз поверю, что Пугачев жил в пещере. Это уж точно, — нервно стал он усмехаться.

Рустем спросил:

— Ты чего бзыкуешь?

— А того… того, что я не дешевка, я никогда не считал, сколько я переработал лишнего! И копейки не подсчитывал!

— Что с тобой происходит, чтоб тебе пусто было? — сказал Рустем с досадой и, взяв его под мышки, придвинул к себе близко, так что слились два горячих дыхания.

Ильдар вырвался. Губы его по-ребячьи напухли и стали подрагивать.

— Со мной ничего не происходит! Это с вами, с вами происходит. — Он хотел внушить, так настойчиво внушить, что именно с другими, а не с ним происходит что-то.

— Ты думаешь, я из-за рубля? — тихо спросил Оська. Он был крайне возбужден, бледен. Резко дергаясь всем телом, стал подходить к Ильдару.

Если бы Рустем не вмешался, они расквасили бы друг другу физиономии.

Ильдар кричал:

— Ненавижу!..

— За что, чудак ты этакий?

— За все! Трепачи… все болтают про знаменитый завод, а сами…

— Знаешь, — сказал Рустем, — а я бодрячков таких ненавижу. И Оська дело говорит. Не надо о б л и ч а т ь. Быть абстрактно честным и правым — это не так-то уж трудно. А ты будь правым, когда… когда чертовщина какая-нибудь тебе мешает.

— Я верю Георгию Степановичу, — глухо сказал Ильдар.

— Ну, у Георгия Степановича опыт, ум, он правильный человек. Но ведь и я… гораздо старше тебя.

Ильдар с интересом поглядел на брата. С лица его даже сошло злое, придирчивое выражение.

— Ты мог бы поверить и мне, — продолжал Рустем.

— А почему, — перебил Ильдар, — а почему и главный инженер считает, что Георгий Степанович прав? Почему другие не возражают? Почему вы? Вы просто крамольные дураки и нападаете на стариков!

Рустем усмехнулся:

— А я считал, что для молокососов я достаточно дряхлый.

— Ты? — повеселел Ильдар. — Ты так считал? Да? — Веселели, веселели его глаза. — Это точно? Да?

— Да уж будь уверен, — вроде бы небрежно ответил Рустем. — Будь уверен.