Бродячий цирк

Глава 11 В которой всё заканчивается

Красноречивое описание моих успехов из уст Мары не произвело на Акселя и Костю никакого впечатления. Кажется, мы прервали их какой-то важный разговор, поэтому, немного потоптавшись и ощутив на себе тяжесть многозначительного молчания, отправились восвояси. Быстро темнело. Под ногами крутился Мышик; Марина вызвалась под шумок прогулять его по газонам, и без того загаженным сейчас бутылками и мятыми сигаретными пачками. Я отправился искать Анну. Заглянул в повозку с животными, увернулся от брошенной какой-то из обезьянок банановой кожуры. Собрался уже уходить, но меня остановил голос:

— Шелест, погоди.

Анна сидела в клетке с тигром. Его белая шерсть чуть светилась в темноте, словно вылепленная из гипса. Только кончик хвоста слегка шевелился, разрушая иллюзию неподвижности.

Голос звучал откуда-то из недр клетки.

— Что ты там делаешь? — спросил я.

Я не стал спрашивать: «Не боишься ли ты Бориса» или что-нибудь в этом роде. Бояться Бориса могли только те, кто видел в первую очередь сто восемьдесят килограмм мышц и слышал стук когтей, а не добрейшую душу и спокойное ворчание.

Сейчас я слышал именно его. Тихий рокот, как будто где-то неподалёку работал холодильник.

— Кручу хвосты тиграм. А как ты думаешь?

— И всё же?

— Здесь мой дом. Здесь теперь мой зверь.

Пузырьками воздуха к поверхности моего сознания всплыли рассказы о драконах, которые я слушал долгими вечерами в дороге.

— Но это же настоящий зверь!

Смешок.

— Именно такой меня и устраивает.

Я протянул руку и подёргал за прутья. Заперта. Борис приоткрыл один глаз.

Решётка запиралась задвижкой снаружи, лязгающей всегда так, что даже тигр закрывал лапами уши, но её можно было запереть и изнутри, просунув руку между прутьями. Думаю, для существа с такой мягкой, как разогретый пластилин, душой как у нашего тигра-альбиноса, которого каждый день вдосталь кормят мясом, она слишком заржавела и приобрела за годы служения скверный характер.

Я протянул левую руку, и задвижка заскрипела, выползая из петли.

Глаза лгали, сначала уверив, что отсюда ты можешь коснуться противоположной решётки, а потом — что для этого придётся сделать три или четыре хороших шага.

— Анна?

— Он порвёт тебя. Не подходи ближе.

— Он же ручной.

— Он ручной настолько, насколько могут быть ручными тигры, — отрезала Анна.

Это утверждение звучало так же, как утверждение о крепости ствола новорожденной берёзы. «Она хрупкая, насколько могут быть хрупкими деревья». Конечно же, он был ручным. Аксель таскает ему целые ломти мяса.

И в этот момент там, в темноте, что-то тихо хрустнуло. Ноздри, трепеща от ужаса, донесли до меня влажный кровавый запах.

— Анна? — позвал я, но ответом стал только протяжный, полный боли стон.

Я кубарем вывалился из повозки. Дверь лязгнула, будто пасть, которая хотела схватить меня за полу рубашки, в разные стороны шарахнулись кони. Привязанная Цирель вскидывала голову, тянула на себя молоденький каштан, и тот клонился и клонился к земле. Повозки мы оставили за квартал от автобуса, в небольшом сонном скверике с голубятней, и вот теперь я, спотыкаясь и обдирая бока о плечи домов, нёсся обратно.

— Аксель! — крик отскочил от мутных стёкол «Фольксвагена». — Беда!

Обернулись мы сравнительно быстро, но местность за эти минуты изменилась до неузнаваемости. Лошади затерялись в городских прериях, оставив после себя переломанные ветки и стойкую пыль, через которую с трудом пробивался свет раннего фонаря. Жилая повозка кренилась на один бок — кто-то из тяжеловозов задел её копытом и повредил переднее колесо. О голубях напоминали только тучи перьев, что поднимались с земли от наших шагов, будто тополиный пух.

На миг мне почудилось, что это театральная постановка. Вроде той, которой я был свидетелем в Кракове. Настолько всё вокруг казалось реальным, и в то же время показным. Тигр белой кляксой выделялся в фиолетовом мире, снежной плешью на серой мостовой. Зря я не закрыл клетку!.. Он казался очень большим, вздыбленная холка, наверное, достала бы мне до подбородка. В пасти, словно тряпичную куклу, он держал девушку.

Никогда ещё я не видел Капитана таким напряжённым. Будто бы его, прежде безмятежно работающего от аккумулятора, вдруг включили в электрическую розетку.

— Лежать, — скомандовал он холодно. — Ап!

Это «Ап!», казалось, могло валить деревья.

Наш капитан казался не выше, чем всегда, тигр же, казалось, всё рос и рос в размерах.

Но он послушался. Улёгся с ворчанием; Анна выпала из его пасти, так мягко, как будто это был просто набитый тряпками манекен. Однако кровь на языке и усах Бориса была настоящей. Она пропитывала одежду девушки, и волосы приобретали рубиново-чёрный оттенок.

Анна была сейчас куском сырого мяса; она играла очень убедительно.

И в этот момент случилось что-то, отчего я икнул и сел на пятую точку. Тигр посмотрел на нас человеческими глазами. Более того, морда его неуловимо преобразилась и стала лицом. Он легко бы мог улыбнуться — вряд ли животные так вот просто могут растянуть рот в улыбке, не продемонстрировав здоровый оскал, — но он не улыбался. Смотрел долго и печально, нижняя губа отвисла, брови, сросшиеся над переносицей (откуда бы, интересно, у тигра появились брови?), смотрели вверх перевёрнутой галочкой. В уголках глаз, словно семейства грибов в траве, в неглубокой шерсти прятались морщины. Он был молодым тигром, но немножко цирковым, и от такого образа жизни старел быстро. Бородка и усы отяжелели от крови и сбились неопрятными пучками. Выглядело всё это не устрашающе, а жалко и грустно.

Я повернул голову и понял, что Аксель тоже это видит. Точнее будет сказать, что «тоже» это видел я, а Аксель это видел в первую очередь. Он сделал шаг вперёд, сделал шаг назад, как будто танцевал танго с невидимым партнёром. Борис опустил голову; мне показалось, что он вот-вот поднимет переднюю лапу и этак рассеянно почешет за ухом. Но ничего подобного не произошло.

— Вот оно как, — сказал Капитан, и на лице его появилось почти детское растерянное выражение. Мне показалось, что эти двое сейчас одновременно разревутся, как двое малышей, потерявшие на базаре маму. — Я не знал. Честное слово. Боря, ты знал, что я всё делаю неправильно. Что всё зашло так далеко. Почему ты молчал?

На морде-лице хищника появилось свирепое выражение. По-человечески свирепое, появилось, и тут же пропало. Передние лапы мяли и ломали землю, задевая Анну. Было слышно, как трещит одежда, когда за неё цепляется коготь. Хищник наклонил голову и принялся слизывать с её лопатки кровь. Мы даже не знали, жива она или мертва. Я впервые видел то, что многие видят только в фильмах. Я впервые в жизни видел столько крови, впервые в жизни видел следы от зубов и неподвижное тело, ничком лежащее на асфальте. Тело хорошо знакомого мне человека. Не буду рассказывать, как это больно, потому что тогда никакой боли я не чувствовал. Я во все глаза смотрел на зверя с человеческим лицом, египетского сфинкса, совсем не похожего на египетского сфинкса хотя бы потому, что египтянам, будь у них тысяча и тысяча лет, никогда бы не получилось передать это глубокое скорбное выражение.

Послышался рёв двигателя. Он всё приближался. Мы с Акселем почувствовали, что что-то не так, когда этот звук стал оглушающим. Борис же и вовсе ничего, наверное, не заметил. Он был чем-то вроде каменного склепа, на котором вырезаны загадочные послания, чем-то вроде стола, по которому барабанят кулаком, требуя выдать сию же секунду ответы на все незаданные вопросы.

Напоследок он нам улыбнулся. А потом радиаторная решётка «Фольксвагена» под визг покрышек вмяла его в себя и с размаху впечатала в стену ближайшего дома. Где-то разбилось стекло. Весь мир, так, словно всё вокруг находится внутри воздушного шарика, заполнил едкий дым.

Аксель ожил первым. Он бросился к телу, аккуратно поднял голову девушки и, нащупав на шее точку, прислушался к пульсу. Лихорадочно содрал с шеи шарф и попытался приспособить его к ране. Жива — понял я, и приблизился, встав отчего-то на цыпочки.

Из задранной так, будто автобус свалился с неба, кормы сыпались наши пожитки. Покидали тонущее судно, стараясь прихватить с собой как можно больше братьев и сестёр. Спустя какое-то время я сообразил, что автобус кто-то должен был пилотировать, и бросился к кабине, опасаясь худшего.

Но Костя был цел и в сознании. Я помог ему выбраться из расплюснутой кабины через разбитое окно.

— Как она? Жива? — спросил он первым делом.

— Капитан пощупал ей пульс. Наверно, повезёт в больницу.

— На чём он её повезёт, — сказал Костя вторым делом, с тоской погладил покорёженный металл и, прихрамывая, побежал на помощь Акселю, который унёс девушку на руках в сторону оживлённого шоссе; их путь легко можно было проследить по зёрнышкам крови. Я устремился следом.

Отправив на попутке в больницу Акселя с Анной, мы с Костей вернулись к месту трагедии.

— Тебе лучше этого не видеть, — сказал Костя.

Но я хотел посмотреть, осталось ли лицо. Лица не было, и нас встретил зловещий оскал тигриной морды. Из автобуса вывалилось лобовое стекло, придавило тело, отчего Борис казался чучелом, экспонатом какого-то музея. Наружу свешивался окровавленный язык, похожий на забытую уборщицей красную тряпку.

— Бедолага, — пробормотал Костя. — Что на него нашло. Всё-таки зверь — это всегда зверь, каким человеческим именем его не называй. Не удивлюсь, что каменных львов в древнем Риме прекратили делать потому, что один из них однажды тяпнул патриция за ногу…

Я посмотрел, как покорёжило кабину ещё одного нашего старого приятеля. Представил, как ещё немного, и радиатор мог размозжить Косте колени, и всё, что залежалось во мне с завтрака, вышло наружу. Я увидел сегодня три безжизненных тела моих друзей — если считать Джагита, с которым вообще не понятно, что произошло, — и едва не увидел четвёртого.

Анна как-то сказала, что все мы, возможно, просто составляющие сна. И судя по тому, как всё разваливается, этот сон стремительно идёт к концу. Всё рушится, — вторила ей Мара, и она повторила это ещё раз тем же вечером. Она была вся в слезах, а я не знал, как её успокоить и стоит ли её успокаивать вообще. Сам я чувствовал себя как выжатый фрукт — шкурка и ничего больше.

Тигра мы похоронили на местном кладбище домашних животных. «Здесь покоится белый тигр-альбинос Борис из Бродячего Цирка», — было написано масляной краской, оставшейся после покраски год назад автобуса «Фольксваген», который, должно быть, сейчас тоже покоился где-нибудь на свалке за городом. Звериная повозка опустела без Бориса, даже Костя теперь избегал туда заходить. Разозлиться на тигра никто из нас так по-настоящему не смог.

— Я не верю, что Борис мог взбеситься, — заявила Марина, и я отложил гамбургер, который безуспешно пытался запихать в себя. Весь наш ужин состоял из полуфабрикатов, и хруст сопровождал Костю («Это на нервной почве», — говорил он), куда бы тот ни шёл и где бы ни появлялся. Мой же желудок протестующее бурчал, стоило посмотреть на еду.

Мы забились как можно глубже в жилой фургон, словно мыши от свирепой кошки сегодняшнего дня, и молились про себя, чтобы он скорее миновал. Фургон скособочился, так что сидеть приходилось у одной стеночки, но был вполне пригоден к обитанию. Там, снаружи, уже глубокая ночь, мы зажгли все светильники, которые нашли — керосиновую лампу и две свечки. Хотелось света.

— Он сидел в клетке, — сказал я. — В клетку сажают, только когда кто-то бывает опасен.

— Любой может обидеть тигра! Тем более альбиноса. Ты не понимаешь, как это обидно, потому что сам не альбинос… Это весь мир был в клетке, а Борис — в своём уютном маленьком уголке. Мы с Анной подобрали его и выходили, вырастили вот с такого вот котёночка. Он не мог бы напасть ни на меня, ни на неё. Мы были ему как две мамы.

— Кошки очень умные, — сказал я, вспомнив Луну.

— Вот именно. И Борис был умным. Как человек.

Я окончательно отказался от идеи рассказать Марине, что видели мы с Акселем. Если она узнает, что Борис был человеком без всяческих приставок «как», она очень расстроится. Кроме того, я не уверен, был ли он на самом деле человеком. Он стал человеком на короткое время, донёс до Капитана какую-то весть грустным выражением лица, прежде чем погибнуть. Может, Аксель называет это про себя знаком судьбы, как и тот Краковский свёрток с деньгами. Но почему так жестоко?!..

Пан Художник так и не появился. Монетка висела у меня на шее со вчерашнего дня и в жару приятно холодила тело. Я катал её между пальцев и представлял, как громыхает его велосипед по обочинам дорог. Он уехал, и всё, что происходило сегодня, казалось мне просто отзвуками его появления, эхом давно сошедшей лавины. Был ли он на самом деле таким значительным, как утверждали Честер и его молчаливый компаньон?

Аксель отвечал на мой вопрос: «Если ты уверен в его существовании». Но я уверен! Тот день не просто якорем — затонувшим кораблём покоится у самого дня моей памяти. Кажется, я теперь припоминаю, что от него пахло масляными красками.

Если мы всё-таки тронемся в путь, я уверен, я буду вновь и вновь находить признаки его появления. То здесь то там, но всегда с отставанием на несколько лет.

Аксель и Костя расхлёбывали последствия аварии; ими местные власти кормили артистов вдосталь. Всё это грозило «цирку Акселя и компании» солидным штрафом и выдворением из страны, но в конце концов всё обошлось. Тело тигра покоилось в земле, автобус увезли на эвакуаторе, и только какие-то невразумительные обломки ещё напоминали о разыгравшейся здесь драме. Лошадей поймали, кровь подобрали дворовые синицы.

Когда мы вновь увидели Акселя, тот улыбался, и очки его загадочно сверкали. На ящик, словно большая летающая тарелка, приземлилась полная бейсболка мелочи.

— От поклонников. И это ещё то, что осталось от уплаты штрафа.

— От каких таких поклонников? — спросила с подозрением Марина.

— Тех, что швырялись в нас арматурой. Футбольных фанатов и прочих. Это принёс Честер, после того, как полиция заставила всех разойтись, он пошёл с ними пить. Сказал, что многие уже успели протрезветь, и самое яркое из того, что им запомнилось, было наше выступление.

— Шелест, — Аксель повернулся ко мне, — Помнишь, мы вытащили из-за пазухи мира клад, который оказался бесполезными деньгами?

Конечно, я помнил. С начала нашего путешествия я, кажется, не забыл ещё ни одной мелочи.

— Вселенная пытается закормить меня своим сыром, — сказал он, приподнял и ещё раз с силой опустил на ящик кепку с деньгами. — Но пока я в здравом уме, я буду сжимать челюсти. Я живым не дамся! Да. Этими деньгами мы будем платить людям, чтобы они приходили на наше выступление!

Марина смотрела на Капитана, будто впервые заметила то, что давно стоило бы заметить. Что он двинулся крышей, например. «Как я не видела раньше?» — читалось на её лице.

Я поспешил переменить тему.

— Как там Джагит?

— Мы ведь подождём, пока он не выйдет из этого дурацкого состояния? — спросила Марина.

— Конечно, подождём. До завтра. Доктора искать не будем.

Мы знали, что доктора здесь только покрутят пальцем у виска, и утром отправились его навестить.

Маг стоял на том же самом месте и в той же самой позе. При взгляде на него, на глазах у Марины навернулись слёзы, а я глотал и глотал комок в горле. Те, кто стал свидетелем его чудесного выступления вчера, видимо, навещали его минувшим вечером и ночью. У ног импровизированного памятника лежал букет белых цветов, здесь же, вокруг его ног, стояли пустые бутылки. От Джагита пахло пивом. Я сказал Маре, что, может быть, в урочный час он, как Золушкина тыква, превращается обратно в человека, чтобы выпить с новыми приятелями.

Потом мы поехали к Анне. Аксель с раннего утра куда-то запропастился, поэтому возглавлял поход Костя.

Её отвезли в больницу на другом конце города, и туда нас подбросило жёлтое такси-«Фольксваген», дальний и очень миниатюрный родственник нашего бедного автобуса.

— Первый раз езжу на такси, — сказал Костя. Он сидел впереди, рядом с водителем.

Мы с Мариной молчали. Мы тоже никогда не ездили на такси.

Потом он посмотрел на приборную панель и сказал:

— Мне всё здесь знакомо. Я мог бы быть таксистом. Нормально у вас платят, шеф?

— Чего? — спросил шеф, и мы непроизвольно заулыбались: вряд ли Костя знает германский, а водитель — польский. Будет опять ругать германцев за их непонятливость и обзывать немцами.

Но «Чего?» шеф спросил не по-германски. И Костя сказал:

— Русский?

— Украина, — ответил водитель и заулыбался. Лысоватый, коренастый, с большими руками и с очень интересными ногтями, белыми и щербатыми, будто бы их только-только обнаружили в качестве костей мамонта какие-нибудь археологи.

Мужчины завели долгий, нудный разговор, из которого мы не поняли ни слова и поэтому переключили внимание на вид за окном, каждый на свою сторону.

В машине Марина не отпускала мою руку ни на минуту, как будто боялась, что я исчезну. Цеплялась за локоть, беря его в замок из собственных ладоней, или просто держалась за рукав водолазки, как маленькая девочка за мамин подол, отрешённо разглядывая или затылки мужчин, или дорогу за окном. Сначала было непривычно, но потом я позволил себе раствориться в этом ощущении. Всё-таки приятно, когда тебя постоянно кто-то держит за руку.

Анна была в сознании.

— Понимаете, она жонглёр, — перед входом в палату говорила доктору Марина, а одна из пациенток, урождённая полячка, проходившая мимо и заслышавшая наши отчаянные потуги объясниться, переводила. — Она ведь сможет двигать рукой?

Доктор смотрел на нас на всех свысока, словно на маленьких несмышлёных детей. Он был огромный, под два с небольшим метра ростом, подтянутый, неповоротливый и с зачёсанными назад волосами. Медицинский халат на нём сидел аккуратно, как выходной костюм, а из нагрудного кармана выглядывал жёлтый цветок — видимо, подарок от кого-то из пациентов. Из-за медвежьих движений всё падало и рушилось, и следом постоянно бегала медсестра, бойкая азиатка, которая исправляла последствия деяний своего начальника. Иногда он валил с ног и азиатку, и тогда долго и с достоинством извинялся. Рядом с ним даже Костя выглядел неряшливым подростком.

Доктор уверил нас, что серьёзных повреждений нет. Сказал, что потребуется длительная реабилитация, и напоследок прибавил:

— В конечном итоге всё зависит от неё. Ловкость — дело наживное, если она будет стараться и пройдёт специальную терапию, то снова сможет играться в эти ваши игрушки. И заниматься кошечками и собачками. Если захочет. Вообще, это не дело, пускать молоденьких девочек в клетку к тигрёнку. Кто-нибудь из них может кого-нибудь обидеть.

Мы поблагодарили врача, поблагодарили переводчицу и, собравшись наконец с духом, заглянули в палату.

Анна словно парила над кроватью. Будто кондитерская вишенка, лежащая на волнах взбитых сливок. Плечо её туго забинтовано, и напоминает нарост на ветвях нежного тропического дерева. Оттуда торчит несколько спиц и куда-то туда уходит трубка капельницы. Волосы тщательно вымыты, заплетены в косу и уложены рядом с плечом. Казалось, эта коса толще, чем сама девушка, и не понятно, кто из них кого на себе носит. Кончик косы Анна стыдливо спрятала под одеялом, будто он мог рассказать какие-то её тайны.

Первым делом она спросила:

— Что с Борисом?

Мы помялись, переглядываясь, а потом Костя всё рассказал. Он взял в свои ладони Аннину руку, и она опустила глаза.

— Ясно, — всё, что сказала она.

Конечно, Анна и сама догадалась, что то, что произошло, просто не могло окончиться для Бориса хорошо.

Больше мы о Борисе не говорили. Наш визит и без того получался ужасно грустным, поэтому мы с Марой рассказали про наш страшный совместный выход, и про конфуз, случившийся со зрительным залом. Анна обвила меня за шею здоровой рукой, притянула, на миг вырвав из хватки Марины, и чмокнула в щёку.

— Ты знаешь, что я с самой нашей первой встречи тебя раскусила. Как грецкий орешек. Ты малый, который сможет утащить на плечах что-то настолько большое, что не под силу никому другому.

Она напомнила мне прожженную цыганку в зрелых годах, с глубоким взглядом (глядя ей в глаза, я чувствовал себя так, как будто меня окунули головой в чан с оливковым маслом) и тёплыми руками, от которых не пахло никакими благовониями, только женским телом. Она вернула меня Марине, которая взялась за полу моей рубашки и обиженно сопела. Она-то не могла похвастаться, что «раскусила меня, как грецкий орешек». Но я был благодарен им обеим. Кем бы я стал, если бы не эти полюса, которые сформировали мой рельеф?

Мы умолчали только про Джагита, потому что не знали, что про него говорить. А когда она спросила сама, Костя, не желая врать и не имея на языке никаких отговорок, перешёл в контратаку:

— А как ты думаешь?

Девушка засмеялась.

— Он либо гоняет с Акселем чаи, либо занят медитацией и изображает какой-нибудь предмет обстановки. Либо то, либо другое. Он у нас очень… многогранная личность.

Второе было не так уж далеко от истины, и мы все с заметным облегчением подстроились под эту версию.

— Ко мне едет отец. Он увезёт меня домой, в городок под Валенсией, который называется Сомери. Приезжайте меня навестить.

— Ты вернёшься к нам, когда поправишься? — спросил я, и Анна ответила: — Я немного задержалась на севере. Подморозила нос и всё такое… В нашем промысле большая роскошь где-то задерживаться.

— Я еду с тобой, — сказала Марина и отпустила мою рубашку. Это было так внезапно, что я пошатнулся и едва не повалился в ноги нашей акробатки. — У меня есть кое-какие сбережения. А в этом вашем Сомери я могу работать. Ухаживать за больными и стариками или собирать мандарины. А заодно наблюдать за тобой, до тех пор, пока ты не встанешь на ноги.

— Спасибо, сестрёнка.

— Ты вернёшься?

Я повернулся к Марине, и вокруг зазвенел дружный женский смех.

— Конечно, я вернусь, малыш, — грубовато, в своём стиле ответила Марина. Всё-таки, все эти нежности были ей не совсем к лицу, а вот эту девушку, старую знакомую Мару, я готов был приветствовать аплодисментами. — Неужели ты не понимаешь? Кто-то нуждается в моём уходе! Тем более, ты уже достаточно взрослый, чтобы справляться с трудностями самому.

Вернувшись в лагерь, который всё ещё напоминал побоище, мы обнаружили Акселя, кувалду и колесо, которое перекосилось на оси на этот раз в другую сторону. Наш Капитан был за крайней степенью расстройства.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Я всего лишь пытался как-нибудь это поправить.

Аксель делегировал Косте инструмент и сразу повеселел. Мы спросили:

— Ты был у Анны?

— Конечно, — ответил он. — Навешал её с утра.

Он закатил глаза и продолжил:

— Приносил виноград, пол-Берлина оббегал, чтобы найти такой, какой нужно.

— Виноград! — сказала Марина. — Сладкий?

— Испанский. Такой тёмный, как красное вино, лопающийся во рту и с толстой, как у крыжовника, шкуркой. Такой растёт только у неё на родине.

Он пришёл в норму. Повсюду были видны следы его деятельности. Автобуса у нас больше не было, но требовалось проверить всех лошадей, смазать колёса повозок; Аксель выглядел как солдат, оставшийся на передовой и на ногах одновременно, в то время как остальные слегли после последней атаки неприятеля, как солдат, проверяющий пушки и вновь заряжающий их снарядами. Глядя, как носится за ним Мышик, мне вдруг стало грустно. Мне захотелось написать о нём книгу и назвать её «Последний на фронте и собака».

Избавившись от кувалды, он понёсся дальше, и притормозил только чтобы ответить на наши вопросы. Пёс, высунув язык, по инерции и проскочил мимо. Ему нравилось изображать делового пса.

— Юнга! — сказал мне Аксель. — Ты вполне можешь сойти за боцмана. Был бы у меня капитанский мостик, ты бы заслужил право там стоять.

Отношение ко мне у Акселя изменилось. Конечно, его шуточки и добродушные заигрывания никуда не делись, но он словно принял для себя моё существование к сведению. Записал в какую-то свою сокровенную тетрадь. До Берлина мне часто казалось, что ему всё равно, есть я, или меня нет, и он обращает на меня внимание, только когда ищет, на чём бы остановить взгляд. Вроде как скучающий за уроками школьник-второклассник оглядывается и с удовольствием видит любимую игрушку.

Конечно, то, что Аксель некогда полетел искать меня по всему Кракову, стало приятной неожиданностью.

Следы вчерашних событий намертво въелись в его лицо. Рот подёргивался, как у сумасшедшего, стёкла очков, всегда прозрачные и позволяющие в любой момент разглядеть его глаза и зачерпнуть из них ласки и одобрения — для всех, не важно, знает ли он вообще, кто ты такой! — теперь отчаянно бликовали. Он стал под другим углом держать голову. Нет, это был тот самый жизнерадостный Акс, но внутри него как будто переставили мебель.

Позже, когда мы двинулись в путь, я отметил и другие перемены. Было страшновато бродить по этой тёмной комнате, натыкаясь на новые предметы обстановки там, где ты их не ждёшь. Он стал больше болтать не по делу (к тому, чтобы не лезть в дела больших дяденек меня приучили ещё в приюте, но даже я понимал, что Аксель болтает о какой-то ерунде). Мало того, он вполне серьёзно разговаривал сам с собой, не нуждаясь даже в бесконечных кивках и поддакиваниях со стороны собеседника. Была бы здесь Анна, мы бы спросили у неё об этих переменах в характере Акселя. Всё-таки никто так давно и так глубоко не знает Капитана как она. Хотя до самого дна его узнать невозможно. Как пересохший колодец, куда можно заглянуть с фонариком или даже спуститься на какую-то глубину в ведре, если ты маленький и если у тебя есть приятели, которые подначивают тебя пройти дурацкое «испытание на храбрость».

Но Анны с нами не было. Анна самолётом переправлялась на свою тёплую родину.

— Никакого винограда там не было, — сказала мне однажды Марина.

— Что?

— У Анны. Аксель сказал, что купил виноград.

Я и сам уже понял. После несчастного случая они не виделись. Ждала ли его Анна? Не мудрено, если Аксель уже сейчас, по прошествии нескольких дней, действительно думает, что навещал подругу. Что она ему сказала там, в его мыслях? Что он ей ответил?.. Я наблюдал как Аксель, заглядывая в небо, словно в горшок с золотом, вслепую правит лошадьми. Судя по тому, что он такой весёлый, скандала у них не было.

Анна уговорила Марину повременить с поездкой до тех пор, пока она не поправится, и та согласилась, но непременно обещала приехать в гости. Марина больше не заговаривала со мной о доме, и мне это казалось хорошим знаком. Она целиком отдала себя цирку, стараясь обеспечить троим мужчинам комфорт на каждой остановке. Словно после многочисленных потерь решила во что бы то ни стало убедить нас, что уж её-то мы не потеряем, и я иногда чувствовал за пазухой ответственность, которую я взял за неё тогда, на крыше, когда позволил немного выговориться. Возможно, благодаря тому, что у кого-то такая ответственность есть, Марина чувствовала себя легче. Я был за неё рад.

Выступали мы во множестве небольших городов, что усыпали западную часть Германии, и иногда даже забирались «в Германию» так далеко, что с удивлением слышали французскую речь.

— Когда-нибудь, — сказал Костя, — больше не будет ни Франции, ни Германии, ни какого другого государства. Будет одна большая страна, в которой будут говорить на всех языках мира сразу. Люди стремятся к объединению, и отсюда, как не парадоксально это звучит, все войны, и конфликты, и противоречия на Земле. Люди так стремятся объединиться, что просто забывают, что они не комки шерсти, а комки шипов. Как дикобразы. Каждому хочется сохранить свои культурные традиции, но при этом все хотят быть вместе. Куда это годится?

— Джагиту бы это понравилось, — сказал внезапно Аксель, и мы загрустили.

Мы катили и катили дальше, вращающийся в сердце урагана домик Полли из сказки, потерявший одну из стен и выпустивший наружу, словно открытая клетка канареек, мебель, плюшевые игрушки и множество любимых предметов.

Я грустил и слушал, как препираются Алекс и Костя.

— Ты как будто умеешь водить лошадь? — спрашивал первый.

— Я умею водить всё, что движется.

— Там нет ключа зажигания.

— Там есть хвост зажигания. А у меня есть зажигалка.

— Не подпускай его к лошади! — кричала Марина так, что закладывало уши.

Вчетвером мы мало разговаривали. Возможно, потому, что всем вместе удавалось собраться только на стоянках или перед выступлениями, а в остальное время ехали по двое в разных повозках, чтобы при необходимости сменять друг друга за козлами. Но и вдвоём мы в основном молчали или разговаривали на какие-то отвлечённые темы. Я уже достаточно большой и понимаю, чем отвлечённая болтовня, «smalltalk», как говорят англичане, отличается от настоящей тёплой беседы.

Акс всё больше разговаривал сам с собой, и под его бормотание было очень приятно засыпать. Казалось, он всё чаще стал забывать о нашем присутствии. Точнее, о нашем присутствии он помнил, но именно что только о присутствии: о том, чтобы по душам разговаривать с нами или как-то иначе поддерживать боевой дух команды не было и речи.

Однажды, когда была наша с Костей очередь управлять звериной повозкой, и разговор зашёл об Акселе, он вытянул голые лодыжки и сказал:

— Я, кажется, отъездился. Посмотри на мои ноги. Это ноги старого пса, хромого на все возможные амбиции. А этот — скачет, как будто молодой. Мне за ним уже не угнаться. Ты, может быть, сможешь. Если тебе это нужно.

— И что ты будешь делать?

Я почувствовал, как голос становится от слёз всё солонее и солонее.

— Наверное, вернусь в Берлин. Выкуплю ту старую почту, построю там кафе, назову его «У Джагита», и все будут думать, что Джагит — это я. В Берлине полно русских и все они будут считать меня шарлатаном. Там, на крыше обязательно будет открытая веранда и столик рядом с Джагитом, который останется всегда зарезервирован для нашей бродячей компании.

Я молчал. Я никогда не слышал от Кости подобных сентиментальностей. Впрочем, нельзя сказать, что сама эта идея не заставила несколько раз перевернуться кверху тормашками сердце в груди.

Марина считала, что Капитан готовит к отплытию свою шлюпку. Однажды ночью после выступления в безымянной французской деревеньке, где жители смотрели на нас козьими и воробьиными глазами, а козы и воробьи по-человечески восторженными, я выбрался из повозки утянуть что-нибудь съестное из продуктовой корзины, и едва не споткнулся о Марину.

Она сидела прямо на земле среди наших раскиданных пожитков и грустно подкидывала веточки в затухающий костёр. Веточки были совсем сырые, вместо того чтобы гореть, они извивались на углях, будто живые существа. От этого ей становилось ещё грустнее.

— Кого ты караулишь? — спросил я. — Можно убрать вещи в фургон, чтобы по ним не лазали собаки. Хочешь, помогу. Вообще-то нет. Их отгонит Мышик.

Услышав своё имя, прибежал сонный пёс. Я потрепал его по загривку и с удовлетворением подумал, что за последний год он вырос в настоящего льва. Вот что значит жизнь на воле! Пусть местные собаки ростом с доброю козу, но мой пёс всё равно выглядел внушительнее.

— Мышик тут не при чём, — сказала Мара. Вряд ли она вообще слышала, что я говорил.

Я плюхнулся рядом и обнаружил доброе соседство продуктовой корзины. Шмат сыра из неё будто сам прыгнул в руку.

— Аксель собирается сбежать, — наконец сказала она.

— Да ладно.

— Он ведь не протянет один. Скорее, протянет ноги.

— Погоди-погоди… С чего ты вообще взяла, что он уйдёт?

— Он уйдёт. Разве ты не видишь? Он собрал сегодня булавы не в ящик, а в сумку. Мне кажется, он возьмёт Марса, Костя вчера пошёл его привязывать, и привязал его дальше остальных.

— А Костя?

— Они в сговоре. Они в сговоре! Может, он возьмёт Костю, но мне кажется, нет.

Я затряс головой.

Мара вскочила, костёр выбросил ей вслед руку — столб искр — не желая отпускать.

— Послушай, я вытащила сумку. Посмотри, что у него там. Иди сюда, посмотри…

Там и правда оказались булавы. По две каждого размера, хоть магазин открывай. А ещё мячи, кружка, кое-что из одежды, зубной порошок и носовые платки, ворох документов, выглядящих так, как будто здесь это самая ненужная вещь, пара воняющих керосином поев и пластиковая бутылка из-под керосина. Пустая. Ещё кассетный плеер с наушниками и несколько кассет.

— Он взял документы…

— К чёрту документы! Он взял своего Басё.

Я как раз докопался до потрёпанного томика и вздохнул. Сказал:

— Давай караулить посменно. Ты не спишь уже полночи.

— Я не хочу никуда идти.

— Значит, спи прямо здесь. Ночь тёплая. А я покараулю.

Засыпая, Марина пробормотала:

— Я хочу уйти с ним. Я хочу остаться. Но кто поведёт нас, если не он? Что мы можем — одни?

Небо казалось огромной чёрной гранитной плитой. Даже и не скажешь, что через месяц зима. Когда же первый снег?

Ближе к утру уснул и я, зарывшись с головой в груду вещей, с Марой мы проснулись одновременно. Аксель никуда не исчез. Пока никто не проснулся, мы вернули спасательную шлюпку Капитана на место — в пассажирский фургон.

— Будем следить, — решили мы, и утром долго крались за Акселем по пролеску. Оказалось, что он отлучался в туалет. Вернулись смущённые и обескураженные.

Весь день он вёл себя как обычно, но во всём подряд мы видели зловещие знаки. Слишком тихи его разговоры с Костей, слишком молчалив наш русский друг, хотя сам Аксель как обычно весел и потрясающе-снисходителен, но это ничего не значит. Наверняка он даже не размышляет на тему того, где и с кем он встретит завтрашний день. Как обычно следует порывам души.

Так и случилось. После того, как очередной вечер затушил в слюнявых пальцах низких кучевых облаков костёр, меня, засыпающего, растолкала Марина, и мы подкрались к повозке, откуда только что выпала на траву сумка. Аксель уже готовился спрыгнуть следом, когда увидел нас.

— Не уходи. Пожалуйста, — сказала Мара.

Аксель втянул нас внутрь, где с задумчивым выражением лица уместился на одном из ящиков, служивших стулом. Посадил Марину к себе на колени, словно маленькую девочку.

— Вы, ребята, довольно проницательны.

— Мы нашли твою сумку, — сказал я.

Аксель провёл пальцами левой руки по лицу, будто надеялся разгладить хмурые складки. Точно так же он привык поглаживать обложку любимой книги, которая покрылась сеточкой изломов и морщинок, так, что уже не разберёшь, какой рисунок был там когда-то. Может, гравюра какого-то японского художника. Может, только название книги и имя автора. А может, портрет нашего Капитана. Кто знает?

— Да, вы правы. Мне хотелось снова топтать ногами только-только выпавший снег, шагая ранним утром к горизонту. Как в молодости. Ловить машину на шоссе, выступать ни для кого, в лесной глуши, и пройти насквозь приятный городок, улыбаясь девушкам. Стянуть где-нибудь буханку хлеба… Но история с Анной и Борисом кое-чему меня научила. И сейчас вы двое снова мне это доказываете. Там, в этой сумке — всего лишь куча моих скелетов, — он обезоруживающе улыбнулся мне.

Мы с Марой держали ушки на макушке, стараясь углядеть во всей этой поэтике всходы, которые дали наши подозрения. Аксель всё говорил и говорил, глядя в пустоту и поглаживая Марину по голове.

— Я хотел уйти, но теперь понимаю, что это вы уедете вперёд, а я так и останусь буксовать на месте. В течение всей моей жизни кто-то рядом старается научить меня, что такое ребячество. Был один парень, который рисовал мне спицей от зонта на песке мир, а потом рисовал меня в этом мире, в этом схематичном круге, как маленького человечка… Сказал, что сейчас я в любом другом месте этого круга, только не там, где ждёт меня маленький человечек из пяти палочек, мой двойник. Настоящий я, так он говорил. «Настоящий ты». Вы — моё место в этом мире. Поэтому сейчас, — он ссадил Марину с колен, поставил её перед собой. — Сейчас я торжественно прошу, не покидайте меня. Не оставляйте меня одного, снова бродить внутри замкнутого круга в обречённом ожидании, пока прибой размоет его и унесёт меня с собой.

Он вдруг плюхнулся на колени и протянул к нам руки. Всё это выглядело очень по-дурацки, так, что мы с Марой переглянулись и, давясь от смеха и чувствуя на душе колоссальное облегчение, шагнули в объятья, спрятали лица в его немытой, изрядно отросшей и пахнущей соломой шевелюре. Из семян подозрений — из семян полыни — совершенно неожиданно выросли великолепные цветы.

— Можешь положить под голову его сумку, — пошутил я, когда мы с Мариной укладывались спать в спальниках возле костра. Листья дуба, под которым мы остановились, уже начала разъедать ржа, но тепло продержится ещё добрую половину месяца.

— Это не нужно, — пробормотала Мара. — Мне теперь спокойно, как никогда. Будто бы я и правда написала письмо маме и папе. Нет, будто бы я съездила увидеться с ними…

Этой ночью Аксель исчез, не взяв с собой ничего. Сумка так и осталась валяться на сундуках, наполовину разобранная. Лошади так и остались на привязи мирно щипать жухлую травку. Вместе с ним исчез Мышик. Сторожевой пёс, который не мог уберечь даже объедки в мусорном баке от кошек и от себя самого, решил попробовать на зуб новую жизнь.