Бродячий цирк

Глава 6 Где льёт дождь, и мы всеми правдами и неправдами стараемся сохранить хорошее настроение. Где горная дорога приводит нас в странное место, загадку которого отгадать не так-то просто

У Акселя был томик стихов Мацуо Басё, который он знал наизусть, но всё равно периодически извлекал из сундука и вглядывался в строчки.

— «Ты — сиянье звёзд в ночном небе», — декламировал он перед Анной таким тоном, что Костю, наверное, так и подмывало оторваться от руля, поставить его на табуретку, а девушку нарядить в бороду и красный колпак. — «Скажут — всего одной. Отвечу — всех до единой!»

Анна улыбалась и помешивала ложкой походный чай в жестяной кружке.

— Мы с этим старцем похожи, — сообщал Аксель в перерывах между четверостишьями. — Когда-нибудь я состарюсь и буду видеть вещи такими же чистыми, — он вгляделся в морщины на обложке, разгладил загнувшиеся уголки. — Буду видеть детей, играющих мячом из воловьей кожи, старух, молотящих рис… Тогда мне ничего не останется, кроме как тоже пойти пешком, в одних сандалиях через весь мир.

— Ты уже ходил пешком через весь мир, — сказала Анна, и ласково прибавила: — Старый маразматик.

Под зычный голос Капитана, жонглирующего хокку так же виртуозно, как и всем остальным, мы встретили первый после Кракова день в дороге.

— Словакия, — предупредил Костя, и автобус коротко присел, расплескав колёсами лужу. Как будто бы переезжали границу, выкопанную для наглядности колеёй. Я обернулся: ничего подобного, просто дорога вдруг пошла вверх, будто бы её, как тетиву на старинном оружии, натянул исполинский лучник.

— Мы будем выступать в горах? — спросил я.

— Это не горы — ответил Аксель и бережно закрыл книгу. — Так, одно название. Слишком заселены. Что твоя крыша — та крыша в Кракове, помнишь?

Я представил толпы людей, карабкающихся по местным горам просто в порядке утренней разминки, детей, скачущих с пика на пик, и кресло с навесом и стареньким проигрывателем где-нибудь в тени грозного хмурого оползня.

— Испугался, что нам не для кого будет выступать? Не бойся. Зрители найдутся везде, даже в самой безнадёжной местности. Помню, когда я путешествовал один, я забрался переночевать в старый железнодорожный вагон на заброшенной ветке недалеко от Люблина. И обнаружил там двух заросших мужиков, которые всерьёз думали, что куда-то едут. Кажется, они ехали прямиком из шестидесятых. До утра показывал им карточные фокусы за ножку копчёной курицы и полбутылки воды, а наутро с трудом убедил их, что мне придётся сойти. И знаешь, что спросил один из них?

Я развесил уши. Акселевы байки всегда слушаются на одном дыхании, и я не мог понять, как это остальные (те, кто не сидит на козлах), могут так просто дрыхнуть в повозке, а Костя — громко слушать музыку, когда изо рта Капитана в любой момент может вылететь очередная история.

— Он сказал: «Махни машинисту, может, он немного сбросит скорость». Вот так-то. Я до сих пор иногда думаю — доехали они куда-нибудь или нет.

Капитан вытряс на ладонь из пачки последнюю сигарету.

— У меня курево заканчивается. А мы не купили.

— Может быть, ещё будет магазин, — доносится из кабины голос нашего неизменного водителя.

— У тебя есть?

— Кончились, — ворчит Костя. — Эта жестяная самокрутка воняет так, что никакого никотина больше не надо. Зайди сюда, понюхай! И тебе сразу станет легче.

Из кабины водителя доносится тяжёлый рок и слышно, как Костя подкручивает ручку громкости. Автобус представляется мне пыхтящим локомотивом, что несётся по небесным рельсам прямиком в пасмурное небо.

Аксель посмотрел последний раз на сигарету, щелчком отправил её за окошко. Подмигнул мне и сказал:

— «Вчера» — только для тебя оборот земли вокруг своей оси. Для кого-то твоё «вчера» — только движение глазного яблока.

Дорога свивалась серпантином. За разговором я совсем забыл о пейзаже и теперь поторопился откусить от бутерброда кусок посочнее — отвоевал у запотевшего стекла окошечко, чтобы удобно было смотреть на иностранцев. Но иностранцев не наблюдалось — Костя заметил, что здесь по большей части живут поляки. Между коржами туч и землицы — едва прожаренное мясо с кровью сосновых шапок, источающее душистый аромат. Дорога тут возникла словно бы случайно — просто прогалина, промежуток между вековым наступлением друг на друга двух армий исполинских елей. Они гудят, шумят патриотические песни. И, кажется, вот-вот сшибутся, разбрызгивая искры мать-и-мачехи и капли клюквенной крови, расплющив и растерев меж валов-стволов наш крошечный караван.

Я с интересом вглядывался в окно. Все остальные усиленно зевали, а зеркало заднего вида смотрело на меня усталыми и спокойными глазами Кости. Уклон пока ещё небольшой, и лошади идут охотно, напевая под нос свои хрустящие, ноздреватые песни. Перед подъёмом Костя остановился и пропустил повозки вперёд, так что теперь мы могли наблюдать в лобовое стекло только весело раскачивающиеся вагончики.

Анна устроилась дремать, свернувшись на сидении чуть ли не клубочком и пробормотав:

— Ты же, наверное, никуда не ездил, малыш, и не знаешь, как это прекрасно — спать, пока тебя куда-то везут.

Я не знал, но, кажется, полностью разделял её взгляды.

Мы плелись под дождём до сумерек, а после встали на ночёвку у обочины, чтобы проснуться в таком же сером и сопливом утре. Казалось, эти холмы сморкались в нас, как в носовой платок. Торопиться было некуда, и мы неспешно двигались между отвесных чёрных гор, пока редкие, заляпанные грязью дорожные знаки не привели нас в человеческое поселение.

Это был небольшой городок, зажатый в стакане горных склонов. «Девять горных пиков» — гласила вывеска на въездном щите под огромной надписью «Добро пожаловать!» и выцветшей картинкой, изображающей сову. Всё зябкое и дрожащее. Покатые, похожие на валуны домики норовят прижаться друг к другу — погреться. Лошади храпели, с подозрением разглядывая мокрые лопухи, цокали копытами по плоским камням, будто бы нарочно врытым в землю.

— С этим местом связана одна забавная легенда, — сказал Аксель, и я навострил уши. Анна перевалилась на сидении на живот, стянула с головы одеяло, выглядывая оттуда, словно ласка с побуревшей по осени шерстью.

Капитан протёр запотевшее окошко-иллюминатор, потом протёр каждое стёклышко очков. Бросил наружу неприязненный взгляд.

— Когда-то здесь было озеро. Пересохло, и остались только человеки. Но, по-видимому, с таким дождём скоро снова будет озеро. Выгружаемся.

Надев огромные резиновые сапоги и прихватив с собой шляпу, он выскочил наружу. Мы с Анной обменялись вялыми ухмылками, закопошились, пытаясь, должно быть, рассовать по карманам крохи тепла, и как можно дольше растягивали выход в открытый космос.

Анна вышла наружу с тем же одеялом на плечах, замотавшись в него, подобно арабской красавице… если, конечно, арабские красавицы носят джинсы и калоши (почти такие же огромные как у Капитана).

— Почему Аксель решил выступить именно здесь? — спросил я.

— Возможно, хочет зажечь это унылое местечко, — сказал, выпадая из кабины, Костя. — Филиал Торонто, понимаешь? Это как закуривать промокшие сигареты. Не слишком приятно, но куда же деваться, если других нет?

— Здесь нет других городов? — спросил я.

Вообще-то странно. Дорога не выглядела старой или разваленной, видно, что ездят по ней много и часто.

— Есть. Если бы мы не сворачивали сюда, часа через четыре нас бы ждал Рейн с ужином в каком-нибудь тёплом месте с крышей над головой и благодарная публика. Все тридцать тысяч человек. Они, конечно, хмурые, как и всё горцы, смотрят на тебя с таким же выражением, как на дичь, которую нельзя подстрелить из-за просроченного охотничьего талона, но свою пачку бумажек мы бы собрали.

— Значит, у Акселя здесь какие-то знакомые?

— Да нет. Ему просто здесь интереснее. Не спрашивай, почему. Он говорит, здесь как-то иначе льёт дождь.

Нас никто не встречал. Хотя наш табор выглядел в окружении каменных домишек как петарда, разорвавшаяся в стакане с водой, ни единого лица в окне или под козырьками, или на верандах я не увидел.

— Здесь, неподалёку, горнолыжная база, — сказал Костя и надул щёки. — Кстати, где-то в автобусе были лыжи.

Анна грустно хмыкнула. Она всё ещё оглядывалась, надеясь отыскать в окружающей серости хоть одно яркое пятно.

— Быть может, здесь есть таверна? — спросила она.

Мы довольно быстро отыскали туристический приют. Здание вползало на склон горы, словно большая улитка, волочащая на себе крышу из красной черепицы. Путь к нему окаймлял сырой папоротник и низкорослые кусты лиственницы.

Анна с тоской посмотрела на закрытую на висячий замок дверь. Костя заметил:

— Боюсь, если бы они знали, что посреди «мёртвого» сезона припрёмся мы, оставили бы открытым собачий лаз…

На площадке перед туристическим приютом раскинулись наши шатры, верёвки от которых были похожи на растянутую среди деревьев паутину. Пришлось изрядно повозиться. Шесты, которые мы пытались вкопать среди травы на газоне, с ворчащим и хлюпающим звуком кренились на бок, парусина над головой создавала переполох, словно летучие мыши на чердаке, которых разбудил луч фонарика. Через полчаса на две трети напрасного труда мышцы одеревенели. На ум мне пришла книга, которую брал несколько раз в библиотеке — настолько мне она нравилась. Там был мальчишка, вроде меня, который в сердце бушующей стихии помогал отцу укреплять плотину. Если бы они не укрепили плотину, затопило бы деревушку живших по соседству негров. При чём тут негры, я не помню (кажется, они имели к сюжету весьма посредственное отношение), но, видимо, отец мальчика и его друзья были хорошими людьми. Иначе не взялись бы за лопаты. О, какой там был ливень! Потоками воды их сбивало с ног, и я, скользя в калошах на вязкой земле, представлял у себя в руках вместо шеста то черенок лопаты, то сваю, что подпирает насыпь. Поэтому я, наверное, единственный, кроме Капитана, сохранил к середине дня более или менее благодушный настрой. Что и говори, а разгружать пожитки бродячего цирка было почти так же ответственно, как противостоять выходящей из берегов реке.

Аксель, пробегая мимо, увидел, как я под навесом сижу верхом на бочке с реквизитом, насвистываю себе под нос какую-то песенку, и нахмурился.

— Бездельничаешь. Ты давно практиковался?

Вид бездельничающего юнги трогал в капитанском сердце какие-то нотки.

— Вчера вечером, — сказал я.

— Во сне что ли?

— Нет же. Ой, то есть позавчера.

Последние два дня вросли у меня один в другой, как пара размазанных автомобильными колёсами по асфальту жуков-солдатиков.

Аксель кивнул, сказал совершенно серьёзно:

— Когда есть возможность, тренируйся во сне. Бери с собой в постель мячик. Или булаву. Если хочешь, ножик — обязательно в ножнах.

Я открыл рот, но не смог придумать, что сказать. Аксель с лукавой серьёзностью глянул в мои опешившие глаза и продолжил:

— Ещё удобно тренировать таким образом свою координацию и лечить боязнь высоты. Только канат и ходули в постель не тащи. Ходули — потому, что будут мешаться всем остальным, а канат ты всё равно в одиночку не повесишь. Можно, конечно, представить нас в качестве помощников, но подумай о том, что у нас у всех есть свои дела во сне, и что утром кто-то рискует получить по ушам. Лучше засыпай, представляя, как уже стоишь на этом канате. Как он дрожит от ветра, а ты — вууух! — выставляешь в стороны руками, изображая не то самолет, не то парящего орла. — Концентрируй внимание на ступнях — они должны быть словно крылья, чувствующие под собой поток ветра. Только не сломай себе чего-нибудь. Хотя, от ощущения падения люди чаще всего просыпаются, но мало ли. И, заклинаю тебя, постарайся не орать. Я знал одного человека, очень уважаемого человека (Аксель тайком оглянулся на Джагита, который выгуливал своих змей, катая их на плечах; пресмыкающиеся выгибали спины навстречу дождевым каплям и довольно шипели), который натурально надул в постель, когда пытался освоить левитацию. И при том ещё умудрился проломить крышу сарая, в котором дрых. — Капитан строго посмотрел на меня. — В общем, такой способ тренировок хорош, но он не отменяет необходимости тренироваться вживую.

— Я как раз собирался, — заверил его я.

— Ну, так вперёд. Мячики можешь взять у Мары. Потом пробуй булавы.

Я потащился под дождь искать Марину, лелея остатки хорошего настроения и надеясь, что они, намокнув, пустят какие-нибудь побеги. Это моя третья тренировка. Она даже ещё не началась. А сколько таких тренировок нужно, прежде чем я научусь хоть чему-нибудь?

Анна, которая, словно настоящая кошка, прежде всего обустроила себе под натянутым тентом тёплое местечко из плетёного кресла, пледа, книжки, газовой горелки и кружки с чаем, спросила, когда я проходил мимо:

— Что ты повесил нос?

— Аксель говорит — тренироваться.

На её лбу сидели солнцезащитные очки. Выглядела она как изнеженная барышня на берегу моря, и я подумал, что таким странным образом через свой внешний вид она пытается привлечь в этот скользкий мир немного тепла и солнца. Кое-какой результат уже достигнут — кошка Луша перебралась из повозки к девушке на колени и уснула, положив мордочку на лапы.

— А. Не расстраивайся, в твоём возрасте всё это приходит очень быстро. Учишься махать руками, а потом руки начинают двигать твоим телом, дёргать его за ниточки, как тряпичную куклу. Они будут хватать воробьёв в полёте — во всяком случае, будут пытаться схватить, — будут драться друг с другом за мячики и булавы.

— А как я…

— А ты будешь стоять в сторонке, — она улыбнулась. — И только потом руки и тело договорятся между собой. Снова составят дружную компанию, ещё, пожалуй, дружнее, чем раньше. Два младших братика-забияки и сестричка.

— У тебя тоже так было? — спросил я. — Ну… в молодости? То есть в юности?

— Получишь по ушам, — грозно сказала Анна. И тряхнула косами, словно стряхивая с них неуклюжесть моего вопроса. — Меня всему научил папа. Он был артистом.

— В цирке? — спрашиваю я, радуясь даже такой крошечной отсрочке.

— В Испании! — Анна смеётся. — Во всей Испании не сыщешь больше такого артиста, как мой папа! На самом деле, это небольшой городок на юге, принадлежащий рыбакам и бездельникам. Не выходя из дома, я представляла себя героиней старинных сказок… мы жили в настоящей берлоге, без дураков, в подвале цирка, который стал цирком только в середине века. До этого стоял заброшенный, ещё до этого был какой-то едальней, а ещё раньше — церковью. Там была единственная лампочка, валялись ржавые ножи и камни, обручи, тарелочные черепки. Вещи, из которых настоящий фокусник может устроить красочное и феерическое представление. Мой отец был настоящим фокусником.

— А звери? Сколько зверей было?

Я подумал, что Анна не может без животных. Наверное, там, в бесконечных цирковых подвалах у её отца были целые конюшни лошадей и выводок кошек, в акробатическом хороводе сливающийся с выводком мышей. На худой конец, одна лошадь, но непременно навроде Цирели, тонконогая и грациозная, готовая при малейшем капризе всё стойло разнести в клочья.

Анна кивнула:

— Семейка кролей-альбиносов с такими краснющими глазами. Они жили в больших клетках с опилками, и от них так хорошо пахло!

Я живо себе всё это представил.

— Как здорово там, наверное, было жить.

Анна блаженно щурится, купаясь в воспоминаниях.

— Наш Костя, например, человек крыш. Ему бы непременно вскарабкаться выше других хотя бы на голову. А я человек подвалов. Мне там не жарко, и свободно дышится… а может, просто нравится, когда есть крыша над головой. Хоть какая-то, — Анна видит на моём лице недопонимание и стучит костяшками пальцев по своей макушке. — Я её потеряла уже давненько. Может, при рождении, может, чуть позже или чуть раньше. Будь у меня крепкая крыша, я бы никогда не убежала с таким проходимцем, как Акс.

— Ты убежала от родителей?

— От папы. Он заменял мне и мать, и деда с бабушкой… всех. Я очень его люблю.

— А что с ним сейчас?

— Не знаю, — она пожала плечами. — Сто лет уже его не видела. А точнее, пять. Наверное, всё так же живёт себе помаленьку на цирковую пенсию, выращивает кроликов, препирается с рыбаками. Выкуривает недельный запас цигарок за два дня. Он хороший. А на ладонях его я знала каждую бороздку.

Из глубины её лица, как из светлого лесного озера, взбаламученного большим животным, поднялся ил воспоминаний. Очки сами собой съехали ей на нос, книжка начала сползать с колен и упала бы, если бы Луша не придержала её лапой.

— Иди тренируйся, Шелест, — голос Анны звучал теперь будто бы по телефону. — Капитан всегда говорит, что я отвлекаю всех от работы. Он говорит мне, что однажды я отвлекла от работы его, и он до сих пор не может прийти в себя.

Я пошёл дальше. В звериной повозке ворчал Борис. Он не любит влажную погоду. Наверное, она пробуждает в нём генетическую память о джунглях, и всю его шкуру топорщит от непонятного беспокойства. На собрании сразу после приезда было решено не выпускать его сегодня гулять, и Анна ходила утешать зверя. Я уже понял, что со зверьми у неё особенные отношения.

Да и Борис благоволил к Анне. Она просовывала сквозь прутья руку, и тигр оставлял на ладони свои слюни и один-два выпавших уса. Они могли разговаривать часами: Анна рассказывала о прошедшем дне и о своих мыслях, и тигр отвечал ей влажным ворчанием.

— Это лучший собеседник, — говорила девушка. — В детстве у меня был блокнот, с которым я делилась всем-всем-всем… откровенно говоря, у меня было целых четыре блокнота. Но один тигр — куда лучше. Кто пойдёт к тигру выведывать твои секреты?

Мара извлекала из коробок грозди ярко-зелёных карликовых бананов — ни одна обезьянка не станет работать на такой погоде без премии. Этими коробками мы запаслись на каком-то базаре вскоре после того, как миновали Краков. Сразу тремя — обезьянки славились необычайной прожорливостью. И не только обезьянки; двуногие прямоходящие тоже любили полакомиться спелыми плодами.

— Хотелось бы взглянуть в лицо хотя бы одному засранцу, — бурчала девочка. — Не ради ворон же мы всё это ставили.

Марина поделилась со мной парой бананов, похожих на вкус и по размеру на ириски. Очистила от кожуры свою долю.

Если честно, я не видел даже ворон. На крышах домов имелись флигели, один действительно в виде вороны, другой изображал петуха, третий не то скачущую лошадь, не то собаку, но все они отвернулись от нас, чтобы посмотреть, куда там указывают стрелки дождя.

Из-под ног брызгали крошечные коричневые лягушки, катались на носках сапог. Я изо всех сил старался быть старше, задавить в себе любопытство, которое есть в каждом ребёнке, и, по идее, должно быть уже постыдно для мальчика моего возраста присесть на корточки и наблюдать за забавными тварями.

Будь здесь хоть какой-нибудь народ, я ушёл бы тренироваться за автобус. Когда на тебя смотрят, шары становятся разными по весу, а пальцев почему-то то по шесть, то всего по четыре на каждой руке. К метаморфозам с твоим телом просто не успеваешь привыкнуть, и всё, на чём ты пытаешься сосредоточить внимание, разлетается по ближайшим кустам. Но так как даже за окнами не видно было ничего, кроме горшков с кактусами и алоэ (что не мешало им, правда, складываться в диковинные рожи с квадратными подбородками и самой диковинной формы носами), я вышел под центральный навес. Закрутил три булавы, уронил одну себе на ногу и закрутил снова. На этот раз получилось хорошо, булавы опускались мне в руки хвостами, а не тупорылой, как у морских рыб, мордой.

Я подумал, что не зря всё-таки запрятал на донышке кармана хорошее настроение. Без него ничего бы не получилось. И, более того, стало казаться, что именно оно выбрасывает усики в сторону моих друзей, словно хищное африканское растение, и вытягивает их на сцену. Так резко, что те только и успевали, что схватить и запихать под мышку что-то из реквизита, затупленный нож ли, или же пару мячиков.

Тут же принимались этим реквизитом обмениваться со смехом.

— У тебя что есть?

— Две джедайские палочки и кольцо!

Мышик наблюдал за нами из-под автобуса и пытался поддержать общее веселье вялыми движениями хвоста.

— Поделись кольцом, а я тебе гаечный ключ.

— На что тебе гаечный ключ?

Марина пытается состроить умное лицо.

— Очень интересно порой включать в стандартный каскад незнакомый и несбалансированный предмет. Полезно для любого жонглёра и для того, кто выбрался, — она косится на меня, — из детских штанишек.

— Верните потом, — волнуется со своего насеста в фургоне Костя. — Если это ключ на семнадцать, верните мне его потом в руки. А то мы отсюда не уедем.

— Устроим репетицию! — говорит Анна. — Может быть, эти ребята полюбуются на нас из окна и решат присоединиться.

Над зрительскими местами тоже растянули навес, поставили несколько табуретов, которые смотрелись в муравьином вселенском потопе как древесные пеньки. Сейчас там располагались обезьянки в разноцветных курточках, которых Джагит извлекал из нутра тёплого фургона, затыкал крикливые рты бананами и отвозил на своих могучих плечах и спине (животные при этом трогательно обнимали его за шею) под зрительский навес. Увлечённый своими руками — нужно же следить, чтобы там не выросло лишнего пальца, — я, тем не менее, не мог на него не поглядывать. Очень уж смешно смотрелся.

Как следует разогревшись, я вылетел из круга артистов практически с дымящейся шевелюрой. Прямо туда, где Аксель, сидя на корточках, наблюдал за лягушками.

— А ты молодцом. Начинать представление — не самая завидная роль.

— Почему это?

— Не волнуйся так. Это просто примета. Бывает, цирковые духи, изголодавшиеся по шалостям, подбрасывают жонглёру лишние мячи или что-нибудь острое, а акробату — наносят коварные удары под колени. Иногда дёргают за уши и кусают за зад зверей. Этих духов, кстати, почему-то видят иногда зрители. Норовят кинуть в них тухлым овощем, а то и чем-нибудь тяжёлым. Того и гляди ещё, попадут в нас с тобой.

— Так целятся же в духов, — озадаченно сказал я.

— Они обычно катаются на плечах у артистов, — снисходительно пояснил Аксель. — А путешествуют под подпругой, на брюхе у лошадей. Такая вот цирковая метафизика.

— Было бы хорошо, если бы тут был хоть кто-то, хоть бы и с тухлыми овощами, — озабоченно сказал я.

— Местные жители довольно незаметны, — ухмыльнулся Аксель. — Не удивляйся.

— Мне бы хотелось увидеть хоть кого-нибудь.

— Смотри внимательнее в таком случае.

После этих его слов я принялся разглядывать каждую кочку, каждую тень под каждым деревом с таким ожесточением, что стало двоиться в глазах. Сосредоточив внимание на эфемерном, я едва не столкнулся с Марой. Она тоже ушла со сцены, оставив тренироваться самых молодых — Анну и Джагита. В душевной молодости первой я не сомневался, а второй крутил тренировочные пои с таким комично-серьёзным выражением лица, что даже мартышки благоговейно притихли. Так увлечённо и серьёзно что-то делать могут только дети.

— Мне кажется, здесь никого нет, и не может быть, — сказала мне Марина, едва не заехав в нос гаечным ключом.

— Почему?

— Это туристический городок. Посмотри на эти дома! Что ты думаешь?

— Ну, это дома… — я замялся, — очень прочные. Здесь, наверное, очень часто бывают оползни. Чтобы никому не пробило камнем крышу или что-нибудь в этом роде.

По выражению лица Мары я понял, что ответ неверный.

— И кто здесь, по твоему, живёт? Чем они занимаются?

— Ну, разные… охотники, может быть. — Сараи все намертво закрыты, окошки крошечные и расположены так, что достать можно только взгромоздившись на какой-нибудь ящик. Мне мерещились там целые арсеналы оружия, развешенные по стенам шкуры. — И по совместительству рыбаки.

— Какие, на фиг, рыбаки?

— Ну, когда вода поднимается выше крыш, нужно же им что-то добывать себе на пропитание? На зайцев, наверное, рыбачат.

— Дурак. Где у них, по-твоему, играют дети? Дворов у них нет. Качелей, каруселей нет. И хозяйства нет. Как они живут, спрашивается, без скотины и без зерна?

Дворов и правда не было. Была улочка, по которой потоки воды чертили свои сумбурные узоры, небольшие вязы, шлёпающие мокрыми ладошками по скользким крышам, цепкий плющ укрывает фасады домов. Несколько втиснутых между сараями ржавых пикапов, кое-где на крыльце заметны рога велосипедов, пристёгнутых к перилам или просто валяющихся на мокрых досках. Там же сложены старые покрышки, горшки с засохшими растениями и ещё какой-то мусор — веранды здесь использовались явно не для приятного времяпрепровождения.

— Может быть, у них есть пастухи, которые пасут своих овец. Где-то там, в горах.

Утёсы в дымке дождя возвышались вокруг гнилыми зубами. Будто бы стоишь на глиняном языке (и правда — на подошвы налипает глина, висит на галошах красной бородой), и погружаешься в океан слюны.

— Это просто-напросто туристический городок. Сейчас дожди, и здесь просто никого нет. Каждый дом здесь — приют для каких-нибудь альпинистов, для лыжников. А в остальное время, говорят, в такие деревушки лучше не соваться. В пустых домах могут поселиться бродячие духи, или кто похуже, — она заговорщески понизила голос, — Вампиры. Румыния в двух шагах.

— Для кого же мы выступаем? — поёжившись, спросил я. — Для нечистой силы?

— Для Капитана. Он обожает подобные шутки. Однажды целых десять минут показывал фокусы для бубнового короля. Просто взял игральную карту, прищемил её прищепкой к какому-то кусту и изображал шута. Вниз головой на руках ходил, кланялся. Потом развесил придворных-вольтов и дам, и ну над ними подшучивать. Пару раз его хотели побить, но он всё время прятался за короля… Целых десять минут! Я думала, он двинулся головой, а все остальные смотрят, да покатываются со смеху. Костя, тот вообще, взял гитару и принялся играть что-то историческое. Типа, менестрель. Дурдом на колёсах, а не цирк.

Я оставил её кипеть от возмущения и побрёл выжимать одежду. Мне отвели сундук под личные вещи, и где-то там, на его дне, я определённо встречал сухие джинсы и два-три, пусть и разных, но чистых носка. Когда ты становишься путешественником, приходится заботиться о себе самому. Я подозревал, что у других, настоящих путешественников, о которых пишут книжки, вроде первопроходцев на африканской земле или юных, отчаянных первооткрывателей новых дорог, едущих автостопом в Калифорнию, условия куда тяжелее (а энтузиазма и восторженности, быть может, больше в разы), и на любую жалось к себе тут же выдвигал полки оптимизма.

Аксель куда-то запропастился, керосиновая горелка с жестяной кружкой исчезли тоже. Наверняка сидит себе в фургоне и посмеивается над кучкой артистов, что приехали заработать немного воды от щедрого неба. Как любой сумасшедший или творческий человек, он умел смотреть на одни и те же вещи с разных точек зрения. Даже если с этого языка и слетели слова про зрителей, которые имеют обыкновение находиться абсолютно везде, когда надо и когда не надо, то сейчас его владелец уж точно так не думает.

— Вряд ли мы здесь много заработаем, — сквозь дымную усмешку говорит Костя. В автобусе он один. Между пальцами зажата дымящаяся сигарета, и он пытается греть от неё обе руки.

— Ты хотел сказать — ничего совсем?

— Почему же?

— Мы с Марой думаем, здесь сейчас никого нет. Ну, совсем никого. Что здесь вроде как приют для туристов и путешественников.

— Да нет, — Костя пожал плечами. — Здесь живут вполне обычные люди. Просто предпочитают сидеть по домам в такой дождь. Смотрят на нас из окон и попивают себе чай. Вон, смотри, какой-то господин бросил в шляпу деньги.

В шляпе, которую мы оставили перед зрительскими местами на одном из табуретов, и правда виднелось несколько мятых бумажек.

— Нужно будет потом пронести эту шляпу под окнами. Наверняка наберём чего погуще этих двух грошей, — Костя подмигнул. — Скоро мы забудем, как выглядит солнце. Будем думать, что оно квадратное.

Тучи лежали на небе плотным ватным ковром, кажется, на этот ковёр можно было перейти с вершин окрестных гор, просто перешагнуть и гулять себе кверху тормашками по небу. Главное, выгрести перед этим всю мелочь из карманов, рассудил я. А то ненароком вывалится.

С наступлением вечера вокруг заметно потемнело, а дождь застучал по тенту сильнее прежнего, смывая с окружающего пейзажа последние краски. Анна и Джагит вернулись под более надёжную крышу, Марина отвоевала у Капитана горелку и приготовила прямо на корме автобуса замечательное жаркое. У походного образа жизни есть одно замечательное преимущество — любая, даже самая простая еда сравнима с новогодним ужином в приюте. Особенно, если при этом ты ешь два раза в сутки, пусть и каждый раз до отвала.

После ужина я укутался в дождевик и решил немного пройтись в компании Мышика. Поискать местных жителей, хотя бы тех, кто кидал нам деньги за выступление. Одному было слегка страшновато, а пёс своей вознёй вселял хоть какую-то уверенность. Он только что высушил шёрстку и теперь с новой радостью ринулся под дождь. Мой пёс — любитель контрастов.

Стоило отойти на десяток шагов, как цирк рассыпался пятнами света, а впереди выросла, словно выныривающая из морских пучин акула, громада какого-то дома. Я выпутался из хватающих меня за ноги корней, ступил на гравийную дорожку. Заборов здесь не было, и один крошечный, заросший растительностью дворик, беспрепятственно перетекал в другой. Мышик по брюхо в воде гонялся за клочками тумана.

Я добрёл до окошка, прилип к нему носом, пытаясь разглядеть там хоть что-то. Кажется, паутина. И какой-то огонёк в глубине… нет, это всего лишь отражение ночного фонаря, что как раз зажёг на одном из фургонов Костя.

Вдруг я понял, что здесь есть кто-то ещё. Кто-то пробирался к тому же самому окну, водя руками в тумане и тихонько чертыхаясь под нос. От Мышика оно шарахнулось, едва не свалившись с гравийной дорожки в лужу.

— Мышиик! — взвыла Марина, и тут же придушила голос до шёпота: — Ты что здесь? Гуляешь? Фу, ты же весь мокрый! Противно!

Хвост танцевал вокруг неё, словно большой вопросительный знак.

Я задавил искушение спрятаться и хорошенько напугать Мару, вместо этого привлёк её внимание своим голосом.

— Если здесь хоть кто-то есть, о нас уже давно знают.

Марина мгновенно всё поняла.

— Если здесь кто-то есть, — ответила она, сделав ударение на первом слове. — Что там, в окошке?

— Тишина. Но Костя говорит, что здесь есть люди. Можно постучать.

— Иди ты, — почему-то обиделась Марина. — Стучи без меня, если хочешь. Пошли лучше дальше. Если Костя кого-то видел, мы наверняка увидим в окнах свет.

Мы выбрались на дорогу, звонко шлёпая сапогами по воде. Мышик ввинчивался в туман рыжим штопором, лаял на что-то, что оставалось за границами зрения. Я нервничал (мерцание цирковых огней почти растаяло за спиной), но старался не подавать виду. Перед девчонкой нельзя выказывать слабость. Особенно перед такой, как Марина — перед той, которая даст фору любому пацану. Она шагала впереди, прикрывая рукавом фонарик; откусывала от мрачного пейзажа отдельные освещённые куски, а я семенил чуть сзади, и на каждый один её шаг приходилось полтора моих.

Так продолжалось до тех пор, пока она не остановилась, чтобы перевести дыхание, и я заглянул в её лицо под капюшоном, чтобы увидеть нервно подрагивающие уголки губ и бьющуюся на виске жилку.

Она тоже боялась. Это немного меня успокоило.

Мы вышли почти что к самой окраине — туда, где уже проезжали утром. В гравии до сих пор не размыло колею от телег.

— Неужели на весь чёртов город не найдётся хотя бы одного чёртового человека? Живого человека? — На голос Мары прибежал, настороженно виляя хвостом, пёс.

— Только если выйдет набрать глины. Просто так по двору-то шататься что-то очень мокро.

— Зачем глины?

— Чтобы делать сов.

— Ты головой ударился, какие в такую погоду совы?

— Красные. Из глины. Под дождём она становится холодная, и приходится брать с собой лопату.

Марина бросила разглядывать окрестности и с раздражением обратила ко мне лицо.

— Какие совы, ну?

Я с недоумением смотрел на неё. Я не понимал, откуда идёт этот голос.

— Некоторые делают чёрных или белых сов. Но это если есть краска. Из того, что остаётся, делают мышей. Мой кузен делает только мышей. Все считают, что он немного не в себе. Он в самом деле немного не в себе. Иногда делает лошадей.

Голос прятался где-то здесь, словно слой масла между белым хлебом-почвой и слоем повидла — нависающими над нашими макушками тучами.

— С кем это ты разговариваешь? — нервно спросила Марина.

— Я разговариваю?

— Лошади плохо продаются, это же не символ города, — грустно журчал, сочась с деревьев тягучими каплями, голос. — Символ города — совы.

Мышик неуверенно гавкнул в пустоту, и пустота пробурчала «Ухожу, ухожу».

И что-то вроде: «Хорошая собачка».

В следующий момент я обнаружил, что моя рука зажата холодными пальцами Марипы. Запястье онемело, словно его передавили тисками. Девочка, таща меня за сабой, летела обратно к лагерю, пытаясь смерить шаг, словно стреноженная лошадь, но получалось плохо.

На обратном пути нас к тому же чуть не задавила машина. Вряд ли водитель старенького «доджа» вообще нас заметил. Да я бы на его месте и не предполагал кого-то встретить в такой дождь и в таком не слишком-то людном месте. У него работала только одна фара, вторая же включалась только на кочках, и тут же гасла, создавая ощущение часто-часто моргающего глаза. Разбрызгивая грязь, пикап пронёсся мимо, а мы едва успели отскочить к обочине.

— Кто-то, может быть, проездом, — сказал я.

— Здесь нет проходных дорог, — раздражённо сказала Марина. — Здесь только одна дорога. Уезжают отсюда только той же дорогой, что и приехали.

— Значит, кто-то здесь всё-таки живёт. Какой-нибудь смотритель или там, сторож с семьёй. Он приходил смотреть на наше представление, а теперь уехал куда-нибудь по делам.

Мара промолчала.

И всё же встреча с автомобилем вернула нас к реальности. Рычащий, и фырчащий агрегат с мигающей больной фарой заставил голос, всё ещё звучащий в голове, вытереться до едва заметного контура, словно карандашный рисунок после набегов ластика.

Через пять минут я уже начал сомневаться, был ли голос, рассуждающий про сов из красной глины, или всё это пригрезилось нам в шелесте листвы и шуршании дождя.

А спустя ещё две минуты нам встретился праздношатающийся Костя, видимо, ищущий, какой бы угол приспособить под туалет. Помахал рукой и свернул в ближайший проулок. Мышик увязался за ним, рассчитывая, что Костя пошёл прятать косточку.

Марина отпустила мою руку.

— Идём-ка. Нужно проверить. Убедиться раз и навсегда. Я не хочу, чтобы всякие галлюцинации портили мне пребывание на этом курорте.

Мы подошли к двери ближайшего дома, и Мара постучала. Никакого ответа. Подёргала за ручку — закрыто. Выждала немного и повернулась ко мне:

— Надо взломать дверь.

За домом в саду, словно нестриженные шевелюры погибших рок-музыкантов прошлого десятилетия, зацветали розовые кусты. Бутоны сплошь тёмно-зелёные, казалось, когда придёт время распускаться, они будут точно такого же цвета. На заросших лопухами грядках мы нашли ломик. Точнее — проржавевшую насквозь железяку, оставляющую на пальцах коричневые чешуйки. Я не горел желанием лезть в чужой дом, пусть даже на самом деле, скорее всего, он окажется пустым, но бросать Марину одну не хотелось. Когда она уже прицеливалась к двери, я сказал:

— Подожди. Давай ещё постучим.

— Мы уже дали им одну возможность показаться по-хорошему. Теперь только ломом! — воинственно сказала Мара.

Пока я пытался сообразить, что делать, если нам всё-таки откроют (конечно же, не откроют, откуда в этом комке белесого камня, с протекающей — наверняка! — крышей, с окнами без света, люди?), дверь скрипнула под напором ржавого железа и отворилась.

Несмотря ни на что, дом не выглядел заброшенным. Люди словно покинули его совсем ненадолго, вышли в магазин или, например, в погреб, за овощами. Тепло, и пахнет отнюдь не пылью и паутиной.

— Пахнет жареной картошкой, — понизив голос, сказал я.

— Не картошкой. Кофе пахнет, — голос девочки тоже был на грани шёпота. — Жареным.

Немного поколебавшись, мы разулись. Тапочки скучали здесь всего одни, зелёные и большие, ворсом наружу, мы обошли их с двух сторон, словно диковинного сторожевого зверя.

И картошку, и кофе мы обнаружили на кухне. В углу стоял урчащий холодильник, похожий мордой и радиаторной решёткой на наш «Фольксваген».

— Ерунда всё это. Не может такого быть.

— Наверное, он куда-то спрятался, когда мы зашли, — сказал я, приподнимая краешек скатерти и заглядывая под стол.

— Посмотрю в спальне.

Лом девочка прижимала к себе, будто плюшевую игрушку, пачкая одежду.

В спальне тоже никого не оказалось. Кровать аккуратно застелена, на окнах кактусы и слегка повядший цветок, что-то вроде герани. На столике свечи в подсвечниках, очки с толстенными стёклами, какие-то безделушки. На полках старинные книги с блестящими кожаными корешками. Меня всегда тянуло к книгам, старинные экземпляры вызывали трепет не хуже, например, велосипеда. Пусть написаны были там по большей части скучные вещи — я надеялся, что когда-нибудь вырасту до этих умных слов или мудрёных символов.

— Когда-нибудь у меня будет такая же библиотека, — сказал я Марине. Но она не обратила на мои слова никакого внимания.

— Смотри.

На одной из полок обнаружился выводок одинаковых глиняных совят, точь-в-точь как на табличке при въезде. От луча фонарика бледные тени накладываясь друг на друга, и казалось, что птицы двигались, семенили на коротеньких лапках и разевали клювы, нарисованные на глине острой палочкой.

— Идём отсюда, — зашептала Марина.

Хлопнув дверью, мы выскочили на улицу. Дождь не думал утихать, с новой силой принялся стучать по нашим капюшонам, словно у каждого за плечами стояло по серьёзному дядьке, которые этим стуком пытались пробудить хотя бы толику разума. Путь до лагеря прошёл в молчании. Я направился к автобусу, а Марина ушла переодеваться в повозку.

Над горелкой Костя переворачивал решётку с ароматными гренками, а Анна, напевая что-то себе под нос, намазывала маслом уже готовую порцию. Намазав на корж особенно толстый слой, протянула мне.

— Где гуляли? Мара водила тебя на свидание и обещала поколотить, если не пойдёшь добровольно?

— Нет, — я захрустел гренком, и масло потекло на подбородок. Когда артисты никуда не едут, и когда они не на мели, они могут есть весь день. — Искали людей. Ни одного не нашли. Только встретили машину.

Конечно, я решил умолчать о голосе и о том, как мы влезли в дом.

Анна прихлёбывала дымящееся молоко. Протянула мне кружку, но я отказался.

— И очень зря. Мы все здесь любим молоко. Настоящему бродячему артисту очень важно цепляться за детство, в любой доступной ему форме.

Это «в любой доступной ему форме» было настолько непохоже на Анну, что я сперва не нашёлся, что ответить. А она сидела в своём плетёном кресле, попивая молоко, и разглядывала меня, словно неизвестную забавную зверушку, выползшую из звериного фургона.

— Я не хочу цепляться за детство, — сказал я. — Хочу поскорее стать взрослым.

Темнота всё сгущалась, и стало казаться, что мы не среди возведённых человеческими руками построек, а глубоко в лесу, жжём костёр между замшелых валунов. Новая порция гренок напитывается маслом, и Костя складывает их в стопку.

— Всё это — Борису, — провозглашает он.

— Он страсть как их любит, — подтверждает девушка и откусывает солидный кусок от своей гренки, видно, представляя себя тигром.

— Это я его приучил, — хвастается Костя и с едой для тигра выходит из автобуса.

— Наверное, все приютские мечтают повзрослеть, — сообщает мне Анна. Я нарезаю булку: Костя поручил мне один из жонглёрских ножей.

— Нет, только я. Потому что я оттуда выбрался. Другие мечтают снова стать детьми. Чем младше, тем лучше.

Анна улыбнулась.

— Скучают по манной каше?

Я говорю, что шансы покинуть приют досрочно и обрести родителей есть только у самых маленьких, и улыбка её тускнеет.

— Оттуда мало кого забирали. Приезд кого-то из взрослых был для нас настоящим событием.

Они боялись не то, что открывать — боялись даже притрагиваться к шкатулке, полной таких чертенят. Одичалых маленьких людей, пахнущих серой, речной водой и прокисшими грушами. Такие могут вспыхнуть просто от свежего воздуха, просачивающегося через приоткрытую крышку.

— Ты вроде очень милый малый, малой. Я бы тебя усыновила.

Она жмурится, похожая со своими молочными усами на большую кошку; опустив одно плечо, растягивает, расправляет косточки в другом так сладко, что у меня по шее бегут мурашки. Я думаю, что её саму не помешало бы удочерить кому-нибудь взрослому и серьёзному.

— Не-а.

— Почему?

— Потому что… — я размышляю с пять секунд. — Я помню, как усыновили малышку Не.

— Её так звали? — заинтересовалась Анна.

Я объяснил:

— Её звали Нелли, но мы её называли малышкой Не, потому что она была крошечной, как фасолина, и постоянно сопливилась. С ней даже девчонки её возраста нянчились, как с младшенькой, хотя тогда ей уже исполнилось девять. Такая чернявая, в ней, наверное, немало было цыганской крови.

Анна улыбнулась.

— Эти цыганята, они все на одно лицо, будто чёрные муравьи, и всегда чем-то заняты!

Заняты тем, сказал я про себя, что капают тебе на мозги, кидаются репьями и орут так, что закладывает уши…

— Малышка была другая.

Я посмотрел на Анну, понимает ли она меня, и она кивает, умилённая возникшим перед ней образом.

Я рассказывал дальше.

Малышку Не любили даже мальчишки, те самые, что в этом возрасте представляют собой только суповой набор, приправленный трухой из карманов и ложкой шалостей, что плавает в бульоне их мозгов. Стоило Нелли с чего-нибудь захныкать, как тут же вокруг сплачивалась гвардия с ободранными кулаками и синяками на коленках, чуть запоздало появлялась другая компания, думая, что малышку обидела эта, первая. Последней, как правило, являлась воспитательница, хрустя вездеходными гусеницами-ляжками и вращая во все стороны пушки-руки, и раздавала оплеухи, чтобы залить водой готовящуюся вот-вот вспыхнуть гражданскую войну.

— Какая она хорошенькая, — восхищается Анна. Кутается в меховое одеяло — мехом вовнутрь, — собираясь послушать тёплую историю.

— Она была отличной. Только однажды пришла семья, которая захотела её забрать…

— Это же прекрасно!

— …и кто-то сказал ей, что семья эта, на самом деле, семейка людоедов. Что… — я поковырял в носу, пытаясь вспомнить подробности, — что дома у них уже вовсю греется огромная сковородка. Поджаривается лук и чеснок.

И малышка, включив свою сирену, обнаружила, что осталась вдруг одна. Что никто не сбегается, чтобы её спасти, а только бросают неприязненные взгляды. С распухшим от плача лицом, не понимающую, отчего мир так внезапно поломался, её увёз родительский джип, а мы, ровесники, бежали ещё некоторое время следом, швыряя — дело было припозднившейся осенью — в заднее стекло гнилые яблоки.

— Это ужасно, — говорит Анна.

Я вспоминаю, и изнутри вновь поднимается тот дикий, жгучий, злорадный стыд, который чувствовал тогда каждый из нас.

— Когда у кого-то появляются мама и папа, все остальные становятся злые.

— Но почему? Я не понимаю, — Анна кутается в своё овечье одеяло, подтыкая изнутри щели, куда просачивается прохладный ночной воздух. Это похоже на возню мыши-полёвки в своём гнезде. — Я не понимаю. Они завидуют? Вы завидовали этой маленькой девочке?

Я не нахожу что ответить.

Каждый мечтал о собственных родителях, но не вслух, а втихую, уединяясь с набитой темнотой подушкой. Зарывался носом и позволял проплывать перед опущенными веками навеянные телевидением и сопливыми радиокнигами, неизменно плывущими на волнах национального радио в столовой по утрам, картины. Только так мы могли позволить себе немного расслабиться.

Со временем — я не уверен, но я так думаю — эта броня черствела, крепла, превращаясь в костяную рубашку, затягивая всё, до ушных раковин, до глаз и рта, что-то вроде скелета наружу. Окончательно выбираясь за стены приюта, ребята оставляли эту броню при себе. Им всем была дорога на песчаный карьер: больше никаких условий для заработка в городке не было. Мы, совсем ещё юнцы, во время своих вылазок в город видели возвращающихся с карьера рабочих, слышали громкую ругань. Казалось, даже язык их превратился в колючий, ребристый рыбий скелет. Они зависали допоздна в баре и расшвыривали своими тяжеленными ботинками (в которых песок скрипит всё время — даже в воскресенье!) пивные банки. И остаётся только гадать, есть ли за этой костяной оболочкой нежное мясо или нет.

Мы заглядывали в их окна. Влажные бессемейные землянки, нижние квартиры сырого общежития, где за немытым годами стеклом можно разглядеть разве что рваные занавески, подходящие в лучшем случае для сморкания, и не менее рваные простыни на неубранных кроватях. Такие экскурсии в собственное будущее подавляли нас не меньше, чем запах тяжелейшей работы и дыхание пыльных машин над беззубым ртом карьера.

Каждого преследовала под одеялом мечта, что кто-нибудь — ну хоть кто-нибудь! — приедет и избавит его от этого будущего, даст ему шанс перелезть стену, куда неизменно упираются их рельсы, стену, всё яснее проступающую в тумане будущего. Каждый из нас люто ненавидел того, кому этот шанс представился. И я, наверное, не снёс бы груза той ненависти. Приобрести вместе с родными людьми целую коробку бывших друзей, с которыми росли на одной грядке, с которыми ссорились и мирились из-за великих для каждого малыша мелочей — ничего себе выбор.

Подозреваю, что ту коробку приходилось ставить на почётное место на полке каждому, кто нас покидал. Но, во всяком случае, там не было карьера.

Беспечно помахивая сковородкой, появился Аксель. Вместе с пакетом куриных яиц вручил утварь Анне. После этого поманил меня:

— Пошли, я тебе кое-что покажу. Только накинь капюшон. И возьми с собой тостов. Идти придётся довольно далеко. А к тому времени как вернёмся, поспеет и яичница…

Мы поднимаемся по небольшому склону. За руки хватаются мокрые кусты орешника, мешают нашему движению. Аксель идёт впереди, раздвигая перед собой кусты укутанной полой дождевика рукой, насвистывает песню Queen. Он шагает легко и размашисто, даже когда становится по-настоящему трудно: сапоги скользят по мокрой траве, словно по маслу.

Я стараюсь не отставать, хотя не совсем понимаю, куда и зачем мы идём. Было ощущение, что поднимаемся по невидимой лестнице прямо в чёрное небо. Штаны собрали с травы влагу и промокли до самых коленей, дождь мерзкими холодными пальцами скрёб затылок.

С шумом выпорхнула из кустов какая-то птица.

До вершины ещё довольно далеко, но Аксель поворачивается, машет мне рукой, мол, обернись, а сам присаживается на корточки и начинает набивать появившуюся откуда-то из цирковых закромов трубку отсыревшим табаком.

Наш цирк я нахожу глазами далеко не сразу. Вон тот огонёк, ближайший к склону. Или, может быть, те два чуть правее… Их тут десятки. Будто смотришь издалека на новогоднюю ёлку.

— Многие уже легли спать, — говорит Аксель. — Остальные смотрят телевизор. Что ещё делать в такой дождь, кроме как смотреть телевизор?

— Откуда они все взялись? Мы с Мариной никого не видели. Мы прошли через весь город, но не увидели ни одного огонька во всём городе.

— Не слишком-то правильно доверять всему, что видишь, верно? — Аксель улыбается. Дождевик на нём не застёгнут, но это и не нужно: дождь почти прекратился. Под дождевиком виднеется рубашка, к воротнику прилипло несколько изумрудных перьев. Видно, перед тем как отвести меня на необычную экскурсию, он перебирал цирковые костюмы. — Или тому, что не видишь.

— Значит, монетки в шляпу тоже кидали не вы с Джагитом?

— Я похож на того, кто будет бросать собственные деньги в этот колодец? — возмутился Капитан. — Там был господин с женой и двумя детьми. Такой, в ярком зелёном плаще. Похож на рыбака или на охотника. Ты не мог не слышать, как он хохочет. Точнее, грохочет… как будто гром. Ты точно его слышал. Ещё один, которому ты едва не заехал в нос булавой. Думаю, если были все эти господа, могли быть и мальчишки-карманники.

— Мышик на кого-то лаял, — вспомнил я. — Я видел бородатого мужчину в пальто… точнее, думал, что видел. Рядом с лошадьми. Но он куда-то очень быстро исчез. Будто провалился сквозь землю. Хотел спросить, бывают ли в горах миражи или что-нибудь подобное.

— Это Джагит. Просто кормил лошадей. В этом пальто многие принимают его за потустороннее существо.

— А ещё… ещё мы с Марой слышали голос, — сказал я, чувствуя себя залипшей в меду мухой. Трава под ногами была необыкновенно скользкой, и я боялся двинуться, чтобы не полететь кубарем вниз. — Из ниоткуда. Он рассказал нам про глиняных сов.

Капитан оставил моё последнее признание без комментариев.

— Отдохнул? — он раскурил трубку, прикрывая её от дождя ладонью. — Идём дальше. Осталось совсем чуть-чуть.

Словно два хоббита, мы двинулись вперёд, туда, где чернели вдалеке кроны дубов.

— Каждое лето сюда приезжают сотни туристов, — дорогой рассказывал Аксель. В его руке иногда щёлкал фонарик, выхватывая из темноты опасные места, и в этих вспышках света я видел, как в его волосах серебрится паутина. — Как ты думаешь, что происходит с героями книги, когда её никто не читает?

Я никак не ожидал такого вопроса, поэтому промолчал. Впрочем, Капитан справился и сам:

— Их просто не существует. До тех пор, пока кто-нибудь снова не откроет эту книгу.

— Я так и думал, — сказал я. На самом деле, на это поле мои мысли не забредали никогда, но всё казалось довольно логичным — насколько вообще может быть логичным разговор о частной жизни героев книг.

Но тут Аксель сказал неожиданное:

— То же самое происходит с теми, кто забывает себя в служении другим людям. Когда ими никто не интересуется, их считай что и не существует. Актёры театра, актёры-ветераны, достаточно долго отслужившие на сцене, после выступления исчезают. Становятся частью декораций, которые разбирают и уносят в реквизитную. Они уже не могут существовать без чужого внимания.

— Мы тоже артисты.

— Верно, — Акс рассмеялся, заботливо посветил мне под ноги фонариком. — Но это высшая степень искусства. Мы её никогда не достигнем. Наша труппа колесит по миру не в поисках внимания зрителей, а для себя.

Он ткнул пальцем наверх холма, где уже, кажется, совсем рядом покачивали кронами, словно великаны царственными головами, ели.

— Вон там, на вершине скалы, есть замок. Точнее, то, что от него осталось. Туристы приезжают сюда, чтобы в кои-то веки пройтись по руинам, не огороженным ленточками. Вон там была псарня, держали собак, а вон там — пиршественная зала. Никто никогда не задумывается, зачем нужен замок посреди леса — не по этой же тропинке, по которой мы сейчас идём, ехал кортеж барона! — и с какой стати вообще, спрашивается, он такой маленький? На самом деле, здесь никогда не было замка.

Я ждал продолжения, оглядываясь через каждые десять шагов, чтобы удостовериться, что россыпь огоньков внизу никуда не исчезла. Загривок холма опустился к нашим ногам и явил в кольце кустарников и буйно разросшегося репейника вход в грот.

— Ещё одна достопримечательность.

Возле чёрного провала горел фонарь, похожий среди мокрых листьев папоротника на гигантского светляка.

— Туристы полагают, что это древнее святилище румынского божества. Можешь посмотреть вон там.

Он показал на латунную табличку, установленную прямо у входа. Я подошёл поближе и прочитал:

И ниже:

Мы прошли. Грот оказался довольно обширным и заставлял чувствовать себя комаром, проглоченным лягушкой. Здесь было так же сыро, как в лягушачьем зеве, только, пожалуй, немного уютнее за счёт лепившихся к стенам крошечных светильников. Под ногами зашуршал ворсом коврик.

— Да не вытирай ты так ноги, это просто музейный экспонат.

Несмотря на тон Акселя, на его громкие, пренебрежительные шаги и бедную, практически топорную обстановку (в нашем уличном театре, несмотря на то, что декорации по большей части съела моль, всё было исполнено с куда большей любовью), я чувствовал трепет и чьё-то таинственное присутствие. Стол, очевидно, нужный здесь для продажи сувениров религиозного толка, подполз к самому входу, так что его не сразу можно было отличить от большой многоножки. Напротив, прямо на полу, расстелено что-то вроде почерневшего от старости матраса, рядом — пара мисок и фарфоровая чашка с отколотой ручкой. Отодвинутая к самой стене электрическая конфорка на кривых ножках, такая старинная и покрытая таким слоем копоти, что казалось, её моли изготовить разве что в прошлом веке. Мраморные накладки на стенах кое-где чернели грубым растительным орнаментом. Редкий «шлёп!» падающих капель, да звуки наших с Акселем шагов были единственными звуками здесь.

Посередине — черепаха с сонной мордой и пятнами-веснушками, вырезанная из куска камня какой-то другой породы, нежели проглядывающие из-под накладок родные стены пещеры. Должно быть, в прошлом притащить сюда этот камень стоило немалых трудов. Если, конечно, его не вырыли из-под земли прямо здесь.

Любые звуки отдавались протяжным звоном, как будто кто-то бросал в глубокий пустой колодец монетки.

Аксель взгромоздился черепахе на голову, похлопал её по спине, как старого приятеля. Обратил моё внимание на выемку размером в две ладони ровно посерёдке панциря.

— Это торговец счастьем. Видишь, на спине она везёт счастье. А вот сюда, в рот, нужно опускать деньги. — На языке имелось достаточно места и под монеты, и под свёрнутые трубочкой купюры. — После того как оплатишь, счастье появится у тебя в левом рукаве. Будет некоторое время оттягивать его, пока не впитается в твою карму. Я как-то раз покупал. Довольно забавное чувство.

— То есть сюда нужно обязательно приходить в одежде с длинными рукавами?

— Ну, в общем да. Вон там, на стене, есть инструкция, иди почитай сам. И прайс… Стандартная порция стоит четыре сотни злотых. Можно взять двойную. Ну, или с наполнителем в виде богатства, либо знаменитости. Любовь там между коржами счастья по умолчанию — какое же счастье без любви?

— Зачем это всё? — я потрогал ногой матрас (всё-таки подъём немного утомил, и хотелось куда-нибудь присесть), но из-под него вдруг выскочила крыса, заставив меня шарахнуться в сторону. — Для туристов? Но ведь это же всё не взаправду. Кстати, нам нужно было приехать сюда в другое время. Когда везде люди. Если бы мы их развлекали, то заработали бы куда больше.

— Туристы и без нас найдут, чем заняться. А местным жителям нельзя всё время жить для кого-то. Они и так почти что исчезли. В месяцы, когда гостевые домики пустуют, все они перевоплощаются в тени и туман. Нужно чтобы хоть раз в год кто-то сделал что-то приятное для них. Например, выступил с представлением. Не чтобы дети, имитируя это дурацкое счастье, висли у тебя на рукаве, а чтобы позволить им самим немного насладиться жизнью. Ну и конечно они могут поделиться толикой своих сбережений с прошлого года. Всё равно после закупки на зиму продуктов денег остаётся ещё порядочно.

Капитан мне подмигнул, потом почесал черепахе шею. После этого огляделся и сказал в пустоту:

— Иди сюда, Яков. Я хочу с тобой поручкаться.

И как ни в чём не бывало продолжил:

— Если сюда никто не приедет летом посорить деньгами, эта деревушка вымрет. Здесь нет пастбищ, чтобы пасти скот, нет полей, чтобы выращивать зерно. Нет заводов, в горах никаких полезных ископаемых. Есть горнолыжный склон, но там своя гостиница, и те, кто приезжают кататься на лыжах, сюда почти не забредают. Здесь же невероятно красиво осенью. Можно бесконечно ходить по этим горам. Здесь даже проложены специальные тропинки, похожие на звериные тропы. Вроде идёшь сам по себе, а она так, бежит рядом своей дорогой. Вроде как вы и не знакомы.

Ну а приходите вы в одно и то же место. К горному озеру, похожему на медную монетку. К входу в горную пещеру, запечатанную льдом, словно бутылка шампанского пробкой. Ты не представляешь, сколько здесь таких тайных и в то же время явных мест.

Здесь живёт старый Яков. Он, старый, строил своими руками замок, до которого мы, быть может, сегодня ещё доберёмся. Не удивляйся, он не такой уж и древний. Лет пятьдесят назад здесь начали строить парк развлечений. Самый большой в Европе, он должен был называться «Девять горных пиков». Во всех этих домишках жили строители и их семьи, а ещё архитекторы, повара, разнорабочие. Им обещали, что после открытия они будут служащими этого парка, у них будут дома, где можно растить детей, так что перебирались сюда основательно. Парк аттракционов — что может быть долговечнее и прибыльнее! Но потом война спутала все планы. С тех пор всё заросло травой. Лес, который планировали превратить в парк, совершенно вырвался из под контроля. Белки одичали, уток пустили на мясо. Озёра — говорят, между холмами здесь ютились волшебной красоты озёра, — заросли бурьяном. Так что жители этого городка — это те самые строители и их потомки.

— Но почему они не уехали? — захваченный историей и тоном Акселя, спросил я. Пещера казалась куда более таинственной, чем раньше, когда я не знал об её искусственном происхождении, потолок и стены словно приблизились, будто мы оказались в гигантском кулаке, владелец которого прямо сейчас раздумывал — задушить нас или позволить ещё немного пожить.

— Большая часть уехала, но знаешь, даже когда от мечты остаётся лишь ржавый каркас, её не так-то просто сломать. Оставшиеся цеплялись за это место как могли, надеялись, что у нищей Словакии кто-нибудь перекупит проект. В разное время к нему прицеливалась Германия, Франция и даже США, но дальше переговоров ничего не сдвинулось. В Братиславе и паре других городов устраивали пикеты в поддержку парка, возможно, поэтому это место приобрело некоторую известность. Сюда полюбили ездить туристы, бродить по заросшей стройке, фотографироваться, устраивать пикники. Они находят замок, где печальный смотритель рассказывает им грустную историю этого места и за две-три сотни злотых пускает внутрь. И местные жители постепенно приучились жить только ради этих двух месяцев, лелея свою тайную надежду, что парк аттракционов когда-нибудь будет достроен. На всё остальное время весь мир забывает об их существовании. Все они при деле — кто-то подметает дорожки, кто-то потихоньку латает крышу замка или делает в его стенах новые дыры, чтобы он выглядел аутентичнее, кто-то работает привидением в башне. А того, что оставляют туристы в замке, в этом гроте и ещё в нескольких подобных местах, разбросанных по лесу, хватает на жизнь всему городку. Старый Яков присматривает за румынским божеством. Он отличный рассказчик, много знает про эти холмы.

— Ты можешь его видеть?

Честно говоря, я бы этому не удивился.

— Конечно, могу, — возмутился Аксель. — Здесь самые обычные люди. Просто они настолько привыкли, что их не слышат и не замечают, что… ну, ты и сам понял. Смотри, вот и Яков!

Я никого не увидел. Старался, как мог, пучил глаза, принюхивался, прислушивался так, что услышал, как перетекают и смешиваются у меня в голове различные жидкости. Смятый матрас так и оставался смятым матрасом. Тени на полу двигались только когда беспокойно шевелился я или Капитан соизволял почесать себе болячку на носу.

Аксель расспрашивал пустоту о здоровье, и стук капель наговаривал ему ответ. Я думал, что, может быть, услышу голос, вроде того, что слышали мы с Мариной двумя часами раньше, но не услышал ничего. Только в дальнем углу шебуршилась согнанная мной крыса, иногда посверкивая в нашу сторону глазками.

— Это, возможно, самая тихая публика на свете, — приложив ладонь ко рту, шепнул мне Аксель. — И при этом самая внимательная. Поверь мне, они ценят каждую секунду, которую ты им уделил.

— Поэтому вы возвращаетесь сюда снова и снова?

— Я люблю благодарную публику. Кое-кто из моих знакомых звал нас всех на обед, но, боюсь, обед с этими ребятами будет выглядеть несколько… эксцентрично. Психическое здоровье труппы мне дороже.

— Почему вы решили рассказать всё это мне? Вы же ничего не сказали остальным?

— Анна знает и так, хотя никого из них не видит. Она умная девочка, но я попросил её не распространяться специально. Джагит тоже не видит, но, мне кажется, до подобных мелочей ему нет никакого дела. Что там какие-то невидимые люди, когда во вселенной происходят вещи гораздо более глобального масштаба.

— Какие вещи?

— Спроси его как-нибудь сам, — сказал Аксель. Подмигнул мне: — Он утверждает, что планета круглая и вращается вокруг солнца, а иногда начинает вещать о каких-то косметических объектах! Может быть, тебе будет интересно послушать, но мне больше интересны чудеса, которые происходят здесь, под боком. Так вот. Костя видит их обычными людьми. Не знаю, почему, но, по-моему, причина самая банальная.

— А Мара?

— Марина просто нам с тобой не поверит. Для неё это место в лучшем случае останется населённым призраками посёлком. Придётся сказать этим милым людям, что она сумасшедшая, а я не хочу никого расстраивать. Вот что. Завтра мы дадим большой концерт для этих ребят. Поможем им стать чуть более значимыми. Договорились? А сейчас Яков хочет показать тебе парочку местных достопримечательностей. Он думает, что ты славный малый.

Я вдруг почувствовал прикосновение к волосам и подпрыгнул на месте.

— А ты пойдёшь со мной?

Аксель рассмеялся.

— Конечно, пойду. Что может быть прекраснее осмотра старых развалин холодной туманной ночью?

Но экскурсия на самом деле оказалась интересной. Мы побывали на смотровой площадке, устроенной на верхушке одной из сосен. Под навесом от дождя примостился простенький телескоп, похожий на большую белую сову. Минут десять мы наблюдали за тем, как взрезает бегущие тучи башня замка, как мелькает и перетекает из одного окна в другое огонёк свечи — то живущий там призрак, по словам Акселя, обычный и немного ворчливый пан, совершает обход своих владений.

Здесь было несколько простеньких деревянных скамеек, и я поминутно косился на них, выглядывая нашего гида. По дощатому настилу разбросана скорлупа от орехов, щели между досками забиты шишками и хвоей.

Вдоволь налюбовавшись на крепость, мы спустились вниз. Вдвоём с Акселем мы стояли на земле и смотрели, как раскачивается верёвочная лестница — так, как ни за что не может раскачиваться сама по себе или от ветра.

— Спроси его, пожалуйста, почему они так любят глиняных сов, — шёпотом попросил я Акселя.

— Спроси сам.

Я спросил и, воткнув пальцы в ладони, слушал лесные шумы до тех пор, пока возня ночных мотыльков не стала казаться чьим-то навязчивым шёпотом.

Аксель сжалился:

— Он говорит, что совы напоминают им себя самих. В этой местности много серых хохлатых сов, которые спят днём, а ночью летают по окрестностям, словно призраки. Их не так-то легко заметить, если не быть внимательным или хотя бы не знать их повадок. Продавая глиняных сов туристам, они… — Капитан слушает с пять секунд, а потом заканчивает с улыбкой: — Они сами не знают, что хотят этим сказать. Думаю, это просто способ избавиться от старых фигурок и освободить место под новые.

Напоследок мы побывали на развалинах огромного строительного крана. В небо смотрели ржавые и поросшие мхом и полевым вьюнком рёбра. Одна из вездесущих табличек гласила: «Кости спинозавра. Возраст более 3 млн. лет. Просьба близко не подходить, ведутся археологические работы». Эти «кости» отдавались мелодичным стальным гулом, стоило ударить по ним костяшками пальцев, и оставляли на коже оранжевые следы.

— Приходи завтра на выступление, дорогой друг, — сказал пану Якову Аксель, а мне показалось, что я наконец увидел, как на опавшей листве проступают отпечатки чьих-то сапог.

Мы отправились домой.

Навес отвязался с одной стороны и громко хлопал на ветру. Откуда-то вылез нам навстречу Мышик и, поджав хвост, с подозрением стал коситься на разбушевавшееся полотно, должно быть, думая, что это какая-то большая птица. Больших птиц он не любил и их боялся.

Все спали, и я, переодевшись в сухое (сухая одежда у меня заканчивалась, и я лелеял надежду, что вскоре мы переберёмся куда-нибудь в более гостеприимное место), заполз в спальник. Аксель загорелся идеей научить моего пса курить трубку и остался снаружи.

— У меня завалялся замечательный табак с ароматом имбирного печенья, — говорил он пятью минутами раньше. — Твой пёс любит печенье?

Иногда мне казалось, что эти двое готовы сутками обходиться без сна, пока мироздание предоставляет им какое-нибудь интересное занятие. И в этом они очень друг другу подходили.

Наутро Аксель объявил, что днём мы дадим выступление с небольшой театральной постановкой, а к вечеру снова намотаем на колёса несколько десятков километров дорог — туда, где есть солнышко.

— У меня есть идея перфоманса про мышей, которые живут под полом как люди, — сказал он с хитрым прищуром, — а мышей играют только для настоящих людей, чтобы ввести их в заблуждение… Позже распределим роли. Репетировать не нужно — сыграем кто во что горазд. Тем более что и зрители нас кто во что горазд смотрят…

Я рассказал Маре то, что услышал и увидел накануне вечером. Мне хотелось с кем-то поделиться впечатлениями, а приключение, которое мы пережили накануне, как мне кажется, сблизило нас.

Сначала я думал, что она и не поверила. Мало того — ещё и обиделась за то, что ей, здравомыслящей девочке, вешают на уши такой длины макаронины. Но она вдруг сказала:

— Мне кажется, нам нужно пойти и извиниться.

— Куда? За что?

— В тот дом. Мы же там порядочно натоптали!..

«Для неё это место в лучшем случае останется населённым призраками посёлком», — сказал Аксель. Но, похоже, Мара не зря настолько задержалась в компании безумных бродяг.

Она по своему обыкновению схватила меня за рукав.

— Пошли прямо сейчас. У нас ещё куча дел! Я не понимаю, как это Капитан хочет двинуться в путь сразу после представления. Он, видно, совсем тронулся головой… Чтобы быстрее загрузить весь этот хлам в автобус, нам понадобятся лопаты и грабли. Значит, ты говоришь, здесь есть невидимые живые люди? Может, они одолжат нам лопаты?

Мы с трудом отыскали тот самый дом. Рядом с крыльцом, нелепо задрав одно из задних колёс, лежал трёхколёсный велосипед, которого раньше не было. Дверь оказалась заперта. Я постучал, а Мара, немного поколебавшись, громко сказала:

— Мы пришли с миром. Извините, что в прошлый раз вошли без спросу и нанесли вам в комнату грязи. Обещаем, что впредь будем разуваться.

Замок щёлкнул, но мы ещё с полминуты переглядывались и не решались потянуть за ручку.

Решившись, мы вошли в дом. Кто бы ни жил в этом доме, кажется, он на нас не злился. Он приготовил замечательный кофе, добавил туда именно столько сливок и сахара, сколько я люблю. Правда, самого хозяина мы так и не увидели, но сообщили пыльному сервизу в общем и веточкам вербы в высокой вазе в частности, что через час на главной площади состоится выступление для всех жителей городка независимо от того, можно этих жителей увидеть или нет.

Я считал, что это несколько грубовато, ведь эти бедняги считают, что они просто немножечко незаметны, если можно так выразиться, невзрачны и сливаются с пейзажем, но Мара сказала, что мысль выражена как нужно.

— Мы же не можем их увидеть, — резонно заметила она.

Мне нечего было возразить.

Мы вернулись в лагерь к Марининому любимому времени — когда начиналась самая суета, когда все бегали и хватались за голову. Она мгновенно влилась в эту суету, и скоро над площадью разносился командный голос. Я попытался было улизнуть, но был пойман буквально за шиворот высокой Анной.

— Ты привёл с собой дракона, — шепнула она мне, — за это будешь мышкой-драконоборцем.

— Это всего лишь Марина, — сказал я. — Она хорошая. Просто очень шумная.

— Быстро же вы поладили, — Анна отступила от меня и оглядела с ног до головы, будто бы отыскивая этому какое-то одной ей видимое подтверждение. Она сама уже была на пороге перевоплощения в мышь: вокруг талии обвязана верёвка — хвостик с забавной кисточкой на конце; мышиного цвета шаль на плечах, несмотря на неброскую расцветку, превращала её почти что в цыганку.

— Можно я не буду драконоборцем? — попросил я. — Можно я буду видимым зрителем или хотя бы подержу шляпу?

— Все прочие роли уже разобрали, — отрезала Анна. — А шляпа себя прекрасно сыграет и без тебя. Запомни, если ты в труппе — ты на сцене. Бери пример с Марины. Она начала активно участвовать в жизни цирка с первого момента своего появления, и с тех пор мы никак не можем избавиться от её участия.

— Да, капитан, — я отсалютовал и отправился искать настоящего Капитана, размышляя над тем, сколько разных зонтиков можно извлечь из одного чехла. Эта шутка вполне в духе Акселя: он-то ожидал, что зонт в чехле с надписью «Марина» будет совсем другого цвета по отношению к местным обитателям.

Интересно, какой Марина была в детстве? Всё ли успевала или даже родилась с запозданием, и с тех пор врывается как угорелая в каждый свой день, надеясь нагнать ускользающее от неё время?

Когда двинемся дальше, — решил я, — обязательно расспрошу. Про моё детство знают, по-моему, все, а вот я ни про чьё не знаю совсем. Для приютского чужое детство в окружении мамы и папы и доброго десятка родственников — это некий фетиш, сладкая конфета в цветном фантике. Что-то вызывающее буйную радость и тихую грусть одновременно. Никто не относится к детству с таким трепетом, как сироты и беспризорники.

И я в предвкушении зашуршал фантиком.