Бродячий цирк

Глава 5 Где мы с Акселем и Мышиком заставляем дождливый город улыбаться. Где вновь появляются живые статуи, и я пытаюсь разобраться в их намерениях

Утро началось со стука капель по крыше автобуса, с недовольного голоса сверху. В моём сне он низвергался дождём через прореху в крыше автобуса. Я перевернулся на другой бок, разгребая локтями воображаемые потоки воды, и попытался заползти под сиденье. Как я здесь оказался, интересно?.. Засыпал же, вроде, на сидении.

Хотя нет, не интересно. Всё тело ноет после бессонной ночи. Когда же в конце концов закончится этот крикливый дождь?

Получил чувствительный тычок под рёбра и наконец окончательно проснулся.

— Я тебе дам «сходи на завтрак за меня!». Я тебе не «Кирилл», и «бутер» тебе не «притащу», понял?

— Я так говорил? Извини… — Я сел, отчаянно пытаясь выковырять костяшками пальцев из-под век глаза. — На Кирилла ты не похожа.

Марина возвышалась надо мной, уперев руки в бока. Мешковатые рабочие штаны на лямках, в которых тонуло её долговязое тело, казались мне космическим скафандром. Ноги упакованы в блестящие резиновые сапоги, в которых, наверное, можно запросто гулять по Венере, а вот на плечах, помимо мокрой маечки, никакой защиты от непогоды не было.

— То-то же.

— Никак не похожа, — протянул я заунывно. — Он добрый. Он бы принёс мне бутерброд.

Сопровождаемый пинками и руганью, я вылетел наружу.

Кроссовки тут же промокли от влаги. Лужи цветом были похожи на блестящие шарики ртути, которые получаются, когда ненароком разобьёшь градусник. Свинцовое небо в них было уныло-беспросветным. Кажется, некий исполинский портной, одевающий планету в её мешковатый наряд, заметил дыру над праздничным городом и решил её заштопать.

Пан Жернович, неунывающий, в панаме и с торчащими накрахмаленными усами, вытаскивал под крышу шатра подносы с едой. Несмотря на дождь, было очень тепло. Городской воздух, нагретый праздником и людскими эмоциями, дышал сырой духотой.

— Эгей, — закричал мне хозяин лавки, пухлые щёки его затряслись, — малец! Разбуди мне всех этих животных, я вас покормлю! Охохо! Поднял повара ещё затемно, чтобы всё это приготовить.

— Тигра? — не понял я.

— Тигра тоже веди, — толстяк бухнул посередине стола кувшин с дымящимся кофе. — Я про пана Акселя и компанию. Иначе эти пингвины опять будут дрыхнуть до обеда.

Он махнул рукой и, хрюкая над собственной шуткой, удалился.

Пропустив мимо ушей его слова, мы с Мариной накормили зверей, бросили тигру через прутья клетки мяса. Я, пряча голову под капюшон ветровки, натаскал лошадям воды. Марина, утонув в джинсовой куртке Кости, распоряжалась животными в зверином фургоне. Нужно было вычистить клетку обезьянам, наполнить миски кошкам. Потники, сбруя, седло и плюмаж Цирели, сохнущие на спинках скамеек, теперь бесформенной грудой покоились посреди автобуса. Несмотря на то, что Марина бросилась убирать их в первую очередь, вся эта хитрая лошадиная утварь успела намокнуть. Я робко предложил покормить змей, на что Марина язвительным голосом отправила меня ловить мышей.

— Злюка, — буркнул я в ответ.

Девочка фыркнула, но сказала:

— Извини. Это всё дождь. Если он будет продолжаться, то мы сегодня ничего не заработаем. А завтра уже закрытие.

Мне стало стыдно. Она поднялась вскоре после того, как пришли мы с Анной, когда утро перевалило через гребень туч и понеслось, словно моторная лодка по серой воде, и с тех пор успела порядком умаяться. Сделала кучу работы, прежде чем отправиться будить меня. А я ещё хотел заползти от неё под лавку…

Я вдруг подумал, что Анна и Марина близкие подруги потому, что невозможно не быть подругами, когда вокруг такая малая толика мира остаётся неизменной. Они похожи друг на друга как ночь и день. Одна встаёт с рассветом, чтобы выловить блох из шерсти обезьянки, другая же ложится запоздно, и вся её работа по хозяйству заключается в том, чтобы доплыть до шаткого буйка сна через море веселья, цветных бликов и алкоголя.

На столе всех ждала яичница с беконом, исходящая паром рулька и, для желающих, вино в высоких кувшинах с узким горлышком.

Аксель спустился, посмотрел на нас так, будто в первый раз видит, и сразу уселся за еду. Глаза у него были сонные, вид помятый. Всё те же красные шаровары, колени в тёмных пятнах от керосина. Следом появились Костя и Джагит, весело болтая, принялись рассаживаться по столикам. Джагит что-то рассказывал глубоким хриплым басом, из-за акцента казалось, что он произносит заклинание. Бородка его торчала не менее воинственно, чем усы нашего гостеприимного хозяина. Горбатый огромный нос напоминал клюв орла и, казалось, тянулся за едой. Поглядывая на него, я подумал: вот, кто выспался-то!

Костя выглядел сонным, но вполне довольным жизнью. Он подошёл потрепать меня по голове.

— Как ты, малыш? Добрался вчера? Извини, что бросил ночью. Надо было попросить у Луизы воды и вылить мне на голову — остудить. Она у меня горячая, и иногда увлекается.

— Ладно. Только, думаю, пани Луиза попыталась бы откупиться от меня содовой. Она это и сделала.

— Твоя правда, — рассмеялся Костя. — Но всё равно, извини.

Анна спустилась последней, когда еда уже большей частью успокоилась в наших желудках, а я, желая оттянуть выход из-под уютного шатра, клевал носом над чашкой кофе и остатками цукатов. Анна подмигнула мне, и я, предварительно вспыхнув, как красный сигнал светофора, улыбнулся в ответ и вновь погрузился в свои давешние мысли.

— Что случилось? — спросила Марина.

— Ничего. Ничего, — очнулся я. — А что?

— Ты уже половину кувшина пролил мимо кружки, — сказала девушка. — Наверняка что-то натворил.

Я помчался за тряпкой.

Наружу никто не торопился. Развлекаясь байками пана Жерновича, смотрели, как вскипает в чаше фонтана вода, когда дождю вздумывалось припустить посильнее.

Аксель, дожевав свой завтрак и заметно подобрев, разрешил всем идти осматривать достопримечательности. Если погода не наладится, выступать сегодня не будем, сказал он, но если кто-нибудь из вас, господа фокусники, сподобится совершить настоящее волшебство, в духе старика Гарри Гудини, и разгонит тучи, я буду только рад. А пока меня ждут кое-какие дела в городе…

Он поискал меня глазами.

— Мне понадобится твоя помощь. Твоя и Мышика. Пойдём, прошвырнемся по болоту.

Кажется, меня мечтали прогулять все члены труппы по очереди, и я с грустной улыбкой представил, с каким страхом буду ждать очереди Мары и Джагита. Первая обязательно придумает какую-нибудь пакость, а второй мне до сих пор не слишком нравился. Правда, я так и не поговорил с ним ни разу с глазу на глаз…

— Собакам нельзя на площадь, — вспомнил я.

— Что за бред! — возмутился Аксель. — Конечно, мы возьмём Мышика на поводок. Но так, чтобы ему было не обидно. Сделаем вид, что это он нас прогуливает, а не мы его.

Он заговорщески мне подмигнул. Я засмеялся.

— Мышик умный пёс. Он умеет ходить на поводке.

Мы довольно долго плутали по городу, старательно избегая главной площади, иногда резко меняя направление и петляя между лужами. К полудню народ вновь повалил на улицы, мокрый тротуар расцвёл зонтиками всех фасонов. Мимо ехали велосипедисты в дождевиках, тренькая друг на друга и на прохожих звонками.

Аксель вышагивал рядом и развлекал меня историями из кочевой жизни. Я слушал его в пол уха, и как заведённый крутил головой — вдруг откуда-нибудь выскочит Элвис и компания?

У лавочника, пахнущего свежей выпечкой и карамелью, купили пирожки и содовой, съели на скамейке здесь же, под козырьком, потом двинулись дальше. На одной из следующих улиц на нас набросилась стая голубей. Они бестолково хлопали крыльями, садились на плечи, руки и голову. Мышик пугался этих толстых, ленивых и очень наглых птиц, рычал и жался к ногам.

Дождь изредка давал нам передышку, но потом припускал с новой силой. У меня был капюшон, хотя ветровка уже пропиталась влагой настолько, что начало казаться, будто я закутался в мокрую половую тряпку. Аксель с истинно северным безразличием позволял дождю течь по лицу, и только снимал и протирал поминутно очки, улыбаясь и сцеживая уголками рта на язык капли.

— Здесь, — сказал он и потянул меня за рукав на утопающий в траве пустырь. — Подождёшь меня?.. А хотя ладно, пойдём.

Некогда здесь, наверное, был парк, а может просто двор. От скамеек остались поросшие мхом ножки, в стороне я увидел остатки карусели. Редкие строения стояли заброшенными и таращились на нас из окон без стёкол голыми, ободранными стенами.

Кроссовки и низ джинсов у меня сразу же промокли от осевшей на траве воды.

— В каждом городе каждой страны, какой бы он ни был ухоженный и умытый, есть такие вот места, — сказал Аксель, уверено продвигаясь по пустырю. — Можно назвать их изнанкой города.

— Изнанкой?

— Ну, как например у рубашки. Когда-то здесь был симпатичный дворик. В этих халупах, — он повёл рукой вокруг — доживали свой век старики. Их дети разъехались по новостройкам. Когда-нибудь здесь все снесут, построят трёхэтажки в духе старого города или торговый центр. Или автостоянку. Но пока что это просто тёмный угол в светлой комнате. В таких удобно прятать сокровища.

Старый спортивный автомобиль стоял на спущенных шинах и печально смотрел в дождь разбитыми фарами, молоденькие тополя обступали его, стремясь укрыть от посторонних глаз. Зелёная краска слезала с него хлопьями, будто обгорелая на солнце кожа, оголяя проржавевшие бока. Мышик оббежал вокруг машины и недоумённо сел на задницу. Потом вдруг навострил уши и залаял.

— Что это с ним? Может быть, кошки? Мышик иногда пасует перед кошками…

Я замолчал, увидев через стекло, что за рулём кто-то сидит. Аксель распахнул дверцу со стороны водителя. Заглядывая через его плечо, я зажал в горсти крик.

— Что это?

Человеческое тело навалилось на руль. Грязная, мятая одежда, руки большие, в застарелых порезах и шрамах. Видимая нам половина лица выглядела жутко — бледная в переплетениях крупных синих, а также белых, как черви, вен. Оттопыренные уши смотрелись уродливыми ненужными придатками. В чёрной курчавой бороде запутался какой-то мусор, на синюшных губах засохла слюна. Глаза смотрели полосками белков, зрачки закатились куда-то под набухшие веки.

Аксель невозмутимо спихнул тело на соседнее сидение, оно перевалилось через рычаг переключения скоростей. Мышик тявкнул и, пожав хвост, прижался к моим ногам… Я почувствовал тяжёлый застарелый и смрадный запах.

— Обычный труп.

— А?

В горле у меня стало сухо и горячо, слова вязли там, не достигая выхода.

— Страж. Когда где-то прячут сокровища, оставляют стража, чтобы его дух охранял богатство. Ты что, книжек не читал? Обычно члена команды, но этого типа я не знаю. Должно быть, обыкновенный бродяга.

Аксель сунул руку в бардачок, крышка которого осталась где-то в прошлом автомобиля, осторожно и с благоговением вытащил оттуда что-то, завёрнутое в газету. Сунул под мышку, брезгливо ткнул тело кончиком ногтя.

— Жуткий анахронизм. Я сам не больно-то верю в подобные предрассудки. Мертвец — есть мертвец. Но вот те, кто его здесь оставил… Ай!

Труп в машине вдруг зашевелился, спина его затряслась. Повернул к нам лицо, цепляясь бородой, будто клубком спутанных щупалец, за облупленные внутренности салона. Один глаз у него был белым и тусклым, как пластмассовый шарик. Другой сфокусировался на нас из-под вальяжно приспущенного века. Аксель открывал и закрывал рот, не издавая ни звука. Мышик зашёлся визгливым лаем, пятясь и оскальзываясь на траве.

— Эй. — Бородатый прокашлялся, как будто бы желая вытряхнуть из глотки застрявшие там слова. — Вы трое — кто такие? Есть чем промочить горло?

— Нет…

— Нет, — он явно расстроился. Провёл рукой по волосам. Один его глаз плавал в глазнице, гуляя по нам, по подёрнутому дымкой дождя миру, ни на чём не останавливаясь. — Тогда чего надо? Грабить пришли, а? Я вам сейчас покажу грабить…

Он сделал попытку выбраться из машины. Аксель поспешно спрятал свёрток за спину.

— Нет, мы… мы уже уходим.

— То-то же, — человек сразу успокоился и заскрёб бороду. — То-то. А может, добежите до ларька, возьмёте мне пива? А? Ради Христа, угостите доброго человека. А? Приятель?

Теперь он обращался к Мышику. Пёс слушал его, не зная, вилять ли ему хвостом или скалить зубы.

Аксель поспешно сгрёб пса в охапку, и мы ретировались через облака мокрой листвы тополей. Выбрались на дорогу, где дождь милостиво втянул в пористые тучи свои длинные пальцы. Прохожие шарахнулись от нас, прижимая к себе сумки. Оценив своё отражение в мутной луже, я пришёл к выводу, что с листвой в волосах и исцарапанной шеей как никогда похож на беглеца из приюта. А поглядев на Акселя, который снимал с очков паутину, и на мокрого Мышика, напоминающего миниатюрную английскую борзую, к горлу подкатил комок нервного смеха.

Из пекарни неподалёку доносился восхитительный аромат, из парикмахерской на углу лилась весёлая музыка. Мы были, выражаясь языком Акселя, в одном из светлых углов комнаты.

— Пошли отсюда, — сказал он, взяв меня за запястье.

— Вы думали он на самом деле мёртвый?

Аксель курил. Пальцы заметно дрожали, и пепел падал в широкие рукава куртки.

— Ну, вообще должен быть. Хотя живой оказался куда эффективнее, что и говорить. Испугался, а, Шелест?

Я безнадёжно подумал, что, должно быть, сплю сейчас дома, в приюте, беседую сквозь сон со сбрендившим взрослым из бродячего цирка, а Арон, Кирилл и другие мальчишки слушают и вовсю потешаются. А ещё, возможно, готовят какую-нибудь шутку вроде падающего потолка.

Аксель успокоился, лицо снова приобрело беспечную невозмутимость. Когда он двигал локтем, дирижируя сигаретой, под обширными пологами куртки похрустывал пакет.

— А кто их там спрятал? Эти сокровища?

— Одни мои стародавние дружки, — Аксель улыбнулся уголком рта. — Было время, когда мы вместе ходили на дело. Впрочем, те дела, как и наш славный союз, уже в прошлом. Точнее, во вчерашнем. Теперь только чайки пересказывают мне былые афёры. Тебе, наверное, не терпится узнать, что там внутри, о молодой пытливый ум?

Я пытался угадать, что же такое могли спрятать в бардачке, и при этом оставить охранять свёрток мертвеца. Но кроме денег ничего на ум не приходило.

— Может быть, деньги?

Капитан задумчиво передвинул сигарету из одного угла рта в другой.

— Деньги сейчас уже не прячут таким образом. Раньше — может быть. Теперь в сундуках хранят то, что может менять судьбы людей и судьбы мира. Понимаешь меня? Какая-то мелочь, которая для одного не значит ничего, для другого вроде бы тоже. Но в третьем заронит какие-то мысли, ассоциации, которые затем, со временем поменяют его жизнь, а вместе с тем и жизни людей, которые его окружают. Таким образом, поменяется всё вокруг. Я надеюсь, что там именно такая вещь.

Он говорил это так, будто излагал предпочитаемые на завтрак блюда — без пафоса, я имею ввиду, без лишнего пафоса, потому как я, кажется, уже научился видеть тощее хвостатое тельце Пафоса на плече Капитана. Они всё время вместе, ладят друг с другом, как будто старые верные друзья, и один неизбежно встревает в монолог другого.

— Звучит довольно убедительно, — заметил я.

— Конечно, убедительно. Там может оказаться, к примеру, старинная мышеловка, в которую случайно залезет пальцами Джагит. Уйдёт из нашей безалаберной организации и станет великим мыслителем, что приведёт мир или свой отдельно взятый Алжир к процветанию. Но, прости меня, доверенное лицо моё, я предпочту это никому не показывать — чтобы ружьё, так сказать, не выстрелило раньше времени, и не в того человека. Усёк?

— Ты хочешь использовать это на Джагите?

Я всё ещё вспоминал свёрток. На мой взгляд, для мышеловки он был слишком увесистым, а для ружья — слишком маленьким. Наверняка там что-то среднее.

— В первую очередь на себе.

Мы остановились на перекрёстке подождать зелёного сигнала светофора. Мимо следовала вереница разноцветных такси, маленьких и похожих на шустрых жучков. Одна машина, красная — ну точь-в-точь божья коровка, даже пятна грязи там, где нужно.

Казалось, Аксель втягивал через сигарету какое-то вселенское знание, которое тут же и озвучивал, выдыхая вместе с клубами дыма.

— Я ожидаю знаков от судьбы. Видишь ли, я жадный, и люблю чувствовать на себе её внимание. И когда можно его на себя как-то обратить, стараюсь не упускать шанс.

Не давая мне осмыслить всё сказанное, он снова перешел на беспечный тон:

— А теперь самое время поработать, приятель. Наши там вовсю гребут деньги, чем мы хуже?..

— Мы пойдём на площадь?

Я подумал, что ещё слишком рано для заработков, а наши доблестные рыцари уличных искусств наверняка пошли отсыпаться дальше.

— А зачем? Там и так много народу. Мы не гонимся за прибылью. — Он внезапно засмеялся. — Мы от неё убегаем. Хватает на жизнь, и ладно. А вот если ты сумеешь залезть на какую-нибудь пустую крышу и сделать так, что через час народ будет спихивать друг друга оттуда, чтобы посмотреть на нас — это и есть настоящее искусство. Кстати, отличная идея. Почему бы не попробовать? Ночью изнанка Кракова похожа на почерневшее от времени золото. Думаю, рубиновое ожерелье, каким она кажется днём, тебя тоже не разочарует.

Один из встречных домов — архаичная трёхэтажная постройка со стенами, похожими на пряник из тёмной карамели, с декоративными окошками и флигелем в виде гончей собаки — опускает перед нами перекидной мост подъездной двери, и я вдруг понимаю, что чердак, на котором вчера с Костей нашли монетку, где-то совсем рядом. Если честно, я про монетку совершенно забыл, но теперь она словно снова накалилась в заднем кармане брюк. Даже сквозь джинсу, сквозь носовой платок я чувствую её металлические округлости и внезапно даю зарок навестить сегодня же её родину.

Мышик дотащился за нами до площадки третьего этажа и отказался лезть выше. Его, привыкшего чувствовать на зубах песок и землицу, заставляют чуть ли не отрастить когти (как у белки, которую он облаивал, прислонив подбородок к толстому стволу каштана) и карабкаться по стержню мироздания.

Аксель присел перед ним на корточки. Извлёк из кармана куртки кость. У нас с псом глаза полезли на лоб.

— Видал? Ты же теперь цирковой пёс. Знаешь, где обитают цирковые собаки?

Мышик всем своим видом изображал внимание. Розовый язык вывалился из пасти и трепетал между зубами, словно листик на осеннем ветру.

— Там же, где и тигры, — удовлетворённо заметил Аксель. — Там, где скажет дрессировщик. Хотя бы и на крыше.

С этими словами он зашвырнул кость в открытый люк чердака. Мышик встопорщил загривок и бросился следом, неловко цепляясь лапами за перекладины винтовой лестницы.

Мы начали представление для плоской крыши, для хмурого неба, для антенн, что ловили промокшие газеты, для пташек, для кошки в одном из ближайших окон соседнего дома и для жестяной борзой, что неловко растопырив лапы замерла в своей бесконечной погоне за ветром. Руки Акселя выхватывали комки воздуха, подкидывали вверх и ловили, он жонглировал невидимыми предметами с безмятежной улыбкой. Я некоторое время недоумённо наблюдал за ним, потом, когда Мышик с весёлым лаем принялся прыгать вокруг Капитана и пытаться поймать клочки воздуха раньше него, а Аксель со смехом уворачивался, сам включился в игру. Больше для того, чтобы согреться — пальцы холодного воздуха забирались под куртку, трогали кончики ушей и щипали за нос — сам принялся ловить пропитанный влагой туман, перебрасывать из руки в руку. Двумя предметами я уже умею жонглировать, поэтому, закрыв глаза, легко было представить в руках их шершавость и вес.

Аксель улыбнулся мне, швырнул один из своих невидимых мячиков. Я ловко поймал, присовокупил к своим двум. Бросил ему свой. Мышик прыгал между нами, щёлкая пастью, бешено крутя хвостом и сбивая в воздухе крупные дождевые капли. В соседних домах открывались окна, люди выставляли на подоконник кружки с чаем или кофе, поглядывали на нас с улыбкой. Кто-то даже вытащил подзорную трубу.

— Хэй!

Аксель подбросил в воздух все свои предметы, последним поделился со мной, хлопнул в ладоши — и в этот же момент я моргнул. А когда распахнул глаза, между нами носились разноцветные шары, в точности такие, какими меня учила вчера жонглировать Марина. Со всех сторон звучали аплодисменты, ободряющий свист и весёлый гомон. Открывались всё новые и новые окна. Я занервничал, пытаясь удержать буйную радугу в руках, и на этот раз мне это удалось.

На крышу через люк, привлечённые шумом, выбрались любопытные мальчишки. Следом — молодая парочка, восхищённо оглядываются, будто бы не на крыше оказались, а на обратной стороне тучи, возле самого неба. Прижимаются друг к другу и глядят на нас большими глазами; я попытался им улыбнуться и едва не упустил свои мячи. Потом ещё люди. Туристы с огромными чёрными фотоаппаратами на шее, похожими на ружья. Какой-то не то кореец, не то китаец, невозмутимо расстелил плащ и уселся, скрестив ноги и положив на колени руки.

Новый хлопок эхом раздался среди крыш, мячи пропали, и я вновь жонглировал воздухом.

Потом были ещё фокусы и волшебные превращения. Всё закончилось тем, что небо просыпало на нас конфетти в виде мокрых снежных хлопьев.

Аксель подманил Мышика, и когда тот уселся перед ним, принялся что-то втолковывать в подставленное ухо. Пёс тявкнул, зубами принял у Капитана из рук потрепанную панаму, поднялся на задние лапы и, трогательно сложив на груди передние, стал обходить публику. Скоро в шапке приятно звенело. Люди, что смотрели на представление из окон, исчезали на минуту, потом возвращались и бросали к нам на крышу мелочь.

Через некоторое время по лестнице вскарабкался одутловатый торговец с мальчишкой-помощником едва помладше меня. Вдвоём они втянули бочонок, коробку с дымящимися хот-догами и варёной кукурузой. С симпатией поглядывая на нас и лениво журя пацана за нерасторопность, пан принялся выстраивать пирамиды деревянных кружек.

Когда представление закончилось и мы перебрались на соседнюю крышу подальше от назойливых зрителей, обогатившись закуской: стаканчиком кофе для меня и кружкой пива для Акселя (ему пришлось уверять торговца, что мы не сбежим с его драгоценной кружкой, а как настоящие фокусники заставим её материализоваться прямо в корзине), я рискнул отпроситься.

— Да, пожалуйста, — заверил меня Аксель, бряцая панамой с мелочью. — Наша часть работы на сегодня сделана.

Смутное желание увидеть тот чердак ещё раз оформилось во что-то непоколебимое, зачесалось отметиной на ладони. Волдырь сошёл ещё вчера, остался только едва различимый след, который неприятно зудел, когда я соизволял о нём подумать. Я чувствовал, что смогу отсюда добраться — места эти робко махали мне, они, ночные знакомые, спрашивали: «Эй, парень, не ты ли проходил здесь вчера ночью? Не у тебя ли вчера соскользнула нога вон в ту щель, и не после того ли, как ты прошёл вон там, среди леса антенн, вороны ещё долго не могли успокоиться?»

Прежде чем вывести на знакомый чердак, город на добрые пятнадцать минут затянул меня в свой лабиринт. С потаёнными местечками, минотаврами и путеводными нитями. Я улыбался, вспоминая эту легенду. Одно время сборник мифов древней Греции был моей любимой книгой.

Днём всё казалось совершенно другим. Нагромождения крыш, антенн и старых печных труб выстраивались в странную, пугающую архитектуру, где город будущего сливался с городом прошлого. Я вновь сидел на плечах у старого пана Кракова, держался за бороду, стараясь ненароком не сбить с его носа модные очки спутниковых тарелок. Тут и там встречалось что-то выходящее за грань понимания. Пара кроссовок, непонятно как попавших наверх, выцветших под солнцем и разбухших под дождями. Ворох ярко-жёлтых листьев в месте, где одна крыша сходится с другой, образуя впадину. Чёрная кошка под флигелем, проводившая меня наглым, сердитым взглядом. На плоском пятачке возле чердачного окна — продавленное кресло, стопка книг и телевизор под линялым навесом.

В промежутках между крышами кипела жизнь, а я возвышался над ней, чувствуя себя не то гордым орлом над кроликами и ящерицами, не то водителем подъёмного крана. На шаги над своей головой несколько раз выглядывали из окон верхних этажей люди. Один сердитый пан даже вытащил швабру, и попытался меня достать, но я дал стрекача.

Мимо, словно брёвна по реке, проплывали размышления, как я повешу моё сокровище на какой-нибудь верёвочке на шею. Хорошо бы, конечно, цепочку, но где ту цепочку найдёшь?.. Поэтому я счёл, что вполне хватит верёвочки. Вряд ли небесный талисман обидится — всё лучше, чем лежать на чердаке, никому не нужным.

Вот и знакомое оконце, всё ещё открытое, каким мы вчера его с Костей оставили. Внутрь натекла вода. Старинная мебель и картонные коробки как будто обсуждали что-то важное — так внезапно они замолкли при моём появлении. Бормоча извинения — я чувствовал себя неловко, что прервал их беседу — протиснулся внутрь. По усопшим листьям пробежала дрожь, где-то совсем рядом ворковали голуби.

Здесь пахло как и на любом чердаке — кислой гнильцой и пылью. Появилась вдруг странная мысль: «Я же во рту у старика!». Вот это кресло и вот тот поваленный шкаф — почерневшие корешки зубов; красный ковёр, собирающийся в одном конце морщинами, — язык. Под потолком на нитках громоздятся засохшие останки грибов, ночью я принял их за паутину. Также здесь были скрючившиеся в горшках цветы, которые я ночью не заметил, местами ещё живые, хотя свет здесь, должно быть, можно собрать в чайную ложку, а земля превратилась в белесый песчаник.

Тем не менее, следы человеческого пребывания здесь были. Несколько пластиковых бутылок из-под содовой, вроде той, что я пил вчера у пани Луизы. Обёртки от бутербродов — наверное, местные мальчишки тоже любят полазать по крышам.

Столбик света, словно потерявшийся в тумане маяк, маячил посреди комнаты, и я устремился туда. Взглянул через дырочку в крыше на пасмурное небо, склонился над тёмным пятном на полу, и с удовлетворением отметил, что оно не горелое. Нечто вроде родимого пятна на коже здания, его могла оставить какая-нибудь мебель, которая стояла здесь продолжительное время. Ага, вот и мебель: торшер с точно подходящей по размеру ножкой. Я поднял его двумя руками, кашляя от пыли, и торшер с грациозностью цапли шагнул на круг. Всё верно. Упавшей звездой тут и не пахнет. А что до ожога — наверное, почудилось. Сколько я к тому времени не спал?.. Сутки не спал уж точно, всякое могло привидеться. Тем более от того волдыря осталось только тёмное пятнышко, как, собственно, и от подпаленного пола.

Не знаю почему, но меня это здорово раздосадовало. В настоящие чудеса впору верить только сопливой малышне. «Так и думал, — бормотал я, — Так и думал».

От полноты чувств я принялся ковыряться в сложенных в картонной коробке вещах. Таких коробок здесь было несколько, они громоздились в сторонке, будто отыгравшие свое шахматные фигуры. Не запакованные, распахивающие душу любому, кто позарится на их содержимое.

И внезапно призраки прошлого заметались во мне, устроив в своих клетках настоящую истерику.

По вашему, они могут водиться только у героев вестернов, у какого-нибудь Хэна Соло, ведущего свой корабль к чужим звёздным системам?.. Неет, у такого пацана как я призраки прошлого тоже могут быть. Не обязательно дурные, всё-таки детство у меня было относительно счастливое, по подвалам и ночлежкам я не шлялся. Одно из первых моих воспоминаний связано с празднованием Рождества не то в восемьдесят втором не то в восемьдесят первом году. К нам, к малышне, пришёл настоящий Дед Мороз с настоящими подарками, и я, тогда ещё едва научившийся ходить, успел посидеть у него на коленях. Этот светлый день влился в мою мягкую ещё память, словно водяной знак на банкноте в десять злотых.

Но были воспоминания и такие, которые иначе как призраками не обзовёшь.

И тоже связанные с явлением в мою жизнь персонажа уровня рождественского деда. Правда, у него не было колпака, бороды и посоха, зато был клетчатый берет с картонным козырьком, наподобие тех, что носят машинисты, и зонт-тросточка.

У него была седоватая шевелюра, высокие, похожие на крылья старинного автомобиля, брови и вытянутое лицо с печатью усталости, которая, казалось, ладонью провела по лицу, сглаживая черты. Квадратный подбородок и стекающий к верхней губе нос. И подарков с собой он не принёс, только наследил в прихожей своими непомерно длинными туфлями, на носочке каждого из которых мог, наверное, поместиться тогдашний я целиком. То была осень восемьдесят восьмого. Не так уж и давно, если разобраться.

Он говорил, что ехал из Кракова. Надо же… а я совершенно забыл.

Вещи этого человека я сейчас зачарованно извлекал из коробки.

Такая же кепка, только с поломанным козырьком, похожий зонт, только с прорехой и погнутыми спицами… Или все мужчины в то время носили одинаковые головные уборы и зонты? Нет, не помню… не модой я интересовался в конце восьмидесятых.

Но вот кофеиновые таблетки, россыпь которых обнаружилась на самом дне, и трубочный табак того самого сорта не спутаешь ни с чем. Таблетки тот человек клал под язык и задумчиво рассасывал, обдумывая и обнося строительными лесами новую фразу. Слова он ронял редко, и будто бы случайно. Я почему-то думал, что это таблетки для слюны, которую он потом использует, чтобы выпустить наружу новые слова.

Он долго смотрел, как мы играли во дворе, за низенькой оградой. Невдалеке старшие мальчишки репетировали птичьи крики, и резкое «уии-ип!» разносилось по округе. Поставил между ног чемодан, зацепил за ручку зонт — почему-то память рисует мне то кучевые, похожие на барашков облака на фоне закатного красного полотна, то одеяло чернявых, как измазанная в йоде вата, туч, сквозь которые проглядывает белизна утра.

Насмотревшись на детей, он подходит к воспитательнице, что-то обстоятельно втолковывает, завинчивая каждое слово, словно саморез, затягивая и закрепляя его внимательным взглядом. Воспитательница растерянно улыбается, а человек, по-хозяйски оглянувшись, идёт прямиком ко мне. На нём длинный плащ, и я, когда соизволил обратить на нового дядю внимание, вообразил, что он похож в своей одёжке на космонавта.

— Я решил тебя усыновить, — заявляет он, и смотрит долгим совиным взглядом. Садится на краешек песочницы, как будто у нас целый вагон времени — в принципе, так и есть, до завтрака ещё минут сорок, а для ребёнка время может проплывать мимо бесконечно, как гружёный состав, вагон за вагоном волочащий своё тело через переезд. — Сейчас я еду из Кракова по делам.

Достаёт из чемодана кожаный чехол, вроде как для очков, только больших размеров, из чехла — кисет, оттуда появляется, словно волшебная палочка, трубка и портсигар с горьким табаком. Много позже я, помня этот запах, пытался пристраститься к курению, но ничего не вышло. Обычные дешёвые сигареты вызывали в желудке настоящий пожар, а тот самый запах я так и не смог отыскать.

— Как тебя зовут?

Я ответил, млея и робея перед этим оплывшим, словно свеча, лицом, а потом он забрал мою руку своей холодной, словно одетой в лягушачью кожу, ладонью, и отвёл в здание. Пани директор так и танцевала вокруг нас, нахваливая меня на все лады, но память не сохранила ни одной фразы — всё это сгорело в тепле, которое шло от человека. Он и правда походил на свечку, оплывшее лицо, копна чёрных волос напоминает фитиль, и где-то там, словно нимб у людей на иконах, которыми с неизменным рвением уставляла свой стол пани Банши, пляшет комок пламени.

И там, пока ему делали чёрный густой кофе («сделайте такой, чтобы ложка растворялась; и никакого сахара, слышите!»), он рассказывал мне много странного и беспрестанно повторял: «Точно, как дождь, да, да, точно, как дождь». Всё это моя память живописно дрожащей детской рукой вывела на внутренних стенках черепа.

Получасом позже я, очарованный, повиснув на заборе, смотрел, как он взгромоздился на скрипучий велосипед, установив чемодан на багажник перед собой. Не оглядываясь, налёг на педали и, звякая разболтавшимся звонком, вскоре растворился в дорожной пыли.

Он пообещал, что мы ещё увидимся («точно, как дождь»), но больше я его не видел. Иногда я начинаю сомневаться, действительно ли шесть лет назад ко мне подходил мужчина, которого я мог бы — когда-нибудь, возможно, в будущем — назвать папой?

И вот теперь я держу в руках его вещи, этого фантома, отнесённого течением моей памяти к самому океану забвения.

В коробке больше ничего нет. Я растеряно собираю в столбик кофейные таблетки, которые рассыпаются прямо в руках, вдыхаю тёплый запах табака, больше всего похожий на запах перца, карябающий горло не хуже наждачной бумаги.

Руки разгребают засохшие листья и раскладывают извлечённые из коробки предметы. Кепка. Зонт, похожий на воронье крыло. Таблетки. Мохрящийся обрывок синей шёлковой верёвки — подобной директор нашего приюта привязывал к молнии портфеля свою именную ручку, толстую и блестящую, словно торпеда…

А вдруг — вспыхивает в голове лампочка, — вдруг это его монетка? Я судорожно копошусь в карманах, монетка выпадает из носового платка и катится, вихляя, до тех пор, пока ладонь не прекращает её бессмысленный побег. Пробую продеть через отверстие верёвочку — подходит, хотя приходится повозиться, собирая в пучок многочисленные нитки.

Вновь разделяю шнурок и монетку и распихиваю по разным карманам. Нужно хорошенько подумать, хочу ли я носить талисман человека, который обещал меня усыновить и не сделал этого. Может, он усыновил какого-то другого мальчишку, из другого приюта…

Бегло осматриваю другие коробки (они все, судя по набору предметов, от разных жильцов), пачкая колени, заглядываю под всё, подо что можно заглянуть. Пусто, только моё горячее дыхание гоняет комки пыли.

Вконец опустошённый, я опустился посреди круга из листьев, где ночью сидел Костя. Потом лёг, чувствуя, как шелестит в волосах мусор. И обомлел, увидев над собой внимательный зелёный глаз.

Глаз исчез, снова показалось сырое небо. Под скрип открывающегося окна я сел, судорожно пытаясь вытянуть из пространства между ушами хоть одну дельную мысль. А если это хозяева чердака?.. Как я буду выкручиваться?

— Ну точно, он. Я ж говорю. Тебя что? Прогнали?

В окно, как чёртики из табакерки, ввалились Вилле и Соя.

— Откуда? — промямлил я, чувствуя как возвращается присутствие духа.

— Из цирка твоего.

— Не-а. Погулять вышел.

— Это наше место, — заметил Вилле, пряча руки в карманы. Без поварских колпаков братья уже не выглядели так комично. Оба одеты в грязноватые майки, штаны и куртки, макушку Вилле к тому же венчал огромный, похожий на птичье гнездо, берет. — Секретное место. Как ты о нём узнал?

— Мы нашли с Костей. Ночью. — Мне почему-то показалось, что этот Вилле сейчас решит, что я за ними шпионил, и принялся оправдываться. По правде говоря, их появление здорово выбило меня из колеи. Как будто к сонному ручью, сочащемуся воспоминаниями о размываемых им берегах, прилетела купаться стайка воробьёв. — Ещё до того, как мы зашли в ваш… к вам в замок. Мы увидели падающую звезду. Пошли за ней, и забрели сюда. А сейчас я уже один пришёл.

Вилле разглядывал отверстие в крыше.

— Это ты проковырял?

— Не я. Звезда упала, говорю же. Мы её здесь и нашли.

Я уже сообразил, что лучше было бы нагромоздить сверху ещё какую-нибудь фантазию. Пусть про звезду неправда — этим двоим о ней знать не обязательно.

— Не ври. Сейчас ведь побью, — пригрозил Вилле. Он ухватил меня за ворот рубашки, с неожиданной силой поставил на ноги. — Пока ты об этом месте не знал, дырки не было. Значит, ты.

— Отстань!

Я попытался оттолкнуть мальчишку, и это отчасти получилось. Он отшатнулся, неловко загребая ногами листву, обрёл равновесие и, разведя руки, набросился на меня, словно кошка на воробья.

Мы катались, молотя друг друга кулаками, натыкаясь на сложенную у скошенных стен мебель, за нами с грохотом падали стулья, неловко выставляя ножки, какие-то тряпки и сломанные игрушки бросались под бока и спины, принимая посильное участие в драке. Я не сразу заметил, что монетка, сверкая медью, укатилась в подставленные ладони Сои.

Но похоже, улицы большого города, пусть даже и похожего на добродушного пана, были очень хорошим учителем — куда лучшим, нежели спокойный, как старый пони, сельский приют. Или начальная поварская школа, кастрюли и тумаки пани Луизы так закалили мальчишку.

Одним словом, скоро я выдохся и был прижат обеими лопатками к земле. Соя тем временем набрал в грудь воздуха и выдал высоким дрожащим фальцетом:

— Прекрати-и-ить! Как маленькие! Братец!

— Будет знать, — сквозь зубы сказал Вилле, и свёл на нет мою очередную попытку вырваться. Уселся верхом. — Рассказывай теперь сказки нам.

— Смотри, братец, — Соя рассматривал монетку, поворачивая её на ладони то так, то эдак. — Это он обронил.

— Захочу и не буду рассказывать, — упрямился я.

— А так?

Вилле больно заломил мне палец. Скрипя зубами от унижения, я сдался.

— Отпусти меня сначала.

С груди исчезла тяжёсть, позволяя наконец дрожащим ногам вернуть себе вес тела. И вместе с этим, как будто побитая собака возвращается к хозяину, вернулась потрёпанная гордость.

— И отдай монетку.

Вилле отобрал у брата трофей, покатал его на ладони, подбрасывая, словно блин на сковородке. Я заметил, что тыльная сторона руки у него рябая от масляных ожогов.

— Зачем тебе она? Просто дырявые десять грошей. Даже жвачки не купишь.

— Вот и отдай.

Я предпринял новую попытку завладеть монеткой, но она вновь ускользнула, превратившись в жёлтую полоску между большим и указательным пальцами.

— Колись. Ты за ней носишься так, будто на неё всё-таки можно купить жвачку.

Вилле ждал, нетерпеливо притопывая и нагревая на костре усопших листьев расцарапанные кулаки, и я, в последний момент подумав сколь унизительно, до жжения в уголках глаз, для мальчишки признавать своё поражение перед сверстником, сдался. Потирая запястья и досадуя, что не могу придумать хоть что-нибудь правдоподобное, принялся выбирать из рыбацких сетей доступных мне фраз предложения, относящиеся к тому человеку. Собрал расползшиеся подальше от потасовки вещи, выудил из-под полога паутины похожий на большую черепаху берет. От кофейных таблеток я вряд ли смог бы теперь выковырять из щелей между досками даже пыль.

Братья уселись по обеим сторонам от меня, скрестив ноги и внимательно слушая. Вообще, я не думал, что мой рассказ произведёт на них какое-то впечатление. Любая история, которая чем-то трогает рассказчика, для других часто оказывается самой занудной вещью на свете. Но в тот раз так не получилось. Братья поймали тогда со мной одну радиоволну, наверное, потому, что сами росли без родителей.

Когда я закончил, и преувеличенно громко зашевелился Соя, сопя влажными ноздрями, Вилле сказал:

— Ну вот, видишь. А то чушь какую-то городил. И всё-таки, откуда эта дыра взялась, хотел бы я знать?.. А это точно не ты?.. А, ладно. Думаешь, это вещи того пана?

Я кивнул, и Вилле придирчиво затянул носом горький, пропитанный табаком воздух в коробке. Монетка снова была у меня, и он косился на неё на этот раз с нескрываемым интересом.

— Хочу узнать о нём побольше, — сказал я. — Узнать, в какой квартире он жил. Может, там остались какие-то его вещи…

Меня вдруг пронзила догадка — вдруг он живёт здесь до сих пор? Просто позабыл про меня, съездил по делам и вернулся в Краков. А велосипед прикован внизу, под козырьком крыльца, бьёт копытом, словно старый конь в стойле. Если я сейчас выгляну в окно, то вполне могу увидеть изогнутый, как тело старинной отопительной батареи, руль и краешек колеса, истёртого до приятной на ощупь змеиной кожи.

Я отогнал эту мысль как можно дальше. Хотя бы потому, что тогда придётся признать, что он и вправду про меня забыл.

— Здесь двенадцать квартир, — урезонивал меня Вилле. — И как ты предполагаешь найти нужную?

— Очень просто. Там же есть звонки? Или колокольчики… На худой конец, можно просто постучать.

Моя решимость сейчас не знала границ. Арон мне однажды сказал: «Ты как будто форель там, в речке. Плывёшь себе по течению до тех пор, пока не наткнёшься на мотыля. И когда этот мотыль взбредёт тебе в голову, то есть попадёт в рот, ты только и можешь, что — фьють! — и наверх. Вместе с леской. Ну, то есть, ты всегда так поступаешь. Как будто съесть этого самого мотыля — последнее, что тебе осталось в жизни». (После очередной моей провинности, кажется, после того, как, начитавшись Брэдбери и завладев забытой кем-то из учителей зажигалкой, я устроил экзекуцию в раковине нескольким учебникам, мы с Ароном, предварительно умыкнув удочки, прятались в ивовых тенях чернявой, словно змейка-аспидка, речки). Нельзя сказать, что мне тогда польстило это сравнение. Я уже понял, что перегнул палку, начав баловаться с огнём, и тем более давая ему попробовать на зуб пана Шиманского, чей профиль выглядывает из рамки на обратной стороне обложки, словно пассажир из окна кареты.

— Поспрашиваю у людей, — заключил я, предавая весомость своему порыву.

Братья переглянулись, и Вилле сказал:

— Если уж ты так серьёзно настроен… Здесь есть одна добрая пани. Она знакома с Луизой и иногда, когда мы слишком громко шумим, стучит в потолок шваброй. И выносит нам бутерброды. Можно спросить сначала у неё.

Заскрипел петлями деревянный люк в полу. Наблюдая, как рыжая макушка брата исчезает там, словно колпак Деда Мороза в дымоходе, Соя осторожно поинтересовался:

— Ты уверен, что это — его вещи? Того пана?

— Я так думаю.

— И монетка тоже?

— Там есть шнурок, точнёхонько от неё.

— Знаешь, что я думаю? Я думаю, это просто сов-па-де-ни-е! — доверительно зашептал мне в ухо Соя. — А вдруг она на самом деле свалилось с неба? Смотри, какая горелая… Братец-то вряд ли в это поверит. Он всегда верит тем объяснениям, которые посложнее. Наверное, когда вырастаешь старше, сложное кажется более важным.

Подавленный этой мыслью, Соя затих, и молчал до того момента, как ноги его не коснулись пола третьего этажа.

— Костя думает так же, — хмыкнул я, спускаясь следом.

Вилле уже был возле двери, за ней надрывался куньим воркованием звонок.

Открыла пожилая седоволосая пани с очень угловатым, скуластым лицом. Угловатость эта заметна и под просторной белой рубашкой. Тем не менее, улыбка на растянутом, будто распятом на какой-то раме, лице у неё вполне настоящая, мягкая, как грушевый джем, с белыми косточками зубов. В который уже раз я подумал, что характер города бросает тень на его жителей. Город за неумытым подъездным окном такой же угловатый, с мягкими изгибами каштановых ветвей.

Пахло блинами. За спиной женщины прихожая с высоким потолком, где любой шум будет долго ворочаться, как устраивающийся на ночлег кот, трогать лапами пыльную люстру и ронять на головы домашних хлопья побелки. Видно, чтобы стучать шваброй в потолок пани приходилось вставать на табуретку.

— Это же наши йолопукки, — ласково сказала она. — Что, проголодались? Вы как раз вовремя. У меня подоспели блины.

— Мы к вам по делу, — сурово сказал Вилле, изобразив на лице значительный вид и распугивая щенячье-ласковые нотки.

— Конечно, не просто так. Да вы заходите. Соя, привет… («Здравствуйте», — промямлил Соя, одновременно пытаясь вооружиться гордостью старшего брата, и в то же время отчаянно млея, расплываясь, словно масло на сковородке). — А это кто?

— А это я, — растерявшись, буркнул я.

— Это наш друг, — не терпящим возражения тоном говорит Вилле. Всё ещё пытается сопротивляться гостеприимству, собирает под рыжей чёлкой лицо в бронированный нос танка, однако почти уже побеждён, и оказывается внутри квартиры. — Его зовут Целестин.

— Целестин! Какая прелесть! Ну, проходите же, пострелята…

Нас встретили и обступили тапочки всех цветов, размеров и разной степени пушистости.

— Мы не займём у вас много времени, — надтреснутым голосом говорит Вилле. Он уже понимает, что со сверстниками может тягаться сколько захочет, но взрослые всегда могут разбить эту скорлупу таким вот сюсюкающим тоном, который любому мальчишке подходящего возраста встаёт поперёк горла.

В этот раз это сюсюканье встало поперёк горла только Вилле. Соя млел от него, как котенок, которому почесывают за ушком, а я втайне радовался падению Вилле.

— Конечно, милый, — говорит пани. — Сначала вас займу я. Толстеть мне ещё есть куда, но столько блинов ни мне, ни мужу не осилить. Вы, солнышки мои, очень вовремя подоспели. Может быть, оцените мою стряпню с профессиональной точки зрения.

У пани была совершенно замечательная кухня, с высоким стрельчатым окном, похожим на окно в замке, маленькая, и в то же время мы вчетвером расположились там вполне вольготно. Перед нами поставили по тарелке блинов, неровных, пышущих маслом и с хрустящей корочкой, и по чашке горячего малинового чая.

— Теперь рассказывайте, — снизошла до нас хозяйка.

— Целестин ищет одного господина, — сказал с набитым ртом Вилле.

Соя умчался, шлёпая огромными тапочками, в прихожую, вернулся с зонтом и беретом.

— Вот этого! — заорал он, счастливый, что может тоже как-то поучаствовать в общем деле. Берет перекочевал на голову, укутав её целиком, словно капюшон, козырёк при этом сполз на нос. Мальчик упёр зонтик-тросточку в пол, как, должно быть, видел в старинных фильмах.

— Шесть или семь лет назад, — скромно прибавил я. — Он жил в этом доме. Ну, я так думаю, что жил. У него…

— А! — воскликнула пани. — Такой, длинный, с лицом, как будто у Шерлока Холмса.

— И велосипед…

— И велосипед у него был — этакая развалюха, похожая на большого механического шершня, — она хихикает. — Всегда было слышно за целый квартал…

— Как звякает разболтавшийся звонок, — тихо-тихо прибавил я. На этот раз я её опередил.

Молчание заполнило кухню. Пылинки купались в пронизывающих огромное окно солнечных лучах. Соя зашевелился в кепке, будто рак-отшельник в глубине своей раковины. Вилле, довольный тем, что внимание женщины больше не коптит под копной песочных волос ему макушку, уплетал блины.

— Надо же, совсем вылетел из головы у меня этот пан, — сказала она. Раздосадовано улыбнулась, пытаясь отыскать ещё какие-то мелочи. — Квартира нам досталась от бабушки. Когда мы с мужем сюда переехали, нам, мягко говоря, было не до соседей. Переезд, вереницы родственников, обнюхивающих каждый угол, все дела. Просто чудо, что я вообще его вспомнила. А его имя… нет, не помню и этого.

— Куда же он делся? — спросил я.

— Куда-то переехал. Не знаю. Видно, в момент его исчезновения я была занята чем-то очень важным. Например, клеила обои. Или красила пол, — она растерянно засмеялась. — Он жил на этом этаже, в десятой квартире. Может быть, у теперешних жильцов что-то после него осталось… А зачем он тебе нужен?

— Не знаю, — честно ответил я. — Может быть, просто поговорить.

— Более чем достойная причина, — кивнула пани. — Если он выглядит как Шерлок Холмс, курит хорошие сигары и передвигается на подобном анахронизме, в век машин и спортивных велосипедов… знаете, что такое анахронизм?.. с ним, должно быть, есть о чём поговорить. Я тоже люблю странных людей, хотя, как видите, каким-то образом умудряюсь и не замечать. Впрочем, куда больше я люблю детей. Наелись, мои солнышки?..

Пани следила, как мы обуваемся, сама облачилась в выходные тапочки и проконвоировала нас до нужной двери, и только потом приготовилась ретироваться:

— Пан Болеслев очень любит поговорить. Он отличный оратор, и большое скопление людей производит на него впечатление. Так что я, пожалуй, избавлю себя от демонстрации его искусства и лекции на произвольную тему.

На обратном пути она всё-таки умудрилась чмокнуть в щёку разомлевшего от тающих в желудке блинов и потерявшего бдительность Вилле.

Нам открыл усатый поляк с посверкивающей потом лысиной. Его зелёный халат, распираемый могучим телом, походил на горные склоны. На покатых ворсистых плечах, где халат чуть вылинял и облез, казалось, вдоволь можно было погулять по солнечным полянкам в оправе пахучих кедров.

— Ооо. Кто здесь у нас?

Голова, похожая на огромную скалу, сияющую снежной шапкой, склонялась поочерёдно к каждому, в то время как мы благоговейно пятились.

— Дети, — наконец заключил он. — Пирожок или жизнь, да? Прошу прощения, я забыл в гостиной очки и не вижу какие на вас маски. Но для Хэллоуина ещё рановато, вы не находите?

Несмотря на медлительность — кажется, что перед тобой сама гора пришла в движение, — говорил он очень живо. В груди будто бы рокотал вулкан, поднимаясь по лёгким низким грудным голосом, который куда чаще встречается у женщин, чем у мужчин.

— Мы… хотели… — промямлил Вилле, вся спесь слетела с него, словно с лисёнка, заигравшегося с бабочкой и оказавшегося слишком далеко от родной норы.

— Нет, — пан поскрёб грудь, и показалось, будто под пальцами зашумели, потрясая кронами, сосны. — Положительно ещё рановато. Я ничего не подготовил.

— Да мы только поговорить, — пискнул Соя.

— Поговорить? — пан опустился на корточки так, что его голова оказалась на уровне наших. Задумчиво выкатил глаза. Словно выпрыгнули две коричневые подкоряжные лягушки. — Отчего бы не поговорить-то. Мариша! Принеси мне кофе. Ребята пришли меня послушать.

Я почувствовал как братья, ни слова не говоря, с двух сторон выталкивают меня вперёд, словно пальцы, сдавившие тюбик зубной пасты.

— У вас здесь жил один человек… такой, похожий на Шерлока Холмса, самокрутки ещё курил… Быть может, вы знаете…

— А, тот художник, — с готовностью откликнулся пан. — Как же.

— Художник?

— Конечно художник. Но я, к сожалению, не так много знаю. Так и не увидел его лично. Оставил после себя много хлама, настоящий творческий человек. Мы выкинули после него во-от такую стопку холстов.

Раздвигает руки и, видя моё разочарование, неловко жалеет:

— Не расстраивайся. Художник он был так себе. Каляка-маляка, себе, видимо, на уме, какую-то непонятную цветастую размазню рисовал. Те, что у нас на площади, хотя бы пейзажи пишут… жена! Где мой кофе?.. Портреты, вон, я давеча тёщу заказал одному художнику — одно загляденье получилось! Даже щёки подрисовал как надо, она тогда только с болезни отошла, щёки впалые, и глаза, что твои жемчужины, в смысле, в веках, как в ракушках сидят… я ему шепчу — не оставь бабу без богатства, щёки-то подрисуй. Ну, он этак хитренько на меня посмотрел, гривой помахал, и сделал. Щёчки — загляденье, лучше, чем на самом деле. — Он, видно, и правда прирождённый оратор, словно затаившееся в горах эхо. Любое слово, брошенное хотя бы отдалённо в его сторону, должно вызывать настоящие тирады откликов. — Таких я уважаю. Хочешь, скажу, где сидит?

— Нет, спасибо, дядь. Мне именно этот нужен. А не знаете, куда он уехал?

— Да кто его знает. Может, на запад. А может, на восток, к японцам. Надеюсь, он найдёт там немного таланту, чтобы мне не хотелось в следующий раз его мазню выкидывать. Да, кстати, всё, что было в его шкафу, я сложил в коробку и вынес на чердак. Но там одни кофейные таблетки и какие-то старые головные уборы с зонтами.

Он брезгливо ведёт носом и не видит, что эти самые предметы Соя сейчас пытается спрятать за спиной.

Мы стали прощаться — долго, многословно, говорил по большей части, конечно же, пан Болеслев, а мы могли себе позволить только писки на три голоса, словно выводок застигнутых наводнением мышат.

— Расстроился что ли? — изучая мою физиономию, спросил Вилле. Мы заглянули на чердак, чтобы вернуть в коробку зонтик и кепку, а потом спустились обычным путём вниз, на улицу. Там, где мог стоять велосипед пана Художника, у истёртых ступеней, похожих по форме на слежавшиеся подушки разных размеров, была прикована цепью, как будто старая хромая дворняжка, детская коляска с тентом.

Я помотал головой. Как ни грустно это признавать, но, видно, мой поиск здесь и завершится. Сколько тропок в Европе… чёрт, да в одной только Польше тропок и разных дорог, городов и деревенек больше, чем у меня видимых и невидимых линий на обеих ладонях. Навряд ли мы когда-нибудь с ним увидимся. Уже то, что я встретил квартиру, где он когда-то жил (пусть даже «встретил» — не совсем подходящее слово; скорее, это город посадил меня на ладонь, и отнёс аккуратно на этот чердак, как мы делали когда-то с большими мохнатыми гусеницами, пересаживая их с листка на листок), и людей, что были с ним знакомы, пусть даже ещё до меня знакомы, греет мне сердце. Значит, в мире есть место таким чудесным совпадениям.

Аксель, должно быть, уже меня потерял. Вряд ли серьёзно расстраивается, скорее, уже забыл, как человек, потерявший в дырявом кармане какую-нибудь мелочь. Время к вечеру, погода сонно опускает на солнце веки туч. И кажется, что солнце моргает, улыбается с неба умытым пухлым личиком. Я никак не мог понять, улыбается оно всё-таки или скалится. С одной стороны дождь прекратился, и похудевшие тучи обрели подвижность, с другой — поднялся ветер, и начало казаться, что это лицо над крышами специально надувает щёки, наполняет их буйным, злобным воздухом.

— Да можешь ты сказать, отчего ты за него так переживаешь, — дёрнул меня за рукав Вилле. — Он оформил на тебя опекунство? Не оформил. Может быть, передумал. Или жену себе нашёл… детей завёл… а ты носишься.

Дело совсем не в опекунстве, хотел я ему сказать, а в том, что этот человек выбрал меня, уже достаточно взрослого, из десятков других воспитанников, из слюнявых малышей, которых обычно разбирают как горячие пирожки. Считалось, что если ты перерос цыплячий возраст и остался в приюте — а таких было очень много, — можно даже не мечтать о родителях.

Распрощавшись с братьями (Соя тут же пристал ко мне с просьбой показать цирк; я пригласил его на вечернее выступление; а Вилле, казалось, был изрядно, едва ли не больше меня, подавлен результатами поисков), я, запихав руки в карманы, брёл по мокрым улицам, изображая местного. Гуляющий по городу ветер слегка разогнал народ, затолкал в тёплые кафешки или по квартирам. Впереди, словно ракеты, маячили шпили старинного собора, притягивая туристов к шумной гавани площади, с другой стороны кричали, затеяв меж собой перебранку, чайки.

«Зелёный Камень» выглядел настоящим изумрудом на фоне ворчания природы, сияющим тёплыми гранями и запахом хлеба и мёда. За столиками ни души, зато стёкла запотели, и чувствуется, что там другой мир, с потрескиванием камина, со скрипом старинных стульев и ароматами готовящейся еды. В глубине парка ворчали лошади, тигр в клетке бродил по кругу, задевая боками прутья. Когда он переходил из одного угла в другой, повозка проседала. Я подумывал, что неплохо было бы попросить у пана Жерновича чашечку какао, когда меня перехватила Мариша и отправила обратно, искать Акселя.

— Ты ушёл вроде бы с ним? Без него не возвращайся. Передай, кстати, что все куда-то подевались. Даже не вычистили лошадей.

И я снова оказался на площади. На веселье здесь не влияла даже погода. Со сцен неслись заводной рок-н-ролл, липкий джаз, публика сидела под зонтиками на скамейках, с лотков покупался дымящийся кофе. Где-то я замечал коллег моих артистов — жонглёров или фокусников. Живых статуй не было видно, но я не особо и вглядывался, убаюканный ворчанием города на погоду. Если честно, я не смог бы сейчас вспомнить, с какой стороны огромной площади мы с Анной вчера уносили ноги.

Аксель нашёлся под опекой пана Грошека, почти там же, где я его оставил. Где-то поблизости потерялась крыша, на которой мы выступали. К торцу одного из зданий прилеплено неказистое пивное заведение, затянутое в сетку виноградных плетей — будто кормушка, прибитая к берёзовому стволу. Меню написано чернилами на выцветших, размякших газетных листах и расклеено буквально везде. Справа и слева от пивных кранов, на створках деревянных ворот, что, должно быть, закрывают на ночь стойку и щуплого хозяина. Напитки выписаны отдельно — мелом на этих же створках. Жёрдочками разбросано несколько квадратных столиков со стульями. Навеса здесь никакого нет, и в вазах с искусственными цветами плещется дождевая вода. Вокруг этой кормушки в тёплое время роится народ, как, впрочем, и вокруг любой другой в округе. Сейчас почти пусто, разве что свитер Акселя унылым пятном выделялся на границе брусчатки и газона, да плащ и бородка местного Волшебника слегка облагораживают пейзаж. Волшебник сидит на стуле, Капитан, едва не пачкая штаны землёй, прямо на камнях. Оба потягивают тёплое вино из высоких бокалов.

Мышик бросился ко мне, выставляя в улыбке зубы. На хвост налипли репьи, а между пальцами лап торчит трава. Он выглядит сейчас не цирковым псом, а вполне себе цыганским, что я ему и высказал.

— А, вот и наш беспризорник, — говорит пан Грошек. Ищет глазами ближайший столик, но тот слишком далеко, и вставляет стакан в руку Капитана, будто бы тот не человек, а подставка для стаканов, часть этого замечательного заведения. Хлопает рукавами друг о друга, вытряхивая воду. Из капюшона торчит его острый нос, и я думаю, стараясь сдержать улыбку, что он похож на цыпленка-переростка. — Не ругай собаку. Она вся в хозяина… Подойди же, юноша. Сейчас я сгружу тебе твоего патрона — я сыт им на сегодня по горло!

— Почему он сидит на земле? — спросил я, не зная, подозревать ли мне в этом какой-то глубинный смысл или списать на то, что стакан с рубиновой жидкостью был явно не первый.

— Старина Жернович не разрешает мне выпивать в этом городе где-то ещё, кроме его заведения, — заплетающимся языком пожаловался Аксель. — Поэтому я пью на улице.

— Это кафе, — замечаю я, отыскав глазами вывеску.

«Молоковоз», — значится на скошенной табличке. И точно, с боков к заведению приделаны колёса и огромные, запаянные бидоны из под молока, в которых, скорее всего, молоком и не пахнет.

— Спасибо, кэп — выжимая из своей меланхолии остатки сарказма, говорит Аксель. Ему нужно протереть очки, но обе руки заняты стаканами, поэтому вместо этого он отхлёбывает сначала из одного, потом из другого. — Оно здесь случайно оказалось. Я вообще, если хочешь знать, с ним не знаком. Ни с одним из этих стульев моя задница не знакома!.. Ик!.. Сижу себе, где хочу.

— А я знаком, — добродушно бурчит в усы пан Грошек. — Здесь, кстати, отличные круассаны. Жена хозяина печёт их сама — он машет хозяину, и тощий тип за стойкой отвечает вежливым кивком, — и начинок в них — штук двадцать, если не вру. Я распоряжусь, чтобы вам собрали несколько в дорожку… как тебе город, молодой человек? Присаживайся-присаживайся, вон, можешь подвинуть себе стул…

Я присаживаюсь на самый краешек, оглянувшись, не маячит ли где пан Жернович. Верность Акселя его порадует, а вот я, чего доброго, останусь без ужина.

— Это самый волшебный город, который я видел в своей жизни.

Пан Грошек отбирает у капитана стакан, заглядывает туда, будто надеется разглядеть в процеженной жидкости ягоды. Борода у него такая твёрдая, что похожа на колючую проволоку, и лицо над ней словно грязный снег, который я видел в каком-то фильме про войну. Тем не менее, голос звучит мягко, в то время как подбородок Акселя, как будто песок в песочных часах, перетекающий из одной ёмкости в другую, кренится всё ниже.

— А много ли ты их видел?

— Всего два, — признался я.

— Что же. Для молодого человека, не отягощённого жизненным опытом, это хорошее начало. Хотя это на самом деле самый лучший город. Здесь можно собрать настоящую коллекцию пивных пробок, под которыми прячется всего три сорта. И в меду здесь ни за что не встретится пчела. В лучшем случае муха, такая, знаешь, зеленая. В Варшаве ты найдёшь настоящую гордость Польши, там дворец наших королей, и даже Висла несёт свои воды гордо и надменно. В Вроцлаве живут знания, вся наша культура, вся история кровосмешений с другими народностями, скрупулёзно записанная в книгах. А Краков как мессия в лохмотьях, сумасшедший, но убедительный проповедник, за которым идут тысячи последователей. Как ковровая дорожка в сердце нашей страны для всех этих туристов, которых так любит твой друг.

Я смотрю, как Мышик, наматывая слюнявые капли дождя на хвост, гоняет кого-то в ближайших кустах.

— Вы на самом деле так считаете?

— Конечно, нет. Иначе бежал бы отсюда без оглядки, от этой продажной женщины. Как там по вашему, по молодёжному? Слинял… Иногда кажется, что молодёжь обитает совсем уж в другом времени, со своим сленгом… Но я люблю её, вот в чём дело. Я люблю и, несмотря на всю порочность этой связи, остаюсь с ней до конца жизни. Когда ты назвал меня волшебником этого города, я в очередной раз понял, что наше с ней волшебство тесно связано. Нет! Это даже не две верёвки, это уже канат. Мы с ним — с ней! — перетягиваем этот канат друг на друга, и никак не можем выяснить кто сильнее.

— Мне казалось, что он похож на такого доброго пана, — сказал я, чтобы как-то прервать излияния пана Грошека и вновь обратить его внимание на себя. Мне жутко неловко, когда человек вот так ныряет в себя. Почему-то я очень хорошо чувствую такие вещи. Кажется, что всё лицо, как пенные разводы вокруг сливного водоворота в ванной, начинают втягиваться в рот.

— Так может показаться, — пан Грошек моргает своими бледными, укутанными простынёй белка глазами, будто сам не понимает, как тут оказался. Отхлёбывает вина. — Ты видишь кучерявый локон и думаешь, что это борода. Слышишь пропитый голос и не понимаешь, что это голос очередного из её ухажёров.

Мне нечего возразить, и он, довольный своей маленькой победой и нашей беседой, ёрзает по стулу, пытаясь устроиться поудобнее. Будто дома, в кресле-качалке. Локти ищут подлокотники, спина напирает на спинку, требуя подвижности. Не находя ни того, ни другого, волшебник морщится.

С площади до нас докатываются раскаты музыки, и я признаюсь:

— Мне кажется, столько музыки я не слышал за всю свою жизнь.

— Что у вас там было? Кассеты? Пластинки?

— Радио. Мы слушали РМФ, и другие радиостанции.

— Та музыка, что на улице, ничем особенным не выделяется. Музыканты играют плохо, и каждый движим отнюдь не страстью творца.

Он смотрит на меня, и я послушно спрашиваю:

— А чем же?

— Настроением окружающих, которым до них нет никакого дела. Кредитом за машину. Холодом и дождём. Какое может быть искусство, когда музыкант думает о съеденном с утра просроченном пончике?

Аксель дремлет, склонив нос к коленям, скрючившись и, кажется, пытаясь вжаться в самого себя от прикосновений сырого мира, пан Грошек снисходительно похлопывает его по плечу.

— Если бы старик Аксель не был похож на губку для стола, мы бы с ним здорово поцапались на эту тему. В который уже раз.

Волшебник снисходительно ждёт реакции Акселя и, не дождавшись, начинает выстраивать над его головой огромные, витиеватые замки речей.

— Он считает, что это можно назвать чистым искусством, творимым в данный момент волшебством, и в некотором роде я готов с ним согласиться. Но моё волшебство другое. Радио, например, чудесная штука. Я продавал их десятками, эти громоздкие первые радиоприёмники, похожие не то на печатные машинки, которые я тоже, кстати, продавал. Откуда в этих ламповых агрегатах берётся человеческий голос?

— Это называется — радиовещание, — хихикнул я.

— Я знаю, что такое радиовещание, — строго сказал пан Грошек. — Так получилось, что я, будучи в бытность свою историком, смотрю на любые предметы из глубины веков, из некой точки, которая может оказаться и в тридцатых годах этого века, и в сороковых прошлого. И с тем же успехом мои глаза могут быть глазами современника, к примеру, шейха Назима аль-Хаккани. С его точки зрения радио — настоящая шайтан-машина. Понимаешь? То, что твой капитан называет магией, суть жизнь и продукт деятельности человеческого разума, хаотичного и бестолкового. Если придёт время и ты, уже возможно седоусый мужчина, заскучаешь в этом мире, вспомни об этом… а вон и твои круассаны. Я уже заплатил. Это мой прощальный подарок тебе и Анне. Ну и угостить остальных психов в этой вашей богадельне на колёсах не помешает.

Тонкий мужчина выкладывает на стойку сочащиеся мёдом и повидлом свёртки.

Пан Грошек внезапно и очень по-детски мне подмигивает, и отвешивает пару шуточных оплеух Акселю.

— Мне кажется, вам пора идти. Натрави собак на свою тоску, Капитан, вас ждут далёкие земли.

Аксель уже на ногах, успел попрощаться со своим стаканом и натравить на свою тоску Мышика. Тот с радостным лаем вился вокруг его ног, проскакивал между ними, расталкивая боками, делая вид, что действительно за кем-то гоняется. Его предыдущие жертвы возобновляют прерванную гомонь, и листья крыжовника вздрагивают под лапками шустрых кузнечиков.

— Время поднять флаг, юнга.

Разглядывает меня, выискивая пятна малодушия. Я поспешно вскочил.

— Мы возвращаемся в лагерь?

— Мы возвращаемся на дорогу. Мне кажется, мы поправили немного наши дела на этом празднике жизни.

Аксель переходил из одного настроения в другое легко, следуя только за своими желаниями — это я уяснил уже после пары проведённых рядом с ним дней. Как человек, чьей единственной заботой было найти на свою голову этих самых забот. Набить, если нужно, ими целые карманы, а потом лузгать, словно семечки, отказываясь то от одной, то от другой.

Мы тепло распрощались с волшебником, сгребли со стойки хрустящие ароматные пакеты и припустили по площади домой. Странно, две гнилых повозки да подточенный ржавчиной автобус я всерьёз стал считать своим домом. Может, потому, что только там и только в дороге мне удавалось выспаться, а во сне — ну, мне так казалось, — именно во сне можно приспособиться к новому месту. Точнее, понять, притёрлись ли вы друг к другу или всё-таки нет. Если в каком-то месте ты спишь крепко, значит, то и есть твой дом.

Уже начав мечтать о паре часов перекура, сладкой дрёмы в трюме нашей каравеллы (хотя для того, чтобы меня оставили в покое, понадобится расчесать полоски на тигре; выбрать блох из обезьянок, самих юрких, как блохи; заправить топливом наших тяжеловозов и переделать ещё полтора десятка дел, а потом умудриться удалиться так, чтобы меня не видела Марина), я рассеянно уставил взгляд в глубину людского мельтешения, которое стало не то что приедаться, а казалось вполне обыденным делом.

И тут увидел его. Узнал суровое лицо и козлиную бородку. Тот, что изображал короля, теперь вышагивал на ходулях, каким-то образом умудряясь не оскальзываться на лужах. Людская масса копошилась у него под ногами, похожая на растревоженный муравейник. Белые одежды висели неопрятными тряпками и напоминали крылья промокшего мотылька. По шляпе стекал дождь, лицо густо намазано белилами, глаза под подведёнными бровями зорко выглядывали кого-то в людском потоке.

Может быть, рыжую девушку и наглого мальчишку, что утащили у знакомого трактирщика бутылку с выпивкой? Мальчишку с песочными волосами и острыми чертами лица, не совсем оборванца на вид, но, несомненно, готового уже покатиться по наклонной, как говорила пани Банши?..

— Вон они… — прошептал я, втягивая голову в плечи.

— А? — Аксель проследил за моим взглядом, и внезапно схватился за сердце: — Ох, и правда! Пойдём отсюда скорее.

Мы рванулись в сторону через толпу.

— Откуда… вы знаете? — задыхаясь, кричал я, пытаясь не отстать от Капитана. Мышик, вывалив язык, нёсся рядом.

— Что знаю? — Капитан обернулся. Человек на ходулях стоял, покачиваясь, похожий на мачту корабля со спущенным парусом и смотрел в нашу сторону. — Не разговаривай, и пошли быстрее.

В молчании мы добрались до лагеря, я тащился за размашистым шагом Акселя, вжав голову в плечи. Получается, Анна рассказала ему про живые скульптуры. Капитан понял, как опасны они для меня, если вспомнят, поймают, непременно вызовут полицию. И тогда всё пропало. Странно ещё, что моё лицо не смотрит на меня с каждого столба.

Хотя перспектива возвращения в приют почему-то не так волновала меня, как то, что капитан знает об украденной бутылке.

— Мы не хотели ничего красть, — пробубнил я, когда мы блуждали из арки в арку, пробираясь тенистыми дворами к «Зелёному камню».

— Что красить?.. Ага. Смотри, они уже собрались! Старик зря обзывается — у нашей богадельни есть отличная Мариша, которая всех умеет поставить на ноги и заставить работать. Ребята, — он хлопает в ладоши. Рубашка в клине расстегнутой куртки промокла, и с пуговиц почти на глазах слезает позолота. — Господа перелётные гуси. Мы снимаемся вечером, поэтому начистите хорошенько ваши пёрышки и пристегните ремни. Часов в восемь или, на худой конец, в двенадцать, мы должны быть в дороге. И лучше бы сейчас определиться, на западной или на восточной. Ворота-то разные.

— Климат, — коротко сообщает Джагит, — Подыскать бы чего посуше.

— Африка? В Африке мы ещё не были, — лицо Анны озаряется изнутри этой идеей, словно золотистым закатом саванн. — Да и Боре было бы неплохо посмотреть на родину. Может, немного загорит.

— Африка, — фыркает Марина. — До границы бы доехать.

— У меня в Праге есть подруга, — говорит Костя. Неплохо было бы её посетить. Четыре года уже не виделись, с того времени, как, — помнишь, капитан? — Мы тогда ещё торговали книжками и возили контрабандой этого маленького цыганского барона.

Аксель замахал на них руками.

— Не шумите! Может быть, пан Жернович проспит до ночи и нам не придётся с ним прощаться. Ведь я обещал ему погостить до послезавтра! А если никто ни с кем не простился, это значит, никто никуда не уехал, верно?

Капитан направил свою поступь (ходит он, на самом деле, так, как будто землю под ногами вот-вот начнёт мотылять, словно бутылку, зажатую в кулаке подводного течения) к автобусу, и я бросился следом.

— Капитан.

Мне начало казаться, что он специально затыкает от меня уши лаем Мышика и собственным командным голосом, точь-в-точь старый флибустьер, что предпочитает не замечать ворчания команды; и это странным образом подслащивает мою горечь. У меня никогда не было взрослых, которые могли бы на меня вот так обидеться.

Наконец мне удалось добиться его внимания, и я выпалил, уткнув глаза землю:

— Мы не хотели красть ту бутылку. Я собирался заплатить, но у меня немного не хватило, а потом вдруг этот Элвис, наверное, подумал, что у меня совсем нет денег, и король, и…

— При чём тут бутылка? Скажи на милость, о чём ты тут талдычишь?

— Об Элвисе…

Аксель расхохотался. Вспрыгнул на подножку повозки, выудил из одной из «гардеробных» коробок крашеный золотой краской высокий парик.

— Вы улепётывали так, что пятки сверкали.

— Так это был ты!..

— Я просто хотел поздороваться! Одна радость: значит, я действительно отлично загримировался.

Аксель порылся в кармане и гордо вытащил большую чёрную трубку.

— Это называется сотовый телефон. Модная штучка. Костя позвонил мне от одной из своих подруг, поплакался, что ты от него сбежал, и попросил тебя разыскать. Анна нашла тебя раньше. А те ребята… сейчас-то ещё всё мирно, но в будущем — для такого, как я, если хочешь знать, заглянуть в будущее, что Косте проинспектировать чью-нибудь юбку, — мы с ними довольно крепко поцапаемся. Так что всё одно, мне с ними лучше не встречаться.

Но встретиться пришлось.

Мы сильно затянули со сборами. Почему-то у людей (здесь я могу вам рассказать только о своих попутчиках, потому что больше ни с кем не путешествовал; однако подозреваю, что большой разницы нет), умеющих намотать на ладонь в качестве поводьев пучок дорог, вещи всегда расползаются, словно котята из коробки. Тем более что их, этих вещей, мерено-немерено.

Темнело. Мы почти уже были готовы двинуться в путь, когда за столиком у пана Жерновича вдруг возникли гости. Я узнал их сразу и попытался ретироваться.

Их трое. Король, которого только сегодня мы с Акселем видели меряющим шагами площадь. Без белого масляного грима, без позолоты его лицо похудело, хотя и не утратило аристократических черт. Впалые щёки, нос с горбинкой, аккуратные, будто газонная травка, баки и буйные кудри — всё это можно увидеть в неспешных английских сериалах про жизнь лордов, где такие вот люди играют в гольф, а в перерывах плетут интриги. Одет, правда, не по-королевски: линялые джинсы и синий дождевик с капюшоном. В его спутнице, потрясающе некрасивой женщине с мясистым, обветренным лицом, я узнал французскую воительницу. Плечи у неё и впрямь казались плечами воина, распирали блузку, будто уродливые наросты на стволе дерева; шея походила на перезрелый кабачок, рот то и дело стремился к недовольному и воинственному выражению. Третьим был не кто иной, как человек из машины, страж, которого мы ошибочно приняли за труп. Король очень органично смотрелся рядом с этими двумя — будто в компании старой няни и уродца-охранника, малой свиты, вышел прогуляться по улицам своих владений. Дочь хозяина, не проникшаяся, видно, торжественностью момента, сонно выставляла на стол салаты, и их, швыряя выцветшие руки в родимых пятнах и рытвинках-оспинках, подгребал к себе бродяга. Половина лица его по-прежнему отливала синевой, будто бок гнилого фрукта.

— Сегодня представлений не будет! — пропела Анна, ведя под уздцы одного из наших здоровяков-тяжеловозов. Тяжеловоз ступал следом степенно, покачивая лощёными боками, отгоняя одним лишь движением мышц назойливых мух, и на каждый его шаг приходилось полтора шажка дрессировщицы.

— Мы не за представлениями, — робко сказал король. Я, ожидавший услышать что-то, что стиснет всю эту игрушечную площадь с игрушечными вагончиками и крошечными стульями между двух ладоней и встряхнёт так, что птицы будут шлёпаться прямо в фонтан, а мы улетим в небо, подумал сперва, что то говорит пухлая дочка пана Жерновича или на худой конец няня-Д'Арк. — Нам нужен пан Аксель.

— А, так вы знаете Капитана! — обрадовалась Анна. Она их не узнала. Похоже, события той ночи полностью вымылись из её головы. — Вам повезло, сегодня же мы уезжаем.

— Ну, да, — совсем смутился король.

— Аксель! Аксель, к тебе здесь гости! Не представляю, куда он запропастился, — она увидела меня и сказала: — Беги-ка, позови Акселя.

Капитана я нашёл в автобусе. Заглянул в салон, собрался уже пойти поискать в одном из фургонов, но мокрый нос моего хвостатого друга, словно металлическая стружка в полированный бок магнита, ткнулся в рукав капитанской рубашки. Рукав, извиваясь и скребя пуговицей на манжете, уполз в полумрак под водительским сиденьем.

Я наклонился и сказал:

— Тебя там спрашивают странные люди. Кажется, те, с кем ты выступал вчера ночью.

— Передай им, что я занят… Нет! Нет! Скажи, что меня нет совсем. Что я сегодня утром бросил вас и уплыл в шлюпке на Аляску.

— Я не могу. Анна уже сказала, что вы где-то здесь. Кроме того, мне кажется, они видят сейчас через окно, как я с вами говорю.

Аксель выползает из-под сиденья, растерянно выуживая из рукавов и брюк похожие на мышат комочки пыли, и я устремляю ещё раз взгляд в полутьму — быть может, там какая-то ниша? Как он смог туда поместиться? Но никакой ниши нет, узкое пространство, где может спрятаться разве что средних размеров кот. И мой трепет перед этим человеком с глядящими словно из глубины веков из-за пыльных стёкол глазами снова достигает невиданных высот. Одно слово — фокусник. Резиновый человек. Я видел как-то по телевизору, что такие люди могут завязаться вокруг себя в узел, и позвоночник с рёбрами у них не твёрже, чем велосипедная покрышка.

Он выглядывает наружу и хватается за голову:

— Какой кошмар, ты слышишь, Шелест! Они привели с собой зомби!

— Это не зомби, — возмущается король. Эмоциональный возглас Акселя достигает его ушей. — Это Юзеф.

Возмущение спускает, как проколотый шарик, когда Анна снова глядит на него. И король бормочет, изучая бороздки на поверхности стола:

— Юзеф. Он не слишком-то социо… социален, но очень хороший человек. Плохому человеку мы не доверили бы сторожить ценные вещи под дождём в холодной машине…

Окончательно запутавшись, он замолкает. Зато поднимает голову бездомный. Оторвавшись от кружки с пивом и от салата, тычет в Акселя вилкой:

— Точно, он. Этот. И вот тот сопляк, — на этот раз вилка указывает на меня. Глаза его близоруко ворочаются в глазницах, будто бы каждый глаз сам по себе. — И ещё один господин, такой, весь из себя обросший и мелкий, с таким — Хафф! — грубым голосом. Германец. Наверное, какой-нибудь музыкант. Поверьте мне на слово, они вечно такие-сякие, и в носу у них волосы. Воображают себе невесть чего, думают, раз закончили свою санаторию, так могут будить усталого человека… ага! Вон он! Всё сходится, говорю я вам.

Мы все посмотрели на Мышика, который в центре всеобщего внимания расцвёл и разразился довольным ворчанием, предполагая, что теперь ему даже не обязательно выступать, чтобы заслужить аплодисменты и что-нибудь вкусное на ужин; а бродяга снова уткнулся в тарелку с салатом.

Некоторое время висит мёртвая тишина, которую в конце концов решается надрезать Король:

— Это… приятель… не заглядывал ли ты… — он смотрит на Анну, которая, прислонившись к крупу меланхоличного тяжеловеса, насмешливо следит за развитием диалога, и окончательно скисает.

— Ты хочешь узнать, не был ли я сегодня где-нибудь около двенадцати дня на одном пустыре, — услужливо подсказывает Аксель.

Жанна Д'Арк, всё время хранящая царственное молчание, видимо, придаёт королю здоровенными туфлями под столом какое-то ускорение, потому как слова вылетают, словно из пушки:

— И… именно так, я…

— Я там был, — кается Аксель. Он приосанился, будто на него направлена дюжина телекамер, или… нет, не камер — десятки глаз со зрительских лож. — Мы с моим юным другом, вот этим славным юнгой, совершенно случайно заглянули туда и совершенно случайно нашли кое-что занимательное. Интересно, кто это мог оставить?

— Да в конце концов! — взрывается воительница, и щёки её становятся цвета недозрелых томатов, а грудь под блузой колышется, словно два паровых молота. — В конце концов! Мы требуем вернуть нам то, что ты присвоил абсолютно незаконно!

— Я ничего не присваивал, — убитым голосом возражает Аксель. — Я нашёл! Искать клады не запрещено законом.

— Нет! Довольно отговорок! — Король вскакивает, и тут же, словно устыдившись порыва, пригвождает себя обратно к стулу. — Воровство это самое… это плохо, понимаешь, друг? Я в в… выз…

Чем дальше, тем сильнее Король стесняется общего внимания и пытливого взгляда Анны. Слова вянут под нёбом, как будто пытающаяся прорости в сыром погребе картошка. Мышик подбирается, чтобы его обнюхать, и он подскакивает, почувствовав прикосновение собачьего хвоста. Я подумал, как, должно быть, сложно работать ему актёром. А потом подумал, как превосходно играет он свою роль.

— Ты меня вызываешь на что-то? — заканчивает Аксель.

— Именно так!

— На что же?

— На со… — он всплескивает руками в полнейшем бессилии, — сос…

— На состязание по магическому искусству?

— Похоже, все они слегка двинутые, — говорит Марина, и только это помогает мне не стать невольной декорацией театра, что воздвигся сейчас из обыденных предметов. Шатёр куполом небесного свода вздымается над головой, декорации объёмны и чудовищно реальны, до того, что даже оплётший стену «Зелёного камня» виноград не кажется пластиковым, а видя отражённый в лужах багряный свет, хочется поверить, что то на самом деле где-то выглянувшее в просветах туч солнце, а не искусно замаскированный прожектор… Сам же я едва не почувствовал себя третьестепенным актёром, застывшим в переигранном напряжении в ожидании развития событий, и только Мара, выпадающая из этого действия, как листочек из познавательной книги о солнечной системе и движении планет в книжке сказок братьев Гримм, становится отдушиной, через которую проникает свежий воздух.

Аксель театральным жестом вынимает из-за уха, из отросших патлов сигарету. Бледность распространяется по его лицу от округлостей очков. Кульминационный момент подступает, подгоняемый, словно барабанным боем, стуком вилки Юзефа.

— Что же, да будет так, — говорит Аксель именно таким голосом, которого от него ждут. — Мы сразимся, как настоящие волшебники.

Кажется, что прожектор подсвечивает лицо капитана снизу, через зеркала на полу, будто бы набрасывает на его фигуру красноватую прозрачную ткань: плащ на гордую фигуру римского полководца или же мушкетёра, перед тем, как он скажет: «Всё! Стреляться! Вызываю вас на дуэль!»

Он обвёл нас взглядом и добавил внушительно:

— Сразимся, как братья, что оказались врагами. Кстати, познакомьтесь, вон там стоит мой секундант. Нет, вон там, за автобусом… его зовут Костя. В случае моей смерти он возьмёт в руки оружие и довершит начатое.

— А вот мой… — Король останавливает выбор на няне; она старается придать своему лицу высокомерное и каменное выражение. — Кстати, все, что вы сказали в конце, не входит в обязанности секунданта. Если не верите, можете перечитать Дюма. Или историю. Когда кто-то из противников погибает, дуэль считается завершённой.

— Да? — Аксель трёт брови. — Как пожелаете. Я знаю здесь рядом отличное место.

— Вот это как раз решают секунданты, — подсказывает Король.

— А из-за чего сыр-бор? — тихо спрашивает Анна.

— Мой согласен! — говорит Аксель, не взглянув на Костю.

— Нужно ещё посмотреть, что это за место, — ворчит воительница.

Капитан подлетает к женщине, хватает её под руку и с видом заправского коммивояжера начинает втолковывать:

— Лучше места вы всё равно не найдёте. Кроме того, что там есть всё для дуэлей, есть ещё и замечательный бар!

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не захлопать в ладоши, вспомнив в последний момент, что сам вроде как на сцене. И тут же слышу аплодисменты за спиной — там три женщины, разместились на скамейке, привлечённые этой импровизированной сценкой.

Аксель ныряет под руку к королю, и таким образом, обняв друг друга за плечи, они кланяются зрительской «трибуне». Даже Юзеф поднимает голову и степенно кивает; его шея наливается кровью.

— Они и правда будут драться? — спросил я у Марины. Она уже вернулась к прерванной работе; вооружившись отвёрткой, чтобы отколупывать с покрышек грязь, осматривает колёса повозок и каждое смазывает из маслёнки.

— Правда. Хотя, я бы не спешила называть это дракой. Можешь сходить посмотреть, но лучше бы остался и помог.

Костя не проявляет никакого интереса к дуэли, руки по локоть под радиаторной решёткой, автобус распахнул перед ним рот, как человек в кресле дантиста, и Аксель поворачивается ко мне:

— Шелест! Спасай. Ты будешь отличным секундантом. Ты ведь читал все эти приключенческие книжки и знаешь что к чему, верно?.. Вот и отлично, вот и идём. Надеюсь, ты не боишься крови.

Мы вчетвером — Юзеф остался вылизывать тарелки, и я был очень этому рад — проследовали по каким-то хитрым улочкам, углубляющимся в сплетения бельевых верёвок. К моему изумлению, никто не проявил должного внимания к предстоящей дуэли: Марина и Костя занимались подготовкой транспортных средств к дороге, Анна чистила копыта лошадям. Джагит высунулся из повозки со своими змеюками и спросил, что такого интересного откопал Аксель. Я навострил уши, но в их тихом трёпе ничего не разобрал.

— Здесь! — сказал Аксель, и мы остановились перед старинным кирпичным зданием с заложенными кирпичом окнами. «Бросай монетку!» — гласила неоновая вывеска.

— Хороший выбор, — одобрил король. Сейчас, его голос немного окреп, но всё равно оставался нежен, как растекающееся по ломтю хлеба масло.

Мы вошли внутрь. Зала окружила нас духотой, темнотой и миганием сотни лампочек, и я сразу вообразил, что мы оказались в машинном отсеке космического корабля. Гул и правда стоял машинный, и лампочки, многочисленные экраны перемигивались так, как будто общались друг с другом какой-то хитрой морзянкой. Тощий парень с косичкой подошёл к нашей странной компании, чтобы взять плату за вход («пять злотых с носа, и по пятьдесят грошей каждая из этих волшебных машинок!»), и я, наконец поняв, куда мы попали, едва не заорал от радости.

О да, здесь были десятки разнообразных игровых автоматов. Не «одноруких бандитов», в которых опасные дядьки в американских фильмах пытаются сколотить миллионы, а другого пошиба. В этих можно поиграть в гонки или полетать на истребителе, подгоняя на пузатом экранчике крестовину прицела под вражеские самолёты, состоящие из нескольких кубиков.

— Итак, — сказал Аксель, запихав руки в карманы брюк и переваливаясь с пятки на носок, похожий в окружении подмигивающих роботов на щуплого угловатого подростка. — Какое оружие выбираете?

— Павел! — взвопила женщина. — Ты же не будешь с ним играть в игрушки!

Король сконфуженно улыбнулся.

— Но Симми. Это всего лишь дуэль. Современные дуэли — лазерные пистолеты.

— Если вы думали, что мы будем доставать тут шпаги из воздуха, как какие-нибудь средневековые шуты, то вы сильно ошибаетесь, — насмешливо подтвердил Аксель.

— Но он вор! Он у нас кое-что украл!

— По-моему, он и не отрицает. Не волнуйся, меня же не убьют.

— Украл не что-нибудь там, а деньги!

— Какие ещё деньги?

— Мне-то что с того, убьют, и ладно. Ты всегда был легкомысленным, но насколько ты легкомысленен, я и представить не могла.

— Погодите, друзья-ребятушки… — Аксель появился меж ними, словно чёрный астероид, выплывший из первозданного течения млечного пути. — Помолчи, Симона. Вы тут толкуете про деньги, а я ничего не понимаю.

Женщина как никогда сейчас похожа на воительницу, раздувается и надувает щёки, будто болотная жаба. Я на секунду представил, как она выдирает своими огромными ручищами из пола эти хитрые машинки, похожие на роботов из Звёздных Воин, как они рассыпают искры, как во все стороны щебёнкой из-под автомобильных колёс летят клёпки. Мальчишка-кассир наконец разглядел в темноте, что гости к нему пожаловали совсем не обычные, и затих в конуре своей коморки, вытаращив глаза.

— В тех! Газетах! Были! Деньги! Деньги! Вся наша выручка за три дня! И я пытаюсь разобраться, почему мой братик тут с тобой нянчится вместо того, чтобы позвать полицию! О, теперь я поняла! — её голос внезапно пролился слезами, как будто худое ведро. — Вы, оказывается, в сговоре, мальчики! Такой подлости я не ожидала, братец. Только не говори, что это пустые домыслы…

— Но зачем же тогда надо было их прятать? — я никогда ещё не видел Капитана таким растерянным. — Да ещё поручать охрану мертвецу?

— У нас нет разрешения на работу, — вздохнул Король.

А воительница проревела:

— Чёртовы жандармы уже устроили вчера обыск у нас в лагере.

Из внутреннего кармана куртки Капитана появился газетный свёрток, грязный, с мокрыми разводами. Он с песочным звуком опустился на экран автомата, предлагающего преодолеть на скорость лабиринт. Аксель аккуратно, слой за слоем, снимал бумажную скорлупу, будто раздевая слегка перезрелую капусту. Женщина сразу успокоилась, только пробурчала королю:

— Проверь, чтобы не пропало ни одного гроша. Пересчитай хорошенько.

Мы с королём делали робкие попытки поднырнуть под руку, пытаясь хоть что-то разглядеть, когда капитан выпрямился, поскрёб за ухом. Растерянно улыбнулся:

— Здесь и правда деньги. Ничего не понимаю.

Одним пальцем покопошился в груде мелочи и скомканных бумажках, после чего отступил и дал подобраться к столу дебелым рукам Симоны.

Из игрового здания мы вышли уже вдвоём — король и воительница остались упаковывать свои сокровища обратно. Я немного сожалел, что не удалось потратить ни гроша на эти жужжащие-пищащие-мигающие машины, не удалось сесть за штурвал космического корабля, чтобы направить его на уничтожение фиолетовых пришельцев, или хотя бы посмотреть, как играет Аксель. Король, судя по кислой мине, сожалел о том же, и я успел порадоваться, что нашёл родственную душу.

Удивление Акселя открывалось мне, будто книжка с картинками, такое искреннее, будто мир вдруг перевернулся, и устаканился кверху ногами.

— Зачем прятать деньги? Это же клад, в конце концов, а не банк, и даже не банка, чтобы хранить эти пошлые бумажки.

— Чтобы их нашли, — сказал я глубокомысленно. То есть, я не имел ввиду ничего глубокомысленного, а просто ляпнул первое, что пришло в голову.

— Что?

— Клады всегда кто-то находит. Я не читал ещё ни одной книжки, в которой клад так и остался бы не отрыт. Откуда вы узнали, что там спрятаны сокровища?

— Это интересно, — сказал Аксель не то на моё заявление относительно кладов, не то на вопрос. И застегнул рот на молнию до самого нашего возвращения в родной скверик. Здесь уже истекал выхлопными газами наш похожий на доисторического гиппопотама (и, похоже, страдающий соответствующим возрасту расстройством желудка) автобус.

Я сам задумался над своими словами, пробовал поворачивать так и этак, переставлять буквы, ковырять отвёрткой, периодически поглядывая на шаги капитана, вновь обредшие под собой шаткую палубу.

Капитан сходил к пану Жерновичу, чтобы принять от него на дорожку вяленого мяса и сыра. Потом в ответ на вопросительный взгляд Анны махнул рукой — мол, можно трогаться.

Наш караван снова был в дороге. Всеми овладело сладостное нетерпение. Несмотря на то, что мы были ещё в черте города, более того, даже не тронулись с места, мы уже были в дороге. Я развалился на ящиках на корме автобуса и жалел, что так и не удалось попрощаться с братьями-финнами, предстающими перед моим внутренним взором спичками (одна подлиннее, другая — покороче), разгоняющими тьму моего прошлого — они первые, кому я рассказал о господине на доисторическом велосипеде. И вот наконец Костя осторожно начал маневрировать, стараясь не задеть фонтан и не заехать случайно на газон. Пан Жернович плакал, утирая лицо фартуком, его дочь махала нам рукой. Лошади били копытами. За два дня они порядком застоялись. Анна с Джагитом прямо на козлах одной из повозок играли в карты, Аксель сидел на козлах другой и с чрезвычайно задумчивым выражением лица грыз арахис. Марины нигде не было видно. В «звериной» повозке затеяли потасовку мартышки, их крики походили на крики чаек.

Мы вырулили на дорогу, и «Зелёный Камень» вместе с хозяином затерялся в городском хаосе. Машины сигналили нашему каравану, но сообразив, что быстрее наши тяжеловозы идти просто не могут, обгоняли по соседней полосе или по обочине. Кое-где я замечал прилипшие к стеклу детские лица.

Аксель зарядил зёрнышком арахиса прямо мне в лоб.

— Ай! — сказал я. — За что?

— Ты совершенно прав, малыш, — Капитан как ни в чём не бывало откинулся на спинку. Для удобства кучера вместо обычной седушки там было прикручено скрипучее автомобильное кресло. — Клады созданы для того, чтобы их находили. И их содержимое такое, какое должно быть. Значит, ничего другого там лежать не могло.

— А как же крысоловка? — спросил я, вспомнив давешний разговор.

Аксель махнул концом повода, отгоняя шмеля.

— Моя крысоловка сегодня выглядела как стопка денег.

— И ты понял, что она значит?

Капитан только покачал головой. Костя прибавил скорости, и лошади засопели, стараясь поспеть за резвым железным братом. Ящики заскрипели и запрыгали в тряском брюхе «Фольксвагена», и Костя затянул какую-то песню, подпевая трескучему радио, а может, кассетному магнитофону. Нас ждали новые приключения.