Будь со мной

18 Ричард

МакДара. Лживый жирный ублюдок. О МакДаре я думал, наверное, больше, чем обо всех остальных. Больше, чем о жене, больше, чем о любовнице или о своем неудачном двухнедельном браке. Я тратил драгоценные рабочие часы, представляя себе, как они с Сильвией занимаются или не занимаются сексом, а потом тратил еще больше времени на то, чтобы осознать весь объем и степень цинизма, возможно, заложенного в их отвратительный сговор. Я прошерстил его безграмотные электронные письма, которые еще не успел удалить, в надежде обнаружить в них скрытые намеки на Сильвию. Но ТЖ мне всегда представлялась совершенно другой — замужней, эффектной и, что важнее всего, обычной.

Я скучал по нему. Ненавидел его больше, чем кого-либо на свете. В понедельник после свадьбы первым моим порывом было вломиться в его офис, для начала хорошенько навалять ему, а потом вытрясти из него все, что ему известно о Сильвии Лавинь. «Когда? — думал я. — Как?» Я смог вспомнить только один раз, когда видел их рядом после того ужина у меня дома в компании с оравой галдящих Феронов. Она была совершенно незаметна, держалась всегда в стороне, не пила и не вступала в разговоры. Потом вдруг совершенно четко вспомнил, как будто вывел на чистую воду преступника: в тот вечер МакДара долго разговаривал по телефону в моем рабочем кабинете. Была ли с ним она? Была? Сумела ли она тайком просочиться в его жизнь именно в тот раз?

На следующий день, утром, на работе я поднялся на крышу и стал всматриваться на восток, туда, где были видны высотные здания, в которых МакДара проводил все свое время, и было у меня лишь одно желание: запрыгнуть в такси, ворваться туда и выбить из него правду, так, чтобы он стал молить о пощаде. Но я был не настолько глуп. Мне нельзя было идти на такой риск и подвергать еще большей опасности свой брак. Совершенно очевидно, что этот кретин ни сном ни духом не знал о том, чем еще занимается его любовница, так что та вспышка насилия с моей стороны была наверняка отнесена на счет слишком уж разыгравшегося желания защитить от посягательств честь и невинность нашей с Лелией общей знакомой. Так что его фальшиво-возмущенные просьбы выйти на контакт, оправдания и внезапные лживые просветления холодно игнорировались мной в простой форме — когда он звонил, я сразу посылал его к черту.

— Давай сейчас устроим себе медовый месяц, — обратился я к Лелии после нескольких дней супружества, которые прошли в таком напряжении, что я мог говорить только подобными воззваниями.

— Каким образом? — вяло спросила она, и мне пришлось задуматься о наших трудовых обязательствах, вспомнить о том, какую идиотскую ошибку я совершил, согласившись отложить наш медовый месяц до ее университетских летних каникул, чтобы потом она смогла уйти в декретный отпуск. Нужно было сразу хватать ее в охапку и уезжать куда-нибудь, подальше от всей этой нервотрепки. Впрочем, в глубине души ни она, ни я не хотели никуда ехать.

— Пожалуйста, — попросила она. — Поговори со мной.

Но от одной мысли об откровенном разговоре глаза в глаза мне становилось муторно. Точно так же меня пугало то, что мы утратили способность общаться свободно. После свадьбы мы почти не разговаривали, и это при том, что раньше болтали постоянно, иногда даже жертвуя сном или сексом. МакДара был единственной темой для разговоров, которая возникала регулярно, как будто он каким-то образом превратился в изначальную причину наших печалей. Мои жалкие потуги придумать более или менее достоверное объяснение своему поведению не смогли облегчить ее душевных страданий. Она плохо спала, редко говорила о своей беременности, перестала хватать мою руку и с восторженным и напряженным выражением, которое я должен был отзеркалить, прикладывать ее к животу, чтобы я почувствовал, как бьется ребенок (чего мне ни разу так и не удалось).

— Ты все еще… ходишь к врачу? — хотел я спросить ее, но, боясь, что сам вопрос вызовет непостижимую для меня бурю негодования, так и не нашел подходящего случая задать его.

Вот из этого, понял я, и состоят дерьмовые браки. Так живут все эти ненавидящие друг друга парочки; пенсионеры, молча читающие меню в гостиничных столовых; все те, кто десятилетиями копит в себе чувство обиды и тянет за собой капризных бледных детишек. Наши самые давние темы для споров, появившиеся, как я теперь понимал, еще в первый год нашего знакомства, всплывали на поверхность вновь и вновь, приобретая все новые отвратительные формы, которые не могли скрыть их повторяющейся природы. Одно лишь показавшееся подозрительным изменение тона могло привести к вспышке новой серии хорошо отрепетированных обвинений и контробвинений, заканчивающихся слезами. Однако крики и напряженное молчание служили лишь защитой, помогающей нам в пылу перепалки забыть о самом предмете спора, который мог бы вскрыть правду. После мы обходили друг друга стороной и с головой окунались в работу, чтобы лишь поздно ночью, совершенно без сил, лечь в кровать не вместе.

Однажды утром я засмотрелся на ее лицо, на котором июльское солнце рассыпало веснушки. Кожа у нее под глазами сделалась дряблой и растянутой, казалось, что она постарела и поникла, словно это я изменой подорвал ее жизненные силы. Вдруг стало ужасно жаль ее.

— Прости меня, — пока не проснулась она, шепнул я ей на ухо. — Прости.

О самой Сильвии Лавинь не было слышно. На следующее утро после свадьбы я проснулся с мыслью отныне относиться с презрением к этой мелкой кошке-предательнице. Мне хотелось вымарать ее имя из страниц своих мыслей, гордым молчанием встретить ее мольбы, наказать ее так, как она того заслуживает. Но к тому времени мне бы уже стоило ее знать получше. Как всегда неуловимая, она просто исчезла. Предположение о том, что она проводит время с МакДарой (поездки в его роскошное гнездышко, изысканные свидания в барах Сити), породило во мне желание снова дать ему кулаком по морде, но на этот раз сильнее, так, чтобы у него челюсть вылезла вперед, как у Отчаянного Дэна[52], и чтобы всем стало не только жалко его, но и смешно. Ощущения были такие, словно в желудке у меня развивалась язва.

Где же ты? Любовь моя, я так скучаю.

Она преследовала меня, даже несмотря на то что я искренне пытался изгнать из памяти ее образ. Теперь я думал о ней неохотно, как будто у меня была на нее аллергия, но она глубоко засела у меня в мозгу, посылая, когда я терял бдительность, спазмы плотского желания и старого невинного чувства любви. Я находил записки, когда-то, в незапамятные времена, написанные ею, под грудами книг на столе у себя на работе, один раз даже дома. Я включал компьютер, чтобы увидеть отрывки ее романа. Однажды на работе залез в свой электронный почтовый ящик и увидел там новое письмо. Хватило глупости открыть его. «Она мне мозги трахает», — как-то написал МакДара. Это было несколько недель назад или месяцев, когда он все еще был мне другом, ТЖ была неким абстрактным образом любовницы, а мир еще не сошел с ума.

Я удалил ее имейл, даже не прочитав внимательно, так же как заставлял себя выбрасывать письма, которые она слала мне. На рабочем столе я как-то нашел любовную записку, которая меня тронула, но и ее я скомкал и бросил в мусорную корзину, перед тем как пойти с работы домой. Как бы я ни ненавидел ее, МакДару, Чарли, всех их, странная фраза застала меня врасплох, заставила неровно дышать, пронеслась по венам. Но только я любил Лелию. Мысль о том, что я мог потерять ее за те две ужасные недели, породила во мне отчаянное желание не ловить журавля в небе, а сохранить синицу, которая когда-то была у меня в руке. Я хотел ее больше всего на свете. В один прекрасный день я понял это совершенно отчетливо. Наконец-то я это осознал.

Однажды, выходя из «Сейфуэй», я увидел внизу лестницы женщину с ребенком. Когда я уже подходил к двери, женщина упала на тротуар, подвернув ногу, и ее поврежденная лодыжка, ноги, расставленные в стороны перед толпой незнакомых людей, ее унижение вызвали у меня невероятную жалость; сама ситуация выбила у меня из головы все, кроме сочувствия и ужаса, в мгновение ока обнажив ценности, которые были для меня важнейшими в жизни. Я бросился к ней. Ребенок вцепился в нее, уткнув лицо в живот, а она обнимала его рукой, хотя у самой был раскрыт рот в беззвучном крике. В ту секунду я понял, что в жизни главное.

Лелия. Она была нужна мне, она и жизнь с ней. Мое предназначение — защищать ее и ребенка, который находился в ней и которого я по-прежнему не мог себе представить. В этот момент прозрения я дал себе обещание, которое для меня было важнее любого свидетельства о браке.

Я шел домой. По правде говоря, нельзя сказать, чтобы этот ребенок был для меня желанным. Но и нежеланным он не был. Желанной была она, а вместе с ней и наш ребенок. И, как все нерадивые и плохие отцы, я попытаюсь себя заставить полюбить его.

Посмотрел на выходившее на площадь окно нашей квартиры и, увидев, что внутри не горит свет, понял, что только от меня зависит, смогу ли я вернуть ее, смогу ли сломать барьер молчаливого отчуждения, понял, насколько все на самом деле просто. Во мне горело желание посвятить себя и всю свою жизнь той любимой женщине, которая стала моей женой. Это откровение и облегчение, которое оно принесло, ошеломляли. У меня даже запершило в горле. Я снова посмотрел на темное окно, отогнал выползший откуда-то страх и бросился вверх по лестнице, повторяя про себя: «Слава Богу, слава Богу, слава тебе, Господи, за то, что предупредил меня». Сердце выскакивало из груди. Я бежал, перепрыгивая через ступеньку. Что бы теперь ни случилось, я больше никогда не предам ни ее, ни ребенка. В квартире было тихо. Но она должна быть дома, наверняка она должна быть дома.

— Лелия! — крикнул я.

Еще раз выкрикнул ее имя и вбежал в комнату. Квартира изменилась. Ее вещей не было.