Былого ищу следы…

Сугробы на мраморной лестнице

Эти несколько тетрадок в коленкоровых переплетах! Однажды мне дала их искусствовед и реставратор Екатерина Юрьевна Иванова.

Гак выглядел один из музейных залов в 1942 г.

- Посмотрите. Это дневники моей матери Натальи Николаевны Бритовой, которые она вела в годы войны. Мама была ученым секретарем Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, членом его ученого совета. В дневниках говорится и о сохранении музейных экспонатов. Вас, кажется, интересует такой материал…

Да, материал о сохранении и спасении во время Великой Отечественной войны художественных ценностей меня весьма интересовал. Об этом я опубликовал несколько очерков.

Бритова писала дневник, естественно, сугубо для себя. Быть может, еще для дочери. Писала в тяжелые дни, чтоб высказаться, немного облегчить боль и горе, и в дни светлые, умиротворенные. Человеком она была сдержанным, поэтому в дневнике особо не распространялась - несколько коротких четких слов, никаких рассуждений, никаких эмоций. Старалась хоть двумя фразами, хоть одной, но отмечать каждый ушедший день. Не всегда это удавалось, в дневнике есть недельные пропуски - тогда, очевидно, приходилось совсем тяжко, не до заметок было.

Дневник Бритовой, активной участницы сохранения всемирно знаменитых художественных сокровищ Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, несомненно, является истинным историческим документом.

Наталья Николаевна Бритова в 1924 г. окончила Московский университет. Через шесть лет пришла в Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, в то время он назывался Музеем изящных искусств. Одна из немногих оставшихся во время войны сотрудников. Позже и до своей смерти в 1968 г. заведовала отделом античного искусства. Крупный советский специалист. Оставила после себя добрую память, восхищенное и трогательное уважение всех, кто, но словам одной старой сотрудницы, знал «нашего лучшего человека». Оставила серьезные научные труды и эти тетради в коленкоровых переплетах.

Ее военные записи настолько меня взволновали, что я уже не мог не рассказать о том, как в 1941 - 1943 гг. были спасены художественные сокровища Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, о самоотверженных его сотрудниках, и Бритовой в их числе, которые совершали свой ежедневный подвиг в условиях чрезвычайно трудных, о чем до сих пор почти неизвестно посетителям музея. Наверное, за всю более чем семидесятилетнюю его историю этот период - самый неизведанный. Еще раз повторяю, что я сознательно ограничил свое повествование сорок первым - сорок третьим годами.

Я просмотрел документы военных лет, сохранившиеся в музейном архиве, встретился с уже немногими тогдашними сотрудниками - все эти сведения дополнили, пояснили краткие, подчас слишком краткие, строчки дневника Бритовой. Но именно этими строчками, достойными быть вырубленными в мраморе, я начинаю каждую главку своего очерка.

29 июня 1941 г. Лапин ушел добровольцем на фронт…

Главного хранителя Николая Федоровича Лапина считали «сухарем». Однако те, кто узнавал его ближе, открывали за требовательностью, строгостью, немногословием и доброту и отзывчивость, даже сентиментальность. С удивлением узнавали, что он страстно любит цыганское пение. А еще - собирает все, что относится к городу Судаку. Москвич, а так увлечен небольшой крымской крепостью! Книгу написал о ней.

Но, пожалуй, главной чертой его характера было обостренное чувство долга. Перед собой, перед обязанностями своими, перед страной. Быть может, потому, что Московский художественный институт заканчивал у Владимира Андреевича Фаворского. Хорошо помнил слова выдающегося художника: «Основой подвига является забвение себя. Когда перед тобой возникает что-то большее, например, Государство или Человечество». В сорок первом нужно было забыть себя…

Николай Федорович вышел из призывного возраста и здоровьем крепким не отличался, поэтому добился, чтобы его зачислили в ополчение. После разгрома фашистов под Москвой вернулся в музей, затем работал в Полиграфическом институте.

Вступили в народное ополчение такие крупные ученые, тесно связанные с музеем, как Владимир Дмитриевич Блаватский, Всеволод Игоревич Авдиев, научный консультант музея Абрам Львович Гуревич.

Но еще в июне ушла в действующую армию почти вся музейная молодежь: не стало в музее обаятельного и веселого Алексея Воробьева; талантливого затейника, всеми любимого Василия Перегудова; Василия Симонова, мастера на все руки, справедливо прозванного палочкой-выручалочкой; Василия Самоцветова, беззаветно преданного музею; техника Василия Рычагова, маляра Дмитрия Мятечкина, скульпторов-форматоров Василия Прохорова и С. Мясина, Михаила Филатова, Михаила Глебовского, братьев Ивана и Михаила Костиковых…

Вернулись немногие.

О тех, кто не вернулся, я почти ничего не узнал: они не успели обзавестись семьями, накопить архива, создать научные труды. Они были слишком молоды…

Первой жертвой войны в музее стал рабочий по развеске картин Франц Казимирович Каскевич. 4 июля 1941 г. он возвращался с работы по рытью окопов и где-то под Смоленском попал под бомбежку…

15 июля. Эвакуированы первые 460 ящиков с картинами в сопровождении Александровского и Ломакина.

Распоряжение о свертывании экспозиции поступило 2 июля. На сборы и подготовку экспонатов к вывозу в тыл дали десять дней. Эвакуацией руководили директор музея Иван Иванович Короткое, его заместитель Владимир Владимирович Малков (вскоре направленный уполномоченным Комитета по делам искусств при СНК СССР в Крым по эвакуации музеев), ученый секретарь Наталья Николаевна Бритова.

Собрать, упаковать и отправить в глубокий тыл десятки тысяч экспонатов музея, имеющего мировое значение, крайне сложно, а учитывая тревожную военную обстановку и предельно сжатые сроки - почти невозможно. Художественные шедевры, к примеру, картины Рембрандта или Мурильо, даже при переноске из зала в зал требуют специальной, иногда длительной подготовки. А здесь нужно эвакуировать их за тысячи километров, притом при обстоятельствах, неблагоприятных для транспортировки и сохранности. Но война неумолимо диктовала свои жесткие законы, и на восток были вывезены основные ценности и Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, и Третьяковской галереи, и Исторического музея, и Государственного музея Революции СССР, и других московских музеев.

Проверкой состояния произведений и соответственно тем, как они должны быть упакованы, занимались реставраторы: живописью - Павел Дмитриевич Корин, наш выдающийся художник, а скульптурой - Михаил Александрович Александровский. Для каждого холста - а вывозилось их свыше 700! - для каждого из десятков тысяч предметов должны быть созданы особые «дорожные» условия. Большинство экспонатов весьма чувствительны ко всяким внешним воздействиям, к изменению температуры, к режимам влажности. Хрупкие сосуды и вазы заворачивали в вату, укладывали в стружки. Большие полотна снимали с подрамников, прокладывали фланелью и накатывали по нескольку штук на специально сконструированные валы, затем их помещали в ящики соответствующей формы. Ящики с особо ценными живописными произведениями, к примеру, картинами Рембрандта, Фаюмскими портретами, обивали цинком. Древние папирусы бережно вкладывали меж пластинками линолеума. Монеты и медали предварительно обрабатывали аммонием, промывали в дистиллированной воде, а после покрывали слоем расплавленного воска. Нумизматические коллекции заняли три тяжелых, почти неподъемных ящика. В них уместилось 16 197 древних монет, медалей и иных знаков. Ящики пришлось укреплять внутренними распорками.

Всего понадобилось 500 ящиков различных размеров и форм. Изготовление их осложнилось тем, что присланные доски оказались сырыми. Пришлось их сушить, благо погода стояла солнечная, жаркая. Потом доски оклеивали дерматином и клеенкой. Наиболее ответственные ящики мастерил столяр-краснодеревщик и реставратор Касьян Васильевич Барышников.

- Печальное зрелище представляли наши залы, - вспоминает Михаил Александрович Александровский. - Висели на стенах пустые рамы без полотен, словно мертвые глазницы. Тяжело было на сердце! Вот я проработал в музее 45 лет - с 1933 по 1978 г. На пенсию ушел из-за глаз, слепнуть стал. Сейчас без сильной лупы читать не могу… За эти годы всякое случалось. Но самое безотрадное, подавленное настроение, конечно, овладело мною в июльские дни сорок первого года… Где занимались упаковкой? Да где придется! И в залах, и в Итальянском дворике, и в помещении нынешней аудитории.

Работали все. С раннего утра и до темноты. Помогали студенты, красноармейцы, рабочие столичных театров. Но с каждым днем их становилось все меньше и меньше - одни уходили на фронт, другие эвакуировались из Москвы.

Куда эвакуировался музей? Никто этого не знал.

На станцию Москва-Товарная ящики отвозили на военных автомашинах под охраной красноармейцев. Они же грузили их в вагоны.

- Когда ушел наш состав из Москвы? - Михаил Александрович задумался. - Должен был 15 июля. Говорите, так и в документах написано? Но, помню, мы стояли дня три. И домой забежать за необходимыми вещами нельзя было - отправления ожидали с часу на час. Выехали, по-моему, числа 17-го или 18-го. С твердой уверенностью, что покидаем Москву на три-четыре месяца. Они-то вон обернулись несколькими годами!…

В специальном музейном эшелоне находились экспонаты не только Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, но и Государственной Третьяковской галереи, Музея искусств народов Востока, других московских художественных хранилищ, частных коллекций (например, собрание картин балерины Е. В. Гельцер), а также Государственная коллекция редких музыкальных инструментов. Через несколько часов после ухода поезда на станцию налетели фашистские самолеты и подвергли ее сильной бомбардировке. Эти несколько часов, вероятно, и спасли эшелон от разгрома. Трудно себе представить, какой невосполнимый урон понесла бы отечественная и мировая культура!…

Было отправлено 460 ящиков, в которых находилось 101824 экспоната, из них 76 593 гравюры и рисунка, 129 скульптур, 681 картина, 126 редких книг, 1216 папок архива. В далекое и, как мы видим, небезопасное путешествие отбыли Фаюмские портреты, полотна Рембрандта, Гвидо Рени, Строцци, Боттичелли, Веронезе, Му-рильо, Пуссена, Давида, Делакруа, Ватто, Коро, Курбс и других знаменитых мастеров, которыми мы ныне восхищаемся, не представляя непростую их военную судьбу. Подавляющее число картин никогда за свою долгую жизнь не перевозились так далеко и при столь чрезвычайных обстоятельствах.

Начальником эшелона был назначен директор Третьяковской галереи Александр Иванович Замошкип. За ценности Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина отвечали и. о. главного хранителя Петр Иванович Ломакин и реставратор Михаил Александрович Александровский. На их попечении оказались и картины музея-усадьбы «Архангельское».

Сотрудники музеев со своими семьями разместились в товарном вагоне, оборудованном двойными нарами. Больше в нем не было никаких удобств. Некоторые ил отъезжающих не успели взять теплую одежду и продукты питания.

Уже в пути Замошкин согласно специальному предписанию вскрыл «совершенно секретный конверт» и узнал из него, что конечным пунктом эшелона является Новосибирск. Ехали десять дней. Столица Сибири встретила сильным, прямо-таки тропическим, ливнем. Насквозь промокшие люди всячески старались защитить от водяных потоков ящики с картинами. Их закрывали всем, чем только можно, даже собственными плащами, пока перевозили с товарной станции до нового здания оперного театра, где экспонатам предстояло провести несколько лет.

Здание Новосибирского оперного театра было не совсем достроено, но помещений в нем оказалось много, места хватило для московских и других эвакуированных музеев. Тяжелые ящики Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина и Государственной Третьяковской галереи разместили на втором этаже. На них уложили более легкие ящики, в основном с графикой и книгами. Меж ними оставили проходы, по которым ходили дежурные. Круглосуточное дежурство было организовано сразу же. Вдвоем по восемь часов.

Через несколько дней после приезда случилось ЧП. Однажды дежурные увидели возле ящиков небольшой натек воды. Все всполошились. Поскольку ящики вскрывать категорически запрещалось, то Замошкин телеграм-. мой немедленно оповестил о случившемся Москву. Ему разрешили осмотреть содержимое «сомнительных» мест. Однако ничего страшного не произошло. Просто некоторые живописные полотна чуть отпотели в наглухо закрытых ящиках, а в отдельные ящики все же попали капли дождя. Картины извлекли из ящиков, просушили, затем вновь упаковали.

Происшествие дало возможность обследовать вывезенные экспонаты, особенно живописные холсты и графику, и отметить с удовлетворением, что упаковали их в Москве добросовестно.

Наступили сибирские холода, сохранять художественные ценности стало намного сложнее: часто не было угля для отопления или его не на чем было привезти. Все эти проблемы в конце концов решались, но Александру Ивановичу Замошкину они стоили много сил и нервов.

Сотрудники музеев разместились в крохотных артистических уборных - вполне приемлемо по тем временам. Вначале спали и даже ели на полу. Потом изготовили столы, топчаны, табуретки. На следующий год музеям выделили в 10 - 15 километрах от города огородные участки. Далековато было ездить, но урожай картофеля, помидоров, капусты, огурцов выдался обильный. Так и скоротали зиму.

Работали, конечно. Сохраняли художественные ценности. Экспонировали по клубам, библиотекам, госпиталям выставки. Читали лекции, проводили беседы. Трудились в колхозах.

…16 августа из Москвы была эвакуирована вторая партия произведений Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. 22 ящика с 1408 экспонатами. На этот раз в Соликамск. Вначале по железной дороге, затем на барже по Каме. Разместили их в старинном Троицком соборе вместе с имуществом других эвакуированных музеев, в том числе из Москвы и Подмосковья (музей керамики «Кусково», музей-мастерская скульптора А. С. Голубкиной, Загорский историко-художественный музей-заповедник…). Летом в соборе было вполне терпимо, но зимой, когда морозы под 40 градусов, больше 20 минут в нем пробыть было нельзя даже в валенках.

А в следующем, 1942 г., 11 сентября представителю Третьяковской галереи М. Ф. Савелову были переданы для отправки в Новосибирск еще 20 ящиков с оставшимся имуществом галереи. В них находилось 136 картин, 4869 графических листов и 262 редкие книги по искусству.

22 июля. Ночью в музей попало восемь зажигательных бомб…

Одна из них пробила крышу и упала в Греческий дворик. Но… не взорвалась!

6 и 7 августа фашистские самолеты сбросили на музей около 150 «зажигалок». Пожарной охраной до ухода в ополчение ведал профессор, знаменитый археолог, историк античной культуры Владимир Дмитриевич Блават-ский. Сугубо штатские люди, в большинстве своем женщины, отыскивали бомбы на огромном чердаке с его бесчисленными балками и перекрытиями, сбрасывали их с закамуфлированной крыши. Ранее незаметные люди вдруг проявили себя героями. Никто не предполагал, что экскурсовод Надежда Николаевна Погребова, скромнейшая и изящнейшая женщина, может бесстрашно тушить «зажигалки», и делает это так «квалифицированно», словно расправлялась с ними всю жизнь. Несколько бомб обезвредила заведующая библиотекой Анна Федоровна Гарелина.

Все же в зале номер девять произошел пожар, сгорело большое декоративное панно художника А. Я. Головина «Афинское кладбище». Были повреждены гипсовые слепки, мебель.

Однако самое страшное, непоправимое произошло 14 октября. Жизнь музея как бы разломилась на две половинки: до этого трагического дня и после него… В девять часов вечера рядом с музеем, во двор дома № 14 по улице Маркса - Энгельса, угодила фугасная бомба большого калибра. Мощная взрывная волна ударила по зданию музея. Оно содрогнулось и, казалось, сдвинулось со своего места. Сместились потолки особой конструкции, погнулись толстые железные решетки на окнах, были повреждены плафоны и вдребезги разнесена стеклянная крыша. Вниз, в залы, обрушилось шесть тысяч квадратных метров стекла, сокрушая оставшиеся там гипсовые скульптуры.

В этот злополучный час в комнатке дежурных, которая размещалась тогда под лестницей первого этажа, находились сотрудники отдела античного искусства Нина Михайловна Лосева и Всеволод Владимирович Павлов. Фонарь опрокинулся и погас, запахло пролившимся керосином. В темноте что-то падало и грохотало. На голову сыпалась штукатурка. Впечатление было такое, что бомба попала в здание музея, и оно вот-вот развалится. Лишь через полчаса испуганные и оглушенные дежурные выбрались из комнаты. Они поднялись на второй этаж и увидели над головой чистое ночное небо - крыши не было…

Утром в музей пришли сотрудники, которые должны были ехать рыть окопы и противотанковые рвы. Но всем пришлось остаться и в течение двух недель вытаскивать ведрами осколки стекла, толстым слоем покрывшие полы залов, лестницу, фойе, - стекла, казалось, были всюду. А здесь еще начались проливные холодные дожди, и, как пишет Елена Ивановна Смирнова, «небесные воды» потекли на мраморные полы, на Давида, на Эрехтейон… В здании стало холоднее, чем на улице…

Вера Николаевна Крылова, только что назначенная директором музея, сразу же пошла за помощью к председателю Моссовета В. П. Пронину. В музей были присланы красноармейцы из частей противовоздушной обороны. Выручил музей и директор Метростроя - он выделил для ремонта необходимые материалы. Попытались железными листами и деревянными балками закрыть крышу. Однако надежно залатать ее не удавалось до конца войны.

2 августа. Убираем в запасники скульптуры. Работаем до 10 часов вечера…

В музее оставалось несколько сотен живописных полотен, 180 тысяч графических работ - рисунков, акварелей, гравюр, литографий, офортов. Почти полностью сохранялась библиотека, состоящая из 40 тысяч томов, в том числе многих уникальных книг и альбомов. Оставались подлинные древнеегипетские саркофаги, надгробия и скульптуры, которые невозможно было вывезти. Для них в залах соорудили что-то вроде небольших избушек с двойными фанерными стенками. Внутрь поставили обогревательные печки, чтобы поддерживать нужную температуру. А сами сотрудники жестоко мерзли, особенно в первую военную зиму, когда температура в помещениях снижалась до минус двадцати.

В дневнике Бритовой несколько раз упоминалось о переноске «до 10 - 11 часов вечера», как она писала, гипсовых изваяний с первого и второго этажей в подвалы, где в тесном соседстве наконец-то встретились средневековые святые и обнаженные античные боги. Как-то вначале я не придал особого значения фразам Натальи Николаевны о переноске. Но когда по архивным документам узнал, что было перенесено более двух тысяч скульптур, то был потрясен! Трудно себе представить, как десять человек, в основном женщины, на руках, по многим лестницам и переходам перетаскивали изваяния, которые мы ныне видим в залах!

Те скульптуры, которые вообще нельзя было двигать (скажем, всем известного «Давида» или огромную конную статую кондотьера, находящуюся в том же Итальянском дворике), завернули в рогожу и обложили мешками с песком.

Мумии египтян, забальзамированных несколько тысячелетий назад, дезинфицировали бактериофагом, тщательно оберегали от пыли и любого загрязнения. «Памятники отдела Древнего Востока находились в надежных руках, - уже после войны отметит его заведующий Всеволод Владимирович Павлов. - Принимались всевозможные меры для сохранения хрупких папирусов и древних тканей, велись научные исследования по консервации рельефов. В особенности много сил и знаний для спасения ценностей отдала хранитель памятников Древнего Востока Людмила Васильевна Крылова».

11 сентября. Открываем выставку «Героическое прошлое русского народа…»

Первая военная выставка в залах музея! Она состояла из 300 графических листов русских и советских художников. Организовали выставку неутомимая Елена Ивановна Смирнова и заведующая гравюрным кабинетом Мария Зосимовна Холодовская. За месяц ее посетило более двух тысяч человек - цифра внушительная! Экспонировалась бы выставка и дальше, если бы не фашистская бомба, повредившая здание музея. 14 октября экспозицию пришлось снять и, вероятно, листы вновь убрать в запасники…

И вдруг дальнейшие и совершенно неожиданные следы выставки я обнаружил в Центральном государственном архиве литературы и искусства. Оказывается, выставка продолжала жить. И как жить! Она была отправлена в части Московского военного округа, т. е. почти па передовую. Показывалась на аэродромах, в госпиталях. Следом за наступающими войсками вошла в освобожденный Калинин. Затем экспонировалась в Ярославле…

Жаль, что мне не удалось отыскать больше никаких сведений о столь необычной судьбе этой коллекции, рожденной в залах Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина и отмеченной в начале своего пути в дневнике Бритовой. А главное, кто же предложил этот ее маршрут, кто организовал ее показ, кто сопровождал в военных скитаниях по Подмосковью, в Калинин, в Ярославль?! Этого я не знаю.

Экспозиции из гравюр, рисунков, фоторепродукций часто показывались в московских клубах, красных уголках заводов и фабрик, в школах. Совместно с сотрудниками4 Третьяковской галереи, других московских музеев были организованы и большие художественные выставки. Всесоюзная - «Великая Отечественная война» - открылась 7 ноября 1942 г. в здании Третьяковки и работала до конца 1943 г. На ней было показано 849 произведений 255 авторов. Выставка «Героическая Красная Армия в борьбе с фашистскими захватчиками» была развернута в Доме Красной Армии к 23 февраля 1943 г., «Героическое прошлое русского народа» - в Доме архитектора, «От лубка до печатной продукции» - в Государственной библиотеке СССР имени В. И. Ленина.

В организации выставок, в составлении каталогов непосредственное участие принимала заведующая гравюрным кабинетом Антонина Николаевна Водо, крупный специалист по французской графике, проработавшая в кабинете 44 года.

- Антонина Николаевна, урожденная Минина, - прямой потомок всем нам хорошо известного Кузьмы Минина, - рассказывает Мария Зосимовна Холодовская. - Изумительный человек. Умна была, образованна, обаятельна. Открытая душа. Эталон душевности и кристальной порядочности. Своей семьи у нее не было. Но очень дружила со своими многочисленными родственниками. Так что ее, пожалуй, не назовешь одинокой женщиной…

Большим событием в жизни Москвы было устройство летом 1942 г. в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина выставки произведений московских художников, посвященной борьбе советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Экспонировалось 585 холстов, рисунков, графических листов, скульптур, плакатов 122 авторов. А 4 октября в тех же музейных залах открылась подобная выставка, но уже 83 ленинградских художников, представивших 316 произведений. Были показаны первые военные картины, портреты героев, фронтовые рисунки, наброски, эскизы, плакаты.

О подготовке выставки так напишет 24 июня 1942 г. Холодовской Антонина Николаевна Водо: «…Выставка большая и ответственная и устраиваем ее у нас в итальянском, испанском и голландском залах совместно с сотрудниками Третьяковской галереи. На мне, как всегда, каталог. Комитет по делам искусств, как всегда, ставит жесткие сроки, художники медленно несут свои вещи, денег отпускают мало. Работаем до позднего вечера, без выходных вот уже три недели… Из третьяковцев с нами работают А. И. Архангельская, Е. В. Сильверсван, М. Н. Райхинштейн, Г. В. Жидков и другие».

На этих выставках были представлены почти все ведущие художники страны. И вот что незабываемо - длинные-длинные очереди в музей, явление удивительное для того трудного времени! Ведь не знаменитую «Джоконду» показывали, не сокровища гробницы Тутанхамона! Но был истинный, искренний всенародный интерес!

18 октября. Директором утверждена Вера Николаевна Крылова…

В начале октября Короткой эвакуировался. И сразу же вначале фактически, а затем вполне официально директором музея стала эта, по общему признанию, удивительная женщина. Музею повезло, что в самые тяжелые в его истории 1941 - 1943 гг. им руководила Крылова. Она окончила Московский университет. В 1920-х годах стажировалась как реставратор по тканям в Германии. В музее - с 1925 г. Крупнейший специалист в своей области. Обладала, как оказалось, редкостным даром администратора и организатора, который блистательно раскрылся в трудное военное время. Умный, хорошо знающий свое дело человек. Давно уже не было во главе музея такого отменного специалиста, настоящего ученого, истинного музейного работника, руководителя, который «прежде всего думал о людях».

- Энергичная, волевая женщина, - подтверждает од-па из старейших сотрудниц музея Ирина Александровна Кузнецова. - Удивительно ясная голова!…

В обращении с людьми Вера Николаевна была мягкой, тактичной, ровной. Никогда не повышала голос, не выходила из себя, но одного ее укоризненного взгляда было вполне достаточно. Она умела выслушивать и воспринимать мнения других, умела спокойно убеждать в своей правоте. Бритова, весьма сдержанная и трезвая в оценках, заносит в дневник 28 октября: «В. Н. - прекрасный директор!…»

Еще, по восхищенному признанию всех, ее помнивших, Крылова была красивой женщиной.

В начале 1944 г. в музей пришел новый директор - известный скульптор, народный художник СССР Сергей Дмитриевич Меркуров, в дальнейшем много сделавший для его восстановления, Вере Николаевне поручили организацию Центральной научной художественно-реставрационной мастерской, которая позже получила имя академика И. Э. Грабаря. Затем она работала в других реставрационных организациях. Умерла в 1979 г.

Она не оставила воспоминаний, а свои личные бумаги перед смертью уничтожила. Семьей не обзавелась. Говорят, что у нее была сестра, которую мне разыскать не удалось. Откликнулась реставратор Вероника Николаевна Карасева, прислала любительскую фотографию Крыловой, к ней несколько строк. «Вера Николаевна, - писала она, - сочетала в себе качества ученого и весьма делового руководителя. Как ученый, она знала все прогрессивные формы работы в области научно-художественной реставрации, а как руководитель, создавала все условия для выполнения этих работ. Активно занималась подготовкой кадров реставраторов… Убеждала она не только логикой, но, бесспорно, большим своим знанием. Но если она была в чем-то не права или недостаточно осведомлена, то не считала для себя зазорным признать свою неправоту…»

…В музее оставалось 15 - 20 человек, в основном женщины. Это Ксения Михайловна Малицкая. Ирина Александровна Кузнецова. Анна Николаевна Замятина. Антонина Николаевна Водо. Елизавета Арсеньевна Болотникова. Елена Ивановна Смирнова, избранная председателем месткома. Дебора Соломоновна Либман. Вера Николаевна Вольская. Надежда Николаевна Погребова. Людмила Васильевна Крылова. Анна Федоровна Гарелина. Нина Михайловна Лосева. Вера Михайловна Невежина. Прасковья Тихоновна Корина. Мария Васильевна Никифорова. Всеволод Владимирович Павлов. Павел Дмитриевич Корин. Лев Петрович Хар-ко. Николай Федорович Лапин…

Не придерживаюсь я в своем рассказе точной хронологии пребывания сотрудников в музее во время войны. Да теперь это трудно сделать,- и нужно ли? Не листок же из отдела кадров заполняю. Одни пробыли в музее все военные дни, как говорится, «от и до». Кое-кто, несмотря на строгие увещевания покинуть Москву, отказался уехать. Бритова записывает 25 октября 1941 г.: «Приказано семерым сотрудникам эвакуироваться. Никто не шелохнулся». Одни остались, чтобы разделить судьбу своего музея. Другие, вынужденные покинуть музей в июле, когда он был закрыт, вернулись в него уже в конце этого же, сорок первого года. Лосева и Либман - в самые трудные для осажденного города месяцы, в октябре - ноябре.

Иные какое-то время работали где придется - жить ведь надо было. Но непременно заходили на Волхонку, как они говорили с грустью, «в гости». Помогали чем могли оставшимся товарищам. При первой же возможности возвращались к прежней работе, иногда почти на «нелегальном» положении. В начале 1944 г. почти все бывшие сотрудники вновь оказались в музее… В конце войны в музей пришли и первые новички. В их числе Ирина Александровна Антонова, нынешний его директор.

Если вам, уважаемые читатели, покажется, что об одних написано много, а о других мало, то, поверьте, это не от каких-либо личных симпатий или антипатий. Все эти люди одинаково мне дороги, и я постарался о каждом сказать как можно больше, подробнее. Просто об одних мне повезло собрать больше материала - нашлись родственники, друзья, документы, воспоминания, письма, о других же немного осталось сведений. Поэтому буду благодарен, если вы, дорогие читатели, дополните мой рассказ.

И еще вот о чем я хотел бы сказать. Один мною уважаемый коллега прочитал рукопись и отметил, что она «тяжеловата», что нужно бы убрать ряд примеров, фактов, выписок из документов и протоколов. Наверное, он прав. Но я не последовал его доброму совету. И вот почему. Все эти сведения я отыскивал с большим трудом - по крупинкам, по строчкам, стараясь по ним воссоздать атмосферу того времени. Удалось это или нет - не мне судить. Но в одном я уверен: лет через 10 - 20 большинство этих свидетельств уже не сыщешь, и, быть может, тогда они помогут какому-нибудь исследователю пли литератору.

18 декабря 1941 г. Заседание, посвященное памяти Б. П. Денике. Собралось 60 человек!

Устроители вечера памяти видного советского искусствоведа Бориса Петровича Денике, незадолго перед тем умершего, не ожидали, что придет много народу. Время было самое тяжелое в жизни народа и страны - враг стоял у Москвы. Казалось бы, до научных ли заседаний?! Здесь еще морозы ударили крепкие, снегу намело - не пройдешь, не проедешь. Транспорт ходил плохо - как добираться по затемненной и настороженной Москве? А собралось, как с огромным удовлетворением подчеркивает Бритова, 60 человек!

Сохранился, к моему удивлению, в музейном архиве и протокол собрания. Очевидно, писали его по довоенной еще привычке, чтобы все было, как положено. Не предполагали, что через несколько десятков лет эти листки с торопливыми строчками станут памятником своего времени. И выступающих было много. Вечер прошел торжест-венно и свидетельствовал прежде всего о жизнестойкости музейного коллектива, об умении продолжать работу даже в чрезвычайно неблагоприятных условиях военного времени.

В музейном архиве же нашел упоминание о том, что в январе 1942 г. в музее состоялась лекция известного искусствоведа, профессора Московского университета Виктора Никитича Лазарева. Но лишь краткое упоминание. И все. Только много позже узнал об этом подробнее из письма Ирины Александровны Кузнецовой, отправленного 8 февраля 1942 г. Марии Зосимовне Холодовской. «Лекция Виктора Никитича о рисунке Возрождения была очень интересной, - сообщала она. - Видела некоторых знакомых… И странно было смотреть на похудевшие, небритые лица, на головы и шеи, закутанные во что попало, потому что в зале было очень холодно! И слышать увлеченные возгласы о «музыкальности линии Боттичелли», видеть возбужденные лица и горящие глаза…»

…Часто я приходил в небольшую комнату на втором этаже кабинета графики на улице Маршала Шапошникова, где разместился музейный архив. Меня гостеприимно усаживали у окна, за единственный столик для посетителей. Заведующая архивом Александра Андреевна Демская, много мне помогавшая материалами и добрыми советами, выкладывала передо мною соответствующие папки. Из разных входящих и исходящих бумаг, актов, заявлений, протоколов вставал перед моими глазами мир суровый и наивно трогательный, беспощадный и добросердечный, мир легендарный.

Даже внешний вид этих бумаг был весьма красноречив. Они писались на осьмушках школьных тетрадных листов, на чистой стороне довоенных выставочных плакатов - как-то они уцелели и вот пригодились. Писались карандашом, теперь еле видимым, или же блеклыми чернилами. Лишь в середине 1943 г. в музее появилась плохонькая машинка.

Бумаги, бумаги, бумаги… Они, естественно, не могут заменить свидетельства живых людей. Но что сделаешь, если многих участников тех событий уже нет с нами. За многие годы работы в различных архивах я проникся большим почтением к документам, какими бы отрывочными, малопонятными и суетными они ни казались на первый взгляд. При внимательном изучении бумаг восстанавливаются не только факты, имена, поступки, но и ощущения, впечатления, краски прошедших дней. Тем более что оригиналы прошлых записей уже не подвержены временным коррекциям, как память или отношения человеческие, они точно, порою коряво, но с позиций своего времени сохраняют первозданную истинность. С большим почтением я отношусь к архивным бумагам!

Из них я узнал, что сотрудники музея за военные годы только лекций и бесед провели более тысячи. Выступали перед бойцами, отправлявшимися на фронт. Прямо на московских вокзалах. На эвакуационных пунктах, на заводах и фабриках, в клубах и красных уголках. И, конечно, в госпиталях. Здесь читались циклы лекций по искусству, показывались диапозитивы. Смирнова рассказывала о батальном жанре в русской графике, об образе А. В. Суворова в изобразительном искусстве, о героическом прошлом русского народа, Либман - об Отечественной войне 1812 г. в живописи и графике, Погребова - о том, как и когда русский народ бил немецких захватчиков.

Большой популярностью на агитпунктах московских вокзалов пользовались темпераментные выступления экскурсовода Марии Васильевны Никифоровой - в музее она работала с 1932 г. В музейном архиве я отыскал любопытный документ - сообщение военного коменданта Казанского вокзала майора Ильина. «Являясь патриоткой нашей Родины, - пишет он, - товарищ Никифорова неустанно несла в массы большевистское слово, тем самым вкладывала и свою лепту в наше общее дело - разгром немецко-фашистских захватчиков. Она работала здесь с июня 1941 года по май 1945 года».

В сорок первом Мария Васильевна становится коммунистом.

25 января 1942 г. Сильный мороз - 43 градуса ниже нуля. Весь день убираем снег из залов…

Итак, музей остался без крыши. А первая военная зима выдалась суровой, с сильными морозами, обильными снегопадами, многодневными метелями. В музее промерзли стены. Лопнули трубы парового отопления. Бездействовали освещение и водопровод. Даже в гравюрном кабинете, как упоминает в одном из своих писем Холодовской Елена Ивановна Смирнова, «температура держалась на уровне 10 - 12 градусов ниже нуля, когда на улице было минус 18 - 17. Когда же было минус 34 - 37, то на градусник, который висел в кабинете, мы боялись даже смотреть…».

Каждое утро начиналось с уборки снега в залах, на лестнице, в фойе, в Итальянском и Греческом двориках. И так изо дня в день, многие, многие недели.

- В залах верхнего этажа, - вспоминает сотрудница гравюрного кабинета Антонина Николаевна Водо, - полы были иной раз покрыты толстым слоем льда, который мы с трудом разбивали ломом и в ведрах выносили на двор…

За ночь снег, падающий через огромный зияющий пролом в крыше, наметал огромные сугробы в залах верхнего этажа, в вестибюле, на мраморной лестнице. Да, да, на тон самой всем нам хорошо знакомой парадной лестнице, роскошной и нарядной, отделанной цветным мрамором из многих стран Европы, по которой в торжественные дни вернисажей поднимаемся мы к Белому залу, на той самой лестнице, которая сама по себе - высокое творение искусства. Теперь трудно представить ее в сугробах, обледенелой, сумрачной и неприветливой. Но так было!

В музейном архиве сохранилась уникальная фотография: три женщины убирают снег в одном из залов. Головы их и лица покрыты платками - только глаза остались. Очевидно, очень холодно было. Над их головой на месте бывшей стеклянной крыши виднеется зимнее небо. У дальней стены - гипсовая композиция, частично укрытая заснеженным деревянным навесом. Женщина на переднем плане, как мне сразу сказали, - Нина Михайловна Лосева. А вторая? Кто же вторая женщина? Приглядываюсь… Наталья Николаевна Бритова! Конечно, это она! Вспоминаю, что в ее дневнике той зимой чуть ли не ежедневно упоминалось: «Я и Лосева убираем снег…»

Интересным человеком была Нина Михайловна Лосева. Ее мать Евдокию Ивановну Лосеву писал в 1903 г. великий Серов, и этот портрет - одно из лучших произведений живописца - теперь находится в Государственной Третьяковской галерее.

Георгий Чулков в своей книге «Годы странствий», изданной в 1930 г., пишет о Евдокии Ивановне: «Она была ученицей Серова. Блеск и нарядность ее салона помешали развернуться как следует ее дарованию, а между тем у нее был не только хороший вкус, но и своеобразное чувство красок и рисунков. Здесь, у этой дамы, я перезнакомился с московскими художниками - Ульяновым, Милиоти, Павлом Кузнецовым, Крымовым, Феофилактовым и многими другими. Впоследствии в этом салоне появились не только художники, но и философы, поэты. Даже Верхарн, Маринетти, Поль Фор и прочие иностранцы, навещавшие нас, считали своим долгом представиться этой даме. Несмотря на свое положение светской женщины, она сумела остаться художницей, добрым товарищем и человеком, совершенно свободным от «буржуазных предрассудков». Настроенная весьма враждебно к старому порядку, она охотно без малейших колебаний щедро раздавала свои деньги всем, кто приходил к ней просить на революцию. Вскоре, впрочем, наступили дни, когда ей уже нечего было расточать».

Нина Михайловна унаследовала от матери ее талант и многообразные способности, образованность и широту интересов, доброту и порядочность, несколько старомодную интеллигентность. Знала несколько иностранных языков, прекрасно разбиралась в искусстве. С ней легко и надежно было работать, она всегда приходила на помощь в трудную минуту, коих в дни войны было более чем достаточно.

И вот я вижу Нину Михайловну на фотографии, трогательную в своих ботинках, явно не по зимнему сезону пальто, в каких-то старых варежках, в старом старушечьем платке до бровей. Она, как и Бритова, была безотказна. Снег нужно убирать - значит будут убирать, без разговоров и апелляций к кому-либо.

Но кто же сделал этот превосходный снимок и несколько других драгоценных фотографий военного музея? Долгое время не мог этого узнать.

Однажды пришел на квартиру Екатерины Алексеевны Некрасовой, видного ученого, доктора искусствоведения. И неожиданно увидел у нее эту «мою» фотографию: Лосева и Бритова убирают снег…

- Как снимок попал к вам?

- Он всегда находился в нашей семье. Его сделал мой ныне покойный муж Всеволод Владимирович Павлов, работавший в то время в музее…

И Екатерина Алексеевна рассказала, что Павлов, еще будучи аспирантом Московского университета, в 1929 г. становится сотрудником музея. Проработал в нем свыше 30 лет. С 1934 г. - заведующий отделом древнего мира. Профессор МГУ. Выдающийся египтолог, глубокий эрудит с тонким художественным вкусом, подлинный русский интеллигент. Собрал великолепную коллекцию резных камней, блестящим знатоком которых был. А.еще увлекался фотографией, охотой и певчими птицами.

«…Понимать природу, чувствовать ее сердцем, ощущать ее жизнь каждой клеткой, каждой стороной души, черпать в ней силу и вдохновение - это удел немногих, - писал доктор биологических наук В. Е. Флинт. - И Всеволод Владимирович Павлов был одним из этих немногих.

Для него природа, любовь к природе были неразрывно связаны с охотой. Во многих отношениях он был необычным охотником. В охоте он прежде всего видел средство общения с природой, и ему было чуждо все, что есть в охоте, я бы сказал, неблагородного: неразборчивость в методах охоты, жадность к выстрелу, к убитой дичи, спортивный азарт… Вторая любовь Всеволода Владимировича - -певчие птицы. Птицы окружали его постоянно, и здесь у него были свои собственные вкусы…

Всеволод Владимирович любил и умел писать об охоте и о птицах. И хотя это и не было главным призванием его жизни, написанные им строки поражают глубиной чувств, искренностью и несомненным самобытным талантом. Он написал немного, но то, что написано, будет ему вечным памятником в кругу московских охотников и любителей птиц».

Умер Павлов в 1972 г. Академик М. А. Коростовцев сказал в прощальном слове: «Как много с этой смертью потеряла московская интеллигенция».

Но возвратимся к зиме, первой военной зиме. Бритова отмечает в своем дневнике: «20 декабря 1941 года. Вот уже несколько дней занимаемся тем, что убираем из залов снег. С 13 до 14.30 по радио передавали «Травиату».

31 декабря. Транспорт не ходит. Домой шла пешком несколько часов…

1 января 1942 года. В музее устроили детский утренник. Вечером - мороз до 34 градусов ниже нуля.

9 января. Холодно. Картошка 15 рублей. Керосин кончился…

15 января. Норма хлеба снижена до 500 граммов.

16 января. Несу доченьке котлетку…

24 января. Холодно. В музее не горит свет. Весь день убираем из залов снег.

28 января. В музее - очень холодно. Темно. Ночевала в библиотеке».

Из письма Ирины Александровны Кузнецовой Марии Зосимовне Холодовской (январь 1942 г.): «Писали ли Вам о том, как сотрудники музея сейчас забавно выглядят в ватных кацавейках и штанах. Николай Ильич Романов был потрясен - я как раз работала рядом с ним в библиотеке, когда увидел Антонину Николаевну Водо в таком виде. Но быстро пришел в себя и даже нашел какой-то комплимент. Вид, правда, довольно необычный, но по крайней мере тепло…»

«5 февраля. Три раза ходила за хлебом, но его так и не привезли.

11 февраля. Дровяной вопрос…»

- Ох, как остро стоял этот дровяной вопрос! - подтверждает бывшая в то время хранителем скульптуры отдела западноевропейского искусства Дебора Соломоновна Либман. - Ездили на лесозаготовки на несколько недель, а то и месяцев. Особенно доставалось Болотниковой и Лосевой. Наверное, как самым выносливым. Тогда им выдавали валенки - в музее было всего две пары, телогрейки и ватные штаны. Дрова завозили вначале на завод «Станколит», а уж оттуда на трамвае доставляли на Кропоткинскую площадь. И на санках - в музей. Все участвовали в этом. Впрягались в санки по три человека. Наша «тройка» состояла из Водо, Вольской и меня. Как-то так устали, что не заметили грузовика, и тот слегка наехал на нас. Очень перепугались за… санки! Как же без них будут дрова возить в музей?!

За день перевезти все дрова с площади в музей не хватало сил, - продолжала она, - поэтому на ночь кто-то из нас оставался сторожить их. Но мальчишки все равно растаскивали поленья. Особенно, если караулила Елена Ивановна Смирнова, деликатнейший человек. Она только увещевала «грабителей», но они, естественно, ее не слушали…

17 апреля 1942 г. Хочется есть… Но все же приятно, что наступила весна!

Очень трудно было пережить долгую зиму 1941/42 г. Но столь ожидаемая весна принесла новые, не менее сложные проблемы. Таявший снег, а затем дожди образовали бурные потоки воды, которые неудержимо хлынули в залы нижнего этажа и в подвалы, затапливая снесенные туда экспонаты, в основном гипсовые изваяния. Греческий и Итальянский дворики, Белый зал превратились в огромные водоемы. Те самые две тысячи скульптур, которые осенью опустили в подвалы, пришлось поднимать теперь по лестницам, на тех же женских руках, но еще по колено в ледяной воде.

В марте 174 наиболее значительные гипсовые работы перевезли на одну из станций метро. Об этом договорилась в Моссовете Вера Николаевна Крылова.

Вода угрожала библиотеке. Отсыревшие стены покрылись плесенью. Сырость, всепроникающая и, казалось, ничем неистребимая, прочно впиталась в здание. Трудно было бороться с ней горстке людей.

Но тем не менее понемногу музейный быт налаживался. Работали при свете коптилки, отдыхали, а порою и жили по несколько дней, особенно «загородники», в единственном отопляемом «буржуйкой» помещении. Его прозвали «барбизоном», поскольку раньше в нем экспонировались картины французских художников барбизон-ской школы. Знаменитый гостеприимный «барбизон»! Его с теплым чувством вспоминают все, кто хоть раз в нем побывал. Вся музейная жизнь начиналась и кончалась здесь. В «барбизоне» проводили собрания, читали лекции, обсуждали войну, хлеб, жизнь свою, музейные заботы. В «барбизоне» встречали горячим чаем и вниманием всех, кто приходил сюда с добрым словом и делом. Дети сотрудников здесь учили уроки, Владимир Дмитриевич Блаватский рассказывал о боях под Москвой, в которых он участвовал, а Сергей Николаевич Тройницкий, о котором я скажу позже, об истории и искусстве Франции. Сюда же пришло горестное известие о гибели в московском ополчении мужа Надежды Николаевны Погребовой - Дмитрия Алексеевича Ушакова.

В «барбизоне» висела карта европейской части страны, на которой линия фронта обозначалась флажками. Обычно день и начинался с их передвижения: удрученно - на восток, с радостью и ликованием - на запад. 23 ноября 1942 г. Бритова записывает в дневник: «Началось успешное наступление у Сталинграда. Ура!… В «барбизоне» утром было минус 5, а вечером плюс 10». И дальше почти каждый день она упоминает о победоносном продвижении наших войск.

К весне 1942 г., когда в музее кое-как отремонтировали паровое отопление, в его полуподвальные комнатки переселилось несколько семей сотрудников, которые не могли ездить домой за город или же квартиры которых пострадали от бомбежек. Жили Бритова с дочкой Катей, Погребова с дочкой Машей, Смирнова, Лосева…

- Главное - в них было тепло! - вспоминает Мария Николаевна Погребова. - Поэтому все остальные неудобства темных, неуютных и неустроенных клетушек не замечались. Жили дружно, помогали друг другу. Какой прелестной была Елена Ивановна Смирнова! Маленькая, с нежным голосом, вся излучающая доброту и ласку. Она подарила мне на день рождения большой бархатный бант, который когда-то ей преподнесли как устроительнице бала. Устроительница бала! Звучало сказочно, из каких-то давно и, казалось, навсегда ушедших времен. В тот день она опоздала на собрание, и строгий Николай Федорович Лапин отчитал ее, а мы ее очень жалели…

Запомнился также новогодний маскарад, устроенный, кажется, в 1942 г., - продолжает Мария Николаевна. - Самый настоящий маскарад! С различными костюмами, которые изготовили наши родители, уже не знаю каким чудом, в «барбизоне»! Я красовалась в одеянии Жанны д'Арк. Было очень весело! Где это происходило? По-моему, в зале теперешней аудитории…

«25 февраля. Снова дежурю…»

Дежурили начиная с июля сорок первого года круглосуточно. Залы обходили днем и ночью, обычно вдвоем - одной было страшновато. Тусклый свет фонаря «летучая мышь» выхватывал из темноты уродливые конфигурации завернутых рогожей скульптур, деревянные каркасы над гипсовыми изваяниями. Мрачно, пусто, зябко. Ветер воет в разбитой крыше, в окнах, кое-как заделанных фанерой. Под ногами шуршит снег или хлюпает вода - в зависимости от времени года.

- А наверху, в проломе крыши видна луна, - вспоминает Ирина Александровна Кузнецова. - Холодная и равнодушная…

«1 марта. Достала два килограмма картошки по 50 рублей и килограмм свеклы по 15 рублей. Съели в один день. Купила полкубометра дров за 130 рублей.

2 марта. Ничего не варим - не из чего. Все меняем на хлеб.

5 марта. Перевела страницу из Пикара. После обеда - еще одну. Затем потух свет…»

Вероятно, это был Шарль Пикар, французский ученый, специалист по античному искусству. Наталья Николаевна переводила его книгу не только для несомненной пользы - она отвлекалась тем от грустных мыслей, усталости, постоянных дум о хлебе, доме, близких своих, особенно в часы тягостных ночных дежурств. Но человеком она была жизнерадостным, остроумным, энергичным. Говорили, что «возле нее легко и жить и работать». «Киснуть» она не любила.

И не могла! Такая лавина неотложных дел, забот обрушивалась иной раз, что и Пикар неделями лежал нетронутым. Снег надо убирать из залов, ремонт производить, экспонаты срочно перетаскивать из подвалов, как-то быт свой налаживать…

Просматривал я дневник Бритовой, бумаги музейного архива - и поражался тому, как много успевали сотрудники музея. Они не только оберегали здание музея и оставшиеся в нем ценности, не только устраивали выставки и пропагандировали искусство, но добывали с трудом огромнейшим хлеб насущный, растили детей, ждали с фронта мужей и сыновей, горе утрат переживали, детские елки устраивали, колхозникам помогали…

«11 марта. Работаем в колхозе. Дали обед из двух блюд. Невиданная роскошь!…»

- А на трудодни получили морковь и кормовую свеклу, - комментирует Дебора Соломоновна Либман.

«12 марта. Нет хлеба. И картошки тоже.

29 марта. Воскресенье. Мы с Катенькой в «свободном путешествии». Купили кружку молока за 28 рублей. Пили кофе.

30 марта. В столовой - каша.

31 марта. Наконец-то выдали деньги. По вечерам не могу читать - сильно болят глаза. Кружится голова.

8 апреля. Снова - колхоз.

14 апреля. Сильная сердечная слабость. Не могу идти.

19 апреля. Дома очень холодно и сыро. От сырости листами падают куски потолка.

25 апреля. Заседание по стенгазете. Лапин возрождает стенгазету. Считаю, что это - начало интересной эры…

14 мая. Тепло. Открыли в «барбизоне» окно.

16 мая. Во дворе музея предполагаем посадить картофель и морковь…»

Председатель Моссовета В. П. Пронин разрешил это с условием «сохранить прежнюю планировку территории». Затем выделили за городом земельный участок, на котором посадили картофель, морковь, укроп, лук…

Начальником подсобного хозяйства и «главным снабженцем» назначается Лев Петрович Харко, археолог, прекрасный знаток античной нумизматики и блестящий рисовальщик. Он проработал в музее с 1924 до своей кончины в 1961 г., т. е. 37 лет. После войны вывозил из Соликамска эвакуированные туда музейные экспонаты. Участвовал в спасении польских исторических и художественных ценностей.

14 августа 1942 г. С 11 до 13 первое заседание ученого совета музея.

Первое заседание возрожденного ученого совета! Событие знаменательное! Членами его становятся Н. И.Романов, В. Д. Блаватский, В. И. Авдиев, М. В. Алпатов, В. Н. Лазарев, Н. В. Яворская, В. В. Малков, Б. В. Веймарн, В. Н. Крылова… Вскоре совет превращается в центр искусствоведческой Москвы.

Когда просматриваешь протоколы его заседаний, то бросается в глаза деловитость, прямота суждений, обостренное чувство личной ответственности каждого члена совета за работу музея. Сохранилась почти стенографическая запись первого заседания ученого совета, что показывает важное значение, которое ему придавалось.

Наверное, сегодня это заседание покажется слишком уж обыденным. Но вспомните, чем был тот август для нашей страны. Москва в осаде. Ленинград в блокаде. Враг остервенело рвется к Волге. Положение на фронтах тяжелое. И в тылу очень трудно. В такой обстановке кажущаяся обычность заседания совета - не что иное, как проявление уверенности и спокойствия. Ни паники, ни нервозности. Вдумчиво, доброжелательно, но и требовательно проходит оно, без всяких скидок на военные обстоятельства.

Директор музея Вера Николаевна Крылова рассказала о проделанной за военный год работе музея, об итогах эвакуации, о сохранности оставшихся в Москве экспонатов.

- Трудности у нас большие, - закончила она. - Прежде всего из-за аварийного состояния здания, сильно поврежденного взрывом фашистской бомбы…

Виктора Никитича Лазарева беспокоит, как пережили тяжелую зиму музейные коллекции, в частности собрание гравюр. Он, как никто другой из членов ученого совета, знал фонды музея, так как с 1924 по 1938 г. был главным его хранителем, заведующим картинной галереей, заместителем директора по научной части. Позже профессор Московского университета, а с 1943 г. - член-корреспондент Академии наук СССР. Предельно занятый научными и педагогическими обязанностями, он продолжает глубоко вникать в дела и заботы музея.

- Состояние гравюр неплохое, - успокаивает его заведующая гравюрным кабинетом Вера Михайловна Невежина.

- Как поступают с картинами, на которых появилась плесень? - спрашивает Вера Константиновна Андреева-Шилейко. В музее она - со дня его основания в 1912 г. и по 1949-й (в период войны она не состояла в его штате, но пришла на совет).

- За картинами ведется постоянное наблюдение, - поясняет заведующая отделом западноевропейского искусства Ксения Михайловна Малицкая. (Она также в музее со дня основания. Отделом руководила с 1940 г. и до своей смерти в 1969 г.) - Конечно, трудно их было сберечь, особенно осенью и весной, когда вода заливала наши хранилища. Летом картины перенесли наверх в сухие, проветриваемые помещения.

- Не замечено ли в библиотеке склеивания листов в альбомах или в других художественных изданиях? - снова спрашивает Виктор Никитич.

- Нет, нет! Все в порядке, - отвечает ему заведующая библиотекой Анна Федоровна Гарелина.

Она из потомственной семьи московских книжников. Ее брат, Николай Федорович Гарелин, - один из крупнейших специалистов-книговедов, ученый секретарь Румянцевского музея. В его библиотеке и начала работать Анна Федоровна в 1920 г. Вскоре перешла в музей, посещала школу рисования и живописи К. Ф. Юона, участвовала в художественных выставках. Умерла в 1963 г. Широко образованным, интересным человеком была, доброжелательным, внимательным и обязательным.

- Да, главным смыслом нашей с вами деятельности, товарищи, в условиях Великой Отечественной войны, - как бы заключает Виктор Никитич, - является, конечно, сохранение доверенных нам музейных ценностей. И здесь - первое слово принадлежит вам, дорогой Павел Дмитриевич…

Корин даже смутился от такого торжественного обращения. Он стал подробно объяснять, как проходит консервация и реставрация картин. Высказал свое беспокойство, связанное с подготовкой к зиме. Корин проработал в музее 30 лет - с 1929 по 1959 г. Он принимал активное участие в подготовке картин к эвакуации. Но затем, с ноября 1941 г. и по сентябрь 1942 г., был назначен руководителем реставрационных работ по восстановлению плафона зрительного зала и главного фойе Большого театра СССР, поврежденного фашистской бомбой. Вместе с ним здесь работала и его жена Прасковья Тихоновна Корина, художник-реставратор.

- Ксения Михайловна Малицкая, как только мы виделись, умоляла нас быстрее вернуться в музей, - рассказывает она, - так как картины находились в тяжелом состоянии. Их нужно было осмотреть, отобрать те из них, которые требовали нашего реставрационного вмешательстве. Поэтому на другой же день после окончания работ в.Большом театре мы пришли в музей и взялись за картины…

Павел Дмитриевич много занимался в то время и живописью. Известны его выдающиеся произведения, созданные именно в годы войны. Интересно его заявление, которое я отыскал в музейном архиве. Оно направлено 7 апреля 1942 г. начальнику ГлавИЗО Комитета по делам искусств при СНК СССР В. А. Шкварикову. «Основное мое занятие - живопись, и я ему уделяю основное время, - пишет Павел Дмитриевич. - Реставрацией я занимаюсь как бы по совместительству и уделять много времени ей не могу. Я согласен вести реставрационное дело в ГМИИ имени А. С. Пушкина в должности заведующего реставрационной мастерской живописи на следующих условиях: я отвечаю за качество выполняемых реставрационных работ, ответственные работы выполняю сам, беру на себя руководство реставрационного дела живописи в ГМИИ, отвечаю за выполнение годового плана. Буду бывать два, раза в неделю по три часа каждый день».

Ни одно живописное произведение, оставшееся в музее, не погибло в годы войны, Все картины по мере необходимости консервировались и реставрировались. Надо отдать должное и реставратору скульптуры Елизавете Арсеньевне Болотниковой, умному, дисциплинированному и решительному человеку.

…Безусловно, Лазарев был прав, когда утверждал, что главный смысл работы сотрудников - сохранение художественных богатств. Но их научная и общественная деятельность в музее была много разнообразнее, шире и насыщеннее. Опять-таки вернусь к протоколам собраний, которые стали проводиться постоянно, примерно раз в неделю, с весны 1942 г. Опять протоколы, скажете вы, уважаемый читатель?! Опять перечень тем, названий, имен, фактов?! Но эти факты, как мне кажется, наглядно показывают обширный круг общественно-политических, научных интересов сотрудников музея.

Так, 11 апреля. 1942 г. обсуждалась перевозка гипсовых изваяний на станцию метро. 9 июля слушали доклад

Блаватского «Техника древней скульптуры из золота». 17 июля говорилось о комплектовании передвижной выставки. О борьбе с сыростью. Предложили приспособить под хранилище картин кабинет директора и помещение секретариата. 27 августа вновь выступает Блаватский о древней деревянной скульптуре. 4 ноября слушался очерк Замятиной об истории музея, обсуждалась подготовка к юбилейной сессии. 7 декабря составляли план лекционных тем, «созвучных военному времени». 24 декабря оживленно обсуждался доклад Никифоровой «Русский народ-богатырь в литературе и изобразительном искусстве».

- Пока нет обобщенных образов героев в современном изобразительном искусстве, - говорила Смирнова. - Поэтому мы должны использовать те работы, в которых этот герой показан конкретно. Я считаю, что в доклад надо внести и партизанскую тему…

- Целесообразно обогатить доклад, - предложил Романов, - рассказом о таких произведениях, как «Переход Суворова через Альпы» В. И. Сурикова и картины В. М. Васнецова.

- Вероятно, нужно на основе доклада, - сказала По-гребова, - подготовить лекции и прочитать их на агитпунктах московских вокзалов, в госпиталях, в школах…

25 декабря состоялись выступления Бритовой и Павлова по проблемам искусствоведческой науки. 30 декабря Лапин доложил о сохранности экспонатов музея, вывезенных в Новосибирск и Соликамск, где он недавно побывал. 20 января 1943 г. - доклад Либман «Отечественная война 1812 года в искусстве». 27 января Вольская познакомила коллег с лекцией «Как смотреть картины», которую она готовила для раненых и школьников. 24 февраля - сообщение практиканта В. М. Полевого об атрибуции древнеегипетских памятников. Его работа признана «вполне убедительной».

- После ранения на фронте и госпиталя я поступил на искусствоведческое отделение Московского университета, - рассказывает Либман Вадим Михайлович Полевой, ныне видный ученый, доктор искусствоведения, лауреат Государственной премии СССР. - Одновременно стал работать в музее. На договорных началах - не то стажером, не то научным сотрудником. Прекрасно помню и «барбизон», и «буржуйку», вокруг которой теснились столы немногих тогда сотрудников. Моими занятиями руководил прекрасный человек и большой ученый Всеволод Владимирович Павлов. Самое светлое, восхищенное впечатление оставила, конечно, Вера Николаевна Крылова. И как человек, и как великолепный специалист-реставратор. Кого еще знал? Бритову, Замятину, Лосеву…

Собрание, которое состоялось 9 марта 1943 г., было посвящено несколько непривычной для художественного музея теме. Она еще раз подтверждает, что его сотрудники не замыкались в рамках узко профессиональных интересов, что они использовали в пропагандистской и популяризаторской работе новинки советской литературы и искусства. В тот день весьма заинтересованно обсуждался литературно-художественный монтаж по поэме Константина Симонова «Суворов». Он получил высокую оценку присутствующих и был рекомендован для исполнения в госпиталях. Подготовила монтаж Елена Ивановна Смирнова, сотрудница кабинета графики.

Удивительной труженицей была Елена Ивановна! Тихая, скромная, незаметная, она отличалась огромной энергией и работоспособностью. Она была одинокой - ни семьи, ни детей, поэтому музей был всей ее жизнью, всем смыслом ее существования. «Смирнова обладает и большими знаниями в области литературы и истории, - отзывается о ней Николай Ильич Романов. - Поэтому всегда умеет осветить художественный материал большой общечеловеческой или патриотической идеей. Всегда научно добросовестно излагает мысль чистым, изящным языком, без ложного пафоса, без сентиментальности, внося теплое искреннее чувство в свое повествование…»

11 ноября 1942 г. Готовимся к ученому совету, посвященному юбилею музея… Утомительно, но атмосфера приподнятая.

Наталья Николаевна была, разумеется, занята организационными хлопотами, ей было не до подробностей в дневнике. Лишь несколько слов и оставила. Обратился я вновь в музейный архив. Нашел протоколы юбилейной сессии, которая состоялась 16 - 19 ноября 1942 г. и стала большим событием в культурной жизни военной столицы.

Но еще 3 ноября перед сотрудниками выступил всеми почитаемый Николай Ильич Романов. Он рассказал о начале послереволюционного периода музея, когда в 1923 - 1928 гг. он был его директором. Да и позже, будучи профессором МГУ и Института философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского, до конца дней своих горячо и увлеченно был предан музею. Любил его, никогда не порывал с его коллективом. Особенно деятельное участие в его жизни Николай Ильич принимал в годы войны. Тем более что с 1939 г. он - член его ученого совета, профессор-консультант. Романов часто приходит на Волхонку, подолгу занимается в библиотеке, щедро делится с сотрудниками своими обширными знаниями в области теории и истории искусства.

Он привлекает к себе людей не только огромным научным багажом, но прежде всего добротой, вниманием, благородством. И люди подчас намного его моложе тянулись к нему. Он нужен был им со своей мудростью, благожелательностью, со своим спокойствием и продуманностью суждений, к которым прислушивались.

«Романову было в высшей степени присуще то, что называется личным обаянием, - вспоминает Виктор Никитич Лазарев. - Сутулый, с открытым русским лицом, с медленными движениями, всегда немного рассеянный и всегда внимательный и доброжелательный - таким передо мной предстает Николай Ильич…» Вместе с тем у него «на всю жизнь сохранилась легкая ранимость и застенчивость».

И далее Лазарев продолжал: «Он был удивительно терпелив, и эта его доброта и мягкость в обращении с людьми так крепко их привязывала к нему, что они ощущали в нем «общего друга». В моем формировании как человека и ученого годы общения с Николаем Ильичом сыграли решающую роль… Как лектор, он никогда не торопился, не «мельчил», его спокойная размеренная речь всегда была продуманной, а мысли весомыми… Она была «академической» в лучшем смысле этого слова, неторопливой, ясной, бьющей в верную точку, без игры на внешние эффекты. Николай Ильич всегда говорил по существу, и поэтому слушатели всегда уходили с его лекций внутренне обогащенными».

Романов и открыл юбилейную сессию музея докладом о нидерландских тканых коврах. Было заслушано и обсуждено 12 выступлений, которые сделали К. М. Ма-лицкая, В. Н. Вольская, В. Н. Лазарев, М. В. Алпатов, В. М. Невежина, Л. П. Харко, В. И. Авдиев, В. Д. Блаватский, С. И. Тюляев, В. В. Павлов, О. Н. Глухарева.

Тема сессии, естественно, оказалась намного шире, чем подведение научных итогов одного коллектива. Доклады по специальным вопросам искусствоведения, к примеру, Малицкой - о творческом пути Зль Греко, Алпатова - о картине Коро «Утро в Венеции», Лазарева - о новых памятниках венецианской живописи, вызвали оживленную дискуссию.

Бритова записала в дневнике: «Замечательный доклад Алпатова о Коро». Когда же я спросил о нем Михаила Владимировича Алпатова, профессора, действительного члена Академии художеств СССР, лауреата Государственной премии СССР, он ответил:

- Мне трудно говорить о своем докладе, да и это так давно было! Могу только сказать о прекрасных выступлениях на сессии Романова и Лазарева…- Остался в памяти и вечер, посвященный 75-летию Николая Ильича и 50-летию его научной и педагогической деятельности, который состоялся, кажется, в начале марта 1943 г. Ведь мы - все его ученики и многим ему обязаны. Собрались, помню, а в зале свет погас. И читали мы доклады, произносили приветствия в темноте. Но все равно было замечательно!

- Да, действительно свет тогда в зале погас! - подтверждает Ирина Александровна Антонова. - Я читала приветствие от студентов Московского университета, где Николай Ильич был профессором. Происходило его чествование в Доме архитектора. До сих пор храню открытку, которую Романов прислал мне с благодарностью за выступление на этом вечере…

Вновь обращаюсь к воспоминаниям о Романове Виктора Никитича Лазарева. «Суровая война находилась в своем апогее, - -отмечает он, - поражение немецких захватчиков под Сталинградом уже обрисовало контуры грядущей победы, что вселяло радужные надежды, сама же жизнь и особенно быт продолжали оставаться трудными. И тем не менее на юбилей Николая Ильича пришло много народа - все, кто его почитал и любил… Ученики и друзья Николая Ильича просто говорили о том, как его любят, как они ему благодарны за все им сделанное, как они почитают его высокие человеческие качества».

26 ноября 1942 г. Сегодня Малицкая защитила диссертацию…

Ксения Михайловна Малицкая защитилась на степень кандидата искусствоведения блистательно. По мнению специалистов, «ее выдающийся труд, посвященный испанскому искусству XVI - XVII веков, внес значительный вклад в советское искусствознание, и он остается единственной работой на русском языке в этой области».

Но первым «военным» диссертантом - доктором наук - в музее становится летом 1942 г. Всеволод Владимирович Павлов. Его диссертация называлась «Древнеегипетский скульптурный портрет до эпохи эллинизма» и как бы завершала проблемы, поднятые им в книге, изданной в 1937 г. Поскольку свободных помещении в здании университета не нашлось, то защита проходила в… классе средней школы на Бронной. Официальные оппоненты - академик Василий Васильевич Струве, Михаил Владимирович Алпатов, Виктор Никитич Лазарев уместились за старым учительским столиком, бывшим свидетелем, вероятно, сотен школьных экзаменов, но докторской защиты, наверное, впервые! Остальные участники научного заседания расселись за школьные парты, что вызывало смех, всевозможные остроты и шутки. Радостное было настроение, приподнятое!

Всеволод Владимирович жил за городом, на 42-м километре по Казанской дороге, ехать к нему было далеко и сложно. Поэтому после защиты все направились на квартиру к Алексею Алексеевичу Сидорову, другу семьи Павловых. Здесь устроили «пиршество». Наиболее запомнившимся деликатесом были маринованные опята.

Затем было еще несколько «военных» защит. Темой кандидатской диссертации Ирины Александровны Кузнецовой были «Литературные сюжеты в живописи французских романтиков», Льва Петровича Харко - «Культ Афродиты на Боспоре Киммерийском», Веры Николаевны Вольской - творчество выдающегося французского художника Никола Пуссена.

Наталья Николаевна Бритова, как она отмечает в дневнике, 17 июля 1943 г. подала документы в аспирантуру. Кандидатскую диссертацию защитила после окончания войны. (Так же как и Надежда Николаевна По-гребова, которая затем перешла работать в Институт истории материальной культуры. Стала видным археологом. Скоропостижно скончалась в 1960 г. Сказались, вероятно, тяжелые годы войны.)

Музейные коллекции не только сохранялись, они активно пополнялись. Пожалуй, первым значительным приобретением был великолепный «Портрет И. И. Шувалова», написанный в 1774 - 1775 гг. популярной французской художницей Виже-Лебрен. А получилось так. Кто-то позвонил в музей и взволнованно сообщил, что в магазине Ювелирторга, что в Столешниковом переулке, продается мужской портрет с авторской подписью Виже-Лебрен. Цена его была немалой. Но Крылова нашла какие-то музейные деньги, и с ними в магазин спешно направились Павел Дмитриевич Корин и Сергей Николаевич Тройницкий, крупный специалист по западной живописи. Купили картину, принесли ее в музей. Ну а узнать, кто на ней изображен, не составило большого труда - -иконография Шувалова обширная, хорошо знакомая специалистам.

Я упоминал уже Сергея Николаевича Тройницкого. В музее он появился лишь в 1943 г., но не могу не сказать о нем с глубочайшим уважением. Когда увидел его фамилию в одной из архивных бумаг, весьма удивился. Спросил Александру Андреевну Демскую:

- Не тот ли это Тройницкий, из ленинградского Эрмитажа?

- Да, Сергей, Николаевич Тройницкий…

Личность знаменитая, легендарная в истории русского и советского музейного дела. Еще в 1908 г. «был причислен к Эрмитажу». В октябре 1917 г. он, главный хранитель Эрмитажа, принял самое активное участие в сохранении его сокровищ. Тогда же был назначен первым советским директором Эрмитажа и руководил им до 1927 г. Перед войной переселяется в Москву и становится сотрудником музея «Кусково» до 1944 г. В это время часто приходит на Волхонку, помогает сотрудникам музея. С 1945 г. до своей смерти в 1948 г. заведует здесь отделом декоративного искусства.

С его и Корина «легкой руки» музей начал своп блистательные приобретения. Купили «Портрет юноши» французского мастера XVIII века, из Государственной закупочной комиссии пришел скульптурный бюст Марии-Антуанетты, созданный французом Огюстеном Пажу и ныне находящийся в постоянной экспозиции; «Портрет папы Пия V», написанный римским художником XVI столетия Шнпионе Пульцоне и отмеченный высокими художественными достоинствами, в 1944 г. поступил из Государственной закупочной комиссии. И, конечно, «Портрет Родриго Васкеса», созданный великим Эль Греко и какими-то неисповедимыми путями попавший в музей в 1945 г. из Горького.

…Сокровища Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина возвратились из Новосибирска в Москву утром 21 ноября 1944 г. К 23 часам все работы по разгрузке, как доложил дирекции главный хранитель Николай Федорович Лапин, были завершены. Новая экспозиция сделана под руководством заместителя директора Бориса Робертовича Виппера. 3 октября 1946 г., после пятилетнего перерыва, музей открыл двери перед первыми послевоенными посетителями.