Цеховики

СПАРРИНГ

Утро началось с легких разминок. Жена Лупакова накатала очередную жалобу и пообещала устроить голодовку у дверей прокуратуры. Суть претензий сводилась к тому, что второго такого скромного и честного человека, как ее муж, найти невозможно на целом свете. Поэтому ей совершенно непонятна суть и цель провокации прокуратуры. «Вы бы посмотрели, как мы жили. От зарплаты до зарплаты, во всем себе отказывали. Ничего дома нет, ни одной дорогой вещи. А тут чиновники из прокуратуры показывают мне какие-то невероятные ценности и говорят, что они принадлежат моему мужу. Этого не может быть. Мы ковер не могли купить, я в старых туфлях ходила, а тут килограммы золота. Это такая ерунда, что не стоило бы даже ее обсуждать, если бы мой муж не находился под следствием за эти непонятно откуда взявшиеся драгоценности».

Родственники обвиняемых, осаждающие различные инстанции и пишущие жалобы на следствие и суд, делятся на две категории. Одни прекрасно знают, что их близкий — преступник, и все равно расшибаются в лепешку, лишь бы вызволить его, при этом совершенно неважно, какое преступление совершил он, скольких человек убил, изнасиловал. Выпустить — и все!.. Другие совершенно искренне уверены в невиновности своих мужей, детей или братьев. Лупакова относилась ко второй категории. Она на самом деле не могла поверить, что ее муж был воротилой теневого бизнеса и зарабатывал десятки и сотни тысяч рублей. Она привыкла экономить на всем и отчитываться за каждую копейку, привыкла выслушивать от мужа сентенции о том, что они зарабатывают деньги своим трудом и не могут бросаться ими направо и налево, поэтому вовсе не обязательно каждый день есть на ужин мясо, можно обойтись и творожком, чайком, и нечего перекладывать заварки и сахара — вон сколько это стоит. Нужно отложить деньги на книжку, на черный день… Конечно, для нее утверждения о каких-то залежах золота и бриллиантов, принадлежащих ее благоверному, относилось к области горячечного бреда.

Следующее развлечение в то утро — небольшой боксерско-интеллектуальный спарринг с Григоряном. Настала пора переговорить с ним. Пока что только о хозяйственных делах, не касаясь убийства Новоселова.

Первые минуты схватки продемонстрировали мое преимущество. Вот что значит лучшая подготовка к соревнованиям. Я начинаю атаку: откуда это у вас, гражданин Григорян, в подвале зарытые четыреста пятьдесят тысяч рублей и сто тридцать золотых червонцев? Григорян к атаке готов и умело уходит в защиту — оставил уехавший во Францию дядя… Следующий мой удар он отражает без труда. Откуда у дяди столько денег? Понятия не имею. У него и спросите… Получив ответный удар, я отлетаю к канатам, но снова кидаюсь в атаку. Когда уехал дядя? В 1979 году? Так? Тогда и деньги оставил? Правильно? Пожалуйста, вот вам справка из Госбанка — большинство изъятых у вас купюр были выпущены после 1979 года… Нокдаун. На несколько секунд противник выведен из строя. Но он быстро приходит в себя, и спарринг продолжается.

Легкая разведка с моей стороны, несколько пробных ударов. Получали ли когда-нибудь продукцию от Новоселова?.. Нырок, уход — как я мог получать продукцию, если не являюсь директором магазина или хотя бы завскладом?.. Ни разу не получали?.. Ни разу… Все, противник открылся. И получает свою серию ударов — показания шоферов, что они неоднократно привозили с комбината продукцию, которую принимал лично Григорян и сам же расплачивался — когда десятку даст, а когда и двадцатипятирублевку… Он прижат к канатам, еле успевает уклоняться от ударов, входит в клинч, а потом уходит в сторону и становится в стойку… Да, принимал какую-то продукцию, директорша попросила принять. Откуда было знать, что она левая?

Отдышаться я противнику не даю. Новый напор. Вот вам показания директорши магазина… Блымс — нокдаун. Вот показания завскладом комбината бытового обслуживания… Еще один нокдаун… Вот внутренние накладные магазина, не соответствующие основным формам отчетности. И опять показания — тех, других, третьих. Григорян уже не раз оказывался на полу ринга. И вот наконец гонг. По очкам победил следователь Терентий Завгородин. Побежденному же остается сдаться на милость победителя…

Григорян начал признаваться. Будучи тертым калачом, как и его собратья, он предпочитал брать только те эпизоды, которые подтверждаются материалами дела. При этом усердно валил все на Новоселова, отводя себе роль несчастной овечки, силой загнанной в волчью стаю и вынужденной вместе с серыми разбойниками разорять колхозные отары.

Тоже неплохо. Григорян расписался в протоколе. Как ни странно, он вовсе не выглядел раздавленным. Выложив все, он не стал биться в истерике или вытирать катящиеся градом слезы. Он просто окинул меня изучающим взором, как энтомолог смотрит на редкую породу таракана.

— Ты, следователь, такой довольный, будто благое дело сделал. А почему — мне непонятно.

— Чего же тут непонятно? Я отлично выполнил свою работу. Естественно, мне это приятно.

— Эхо ты называешь работой? За работу платят деньги. За работу тебе говорят спасибо близкие и друзья. Работой занимаются люди. А ты…

— А что я?

— Ты маленькая вредная собака. Пудель. Тебе хочется всех перекусать, а зубки-то маленькие.

— То-то вся ваша шарашкина контора на нарах парится.

— Маленькая собака тоже может быть бешеной.

— А вот оскорблять меня не стоит.

— Не понимаю я тебя — к чему все это? Зачем? Пришел бы к Григоряну и сказал — так-то и так-то, Ричи, плохи твои дела. Но ты человек и я человек — договоримся. И дом бы смог купить. Машину смог бы купить. Оделся бы как человек, а не в потертый костюмчик, из тех, которые у меня даже грузчики не носят. Сколько тебе было бы нужно? Десять, двадцать, тридцать тысяч? Какие проблемы?.. Так нет. Э, ты принципиальный, ты член партии. Тебе свою преданность показать надо. Ты карьеру делаешь… А кому она нужна, твоя карьера? Да такие, как ты, и карьер-то не делают. Кому ты нужен со своей принципиальностью?

— Обществу. Государству, — неопределенно пожал я плечами.

— Что? Обществу? А зачем? Ты думаешь, будущее за такими, как ты? Нет, следователь, будущее за такими, как мы. Ты носорог. Прешь вперед и не видишь, что вокруг тебя творится. А вокруг люди уже другими стали. Они не хотят своих фотографий на Досках почета. Они хотят жить хорошо. Им нужны деньги в сберкассе и пять соток за городом. А если и машину, и видео им предложишь, они вообще камня на камне от вашей власти не оставят. Им твои увещевания о законах, о том, чтобы жить бедно, но честно, знаешь до какого места? Э, они свое возьмут. А о таких, как ты, ноги вытрут. Потому что ты не даешь людям жить. А Григорян дает. Придет время, и Григорян будет прокуроров назначать. Будет милиционеров и судей назначать. И они Григоряну будут сигареты зажигать и башмаки чистить. Не веришь?

— Не верю. Знаю, что Григорян будет в ближайшие годы работать бензопилой на лесозаготовках.

— Долго ли? Думаешь, все деньги мои нашел? Не все. У Григоряна связи есть. Его люди уважают. В колонии буду лучше жить, чем ты на воле. И выйду скоро. Выкупят. Оглянуться не успеешь, а я уже на свободе буду.

— Вряд ли.

— Буду. А тебя к тому времени или выгонят, или убьют. Потому что ты об обществе печешься, которому ты нужен как собаке пятая нога.

Ох, пророков на мою голову развелось… А ведь действительно, вскоре такие принципы, как долг перед обществом, станут никому не нужны в разваливающемся государстве. Что делать с реликтовыми понятиями о честности и чести, когда мораль расползается подобно гнилой холщовой ткани? Кому нужен сам ты, денно и нощно пропадающий на работе, забывающий об отдыхе и личной жизни, посвятивший себя какому-то непонятному, неизвестно кому нужному служению, борьбе с общественными и человеческими пороками? Это про таких вымирающих динозавров, как мы с Пашкой, писал погибший на войне поэт:

Наше время такое — живем от борьбы до борьбы. Мы не знаем покоя, то в поту, то в крови наши лбы.

С тех времен любые идеи порядком обветшали. Мир перестает жить идеями. Он живет желудком…

Восемьдесят седьмой год. Навозные жуки и трупоеды зашевелились в предчувствии большой поживы и гульбы. Они готовились к большому пиру во время чумы. И Григорян довольно точно выразил суть ожидаемых перемен.

— Ладно, надо заканчивать эту беседу, — сказал я, поднимаясь со стула. — Просьбы, заявления есть?

— Нет. Зачем?

— Может, курево нужно? В изоляторе с ним туго. — Я вытащил пачку «Явы».

— Э, да что вы, гражданин следователь, кто же курит такие сигареты? — Григорян вновь перешел на «вы». Он вытащил из кармана пачку «Мальборо» и протянул мне. — Хотите попробовать?

— Нет, спасибо, я практически не курю.

— Правильно. Где вам напастись денег на сигареты?.. Жалко мне вас. Так до смерти и не поймете, что жить надо было по-другому. Григорян что, жадный? Он деньги любит? Нет. Кому нужны деньги, эта бумага? Он любит жить сыто, и чтобы дети сыто жили, и чтобы жена сыта и одета была. А ваша жена сыта, обута? Не думаю. И детей не можете хорошо одеть. Какая уважающая себя женщина станет терпеть нищету? Таких, как вы, женщины оставляют.

И тут он смотрел в будущее.

— Можно сказать, обменялись любезностями, — кивнул я.

— Не обижайтесь. Я честно говорю, что думаю. Обидеть не хочу. Жизни хочу научить.

— Поздно меня жизни учить.

— Э, за ум взяться никогда не поздно. Можно было бы поговорить, вместе подумать.

— И сколько вы в мое воспитание готовы денег вложить?

— Э, так сразу не скажешь. Ну, тысяч семьдесят… на первое время. И от вас многого не потребуется. Все равно: вы не возьмете — судья возьмет.

— И за что такая щедрость?

— Э, не за то, чтобы дело прекратить и из тюрьмы отпустить. Я понимаю, что если так все пошло, то никто не отпустит. А вот с девяносто третьей на девяносто вторую перейти — разве так трудно?

В принципе он прав. Дело сейчас находится в таком состоянии, что сбить объем хищений до суммы меньше десяти тысяч рублей еще возможно. Списать большинство эпизодов на недоказанность — тогда и овцы будут сыты, и волки целы. С одной стороны, преступники осуждены и получили по заслугам. С другой, сроки по девяносто второй (хищение путем злоупотребления служебным положением) меньше раза в полтора, а таких неприятных приписок, как то: «карается исключительной мерой наказания» — в статье нет.

Однажды за рюмкой мой пьяный коллега из Азербайджана проговорился, что такая операция в Баку обходится ворюгам от трехсот до четырехсот тысяч рублей — сумма совершенно дикая. Но это юг. Следователь Алибабаев на моем месте уцепился бы за такое предложение и начал бы торговаться. Следователь Завгородин лишь иронически улыбнулся и процедил:

— Вот спасибо. Оценили мою душу в семьдесят тысяч.

— Можно и о ста тысячах поговорить, — кинул вдогонку Григорян.

— Советский следователь. Облико морале.

— Э, я же говорил — совсем глупый…