Цеховики

ЖАРКАЯ ВЕСНА 1995 ГОДА

— Надо отметить реализацию по акционерному обществу «Харон», бастиону городского преступного мира, — сказал Пашка. — У меня бутылочка «Смирновской» завалялась.

— А стоит?

— Стоит. Не зря же две ночи не спали.

— А что ты хочешь? Когда идет реализация, о еде и сне можно забыть.

— Реализация… Терентий, а кому она нужна, если вдуматься? Все равно все пшиком закончится, как не раз бывало. Если прокуратура дело не угробит, то суд. Как всегда, шестеркам раздадут по году-два условно, а акулы поплывут дальше охотиться и лязгать зубами.

— Может, и не отвертятся.

— Может, и не отвертятся. Рулетка. Работаешь и не знаешь, хватит ли на этот раз у твоих противников денег, чтобы купить правосудие, или не хватит. Вон Хамидова отпустили, а на нем три убийства. Видите ли, вина не доказана. Была, доказана, а как сто тысяч долларей бандюки кавказские отстегнули судье — так сразу не доказана. Терентий, на кой ляд нам все это упало?

— Не знаю.

— Мы похожи на боксеров-профессионалов, которых выгнали на ринг с завязанными за спину руками. Сила есть. Опыт есть. Но можем мы только слегка толкаться и уходить от ударов. Руки связаны. Скоро преступники окончательно на шею нам взгромоздятся.

— Страна хапуг, воров и дураков.

— Пиратской республикой становимся. — Пашка зевнул и потянулся. — Как же мы до такого дожили?

— Дожили вот.

— Все друг друга продают уже несколько лет. Недавно попался на глаза томик Высоцкого. Представляешь, открываю наугад и вижу такие малознакомые строки. Почитать?

— Прочитай. Слева бесы, справа бесы, Поскорее мне налей. Эти с нар, а те из кресел — Не поймешь, какие злей.

— В десятку, — согласился я.

— В десятку. Бесовство на марше. Ложь, лукавство, подмена понятий и наглость правят бал. И бесы вылезли слева и справа. Слева — из парткормушек и распределителей. Справа — из дурдомов и диссидентских заповедников. Этих от одного слова «Россия» в дрожь бросает. Одни с нар, а другие из кресел. В точку. Одни из тюрем повылазили. Другие — из министерских и райкомовских кабинетов. «Новый русский» — гибрид торгаша, карманника, секретаря горкома ВЛКСМ и грабителя сиротских приютов.

— Сурово загнул. Приличные люди там тоже есть.

— Есть. Даже немало. Но они не орут, что являются новыми. Они старые порядочные люди. И им в этом пираньем бассейне не по себе… Из того же стихотворения:

И в какие еще дали, На какой крутой маршрут Те невиданные твари Нас с тобою поведут.

— В десятку.

— Так я притащу бутылочку?

— Угомонись. — Я полез в сейф и вытащил бутылку «Белого орла», батон сервелата и зачерствелую буханку хлеба. — У самих есть.

— Тогда наливай.

Восемь лет прошло с того времени, как мы раскрыли убийство Новоселова. Сколько всего произошло — кому другому хватило бы на две жизни. Руководство следственной бригадой я передал старшему следователю по особо важным делам Прокуратуры России Балканову Михаилу Георгиевичу. В результате на скамью подсудимых сели в общей сложности более полусотни человек. Не остались без внимания областного суда и убийцы Новоселова. Карасев и Строкин получили по тринадцать лет. Лупаков, как убийца и расхититель по совместительству, получил пятнашку и должен радоваться, что судья расчувствовался и не присудил ему стенку. Раскидала судьба и других героев этой истории.

Грек развил активную деятельность на преступном поприще, влез в какие-то крутые дела, подмял под себя один из городских банков и штук двадцать фирм. После того как его вторая машина взлетела на воздух, он решил больше не испытывать судьбу и уехал осваивать кусочек русско-еврейской землицы в США, именуемой Брайтон-Бич. Он нашел там хорошую компанию в лице Япончика и еще нескольких крупных преступных авторитетов. Впрочем, наш город он в покое не оставил — за многими аферами, преступлениями мелькала его тень. Требовать его выдачи у американцев никто не собирался. Тут наших родных домашних бандюг, которые по соседству загоняют жертвам иголки под ногти, выбивая деньги, и строчат на улицах из пулеметов, сажать недосуг.

Троих добрых молодцев, которые по заказу Грека пытались меня убрать, осудили за разбойное нападение. Получили они от шести до десяти. Двое затерялись по тюрьмам, а вот Корнейчук, тот самый качок-тяжеловес, вышел на свободу в девяносто втором году. В лагерях он поднабрался нахальства, злости, приобрел полезные связи и по выходе из-за колючки заделался лидером крупной рэкетирской бригады. Дела у него шли споро. Пашка время от времени заглядывал к нему в гости — посидеть за чашкой чая, вспомнить былые добрые времена, особенно тот миг, когда Корнейчук продал Грека. Страх перед Греком был у качка какой-то первобытный и иррациональный. Корнейчук при упоминании о нем становился сговорчивым и время от времени задабривал Пашку, сдавая своих конкурентов, а иногда даже и соучастников.

Ионин пошел в гору. С развитием гласности различные демократические газеты сначала областного, а затем и всесоюзного масштаба начали давать ему трибуну для обличений общественных язв. Постепенно ему был создан образ непримиримого борца за народное благо и разоблачителя проклятых коммунистических порядков. На этой волне Ионин прошел сначала в Верховный Совет РСФСР, а затем в Государственную Думу. Тех, кто отправлял его в облака большой политики, вскоре ждало сильное разочарование. Пережевав бюрократов и партократов, он с таким же напором принялся за новые власти и за бывших коллег по демократическому клану, которые, как он считал, проворовались все до единого. Его новое хобби — пинать везде, где только можно, своих коллег-депутатов и деятелей из Госкомимущества.

Моя жизнь после разговора с секретарем обкома превратилась в какой-то кошмар. Как Румянцев и обещал, он принялся «давить пиявок», мздоимцев, воров и взяточников. Благодаря его протекции меня сначала назначили старшим следователем по особо важным делам, а потом начальником следственной части. Наверное, я был самым молодым начальником следственной части в Союзе. Поработали мы неплохо. Пересажали добрую половину руководства Горпищеторга, отправили под суд заместителя председателя горисполкома за взятки и махинации с квартирами, устроили сокрушительный разгром в системе автосервиса и в таксопарках, прикрыли ряд воровских кооперативов. В меня два раза стреляли и один раз к двери квартиры приспособили самодельное взрывное устройство. Но мне везло. Удалось выжить.

Я жил как в дыму. Череда событий, дел, конфликтов. Какая-то сила гнала и гнала меня без передышки вперед. Я делал дело и старался не замечать ничего, что происходит вокруг. Ни того, что от меня ушла жена, что сердце начало покалывать и врачи время от времени начали поднимать вопрос о том, что неплохо бы хотя бы на год сменить работу или сбавить темп. Я вкалывал. До седьмого пота, до крови. Не жалея ни себя, ни других. Как в наркотическом дурмане.

Вся эта карусель длилась до девяносто первого года. Я видел, что Румянцев изо всех сил пытается сдержать наступление черных железных времен, не давая поднять голову всякой мрази и обеспечивая' область хотя бы самым необходимым. Магазины у нас не совсем опустели. Область более или менее прилично снабжалась продовольствием, сдавались в эксплуатацию новые жилые дома. Одному Богу известно, чего это стоило Румянцеву и людям, составлявшим его команду, в которую входил и я. Но, конечно, изменить никто ничего не мог. Когда вокруг землетрясения и здания рушатся, как карточные домики, трудно уцелеть. В город проникла ржа. Воронье рвало свои куски. Наглели новоиспеченные банды. Земля уходила из-под ног. С каждым днем становилось все хуже и хуже и таяли последние надежды на то, что когда-нибудь все изменится к лучшему.

19 августа 1991 года Румянцев первым послал приветствие и одобрение действий ГКЧП, за что уже 23 августа был выдворен из собственного кабинета. Московские страсти докатились и до нашего Города. В столице обезумевшие толпы в десятки тысяч глоток ревели: «Смерть членам ГКЧП!» Матерые партийные боссы клялись в верности гражданским свободам и утверждали, что с детства были диссидентами, ненавидели Сталина и Брежнева, а на высшие должности в партийном аппарате просочились лишь с одной великой целью — взорвать систему к чертовой бабушке изнутри. Преподаватели марксизма-ленинизма лихорадочно поедали в темных углах свои кандидатские и докторские диссертации и рвались на собрания демократической общественности учить народ общечеловеческим ценностям, проклинать маразматическое лжеучение, по которому сгноили в ГУЛАГе то ли пятьдесят, то ли сто миллионов россиян. Культурным прибалтам шли поздравительные телеграммы в связи с обретением ими независимости от кровавой империи. В благодарность тамошние демократы, в промежутках между собраниями ветеранов войск СС, обсуждали, как бы побыстрее разделаться с русскими оккупантами, стоит ли для них строить лагеря или сами с голоду сдохнут, а заодно арестовывали прислужников проклятого режима. Попозже Москва сдаст тамошним демократам людей, которые до последнего часа выполняли свой долг и пытались сдержать наползание коричневой тени…

Маргиналы праздновали свой час. Припадочные «узники психушек» и отлученные от церкви попы-расстриги приглашали народ отловить затаившихся коммунистов и врезать им так, чтоб больше неповадно было. Была объявлена полная амнистия лицам, осужденным за государственные преступления, а среди них и тихие интеллигентные шпионы, ставшие вдруг борцами с партийным тоталитаризмом, и террористы, и убийцы, и прочие «сторонники преобразования общества».

В нашем граде народ оказался посмирнее, только на митингах было выдвинуто предложение разгромить обком и повесить Румянцева за ноги на городской площади. Пусть не до смерти, но чтобы все видели позор партократа. Памятник Ленину скинули с пьедестала. Затем по примеру Москвы пошли кадровые перестановки. Начальником милиции назначили кандидата географических наук — глупого, крикливого и бородатого. Через три месяца, когда он выдвинул предложение вооружать демократические отряды добровольцев оружием со складов УВД, дабы в штыки встретить повторную попытку коммунистов вернуть старый порядок, в Москве чухнулись, что имеют дело с сумасшедшим, и выкинули его взашей. Настигла карающая рука демократии и Евдокимова. На его место посадили бывшего следователя районной прокуратуры, выкинутого со службы за дурость, но сделавшего карьеру в местном филиале «Демроссии». Он продержался в кресле подольше — целых полгода. За это время из-под его чуткого руководства сбежала треть сотрудников, была полностью завалена работа по уголовным делам, тюрьмы постепенно начали пустеть, а преступники — перебираться из камер на улицы. Под конец новый прокурор тоже принялся подворовывать, был изгнан, и возвратился Евдокимов.

Не досаженный мной педик и журналист Курятин призывал с экрана отсечь голову гидре, вычислить подписчиков газет «Правда», «Советская Россия» и «День» и поставить их на учет, лишить избирательного и других гражданских прав, чтобы не мешали строить демократию. А так как я подписывался на все три эти газеты, то заслуживал по меньшей мере гражданской казни.

К вершинам власти в области начали карабкаться люди, которых мы по каким-либо причинам не успели привлечь к уголовной ответственности или проходившие ранее по другим ведомствам. Поднялся оглушительный вой о терроре правоохранительных органов, которые в области, эдаком коммунистическом заповеднике, учинили невиданные репрессии против наиболее предприимчивых, строящих новое общество людей. «Строителей» потихоньку начали выпускать из тюрем, и они засучив рукава брались за дело. Естественно, встал вопрос о тех негодяях, которые мешали победной поступи рыночных отношений и жили старыми понятиями, то есть неотмененными статьями УК, как-то: спекуляция, хищение народного добра. Кто главный палач перестройки, кто вел все дела по птенцам рынка? Конечно же, Терентий Завгородин. Ату его. По популярности в нашей области я неожиданно приблизился к Алле Пугачевой. Не было передачи, где бы меня не лягнули. Готовили на заклание. И кое-кто потирал руки в ожидании моего позорного изгнания из правоохранительных органов.

Не знаю почему, но из органов меня не вышибли. Перевели следователем в район. Через год Евдокимов снова перетащил меня в область старшим следователем. А потом я стабилизировался на уровне старшего следователя по особо важным делам. Работал по инерции, потому что привык пахать с утра до вечера, расследовать уголовные дела, а больше в жизни ничего не умел. Запал былой растерял. Зато зарядился иронией и цинизмом. Из моего кабинета я со злым интересом и отстраненностью наблюдал за происходящим и размышлял над тем, чем же все кончится.

Как-то, будучи в командировке в Москве, я позвонил Румянцеву, работавшему заместителем председателя совета директоров крупнейшей в России агропромышленной ассоциации. Он пригласил меня к себе в офис. Принял в кабинете, по площади раза в три большем его обкомовского логова и обставленном со скромной суперсовременной роскошью.

Он разлил по стопкам дорогой и, главное, натуральный французский коньяк, который довольно быстро развязал языки. По-моему, Румянцев пребывал в таком же душевном состоянии, что и я. Он долго ругал и ЦК, и ГКЧП. Больше всего доставалось его бывшим начальникам — Горбачеву и Яковлеву.

— Плешиво-пятнистый специально партию развалил, я в этом уверен, — опрокинув стопку и морщась от коньяка, твердил Румянцев. — Теперь, когда издалека смотришь, все в единую картину выстраивается. Понял, что долго ему Генеральным не пробыть, будет съеден старой гвардией. Какая тут перспектива? До последних дней жить под бдительной охраной на подмосковной даче? Его это не устраивало. Он же гражданин Земли, космополит, ему тут скучно. И власть, гигантская власть уходила из рук. Видимо, тогда и просчитал вариант, как бы отодвинуть Политбюро от власти, а попозже и саму партию, но остаться руководителем страны. В крайнем случае — почетная пенсия, уважение мирового сообщества… Постепенно и Союз раскачивали. Тут уж больше других наш главный идеолог Яковлев постарался… Знаешь, мне Крючков лично говорил, что у госбезопасности были достаточные основания полагать, что член Политбюро Яковлев был завербован во время работы в Канаде. Докладывали об этом Горбачеву, тот слегка обалдел, а потом вопрос как-то затерли.

— Ничего себе, — присвистнул я.

— За что купил — за то продаю. Я Крючкову верю, он слов на ветер никогда не бросал. Помнишь, какой шабаш начался с пакетом Риббентропа — Молотова. Потихоньку мы начали признаваться, что Россия является оккупантом, огнем, мечом и хитростью захватывала суверенные государства. Все было ложью… Потом пошла комедия с заключением нового союзного договора… Думаю, Горбачев под конец и сам неприятно удивился тому, до чего дошло. Я его видел несколько раз в девяностом и девяносто первом — это был подавленный, растерявшийся человек. Но пути назад уже не было. Последний шанс — ввести чрезвычайное положение, чтобы сохранить страну, — он не использовал, а когда его использовали другие, из-за неудачи всех бывших друзей продал… В самом путче столько скользких, непонятных деталей… Да ладно, дела прошлые. ГКЧП оказался ни на что не способным.

— Не хотели кровопролития.

— После этого вся страна кровью залилась. Об этом тоже думать надо было… Честно говоря, в девяносто первом я думал, что будет гораздо хуже. Если бы этим демократо-анархистам дали в полной мере попользоваться плодами победы, сегодня мы бы имели не разваленный на полтора десятка банановых республик Советский Союз, а полностью растащенную, находящуюся в безвластии Россию. Они бы при своей ненависти к любому государству, а советскому в особенности, ничего бы целым не оставили, все бы разрушили. Тут бы пустыня была. Под благими лозунгами о правах человека и общечеловеческих Ценностях все бы кровью залили… Нас спасла инерция бюрократического аппарата, который не смогли разрушить эти психопаты. Даже несмотря на гайдаровские безумства, он остался целым. Пусть сидят на местах проворовавшиеся, любящие мзду, потерявшие стыд чиновники из старой гвардии. Но они умеют работать, на что совершенно неспособны эти бородачи мэнээ-сы. И еще ходят поезда, работают худо-бедно заводы, в дома подается тепло.

— Вот счастье-то.

— По сравнению с тем, что могло бы быть, действительно счастье.

— И у нас есть будущее?

— Ну и вопросы ты задаешь… Сейчас страна унижена, мы продали всех наших союзников, практически разрушили оборонную систему, пляшем позорную дикарскую пляску под американскую дуду, начисто забыли, что такое национальные интересы, расходящиеся с интересами США. Мы слабы, поэтому все «цивилизованное сообщество» очень бережно относится к тому, чтобы мы соблюдали права человека и нормы международного права, хотя сами их нарушают где только хотят. Двойной стандарт — это вполне естественный подход к слабому и беспомощному противнику, на которого всегда можно цыкнуть и потребовать возврата огромных долгов… Науки уже почти нет, здравоохранения тоже, образование распадается, промышленность распродана каким-то шаромыжникам. Только на западных банковских счетах осело под двести миллионов долларов, украденных у народа, а власти униженно просят, чтобы «новые русские» вкладывали их в российскую экономику. «Вашим же детям в этой стране жить». Их детям неплохо и в Штатах, так что никто ничего не вернет. А вот украсть еще больше — пожалуйста… Если эти тенденции будут сохраняться, ничего хо — рошего нас не ждет.

— А на что надеяться?

— На чудо… Россия выходила из худших передряг. Сейчас это будет труднее, чем, например, в Смутное время — слишком силен международный фактор, слишком отточены системы финансового давления, орудия тайной войны и психологической обработки населения… Я же не Анпилов. В классовую борьбу и благостность новой диктатуры пролетариата не верю, хоть и секретарем обкома был. Наш развитой социализм мы проехали бесповоротно. Наверное, надежда на какие-то промышленные группы, которым выгодна мощная и независимая Россия, которые смогут противопоставить себя компрадорам, с потрохами продавшимся Западу и живущим за счет распродажи ресурсов, заказывающим сегодня музыку. Некоторые национально ориентированные финансовые и промышленные группы уже существуют, вроде нашей ассоциации. Посмотрим. Может, Терентий, еще настанут времена, когда мы, как встарь, будем давить пиявок, а?

— Я готов.

Под конец беседы Румянцев предложил мне перебраться в Москву на должность начальника юридического отдела в его организации с зарплатой ровно в одиннадцать раз выше моей нынешней. Я остался на своем месте, чтобы из своего кресла, подобно патрицию, скучающе наблюдать пожар Рима…

С Григоряном судьба обошлась не слишком сурово. Суд приписал ему десять лет, но уже через пять он очутился на свободе и окопался в Москве. В город он вернулся на белом коне как представитель крупного банка. Это именно он должен был участвовать в реализации программы строительства «Жилье». Именно он являлся «человеком недели» и ругал меня с экрана.

Вскоре его стараниями я снова начал приобретать известность в городе и области. Не было газеты или телепередачи, куда бы Григорян ни влез с интервью, и в каждом из них он уделял местечко и моей скромной персоне. Однажды мне даже дали возможность ответить на обвинения. Из желтой газетенки пришел вертлявый очкарик-корреспондент, взял у меня интервью, после чего появились выдернутые из контекста слова и комментарии типа того, что я являюсь нераскаявшимся в многочисленных грехах Джеком Потрошителем.

Меня эти укусы не донимали. Гораздо больше задевало то, что Григорян запустил руку и в без того тощий, дистрофичный областной бюджет, в котором и без него было кому шарить. Перефразируя известную песню, хотелось спросить: «А что же еще вы украсть не смогли?»

Между тем работа по «Харону» шла вперед. Наша группа из представителей прокуратуры, РУОПа и налоговой полиции нашла там такое количество правонарушений, которых в нормальном государстве хватило бы, чтобы посадить всех, вплоть до последнего клерка, лет эдак на пятьдесят каждого. Чем все закончится у нас — неизвестно. Рассуждая о перспективе дела, чаще приходится задавать не вопрос «законно — незаконно», а «откупятся или не откупятся». Запутанное, совершенно не отвечающее требованиям времени законодательство, специально перевернутая судебная практика сводили на нет любые усилия по наведению хотя бы элементарного порядка. Поэтому я уже давно перестал думать о таких мелочах, как наказание преступников и восстановление справедливости. Я взял на вооружение философскую мысль, что цель ничто, а движение все и что интересен не результат, а процесс.

Расследование по «Харону» с каждым днем становилось все интереснее. Постепенно мы пришли к выводу, что за махинациями стоит фирма, находящаяся под Григоряном. И можно будет предъявить им как минимум уклонение от уплаты налогов. Начинала усматриваться и вина самого Григоряна.

Я взял материалы и отправился к Евдокимову.

— Представляешь, что начнется, если я тебе санкцию дам. Эти людоеды-журналисты живьем нас съедят. А главу администрации инфаркт убьет.

— Вот счастье для города будет.

— Тебя точно съедят.

— Эх, где наша не пропадала… Так не дадите санкцию?

— Дам, — недовольно буркнул Евдокимов, вытащил из сейфа печать и оттиснул ее на всех постановлениях о производстве обысков.

В тот же день я с Пашкой, сотрудниками налоговой полиции и бойцами спецотдела быстрого реагирования отправился в офис к Григоряну. Все-таки есть изменения в лучшую сторону. Жизнь следователя становится веселее, красивее и все больше начинает походить на итальянский полицейский боевик о борьбе с мафией. Теперь ты не трюхаешь на обыск на трамвае, а со свистом рассекаешь уличный поток на трех оперативных машинах с мигалками. И рядом не сонный и безоружный опер, а вооруженные автоматами, с множеством спецсредств бойцы спецотдела. В жизни нужно искать мелкие радости. Одна из них — за хват таких вот воровских фирм. Приятно…

Вот и офис. Как положено, у входа под бронзовой вывеской стоит бугай в пятнистой форме и с милицейской дубинкой, в кобуре у него пистолет.

— Эй, сюда нельзя! — грубо орет он собровцам, заслоняет проход, взмахивая резиновой дубинкой, и тут же понимает свою ошибку. Его бьют кованым сапогом в живот, тыкают отъевшейся мордой в стену. Ничего не попишешь. Сопротивление работникам милиции… Ох, люблю захваты…

В коридоре еще двое охранников. На окрик: «Милиция! К стене!» — они реагируют довольно быстро и выполняют требования. Теперь дальше. Вот и наполненная компьютерами комната, где сидят длинноногие девахи и еще два охранника, а также сам Григорян.

— Милиция. Оставаться на местах!

Здоровенный бугай в кожанке вскакивает и тянется рукой куда-то за стол. Тут же получает автоматом в плечо и ногой в грудь. Падая, он врезается локтем в компьютерг его экран взрывается. Отлично! Еще секунда — и на руках защелкиваются наручники. За столом, куда он ткнулся, был спрятан пистолет «вальтер». Башмаки собровцев немножко прогуливаются по ребрам бугая. Пашка смотрит на него и говорит:

— Пыря Бешеный, мы же тебя по всему Союзу ищем, а ты у Григоряна обитаешь…

— Больно-о, — ноет Пыря и зарабатывает еще один удар по ребрам.

Ох и люблю захваты!..

Григорян поднимается из-за стола, но собровец в маске опрокидывает его назад:

— Сиди, обезьяна носатая!

Люблю работать с собровцами. Отличные ребята. Совсем лишены дипломатичности.

Начинаем обыск. Распахиваем сейфы. Складываем в угол документацию. Постепенно атмосфера становится сухой и деловой. Девчонки, служащие фирмы, начинают скулить и всхлипывать, Григорян буравит меня жесткими глазами. Наконец не выдерживает.

— Э, Завгородин, это опять ты.

— Опять я.

— Обиделся за телевизор?

— Смеешься? Мне плевать, что ты лапшу на уши моим землякам вешаешь.

— Все никак не угомонишься. Все бегаешь, кусаешься. Все такой же голодный и такой же злой.

— Ага.

— Э, не видишь, что ты уже никто.

— Не вижу.

— Жалко мне тебя.

— Почему это?

— Э, я тебе еще тогда говорил, что приходит время, когда мы будем хозяевами. Пришло… Тогда ты меня посадил. Теперь не сможешь. Шею свернешь. И никто о тебе не вспомнит. Потому что ты дурак. Не понимаешь, миром правят деньги, а не твои глупые мыслишки о том, что хорошо, а что плохо.

— Может, не только деньги… Ричард, я еще жив. И готов подраться. И Пашка готов. И многие такие, как мы… Рано ты нас хоронишь. Рано радуешься… И до конца я буду честным следователем и государственным человеком. А ты будешь вором, татем. И я буду тебя душить, в какие бы кабинеты ты ни был вхож и сколько бы денег ни наворовал.

— Жалко. Молодой. Жить бы и жить, — вздохнул Григорян и, зевнув, отвернулся.

— Не боись, Ричи, я прорвусь.

Я приблизил разгоряченное лицо к вентилятору. На улице плавился асфальт, и люди искали тень и холодную воду. Жаркое лето девяносто пятого продолжалось.