Цель вижу, атакую!

Воскресенье

Первым в семье Додоновых проснулся Лешка. Над простынкой замелькали его розовые пятки, а по комнате разнеслось зычное:

— А-а-а… А-а-а…

Виктор и Катя по-разному расшифровали призывный возглас сына:

— Па-па, — убежденно сказал отец.

— Ма-ма, — поправила его мать.

День наступил воскресный, и Виктор постарался подняться спокойно, даже лениво, как и полагается отдыхающему человеку. Это было трудновато: сразу после пробуждения он вспомнил вчерашний бездарный полет и «концерт звукозаписи», который устроил полковник.

Но Кате об этом знать не следовало. По крайней мере, сегодня. Ведь нынче у него — день рождения. Стукнуло двадцать пять, четверть века.

Уж он примет меры, чтобы она не заметила его плохого настроения.

В ту пору Додонов и некоторые его товарищи летчики увлекались упражнениями по системе индийских йогов. Их-то он и заставил себя проделать, неспешно, без «форсажа». Выходило легко и ладно.

С постели поднялась Катя и, мягко шлепая босыми ногами по прохладным половицам, заспешила к сыну. С притихшим Лешкой на руках она закружилась по комнате, напевая:

Виктор следил за ними и старался думать о чем угодно, только не о вчерашнем полете. «Индийские йоги любят стоять вниз головой…»

«А хорошо бы Лешку вырастить необыкновенным силачом. Почему бы и нет, ведь где-то было напечатано про младенца, сына грузчика, который в своей постельке запросто играл утюгами…»

Гибко согнувшись, Виктор встал. А Катя, посадив Лешку на родительскую кровать, с нескрываемым удовольствием начала свою праздничную программу.

Сначала состоялось «приношение даров». Из какого- то тайника Катя извлекла хрустящий целлофановый, перевязанный голубой лентой пакет с поздравительной открыткой. В нем оказалась белоснежная нейлоновая рубашка.

Жена скромно улыбалась: «Я достаточно практична, чтобы дарить хорошие и полезные вещи» — вот что говорила Виктору ее улыбка.

«А сейчас она преподнесет подарок со значением». И точно. Катя вытащила коробочку, в которой оказался игрушечный заводной самолетик, подарок, равно предназначенный отцу и сыну. Блестящий никелем самолетик еще отчетливей напомнил Виктору все, что случилось вчера. Неужели полковник отстранит его от полетов? Угрюмая физиономия командира, его упорное молчание после того, как прослушали запись магнитофона, не обещали ничего хорошего.

И Катя заметила его волнение. С раскрытой коробкой в руке она остановилась перед кроватью.

— Витек, с тобой что-то приключилось?..

— Так, ничего особенного.

— А все же?

Виктор поспешил обнять жену и крепко, слишком крепко ее поцеловал.

Катя отстранилась.

— Ты можешь сказать по-человечески?

— Могу, конечно, да что толку.

— Это как же, что толку? Жена я тебе или ие жена?

— Жена, конечно, у тебя даже квитанция на меня имеется.

Но Катя не приняла шутку.

— У тебя ЧП?

— Ну не то чтобы…

— Почему же ты не говоришь мне об этом сам? Выходит, мне все это безразлично?

— Волноваться не стоит. Не так уж все эти наши аэродромные истории важны для тебя…

Раздался стук в дверь, и Виктор подумал, что он очень кстати.

Стук повторился. Послышался густой баритон Кульчинского:

— Открывайте, Додоновы. Хватит дрыхнуть.

— Сейчас, Костька, сейчас…

Катя накинула халатик, сунула ноги в шлепанцы. Виктор открыл дверь.

Кульчинский ввалился в комнату.

— Прими поздравления, Додонов. Расти большой. Набирайся ума. И не зажимай день рождения.

— Отпразднуем, — сказала Катя, — за нами не пропадет. А ты, оказывается, торжественные даты хорошо помнишь.

— А как же, надеюсь, что по такому случаю сумеют прилично накормить несчастного холостяка.

— Поддержим твое пошатнувшееся здоровье, — сказал Виктор, обрадованный тем, что с приходом Кульчинского отсрочен неприятный разговор с женой.

— Знаешь, Катя, у Костьки изумительная память, — похвалил приятеля Додонов. — Кибернетика, счетно-решающее устройство. Он, веришь ли, в училище знал дни рождения всего курса, да еще и преподавателей. И соображал, кому какой подарок подарить. Бывало, все мучаются. Деньги вскладчину собрали, а что купить? Опять портсигар или носки… Костька сразу выдаст — и всегда в точку.

— Это что, намек? — усмехнулся Кульчинский. — Будьте покойны, подарок ждет. Пойдем, Витька, тут нужны мужчины.

Через минуту они втащили в комнату что-то круглое и тяжелое, завернутое в газеты…

— Срывай покрывала.

На полу стояла литая чугунная двухпудовая гиря.

— Вот это да, — восхитился Виктор.

— Давай, Витя, накачивай мускулы.

— Спасибо.

— А теперь — к делу. Как насчет чая, Катерина?

— Сию минуту. Я поставила.

— Как ты осваиваешься с хозяйством?

— Пусть Виктор скажет.

— Ничего, выходит… яичница отработана — первый класс.

— А то знаешь, тут еще одни молодожены имеются — техник-лейтенант на базе. Так у него жена блестяще хозяйничает.

— Что такое?

— Ты давай, Катерина, покруче чаек заваривай, а я пока посплетничаю… Да, так вот. Только молодая заявилась в городок, как сразу принялась за дело. Просмотрела мужнино имущество, носки БУ, то есть бывшие в употреблении, перештопала. И среди прочего попадаются ей портянки. Покрутила их. Не понравились — тряпка. У молодой швейная машина имеется. Села за нее и быстренько — тра та-та — портяночки подрубила. Проснулся утром наш техник, намотал портянки в темноте и бегом на стоянку. Крутится вокруг самолета, а что-то все мешает, ноги трет. Скинул сапог. Батюшки мои, портянки, как носовой платок, подрублены. Оторвал подрубленные края, снова намотал портянки…

Вечером домой пришел, увидал любимую супругу, растаял и про натертые ноги забыл. А женушка, уложив усталого мужа, снова за портянки взялась. Постирала, а утром ни свет ни заря встала — видит непорядок и опять за машинку…

— Слушай, Костька, пока тут Катя на стол соберет, пойдем покурим.

— Это можно, — согласился Кульчинский. — Давай в коридор…

В коридоре «крейсера» было пусто. Рыбаки и спешившие на базар хозяйки поднялись чуть свет, прочее население еще нежилось в постелях. Летчики прошли мимо десятка запертых дверей и остановились у выхода на улицу. Тут было посветлее, тянуло свежим ветерком.

Костя вынул портсигар, щелкнул зажигалкой-пистолетиком. Виктор улыбнулся. Портсигар и зажигалка были ему знакомы с училища. Куплены на последнем курсе и всегда хранятся в постоянных местах: портсигар в правом кармане брюк, зажигалка — в «пистончике». Костины памятливость и постоянство привычек известны. Еще начальник курса его ставил в пример. «Кульчинский ничего не спутает и не забудет, ни расчески, ни тумблера, ни рычажка в кабине самолета. В воинской службе нет мелочей, все важно, все нужно».

— Ну, как, потенциальный носитель ЧП, — пыхнул дымком Кульчинский, — настроение? Прогнозы на будущее?

— Прогнозы? Как у наших синоптиков — с утра туман, днем туман и дождь, к вечеру — мокрый снег,

— Значит, сложняк?

— Ладно, Костька, ты на курсе был мудрейшим из мудрых. Оцени-ка обстановку и поставь мне задачу,

— Как опытный военачальник, я прежде всего выслушаю младших. Что думает по этому поводу двадцатипятилетний лейтенант Додонов?

— Считаю, что в полете произошел особый случай. Грозит вынужденной посадкой. А ты знаешь, что в наших местах посадка практически невозможна: кругом леса да болота.

— Вы пессимист, лейтенант.

— Хуже того, я неудачник. Я ведь летать могу, Без ложной скромности, А вот поди же, счастья-доли мне нет.

— Ничего не бывает без причины.

— Точно. Ты не зря имел пятерку по диамату. Впрочем, я понимаю, что мне еще вкалывать и вкалывать надо. Речь не о том. Оцени конкретнее нынешний момент.

— Он внушает серьезное беспокойство. Ты говоришь— особый случай, неудача… Тут ошибка в методике, в которой ты никогда не был силен. Надо прежде всего определить, что о тебе думает начальство. Помнишь, в училище мы записывали в тетрадку разные мудрые изречения. Ты зарисовал, кажется, из Льва Толстого; человек подобен дроби — знаменатель то, что он о себе думает, а числитель — что о нем думают другие. Классика надо уточнить, хотя бы для нас с тобой: числитель — это то, что о тебе думает начальство.

— Обо мне — ничего хорошего.

— А точнее?

— Поди догадайся, что у полковника на уме.

— То, что на языке.

— Он молчит, как рыба об лед.

— А ты спроси.

— Так он и скажет. Устроил мне концерт звукозаписи. Крутил магнитофон.

— До чего докрутил?

— Меня чуть травить не стало. Самого себя слушать противно.

— Педагогический прием возымел свое действие?

— Ох и возымел.

Хотя разговор они вели в привычном еще с училища ироническом тоне, Константин не улыбался. Его резко очерченные губы как бы отрезали каждое слово. На лбу обозначились нитяной тонкости морщинки. «Что-то Кость- ка волнуется больше меня, — заметил Виктор. — Впрочем, я лопух, неблагодарная скотина. Просто он знает больше моего и переживает глубже».

— Обстановка, Витька, хуже, чем ты думаешь.

— Имеешь сведения?

— Из достоверных источников.

— От Наташки?

— Не важно. Впрочем, не от нее. Так вот, тебя отстранят от полетов.

— Догадываюсь.

— Это не все.

— Да?

— Да, Плохо ты знаешь психологию начальства. Полковник, конечно, своим умом живет. И все же перед старшим штабом не устоит. Расстановка сил не в твою пользу. Даже новый замполит не на твоей стороне. Кому нужны потенциальные носители…

— Ты что? Тоже так думаешь?

— А кому нужно знать, как я думаю. Тут числитель работает. Скумекал? Под лежачий камень вода не течет. Иди-ка ты, друже, на поклон к бате, а еще лучше к Девятову. Ударь челом: так, мол, и так, конь о четырех ногах и тот спотыкается… Искуплю.

— Смеешься?

— Ни-ни.

— Да разве они сами не видят, чего я стою?

— Видят — не видят. Чувствуют — не чувствуют. Это все подмосковная лирика. Иди, поздно будет.

Маленький круглолицый Додонов пожевал губами. У него был немного растерянный вид. Вот и Костьке хлопоты и заботы, хотя и своих по горло. Только что посадку на честном слове совершил, а тут я еще путаюсь под ногами… Вот советует: иди проси. А что от этого изменится?

Виктору вспомнилась смешная игра, которую он в детстве придумал сам. Маленький Витька выходил из своего узкого, мощенного лобастым булыжником переулка на широкую площадь — «сковородку». Впереди открывался проспект с новыми высокими домами. Витька останавливался, прикладывал ладошку к козырьку старенькой кепки и от козырька проводил воображаемую прямую линию к крыше самого высокого здания. И ему казалось, что он, такой маленький паренек, одного роста с домом-гигантом.

Витька и тогда догадывался, что это какой-то обман. Ну, а потом, узнав о законах перспективы, понял, отчего так происходит. И все же продолжал равняться с гигантом. Так хорошо было представлять себя большим, сильным.

Иллюзии. Ну разве мне будет спокойнее от того, что обо мне майор Девятов станет думать лучше? Что это изменит? Мой товар на витрине. Как летаю — так и летаю, разве это нельзя понять? И что месить языком, если не доказал в воздухе, не доказал самому себе. Эх, дали бы еще разок пройти в сложняке!

Он внимательно посмотрел на Кульчинского.

Что-то уж очень Костька взволнован. Какой-то странный блеск глаз, словно у больного. Острит, как всегда, а не улыбается.

— Костя, ты как себя чувствуешь?

— В каком смысле?

— В обыкновенном. Давление, пульс?

— А, ты вот о чем. Все в норме. А что?

Их разговор неожиданно прервался: за входной дверью, на улице, кто-то зашагал по скрипучим доскам крыльца. Друзья, как по команде, выглянули.

От «крейсера» уходила женщина в зеленой кофте. Тут как тут.

Кульчинский и Додонов рассмеялись.

Возвратившись с рыбалки, Иван Алексеевич прежде всего выпотрошил и пожарил рыбу. Он ловко с ней управился, так как был привычен к домашней работе. В своей однокомнатной квартирке Николаев поддерживал образцовый порядок. Обстановка в ней была довольно скромная. В прихожей на вешалке висела одежда для службы — шинель, китель, плащ-накидка, а поодаль — рыбацкая одежда: старая шинель, старый китель и старая плащ-накидка.

В комнате стояли книжный шкаф, стол, деревянная кровать, застланная двумя солдатскими одеялами.

К холостяцкому положению Николаева в гарнизоне привыкли. Даже местным дамам наскучил разговор на эту тему. Давние попытки сосватать его потерпели решительную неудачу и не возобновлялись. Весьма осведомленная «перехватчика» несколько лет назад рассказывала такую историю.

Будто старшая сестра Николаева, живущая в Москве, познакомила Ивана Алексеевича со своей подругой. Сестра заметила, что наконец-то удалось заинтересовать брата. Он охотно встречался и беседовал с миловидной и скромной молодой женщиной.

Отпуск подходил к концу, и сестра предложила Ивану Алексеевичу пригласить к ним домой свою подругу. На эту встречу она возлагала большие надежды. Николаев согласился.

В назначенное время подруга сестры приехала. Собрались и родственники Николаевых, также приглашенные к ним в тот день. Ждали только Ивана Алексеевича. Он ушел с утра и куда-то запропастился. Прошел час, другой… И только тогда сестра заметила, что исчез чемодан брата, а на буфете обнаружила записку: «Срочно вызвали в часть. Вылетаю. Целую. Ваня».

Поговаривали, что Иван Алексеевич остался верен своей фронтовой, неудавшейся любви.

Пожарив рыбу, полковник присел к столу и взялся за газеты. Читал он их медленно и вдумчиво, так же, как приказы, приходившие в полк, перечитывая важные места, подчеркивая их чуть приметным штришком карандаша. У Николаева была хорошо подобранная авиационная библиотечка. Рядом с книгами специальными стоял томик М. Галлая, воспоминания других известных летчиков.

В воскресенье полковник обычно не ходил в летную столовую, а когда замполитом был Фирсов, направлялся обедать к нему или приглашал его к себе — на рыбку. Оба они любили поговорить за столом о службе. У Фирсова была стариковская манера немного брюзжать, беззлобно вышучивать всех в полку,

«А не сходить ли мне теперь к Агееву, — подумал Иван Алексеевич. — Он пока без семьи — она в Рязани, у родных, ждет квартиру. Можно и Агеева пригласить на рыбку. Тут и потолкуем. На стоянке и в кабинетах толком не поговоришь».

Майора в гостинице он не застал и направился к казарме. Стояла предвечерняя душноватая жара. Издалека было видно, как над метеобудкой вяло болтается полосатый конус.

В спортивном городке занимались солдаты. Они разделись до пояса. Тела были еще белые, зимние, а лица и шеи по ворот гимнастерок прихвачены краснотой: «авиационный загар» задешево достается на самолетной стоянке. В волейбол играли шумно, но неумело…

У помоста со штангой было людно. Ласково оглаживая гриф штанги, нагнулся над ней какой-то здоровяк. Виден был его круглый затылок и крутые бугры плеч. Кто бы это? Не солдат. Уж очень матерый!

Здоровяк рванул штангу и мягко подсел под нее, пружинисто поднялся во весь богатырский рост. На вспотевшем лице застыла улыбка. Ишь ты, замполит. Хорошо работает.

Штанга бухнулась на помост.

Николаев с удовольствием разглядывал плотное, литое тело, круглое лицо майора с широкой мальчишеской улыбкой. Ничего боровок! Иван Алексеевич почувствовал, что и сам улыбается.

— Проголодался, поди, чемпион?

— Быка съем, товарищ полковник.

— Ну быка на удочку не возьмешь, а окуньками угощу.

— Собственного улова?

— Покупных не вожу.

— Сейчас забегу переоденусь.

— И так хорош. У меня и ополоснешься. Пошли.

Ел Агеев — загляденье. Крушил крепкими зубами рыбу, холодное мясо, оставшееся с субботы, захлебывал холодным чаем.

— Ты, брат, едок.

— Не отрекаюсь. Люблю повеселиться.

— Ты и бутылочку можешь сработать?

— Если будет приказано…

«Слава богу, не ханжа», — подумал Иван Алексеевич.

— Сегодня такого приказа нет. Подождем торжественного случая.

Агеев допил чай и поблагодарил.

Ивану Алексеевичу понравилось, что Агеев завел разговор о самом больном. А известно, что болит у командира и замполита. Свежая рана — самая последняя полковая неприятность. «О воин, службою живущий». Сколько ни иронизируй над этой мыслью, а живешь ведь действительно аэродромными делами. И начни разговор хоть с положения в Индонезии, все равно кончишь плановой таблицей полетов.

— Я, товарищ подполковник, — начал Агеев, — хочу спросить про вашего Фитилька, про Додонова…

— Ну давай.

«В конце концов десять лет разницы не так уж много, — думал Иван Алексеевич. — Он, Агеев-то, хоть мальчишкой, подростком, но все-таки застал войну. И над ним гремело и рвалось, батька его на фронте был, и сам он все на своих плечиках выдержал, пайку по карточкам получал. А потом в училище был, и учили его, наверное, так же, как меня. Да, пожалуй, получше: учили ведь уже фронтовики. Разве мы не поймем друг друга?»

— Да, кстати, почему это Додонов мой? Он и твой…

— Конечно. Я от ответственности не ухожу. Вместе голову подставлять. Только почему-то вы его защищаете?

— Разве?

— Командир вы опытный. Летчик — не мне чета, а к этому слабаку благоволите. Второе коленце выкидывает, а вы все не решаетесь его от полетов отстранить. Начштаба сказал, что приказ не подписан.

— От полетов отстраню… на время…

— И все?

— А что еще?

— Убрать надо с летной работы.

— Экой ты резкий.

— Какой есть.

«А может быть, десять лет разницы — много? Ведь когда я на Севере Дальнем барражировал над морем, прикрывал транспорты, Боря Агеев только играл в войну».

— Слушай, комиссар, а ведь ты его не знаешь.

— Знаю.

— Ты с ним летал?

— Нет. Ну и что? Разве двух «проколов» не достаточно, чтобы определить профессиональную, так сказать, непригодность Додонова?

«И все-таки десять лет разницы — это много. Он ведь ничего не знает о том, как садиться в тундре на вынужденную, как тебя ждут в полку месяц-другой и, не дождавшись, отправляют письмо домой, где сказано, что ты пропал без вести. И не знают, как потом, когда ты нагрянешь в полк, как гром с ясного неба, спрашивают тебя с пристрастием: где же ты, мил-сердечный друг, бродил эти месяцы и не был ли ты в гостях у фрицев, не угощали ли они тебя, часом, сигаретами и шнапсом,»

— Лучше уж смотреть правде в глаза, — продолжал Агеев, — лучше отрубить гнилой сук, чем дать всему дереву пропасть…

— Ай да комиссар. Тебе же положено поддерживать, а то и сдерживать резкого командира-единоначальника, да побольше нажимать на воспитательные средства…

— А разве профилактика, вовремя предпринятая, — это не воспитание? Может быть, ваш Фитилек еще благодарить станет, что его из летного состава отчислили.

— Нет, не станет.

— Я все же настаиваю.

— Твое право. Но решаю я.

— Ваше право.

— Вот и поговорили… Ладно, доедай-ка рыбу.

— И доем. Лучше в нас, чем в таз.

Иван Алексеевич поставил на стол еще одну сковородку с жареными окунями.

В воскресенье утром Миша Веснин, стараясь не скрипеть новыми сапогами, подошел на цыпочках к дверям Наташи. Было четверть десятого. Не слишком рано и не слишком поздно. Рано постучишь — выставит, поздно — не застанешь, укатит в город к тетке.

На этот раз Веснин просчитался. На дверях висел большой амбарный замок. Он открывался и без ключа, но что толку: хозяйки нет. Умчалась, наверное, с первым автобусом. Прозевал.

А что если Наташа уехала не одна? С ней Кульчин- ский? Известно, что они бывают вместе, в кино ходили.

Встреча с Кульчинским не входила в расчеты Веснина. Не то чтобы Михаил чувствовал себя виноватым перед лейтенантом. Нет. Никакой ошибки он не допустил, что бы там ни думали инженеры, в чем бы его ни обвиняли. Он не знает, даже догадаться не может, отчего слетел фонарь. И все же лишний раз встречаться с Кульчинским неприятно. Кто знает, что он думает о нем, Веснине?

Рассуждая так, Михаил вышел из «крейсера» и, поспешно нырнув в пролом, выскочил к автобусной остановке.

Наташкина тетка, Лукинична, жила в центре города, на берегу реки. Старый бревенчатый домик с резными наличниками и облезлыми ставнями был зажат между бетонными пятиэтажками. Открыла ему Лукинична. Скользнув по нему безразличным взглядом, она укрылась в своей боковушке. Наташа сразу скомандовала:

— Михаил, сядь на диван. Не помни выкройки.

По всей комнате будто вихрем были разнесены клочья цветастого ситца.

— Сарафан шью, — похвасталась Наташа.

Она долго возилась на кухне, и за это время Веснин успел вспомнить всю недолгую историю их знакомства.

В начале прошлой осени Миша приехал в полк и в первый выходной отправился обследовать город. По крутому спуску он сходил к реке, когда его обогнала девушка, одетая не по сезону легко, в открытом платье и с полотенцем через плечо. Ноги у нее стройные, с полными загорелыми икрами, сильные. На ходу она сбросила туфли, потом обернулась и с улыбкой крикнула;

— Нырнем!

— Что-то не хочется.

— Скажите, что струсили. А еще лейтенант.

— Полотенца нет.

— Пожертвую половину — на бедность.

Плавала она неважно, больше бултыхалась и карабкалась по-собачьи. И визжала. Пришлось раздеться и выдать стометровку приличным брассом. От полотенца Миша отказался, вытерся майкой и отвернулся, когда девушка, набросив на смуглое тело платье, стала стягивать мокрый купальник.

Наташа согласилась встретиться вечером и сходить в кино. А на другой день, зайдя по делам в штаб полка, Веснин, к удивлению и радости, увидел ее за пишущей машинкой. Она поздоровалась с ним, как со старым приятелем, вызвав иронический взгляд начштаба.

С Наташкой было хорошо. И в Доме офицеров, и в кино, и в театре она держалась просто и естественно, говорила охотно и весело. Только она оказалась какой-то непостоянной. То собиралась в механический техникум, то в институт на филологический факультет, то в педучилище на дошкольное отделение — воспитывать подрастающее поколение. Да вот еще ее встречи с Кульчинским…

Дотошный и ревнивый Михаил решил ее строго проверить. Проверку он обдумал и составил на этот предмет, так сказать, личный план, наподобие тех, что составляют при осмотре самолетов. Цель проверки состояла в том, чтобы досконально узнать, чем она живет и дышит. Подозрительность? Пусть думают что хотят.

Он приходил к Наташе утром, в полдень, после обеда и перед ужином. Наташа сидела в своей шести метровке, в углу «крейсера», то читала книжку, по большей части приключенческую, то штудировала учебник. Зубрит. Однажды он постучался к ней во втором часу ночи, Наташа открыла и даже не удивилась.

— Это ты, Мишка? Заходи.

Он произнес заранее приготовленную фразу:

— Кажется, тетрадку у тебя забыл. Там конспект для политзанятий. Утром проводить.

— Посмотри, Не помнишь, куда положил?

Когда на горизонте появился Кульчинский — а он стал проявлять особое внимание к Наташе весной, — Михаил забыл про свои проверки. Тут уж было не до них…

Наташа вынырнула из кухни, быстро скрутила свои лоскутки, обмотала их газетой и швырнула на тумбочку.

— Давай обедать.

Полетели из буфета на стол тарелки, ложки, вилки. Она заботливо стала угощать Мишу, пододвигая ему то хлеб, то пирожки — «тетка — мастерица печь».

И что-то она такая заботливая? Жалеет? Все знает. И как не знать, когда штабные бумаги печатает. И Миша внутренне сжался. Наташа словно не замечала его скованности, щебетала о пустяках.

Еще не кончили обедать, как в прихожей задребезжал звонок. А через минуту в комнату вошел Кульчинский, облаченный в белую нейлоновую рубашку и светлые брюки, наглаженные по стрелкам до ножевой остроты. За лейтенантом стояла сияющая Лукинична.

— Вот, касатка, и дорогой гость к тебе, — К летчику Лукинична была явно расположена.

— Здравствуй, Ната.

— Здравия желаю, — Наташа приставила ладошку к виску.

— Э, да тут уже меня опередили, — Кульчинский заметил Веснина. — Салют труженикам аэродрома. Борцам за безаварийные полеты!

Миша промолчал. В приветствии старшего лейтенанта был намек.

— Вот что, Наточка, я на минутку. Есть деловое предложение. У меня два билета. В Дом офицеров. Концерт. Ну, как?

— Спасибо, Костя, — сердечно проговорила Наташа, — Но видишь ли я… я уже приглашена. Миша билеты в оперу взял… На что, Михаил?

Этого Веснин не ожидал. У него вытянулось лицо. И чего это она придумала? Никаких у него билетов нет.

— На-а балет! — выпалил он.

— Вот видишь.

Кульчинский пожал плечами, резко повернулся:

— На нет суда нет. Не буду мешать.

— Что ты. Костя, сядь покушай.

— Спасибо, я уже скушал,

Кульчинский сделал рукой прощальный жест и направился к выходу. В коридоре прогромыхали шаги Лукиничны. Хлопнула дверь.

Наташа быстро убрала со стола. Она лукаво улыбалась.

Ишь ты, как легко и ловко отказалась она от приглашения лейтенанта. Мигом придумала какие-то несуществующие театральные билеты. Зачем это? Может, женское кокетство? Пусть Кульчинский знает, что у него есть счастливый соперник? И в этой игре он, Веснин, так, приманка, пешка…

Пуще всего Миша боялся показаться смешным. Вчерашняя обида соединилась вот с этой, свежей. Он не салага, и нечего с ним в игрушки играть. Он еще себя покажет. Жгучий комок подкатил к самому горлу.

— Ты вот что, — сказал он с хрипотцой в голосе, — ты вот… Да брось ты эти чашки… Ты мной прикрываешься, да?

Он этого не хотел, но не мог остановиться, и, уже понимая, что несправедлив, более того, глуп, он нес и нес обидную чепуху.

— Я знаю… ты только так ко мне… для виду. А с ним ты встречаешься…

Он этого не хотел. Куда девалась Наташина веселость. Миша видел, как затряслись ее худенькие плечи, она уткнулась в занавеску и заплакала горячо, всхлипывая и постанывая. Миша не знал, что делать. Он ходил по комнате, не решаясь подойти к Наташе. От приступа гнева не осталось и следа, были только беспомощность и стыд.

Через несколько минут он тронул ее за плечо, потом неловко погладил по голове.

— Ты… ты… — сквозь слезы сказала она, — я знала… у тебя… ЧП, я хотела лучше, а ты, ты…

Так он и не успокоил ее, хотя просидел до позднего вечера, Она не выгоняла его, но и не мирилась. Когда, растерянный, он выбежал на улицу, уже стемнело. На реке зажглись, закачались на свежей волне бакены. Михаил вспомнил, что последний автобус давно ушел, а на такси у него нет денег. «Вот и проверил Наташку, дурак», — подумал он и пошагал, стуча и скрипя сапогами по крутой улице.

До военного городка оставались пустяки — километров двадцать.