Цель вижу, атакую!

Понедельник

«Слева, за плексигласом фонаря, виднелось все в маслянистых каплях пота лицо Судейкина. Он улыбнулся, кивнул головой. Быстро убрал стремянку. Я провел рукой по холодноватой кислородной маске, коснулся мягкого хрома куртки. Так, для порядка… — Виктор Додонов вспоминал свой субботний, неудачный полет. Секунда за секундой… — Вот и двигатель запущен. Плавная тряска машины передается телу. Гляжу перед собой. Подмигнул кошачьим глазом светофор: давай, мол, не тушуйся…

— Вам взлет разрешаю, — это голос руководителя полетов. Что ж, начали! Истребитель приемисто взял разбег. Слились в сплошную линию ограничительные огни полосы. Самолет оторвался от бетонки и как будто повис в воздухе. Чистый обман: указатель скорости и высотомер говорят правду: я мчусь вперед и выше.

Убрал шасси, закрылки. Перед глазами непроницаемый мрак. Хочется хоть на секунду взглянуть в сторону. Знаю, что там, а все-таки тянет. Посмотрел: словно кто- то далеко и широко разбросал уголь огромного костра — это светятся юродские огни. Высотомер отсчитывает километры: один, два… Успевай следить.

— Вам курс, — ага, заговорил штурман наведения. Так. Цель обнаружена на курсе… Знаю ведь, что где-то там летит свой брат, однополчанин, но сейчас думаю о нем, как о чужом, коротко: «цель». Звучит, как «враг».

Дал форсаж. Вовсю закрутился указатель скорости. Эх, Витя, не увлекайся, смотри за приборами, не забывай о распределении внимания.

И все же не могу удержаться, поднимаю глаза кверху. Надо мной опрокинута огромная сказочная чаша, наполненная до краев пышно взбитыми облаками. Где еще увидишь такие необыкновенные, фантастические краски: от бледно-оранжевой и голубовато-изумрудной по краям гигантской чаши до густо-сиреневой и темно-лиловой — на ее вершине.

Опять голос штурмана. Он — мой царь и бог. Ему на земле, у локатора, открыты все карты. Штурман уточняет курс. Далеко, оказывается, забрался мой соперник. Ничего. Вот увижу светлую метку на экране бортового локатора, тогда уж я его возьму в оборот, атакую красиво, с задней полусферы…

Бросаю взгляд на экран локатора. Пока он девственно чист.

Теперь я выше облаков. Откуда-то снизу выкатывается желтая лунища. Все кругом осветилось ее мягким, спокойным светом. Вместо ярких красок — одна светлосерая. И подо мною будто снежная равнина, бескрайняя, безлюдная. Наверное, именно так должны выглядеть холодные пустыни Антарктиды.

Позволяю себе вольность. Погружаю самолет в облака, оставляю на их поверхности только фонарь. Скольжу по снежной пустыне. Вот где чувствуешь скорость!

Однако, где же цель? В ушах верещит далекий голос штурмана «Посмотри справа… Посмотри справа». Вот тебе и Антарктида, вот тебе и скорость! Зазевался. Светлая метка от цели скользит по самому краешку экрана. Пытаюсь вогнать ее в центр. Дразнит, не дается. И вовсе исчезает. Цель круто сманеврировала. Ну погоди, найду, догоню, перехвачу. И луна-союзница поможет. Верчу головой. Вглядываюсь в мутно-белую даль. Ни- че-го…

Сколько длилась погоня? Азарт стер всякое представление о времени. В наушниках шлемофона только трески и хрипы. Пропал голос штурмана.

Тогда я взглянул на указатель горючего. Его осталось…»

— Станови-ись! — раздалась команда, прервав воспоминания Додонова.

Исчезло небо, облачная равнина, светящиеся приборы в кабине истребителя. Перед глазами Виктора всплыл серый угол казармы, фигуры в зеленых рубашках и галстуках, в защитных гимнастерках. Додонов поднялся со скамейки, на которой сидел до команды на построение.

Да, наступил понедельник, от которого Виктор ничего хорошего не ждал. Подавленный, со смутной тревогой в сердце, он стал в строй.

— Шагом марш!

Додонов огляделся. На рассвете прошел короткий, бурный дождь. Словно нерадивая хозяйка, кое-как промыл дорогу, оставил мутные ручейки и лужицы, лепешки грязи. Ее направо и налево разбрызгивали машины, тащили на бетонный паркет летного поля. Строй сошел на обочину. Теперь сапоги не стучали об асфальт, а мягко шлепали.

В понедельник летают редко. Такой обычай сложился давно. В этот день техники и механики заняты профилактикой; осматривают самолеты и двигатели, а летчики корпят над учебниками, наставлениями и инструкциями. К тому же, что ни говори, а понедельник — день тяжелый, и после воскресного отдыха не всем возможно подниматься в воздух, иным — даже противопоказано…

Виктор прошагал сотню-другую метров по шоссейке, и на душе полегчало. Появились знакомые маленькие заботы — как бы не потерять равнение, не сбиться с ноги. И дыхание установилось одно с соседями. Так бы и идти, идти в строю.

Только в учебном корпусе, в большом прохладном классе, когда началась предварительная подготовка к полетам, беспокойство вновь овладело Виктором. В плановой таблице, которую внятно читал командир эскадрильи, наряду с другими, стояла и фамилия Додонова. Комэска запнулся на ней, поглядел в потолок, будто там что-то написано. Летчики, сидевшие спереди и по сторонам, повернулись и посмотрели на Виктора. Конечно, сочувственно.

Принесли и раздали полетные карты. Стали изучать район предстоящих занятий. Класс расцветился яркими красками. Стало веселее. Тут Виктор услышал с заднего ряда чей-то шепоток:

— Додонову еще добавьте листы — до Северного полюса.

Острят, черти. Действительно, далеконько его тогда унесло. Постучало сердчишко, пока на остатках керосина тащился на аэродром. И уж садиться пришлось как придется, даже с бетонки съехал… Классика! Пять с плюсом. А может, ничего плохого и не будет. Вон ребята еще подсмеиваются над ним.

Но плохое не заставило себя долго ждать. Вбежал начальник штаба. Развязал тесемки папки, перетасовал бумаги. Хриплым голосом невыспавшегося, захлопотанного человека — так во всяком случае показалось Додонову — стал читать документы, поступившие сверху, и приказы по части. «Проверить», «Обратить внимание», «Указать».

Последним майор прочел самый свежий, видимо, только что подписанный приказ по полку. В нем было два пункта.

Первый — объявить благодарность старшему лейтенанту Кульчинскому К. П. за грамотные действия в полете.

Все повернули головы в сторону Костьки. Он сидел в последнем ряду, скромно потупив глаза.

Второй пункт — снять дознание с техиик-лейтенанта Веснина М. И. в связи с непроизвольным сбросом фонаря во время полета.

— К сведению, — вставил начштаба. — Веснин сегодня опоздал на обслуживание техники.

Начштаба подумал и добавил:

— Раз-гиль-дяй,

Майор сообщил, что командир принял решение за вторую предпосылку к летному происшествию отстранить от полетов лейтенанта Додонова Виктора Павловича. Срок не назначил.

Правильно говорил Костька, да и он, Виктор, ничего иного не ожидал. Только так, чуть-чуть надеялся неизвестно на что. А теперь ясней ясного: от-стра-нить!

Никто не обернулся. Промолчали.

Начальник штаба удалился. Занятия продолжались. Виктор сидел у всех на виду, за первым столом. Слушал, что говорили штурман, командир эскадрильи и, собственно, ничего не слышал. Цветастая полетная карта, склеенная из многих листов, с густо-зелеными массивами лесов, голубыми разливами озер и рек, редкими жилками дорог расплывалась перед глазами.

На первом перекуре Додонов ушел из учебного корпуса.

Тени низких облаков ползли по стоянке. Машины потемнели, как замутненные дыханием зеркала. Плотные, мускулистые тела истребителей были устремлены к летному полю. Откинутые назад, косо срезанные крылья придавали им сходство с пловцами, готовыми броситься в воду.

Самолеты были совершенно одинаковы — вплоть до расположения заклепок. И все же Виктор, даже не взглянув на бортовой номер, сразу отличил среди них «девятку». Как? Спроси его — он и сам не скажет.

Додонов сошел с рулежной дорожки на примятую влажную траву и со стороны оглядел «девятку». Сейчас у нее рабочий вид. Наверное потому, что с нее сняты ярко-красные заглушки. Обнаженное заднее сопло изнутри чернело, как печная труба.

К борту была прислонена лесенка-стремянка, и на ней стояли четыре ноги в сапогах: две в неуклюжих яловых, две — в остроносых хромовых. Фигур техников Виктор не видел: их заслонял фюзеляж «восьмерки» Кульчинского.

С кем же это Пров Васильевич колдует у машины, чьи это хромачи торчат? Не иначе как Мишки Веснина. Значит, он все же припожаловал на стоянку. И зачем он понадобился Судейкину? Обычно тот обходится без ассистента.

Додонов представил себе, как Пров Васильевич медленно, по строго намеченному маршруту обходит самолет. Он начинает свою «кругосветку» от переднего сопла и движется по-черепашьи, ощупывая заклепки, заглядывая в лючки, иногда подсвечивая переносной лампой. Копун и педант, он как многие старые техники, болезненно любит порядок в ящике с инструментами и ворчливо ругается, когда кто-нибудь берет без спросу его ключ или плоскогубцы.

Додонов подошел поближе и увидел, что оба техника, Судейкин и Веснин, склонились над полураскрытым фонарем кабины. Стоять на стремянке вдвоем было неудобно. Можно бы одному залезть на крыло. Как бы не так! Разве Пров Васильевич разрешит забраться на плоскость в сапогах!

Теперь Додонов отчетливо слышал голоса.

— Ну-ка, — тоном экзаменатора требовал Судейкин, — доложи мне, милый, устройство фонаря. Особо на креплениях остановись.

— Что же вы мне, Пров Васильевич, проверку устраиваете? Не хуже вас знаю. Училище по первому разряду кончал.

— А я в училищах не бывал.

— Нашли чем хвастаться. Вот двадцать лет и таскаете водило.

— Двадцать два, между прочим.

— И уже старший лейтенант,

— Ишь ты, звездочки считаешь. Так вот для тебя, Миша, я давно генерал.

— Ну-у?

— Вот те и ну. Когда я «чайке» пропеллер крутил, ты еще под столом по-пластунски ползал. «От винта! — Есть от винта». Ты поди таких команд и не слышал. «Лавочкину» я хвост заносил, даже заграничную «кобру» обслуживал. В войну звания быстрей шли. Четыре месяца набежало, живой, — подавай новый чин. Я бы мог к сорок пятому до капитана, а то и до майора дотянуть. После войны реактивные поступили. С первой партией кто в полку поздоровался? Я. За это не грех и звание досрочно присвоить. Считай, к сорок восьмому — подполковник. Прибавь пять годиков на Крайнем Севере. Надо бы за это и в чинах повышать. Вот тебе и полковник. За то, что с тобой, академиком, мучаюсь, меньше генерала не возьму. Жаль, мне по штату такие звания не положены: всего-то я — старший лейтенант. А для тебя — генерал. Докладывай устройство фонаря!

Со школьным усердием Веснин отчеканивал название деталей. А Додонов думал: зачем все это, чего Пров Васильевич добивается? Верно, субботняя история ему покоя не дает и хочет он понять, на чем споткнулся Михаил. Да, влип Мишка, бедолага, как я. Слетевший в воздухе фонарь не скоро забудется. Взыскание снимут, но и через год и через два все летчики будут вспоминать: «Веснин? Это тот, у которого фонари на самолете не держатся?»

Между тем Судейкин продолжал строгий допрос:

— Какой зазор между роликом и направляющей?.. А ну, произведи осмотр практически. Не спеши в Лемеши.

Техники не оборачивались и Додонова, конечно, не замечали, Виктору стало неловко: «Подсматриваю и подслушиваю. Надо уйти».

Только это подумал, как Веснин, неуклюже повернувшись, свалился со стремянки. Потирая ушибленное колено, Михаил оглянулся: не заметил ли кто? Сердито взглянул на Додонова:

— А чего не на занятиях?

— Тебя пришел проведать.

Судейкин степенно спустился с лесенки, сказал, недобро усмехнувшись:

— Мы тут мал-мал копаемся.

Что-то он мигом переменился. Только шутил с Весниным, а тут сразу помрачнел, насупился. Чем это я ему помешал? Виктора обидела холодность техника. Может, он в нем, в Додонове, и летчика не признает, хозяина «девятки»? Знает, что отстранен от полетов.

Раздосадованный Додонов сказал «служебным» голосом:

— Товарищ старший техник-лейтенант, доложите состояние техники.

Подчеркнуто вытянувшись, Судейкин ответил:

— Товарищ лейтенант, самолет к вылету готов.

Виктор тут же пожалел о своей вспышке. Разве может Пров Васильевич, который днюет и ночует у его «девятки», в полет провожает последним, на земле встречает первым, вдруг за здорово живешь отказаться от него? Чепуха.

В чем же дело? Отчего Судейкин хмурится и пристально рассматривает свои старые, хорошо ухоженные сапоги?

— Пров Васильевич, — сказал Виктор смягчившись, уже своим, натуральным голосом, — разобрались, в чем ошибка Веснина?

— Нет. Не было никакой ошибки. Можешь так и передать своему дружку Кульчинскому. И парня, — Судейкин перешел на шепот, чтобы Михаил не слышал, — парня обижаем зря… То-то…

Пров Васильевич снова поднялся на стремянку и утащил за собой Веснина.

Додонов наблюдал за ними, за тем, как Судейкин, словно невзначай поправил фуражку на голове Мишки, и почему-то вспомнил историю с картузиком, которая приключилась в детстве.

…Как-то весной во втором «б» отменили последний урок: учительница заболела. Ребята с радостным ревом катились из школьных дверей. Домой Витька не пошел. Остался во дворе. Там было хорошо. У забора, где обрывался асфальт и кустилась молодая трава, Витька бросил потрепанный портфельчик.

Первым, кто попался ему на глаза, был Женька, по прозвищу Пружинка, сосед по квартире. Он бежал, размахивая картузиком с лаковым козырьком. Такого во дворе не было ни у кого. Женькина мать слепила его из старой матросской бескозырки и козырька от командирской фуражки. Он напоминал о море и крейсерах, о пехоте и атаках.

— Давай в прятки, — предложил Женька, — ты будешь водить.

Витька прислонился к согретому солнцем забору, стал считать до пяти. Обернулся. Где же Пружинка? Во дворе дома номер восемь было бесчисленное множество потайных уголков. Огромный домина, построенный еще в начале века каким-то акционерным обществом, вмещал столько жителей, сколько не насчитаешь и в крупном селе. В каждом подъезде были подвалы. Во дворе сохранилась полузасыпанная щель, в которой укрывались во время бомбежки. Даже знающий человек, каким был Витька, с трудом мог найти спрятавшегося товарища. Но он всегда находил. А в тот день ему не везло. Женька прямо-таки стал человеком-невидимкой.

Витьку взяла досада. Это чувство подкрадывалось незаметно. Оно сначала прорывалось легким смешком: «Ну погоди, я тебя найду». Потом обидой: «Мухлюешь, Женька». А потом выперло откуда-то из самого живота. И в это время он увидел Пружинку. Тот прятался под самым носом у Витьки — в железном ящике для мусора, что стоял у забора.

Не помня себя от ярости, Витька схватил первое, что попалось ему у Женьки на глаза — то был картузик с лакированным козырьком. Хотелось сделать больнее. И, перебежав двор, Виктор сунул картузик в бочку с краской, которую оставили строительные рабочие.

Он остыл сразу, как только увидел, что картузик, пропитываясь голубой краской, тонет в бочке. Спасти его было невозможно.

Женька рыдал, захлебываясь слезами.

Витька опрометью кинулся домой и, содрогаясь, забился под мамину кровать. Там он сидел, притаившись, как зверек, пока его не вытащила мать.

Он не узнал ее. Глаза, расширенные в гневе, и рука с отцовским широким ремнем.

Опа, до того не ударившая его ни разу, стегала безжалостно, исступленно. И он не чувствовал боли и не мог произнести ни слова.

На всю жизнь он запомнил Женькин безутешный плач, мамины глаза и картузик с лаковым козырьком, потонувший в голубой краске.

От этого воспоминания Додонова отвлек громкий разговор техников. Рассказывал Пров Васильевич:

— Слушай, Миша. Со мной на Севере служил один старичок — начфин. Так он в молодые годы вместе с нынешним министром финансов работал. Министр у него под началом ходил. Золотой начфин был, в своем деле академик, у него всегда сальдо-бульдо до копеечки сходилось. Вот, брат, как бывает. А тебе подавай генеральский чин. Эх ты, карьерист!

По пути от стоянки до городка у Виктора были три встречи. Первым подвернулся Веснин. Он выскочил из-за метеобудки.

— Видишь, лейтенант, как дело обернулось, — переводя дыхание, сказал он. — Веришь, я не виноват?.. Но и старик Судейкин плетет что-то непонятное. Кульчинского подозревает… А при чем тут он, если фонарь слетел? Ему бы только машину посадить. Ты Судейкина не больно слушай, хоть он мне добра желает. Не дело, чтобы на Кульчинского зря тень падала.

Мишка не дал Додонову вымолвить ни слова, сразу перескочил на другое:

— А ты не горюй, не навек тебя с полетов сняли. Еще вернут, и увидишь небо в алмазах.

И Михаил Веснин помчался к штабу, поскрипывая своими хромовыми сапогами.

«Торопится парень, — подумал Додонов, — несется на форсированном режиме, словно цель от перехватчика. Может, он сам от себя убегает.

И побежишь, когда попадешь в такую переделку. С одной стороны, результат твоего недосмотра и беспечности налицо: фонарь в воздухе слетел, летчик чуть было не угробился. Обязан был техник заметить неполадку? Куда денешься — обязан, на то ты, Миша, и приставлен к самолету. Никто тебе скидок на молодость или неопытность не сделает. Отвечай, Миша.

С другой стороны: за что, собственно, отвечать? За что, когда ты не чувствуешь за собой никакой вины, и каждый шплинтик, каждую кантовку осмотрел? После полета, небось, среди ночи просыпаешься и все думаешь, где же оплошал. На свидание к Наташке идешь, а из головы этот самый распроклятый фонарь не выходит.

Вины-то, просчета твоего не видать, нет и все. Даже Судейкин, который зубы съел на предполетных осмотрах, не обнаруживает никакой ошибки Веснина. Что ты будешь делать? Хоть стань посредине самолетной стоянки и кричи на весь аэродром: «Не виноват!» Не закричишь, потому что где-то в глубине сознания, как осколок, торчит и сверлит мысль: а ну, как оплошал…

Стисни зубы, Миша. Нам с тобой нельзя киснуть, надо работать и не сдаваться. Никакими словами правоту свою не докажешь, пока дело не подтвердит. Хорошо тебе или плохо, а военному человеку нельзя выходить из рабочего состояния, которое называется боевая готовность…

Эх, разрешили бы мне повторить последний полет, пойти на перехват в «сложняке»!

Виктор вслед за Весниным подошел к выкрашенному голубой краской (говорили, что этот цвет нравился одному старшему начальнику) зданию штаба. Напротив него шеренгой стояли машины — легковые, автобусы и мотоциклы. Протискиваясь между автобусом и легковушкой, Додонов столкнулся с невысоким полным майором. Виктор узнал Девятова, офицера из штаба соединения. Лейтенант несколько раз его видел, но знаком с ним не был. За Девятовым высился замполит — майор Агеев.

Додонов хотел было ретироваться, но Агеев его задержал.

— Постой, постой. Товарищ Девятов, вот как раз лейтенант Додонов. Вы с ним хотели встретиться.

— Точно, хотел.

В узком промежутке между машинами разговор вести было неудобно, и Девятов указал на лавочку неподалеку от штаба. Оба старших офицера присели, а Додонов, соблюдая субординацию, остался стоять.

— Садись, в ногах правды нет, — сказал Девятов и потянул на лавку Виктора. Тот оказался между двумя майорами.

— Не помешаю? — деликатно пробасил Агеев.

— Ну, что вы. У меня секретов нет.

Девятов сразу перешел на «ты», но произносил его так мягко, по-отечески, что Виктор и не приметил фамильярности.

— Не буду тебе читать мораль. Взрослый, сам понимаешь. Однако замечу, что твои неприятности — это и наши неприятности. И без определенных последствий они оставаться не могут,

— Так точно.

— Ну вот. Раз сорвался, два… Как говорится, третий не миновать. И, милый мой, по головке тебя гладить нельзя. Не полагается.

— И не прошу.

Легким движением руки Девятов отверг резкий ответ молодого лейтенанта.

— Ладно, ладно… Хочу спросить, как ты мыслишь жить дальше?

— Как все, так и я.

— Значит, не все понял, — огорчился Девятов и досадливо вытянул губы, — Я бы, лейтенант, на твоем-то месте сменил, мм-да, сменил пластинку.

Мягкость тона, раздумчивый разговор Девятова обволакивали какой-то дремотной пеленой, и Виктор, поначалу сидевший как на иголках, постепенно успокоился, размяк. Он повернулся к майору Девятову, не совсем улавливая смысл слов, воспринимал только добродушношутливую их интонацию.

— Хочется мне дать тебе совет.

— Пожалуйста.

— Я на твоем месте сочинил бы рапорт.

Виктор невольно снова кивнул головой.

— И знаешь какой? Такого содержания: ввиду того, что недостаточно хорошо переношу полеты, ну, скажем, теряю пространственную ориентировку или что-нибудь в этом роде, ввиду этого прошу перевести меня на наземную работу.

«Что он такое говорит, какой-то рапорт, и при чем тут ориентировка».

— Значит, — наконец, понял он, — уйти по собственному желанию?

— Так точно.

— Не уйду, товарищ майор. Летать буду.

— Понимаю твое желание, ценю. Но факты против тебя… Я бы на твоем месте перешел на КП. Тем более, что сейчас люди на командном пункте нужны. Лучше — из летчиков. Понял? Чем, скажем, плоха должность офицера наведения?

Виктор задумался.

— Наш разговор предварительный. С ножом к горлу не пристаю. Обмозгуй. Ну, бывай здоров.

Виктор отдал честь и зашагал по шоссейке к дому. Майор Девятов повернулся к Агееву. Сказал со вздохом:

— Итак, у вас две предпосылочки к летным происшествиям?

— Да.

— Бывает. Ну, с Кульчинским дело такое. Тут еще, может, заводской дефект — и взятки гладки. Техника можно наказать, а летчик выглядит на пятерочку в лучшем виде. Я начальнику политотдела докладывал. Предложил в приказ поместить как самоотверженный поступок, так сказать, иа грани героизма: Кульчинский в труднейшей обстановке проявил самообладание и посадил самолет… А вот у Додонова крупный прокол. И что ж вы думаете делать с Додоновым этим?

— Думаем, думаем…

— Если позволите, посоветую.

— Что же?

— Конечно, и без моего совета вы его от полетов отстранили. А вот дальше? Дальше я бы на вашем месте его… того… вывел бы за штат.

— Как так?

— Видите, списывать — дело волынистое, летчик молодой, надо воспитывать, то, се… А за штат — просто и понятно, тем более что это дело замыкается на мне, а я вам вполне официально сообщаю о возможном прибытии нового летчика. Каково?

— А Додонова куда?

— Пожалуйста. Вариант номер раз — на обмен, в другую часть, может, и в другой округ. Вариант номер второй — как я ему подсказывал — на КП, в наведенцы или па штабную работу. Трудоустроим. У нас не пропадет. Я бы так и сделал, на вашем месте.

— Ладно, решим, — отговорился Агеев. Подумал: «Вот как у него просто и ясно».

Девятов распрощался с замполитом и поспешил к машине.

Между тем, Додонов продолжал свой путь к городку. Он испытывал попеременно обиду, сомнение и жалость к себе. «Да какое право имеет Девятов, что он знает? Я тебе уйду по собственному желанию, я тебе уйду!» — чуть было не закричал он.

Вспышка погасла. Появилось ощущение горечи и недоумения: за что меня так… А может, есть за что? Как говорится: «Талант — как деньги: есть — есть, а нет — нет».

Может, его судьба не одарила талантом летчика, и хоть бейся головой об стенку, предъяви хоть тысячу документов об окончании всех на свете училищ, если нет — значит, нет.

У входа в «крейсер» Виктор встретил жену.

— Мы едем в город, — сказала Катя. — Сбрось доспехи, переоденься. Через полчаса автобус.

— А зачем?

— Надо.

— Протирать денежкам глазки? — повторил Виктор присловье тещи, которая считала, что дочь — известная мотовка и без толку транжирит летчицкий оклад зятя.

— Помалкивай. Тоже мне мужчина, лезет в денежные дела. Поехали.

Часа через полтора они оказались в центре города у освещенных витрин универсального магазина.

— Ты походи, а я у входа подожду, — сказал Виктор. Он страсть как не любил толкаться у прилавка.

— Нет. Ты мне нужен.

— Ладно.

Катя, лавируя в толпе, вспорхнула на третий этаж. Виктор понуро тащился сзади. Жена остановилась у отдела готового платья. На плечиках висели мужские костюмы.

— Вот, — сказала Катя, — покупаем.

— Мне?

— Кому же, Лешке, что ли?

— Чего бы ради.

— Мужчине твоих лет пора иметь выходной костюм.

— У меня военная форма есть.

— А на вечер, в театр?

— Пойду в мундире.

— Витенька, ты знаешь, как тебе пойдет черный костюм. Чудо!

Рыжеватая строгая девушка-продавщица прислушивалась к их пререканиям. Виктору стало неловко. Катя немедленно закрепила захваченные позиции:

— Будьте добры, покажите нам черный.

— Размер?

— Какой у тебя размер, муженек? Ага, не знаешь, привык к своим армейским ростовкам. А я вот знаю. Девушка, дайте сорок восьмой, первый рост.

Они зашли за ширму.

— Примеряй.

Черный однобортный пиджак сидел на Викторе, словно был сшит на заказ.

— Здорово, — похвалила себя Катя, — у меня глаз — алмаз. Одеваю мужа, как картинку. Заверните.

Обратную дорогу молчали. Виктор размышлял о неожиданной и казавшейся ему бессмысленной покупке. Какого дьявола Катька затеяла ее теперь, что хочет доказать? Утешить его игрушкой, как ребенка, или, так сказать, морально подготовить к возможному увольнению? Наверное, так. Сейчас заведет разговор о его математических способностях. И точно.

— Витьк, — сказала Катя, когда вышли из автобуса. — Сняли, да? Ну ладно. Па-адумаешь, большое дело. Я кончу свой библиотечный… И ты в институт пойдешь, а? На физмат.

«И ничего-то она не поняла, — заключил про себя Виктор. — Прожили почти два года, а она меня нисколечко не знает. Утешительница, бодрячка!»

А сказал с видимой покорностью:

— Почему в институт не пойти — пойду. На физмат. У меня ведь макушка двойная, ма-те-ма-ти-ческая!