Цель вижу, атакую!

Четверг — пятница

Четверг и пятницу в нашем рассказе придется объединить. Иначе никак нельзя: начались учения. Утро и вечер, ночь и день потеряли свои обычные границы. Спутались сон и явь. Вздремнул техник на травке, у стоянки самолетов, проспал десяток минут, а его уже расталкивают товарищи: вставай, лежебока. Вскочил, как встрепанный, провел рукой по замурзанному лицу, и не поймет, сердечный: то ли рассвет проявил очертания недальнего леска и осветил серую бетонку, то ли вечер стушевал горизонт. Как и прежде, неумолчно гудят турбины, рвутся голоса из динамиков, ползет за тягачом истребитель. Пойди разбери, какой теперь час. Да и разбирать-то некогда. Надо бежать к самолету. Схватив из инструментального ящика отвертку и ключ, рукавом еще раз протерев глаза, помчался наш техник к истребителю. И вот уж заглядывает в лючки, щупает проводку. Скоро взлет.

Учения начинаются для всех по-разному. Кого где застанет резкий, с надрывом, вой сирены. Бывалый вояка встанет, успеет побриться наизусть, плеснуть в лицо горсть теплой, застоявшейся в кране воды, не спеша оденется, еще и волосы пригладит, и не побежит, а пойдет на сборный пункт. А зеленый новичок, вроде Мишки Веснина, схватится то за то, то за это. И все не так, и все не то.

И точно, Михаил сбежал со второго этажа офицерской гостиницы и снова поднялся к себе в комнату: забыл противогаз. Не знал он еще, что будет на стоянке.

Там догонит его сосед по комнате, тоже техник, и, свирепо раздувая ноздри, скажет:

— Мишка, ты чей левый сапог обул?

— Свой, а что?

— Балда, отверни голенище-то, один подряд желтый, другой белый. Скидавай!

И тут же под крылом истребителя, ворча и ругаясь, они переобуются.

…Утих надрывающий душу вой сирены, и сразу над военным городком всплыли новые голоса и звуки. Послышались короткие команды, захлопали двери. У казармы лязгнуло оружие. Затопали сапоги. Разнесся рокот моторов.

Прошли минуты, голоса и звуки объединились в общий рабочий гул. Он нарастал, вырываясь за пределы городка, набегая на аэродром.

И вот уже старая шоссейка подмята сотнями колес. Пронеслись «газики» командиров, автобусы с летчиками и техниками, загрохотали тяжелые специальные автомобили. Колонна набирала скорость. Водители не замечали неровностей видавшей виды дороги. Сейчас для них она такая же гладкая, как парадный городской проспект.

Придерживая противогазы, бежали по обочинам солдаты подразделений обслуживания, штабники и хозяйственники. И машинистка Наташа бежала вместе со всеми, приподняв узкую юбочку, открывая полные с белыми ямочками под коленями ноги.

Все спешили на взлетную полосу, на стоянку, на командные пункты, к кабинам локаторов, в штаб…

Тревога! Тревога! И те, кто воевал, и те, кто в ту пору играл в «немцев и наших», и те, кто родился в сорок пятом, — все непременно подумают о войне. Непременно про нее вспомнят.

Тревога! Тревога! Готовность номер один!

Виктор был уже одет, и Катя совала ему в карман носовой платок, когда прибежал солдат-посыльный.

— Зачем пришли? Что, глухой, не слышу?

Посыльный, круглолицый, чернозубый узбек, взглянул на лейтенанта с удивлением:

— Почему «зачем»? По тревоге к тебе пришел, как записано, — он был важен, пыхтел от усердия, и Виктору стало стыдно. Сорвался, нагрубил хорошему человеку. Какое дело этому солдату-первогодку до его, Виктора, личных переживаний?

— Извини, дорогой, — сказал он в тон солдату, от волнения перешедшему на ты. — Я, видно, толком не' проснулся. Спасибо, что предупредил. Доложи, что готов.

Катя хотела поцеловать Виктора. Он отстранился и выбежал из «крейсера».

Вой сирены расшевелил предутренний городок. Из кирпичных ДОСов, «крейсера», из казармы шли, бежали деловитые, приподнято-взволнованные люди. Некоторые на ходу перебрасывались словами, прикрывая беспокойство шуткой.

У казармы Виктор догнал Прова Васильевича Судейкина. Подумал: смотри, старина поднялся раньше меня. Ремень стягивал в рюмочку поджарую фигуру техника, складки гимнастерки ловко собраны. В руке — старенький «тревожный» чемоданчик.

Остановившись, переведя дыхание, он сообщил Виктору:

— Полный припас, командир, — похлопал по чемоданчику, — даже сто грамм есть. Выпьем по случаю твоего удачного перехвата.

Ну, это лишку. Какой там перехват, когда его, Додонова, и в воздух никто не выпустит, пошлют, как прошлый раз, коров гонять с летного поля.

На аэродром летчики ехали в автобусе. Надо было спешить. Виктору не хватило места, и он стоял около водителя, у самых дверей. И тут опять испытал чувство отчужденности: ему-то не летать…

Краем уха Виктор уловил новость:

— Генерал прилетел. Будет дело.

Ясно о ком шла речь. О том знаменитом летчике, который в войну служил вместе с Николаевым в Заполярье.

Авиаторы знали о его необыкновенных способностях. Солидный, с летной точки зрения, возраст не мешал ему до сих пор с блеском пилотировать современные истребители.

Часто в ожидании полетов летчики рассказывали о нем любопытные истории.

Неожиданно свалившись с неба, он приходил на командный пункт полка и ставил командиру задачу.

Делал он это так. Снимал с руки часы. Отличные часы — с секундомером, указателем дат и другими штучками. Клал их на планшет. Говорил:

— Я играю за «противника». Кто меня не допустит к охраняемому объекту, перехватит, тот получит эти часы. Ухожу в воздух, как только заправят мой самолет.

И начинался рыцарский турнир. Он велся на широком просторе, в стратосфере и над землей, в ясном небе и в облаках.

За локаторами сидели лучшие операторы, на командном пункте, у индикаторов кругового обзора и планшетов занимали места самые опытные штурманы наведения, руководил полетами сам командир полка. Истребитель генерала взмывал в небо и сразу же оказывался в цепких щупальцах локаторов. Они стремились не вы пустить его ни на секунду. И все же он исчезал, как бы растворяясь в воздухе. Его находили и снова вели.

Перехватчик гнался за ним на форсированном режиме. Казалось, что вот-вот состоится наведение, и летчик, оперируя своим бортовым локационным прицелом, рванется в атаку и прострочит фотопулеметом генеральский истребитель. Но тот снова исчезал. Его маневр был неожиданным и изобретательным, он быстро терял высоту или набирал ее, отрываясь от прилипчивых локаторов. Иногда он с веселой издевкой бросал с неба:

— Я в таком-то квадрате.

Штурман наведения краснел так, что это можно было заметить даже в темноте, окружающей экран.

И снова начиналось наведение, и снова перехватчик мчался вдогон… Перехватить генерала удавалось немногим.

«Да, сегодня дело будет, — подумал Додонов, выходя из автобуса у шахматного домика. — Будет дело…

Впрочем, он-то тут десятая спица в колесе…»

В бодрящей прохладе утра летчики поеживались и поглядывали на старт, где уже стоял нетерпеливо ревущий истребитель. Клочья тумана обволакивали его. Истребитель покатился по полосе, мягко, быстро отделился от бетонки, круто набрал высоту: командир полка пошел на разведку погоды.

— Товарищи офицеры! — предупреждающе крикнул кто-то.

— Генерал, генерал, — послышалось вокруг.

С рулежной дорожки свернул «газик». Все подтянулись. Виктор провел руками по куртке и поправил фуражку. Но из машины вышел не генерал, а несколько штабных офицеров, и в их числе майор Девятов. Свежий, отлично выбритый, с запахом «Шипра», он подошел к летчикам.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал, улыбаясь сочными губами. Поздоровался с каждым, протянув расслабленную мягкую руку. И так же, как и всем, улыбнулся Виктору. Тот подумал, что майор совершенно забыл об их позавчерашнем разговоре или попросту не узнал его.

— Товарищи офицеры!

Из шахматного домика вышел генерал. Оказывается, он был совсем рядом.

Константин Кульчинский проснулся задолго до сигнала тревоги от какого-то неожиданного толчка в сердце. Приподнялся на кровати. Огляделся, Брезжил рассвет. В чуть просветленном квадрате окна виднелся клочок мглистого неба.

Закурил сигарету, глотнул из графина воды. Лег. Сна как не бывало. Неужели он вышел из равновесия, раскиселился, сдал? Ладно, «все пройдет, как с белых яблонь дым». А все-таки командир непонятно себя ведет. Старый технарь учиняет проверки, как будто без него инженеров нет. И Витька, приятель, однокашник, туда же…

Он закрывает глаза, терпеливо ждет сна. Медленно наплывает дремота, серая, вязкая. Остаешься на какой- то грани, когда сознание не выключается, контролируешь себя, следишь за всем, как посторонний.

В воображении смутно возникает кабина истребителя. Мягкий свет плафонов. Плечи, грудь затянуты парашютными лямками, весь собран, а самолет чувствуешь, как свое тело.

За фонарем — облака, ночь. Нет и намека на горизонт. Облака прорежены мутноватым светом.

Он, лейтенант Кульчинский, идет вдогон цели, старательно выдерживая скорость, высоту и курс. Неожиданная команда с земли: разворот. Константин берет ручку управления на себя и в сторону, создает крен.

Наваливается тяжесть. Прижимает голову к затыльнику сиденья, давит на мозг, туманит глаза. Круто, резко взял. Ну, ничего, справлюсь.

Кровь стучит в висках, бессильными, ватными становятся руки. Он отводит ручку управления, выравнивая машину, Но она все кренится, кренится, и вот уже нельзя определить, куда мчит истребитель: набирает высоту или устремился к земле.

Отовсюду ползут звезды. Словно проколов редкие облака, они притиснулись к борту самолета. Они кружатся в диком танце, вспыхивают острыми, ранящими глаза искрами. Кульчинский — в звездном мешке.

Все путается. Фосфоресцирующие стрелки приборов, цветные тумблеры, сигнальные лампочки сливаются в радужное пятно. Он не может заставить себя распутать этот светящийся клубок, уцепиться за спасительный прибор — «авиагоризонт», на котором синей краской обозначен верх, коричневой — низ.

И в тот миг он вспомнил когда-то слышанную на аэродроме безжалостную фразу: «Летчик догадался о собственной гибели за две секунды до нее».

Ощущение беспомощности, неуправляемости пронзило его насквозь, и рука выпустила ручку управления. Он ничего, решительно ничего не может. А истребитель на сверхзвуке все мчится, и неизвестно куда он мчится.

И тут взгляд его упал на рычаг. «КАТАПУЛЬТИРОВАНИЕ»— каждая буква отпечаталась в сознании.

Наступило мгновенное прояснение: «Вот что надо делать». Это единственное, на что он способен и что незыблемо твердо. Какая-то клеточка мозга заработала с предельной четкостью, продиктовала: займи позу, приготовься. Тело повиновалось. Он сжался, как на учебном тренажере, стиснул зубы, сдвинул колени, закрыл глаза. А теперь — сбросить фонарь…

В разгерметизированную кабину ворвался ледяной ветер.

Константин все еще прижимался к спинке сиденья с плотно закрытыми глазами, когда обжигающий удар ветра взбодрил его. Все. Теперь рвануть рычаг, и он взлетит в высоту, отбросит сиденье, раскроет парашют и живой, невредимый, спустится на землю.

Раз стало все ясно, он решил на секунду открыть глаза. Он с трудом разлепил их под упругим натиском воздуха.

То, что он увидел, заставило его радостно вздрогнуть. Впереди — в темных густых, как твердь, облаках — зияло огромное окно. Да, облака обрывались, а за обрывом в глубочайшем колодце смутно виднелась земля.

Земля была предрассветной, смуглой, с тонкими прожилками дорог и нежно-курчавым лесом.

Он понял, что теперь бессмысленно оставлять самолет. Наоборот, истребитель опять стал его твердой опорой, самым надежным средством спасения. И уже через секунду-другую Кульчинский вернулся к управлению машиной. Мозг работал четко. Все, что стронулось, запуталось, все заняло свои места: земля, небо, приборы. Он повел машину на снижение.

И только тут подумал, что обо всем случившемся надо было сразу доложить на землю, штурману наведения. А не докладывал ли он? Нет, не произнес ни слова. Ни штурман, пи руководитель полетов, и вообще никто на свете не знает, что с ним произошло, и никто не может представить себе секунды его безотчетного страха, беспомощности и растерянности. На экранах локаторов чувства пилота не отображаются.

Значит, он не докладывал? Хорошо. Никто ничего не знает? И не узнает.

Пилотировать было трудно. Колючие струи ветра били в лицо, оно покрылось ледяной коркой.

Константин пригнул голову, прячась за панелью с приборами.

Теперь он решил сообщить на землю.

— Сорвало фонарь. Иду на посадку.

Кульчинский представил себе, как руководитель полетов разгоняет другие самолеты, находящиеся в воздухе, освобождая ему путь к посадочной полосе. Он действительно сразу получил разрешение вернуться на аэродром, и при посадке ему устроили зеленую улицу.

К этому времени он уже взял себя в руки и даже успел подумать о том, что с ним произошло. Ясно: он испытал иллюзорные ощущения, потерял пространственную ориентировку. В училище, в полку десятки раз во время предполетной подготовки ему объясняли причины этой внезапной опасности, которая подстерегает многих летчиков. Она вызывается особенностями вестибулярного аппарата человека. В сложных метеорологических условиях ночью, при резких переменах направления полета, высоты, и возникают эти обманчивые явления. Летчику может почудиться, что самолет летит вверх колесами, тогда как он совершает нормальный полет. Это бывает нередко. Но подавляющее большинство летчиков преодолевают коварные иллюзии и твердо верят приборам— ни на мгновение не отрываются пилоты от наблюдения за ними, знают, что они не подведут.

Кульчинский подумал о себе с горечью и сожалением: иллюзионист.

Но кто это знает? Никто. А фонарь? Впрочем, есть много причин, которые объясняют срыв фонаря в воздухе. Допустим, случилась неисправность, поломка…

Когда он посадил машину, то стал уж прежним лейтенантом Кульчинским, хладнокровным и немного ироничным. Он даже сострил, когда инженер спросил: «Как сорвало фонарь?» Ответил: «По законам физики». Неплохо ответил.

Так в полудреме предрассветного утра он снова проделал этот тяжелый полет, который, как он того ни хотел, ему не давали забыть.

Кульчинский долго не мог понять, откуда взялся надрывный, воющий звук: то ли свистит ветер, рвущийся в кабину, то ли на аэродроме к нему мчится, сигналя, санитарный автомобиль.

Окончательно он пришел в себя, когда в дверь застучали, громко и тяжело, видимо, сапогом. Он вскочил с постели, открыл. Солдат-узбек, тот же, что прибегал к Додонову, укоризненно кричал:

— Ай, товарищ лейтенант, я дверь ломал, ломал…

— Ладно, ладно, молодец, — успокоил его Кульчинский. — Иду.

Собирался он долго, ему на этот раз изменили привычная аккуратность и точность: не находились часы, сигареты, ремень сползал набок.

В подъезде хлопали двери, по лестнице грохотали сапоги, а он все копался. Выбежал одним из последних. Даже женщины успели выйти на улицу. В наспех накинутых халатиках жены летчиков и техников стояли тесным кружком у «крейсера», А «перехватчика» даже вышла к воротам городка.

Лейтенант успел вскочить на подножку отъезжающего на аэродром автобуса.

По взлетно-посадочной полосе гулял порывистый, недисциплинированный ветер. Он парусил техниковы куртки, гимнастерки, рвал из рук самолетные чехлы. Лишь кожанки летчиков, плотно облегавшие тела, почти не поддавались ему.

Летчики подходили к большому фургону-автоприцепу, который тягач подтащил к старту, и один за другим получали парашюты. Первые волнения улеглись, начиналась работа, беспокойная работа учений.

Додонов поспешно взял парашют. Взял и отошел в сторонку: ведь никто его не вызывал на старт, да и фамилия его, он отлично знал, не была упомянута в плановой таблице полетов. Всем теперь было не до него, но и отделиться, уйти, оторваться от того, что происходило вокруг и рядом, он не мог и не хотел.

Обижаясь, досадуя, завидуя, он вес же постоянно ощущал свою причастность к этой быстрой деловой суете. Вместе с тем он, пока ничем не занятый, мог смотреть на все происходящее как бы со стороны.

За рубежом бетона, в створе с углом темного ельника поднимались сетчатые антенны локаторов. Радиолокационные станции стояли на высоких, из сотен тонн земли курганах. Их насыпали самосвалы, нагребли бульдозеры, разровняли солдатские лопаты.

Кружились, кружились антенны. С чем только их не сравнивают! С крыльями. Со стальными щитами, прикрывающими землю. В многотиражке их называли «заставами богатырскими». А они, подумал Виктор, они просто похожи на огромные, натруженные ладони, обращенные к вебу.

Додонов представил себе, как в полумраке кабин локационных станций засветились круглые, как корабельные иллюминаторы, экраны. Они покрылись легкими, игрушечными облачками — отражением местных предметов — «местников». Стремительно скользили по экранам лучики развертки.

По другую сторону от аэродрома высится крутой, опутанный кустарниками холм. Летчики называют его «пирогом с начинкой», В глубине этого холма укрыт главный командный пункт. Бетонные ступеньки ведут в подземелье. Гудят вентиляторы, гонят сыроватый воздух. В полукруглом с дневным светом зале до самого потолка поднялись светящиеся стекла вертикальных планшетов, разграфленных клетками, как школьная тетрадь. За ними в белых докторских халатах стоят молчаливые планшетисты со стеклографами в руках. «Рисуют» воздушную обстановку. Отчеканивают в микрофоны цифры солдаты — дикторы. В соседних комнатах — радисты, склонившиеся над панелями станций, телеграфисты, выстукивающие «морзянку». Над широким столом с прикрепленной к нему огромной картой стоят командиры, штурманы, офицеры наведения — «мозговой трест».

Все в ожидании.

Пока в небе спокойно. Разве оставит на экране метку рейсовый транспортный самолет, и — планшетисты, операторы, штурманы презрительно поведут плечами; тихоход.

Они будут следить, не отрывая взора от экранов, и час, и два, и десять, и сколько понадобится.

И каждую секунду будут думать: где они, самолеты «противника»? Может, в ночном тумане стоянок тихо ждут своего часа? Или уже запущены двигатели, и бомбардировщики, переваливаясь по-утиному, выруливают на старт? А то, разрывая в клочья облака, гудят в высоте?

Где они, сколько их, откуда нанесут удар?

Об этом, может, знает приезжий генерал. Знает да не скажет. А то и он этого не знает.

Хуже нет ждать и догонять.

За этими размышлениями Виктор не заметил, как исчезла очередь у фургона. Солдат-парашютоукладчик выглянул наружу, увидел Додонова и спросил:

— Товарищ лейтенант, а вы почему остались?

— Не нравится.

— Что не нравится?

— Парашют. Ты дал с белым куполом. А мне голубой подходит. К цвету глаз.

Инженер распорядился, чтобы старший техник-лейтенант Судейкин готовил свою «девятку» для Кульчинского. «Восьмерка» на проверке. Пока не разберутся в причинах сброса фонаря, машину нельзя вводить в строй. Техник-лейтенант Веснин находится, так сказать, в «подвешенном состоянии». Когда и как еще его вопрос решится. А летать надо сегодня, может, прямо сейчас.

— Есть, — ответил Судейкин. Повернулся и отошел, бурча себе под нос.

— Что ты, Пров Васильевич, или чем недоволен? — спросил инженер.

— Никак нет, всем доволен.

Из-за хвоста «восьмерки» показался Михаил Веснин. Он уже обменялся сапогом со своим соседом по комнате, стругался с ним, а теперь мерял шагами рифленый железный настил между своим и судейским самолетом, стараясь держаться в тылу и не показываться на глаза начальству.

Михаил мучился неопределенностью. Результаты дознания ему еще не объявлены. А с началом учений о Веснине никто и не вспомнил.

На его розовощеком с выгоревшими бровями лице блуждала вопросительная улыбка: «Ну что, Пров Васильевич? Мне-то как быть?»

Судейкин прошел мимо, злясь и на Мишку-растяпу, и на инженера, и, конечно, на Кульчинского, и на себя. Он подскочил к своей машине и тут заметил, что около нее почему-то нет солдата-механика: то ли отлучился сам, то ли куда послали — и озлился еще пуще.

— Шалберники, — выругался он. — Все Судейкин да Судейкин!

Резко повернувшись, он напустился на укрывшегося снова за хвостом истребителя Веснина.

— Ты опять столбом стоишь. Что, я один буду машину расчехлять, тебе и дела нет? А то иди к своей пишмашке помогать, кому делать нечего.

Веснин молча проглотил пилюлю и с радостью, мгновенно изобразившейся на его физиономии, кинулся к «девятке».

Он не отходил от Судейкина, следовал за ним, как тень, по маршруту предполетного осмотра. Он подавал инструмент, повторно осматривая заклепки, проводку, ощупывая шасси.

Судейкин, обычно не терпевший чужого контроля, ни в чем не препятствовал Михаилу.

Через полчаса на стоянку пришли летчики. Сначала показался лейтенант Кульчинский. Остановившись у среза бетона, он разглядывал странную спаренную работу техников у истребителя. Веснин увидел его, рванулся было навстречу, чтобы доложить. Но Судейкин, как будто не замечая Кульчинского, остановил Веснина свирепым взглядом:

— На-ка, — сказал он грубовато, как подручному, — плоскогубцы на место положи.

Михаил повиновался.

Кульчинский постоял, поковырял носком сапога землю за обрезом бетона, но так и не дождался рапорта.

Откровенная неприязнь старого техника раздражала и угнетала его.

Константин мог бы сейчас поставить этого технаря на свое место, сказать ему пару ласковых… Но сдержался. Он никогда и никому не говорил резкости: себе дороже. Куда лучше приглушить порыв. Даже когда внутренне клокотал, он умел держаться в рамках. Разве только позволял себе с подчеркнутой холодностью произнести «вы». «Вы ошибаетесь, товарищ старший техник-лейтенант, и вводите людей в заблуждение». Но сейчас так не скажешь. В хмуром, безразличном взгляде Судейки- на, скользившем по обшивке самолета, в его явном нежелании узнавать его, командира корабля, была прямая угроза.

И Кульчинский подумал, что он мог бы теперь не опасаться ни техников, ни командира полка, который стал странным, сумрачным, так что не рад будешь и благодарности. (Скорее она даже мешает, как указующий перст воткнулась в него.) Он бы мог быть, как прежде, спокойным и чистым, веселым, не переживать этих щиплющих, беспокойных разговоров с Додоновым, если бы сразу после посадки сказал все, как было на самом деле.

«Иллюзионист». Ну и что такого? Это же как болезнь. Ее лечат. Тренируют в закрытой кабине, на земле, в воздухе, постепенно, понемножку заставляют отделаться от обманчивых ощущений, приучают всегда видеть, чувствовать приборы, верить только им. Говорят, что генерал даже собирал группу «иллюзионистов», сам с помощью опытных инструкторов несколько месяцев возился с ними и многих, да почти всех, вернул в строй.

Пожалели бы его, Костьку, похлопотали бы вокруг, потрудился бы несколько месяцев — и, он ведь способный, опять летал бы уверенно, чувствовал себя радостно и покойно, как в свежей, чистой рубашке. А после того, как он доложил «Сорвало фонарь», закрутилась машина: начали таскать Мишку Веснина, и теперь, оказывается, сочувствуют не ему, Кульчинскому, который так много пережил в воздухе, а этому салажонку.

К самолетам, между тем подошел и Додонов. Он, конечно, сейчас ни на что не мог претендовать. Просто пришел поглядеть. Но Судейкин немедленно заметил его и, явно досаждая ему, Кульчинскому, громко отрапортовал Фитильку:

— Товарищ лейтенант, заканчиваем предполетный осмотр…

— Вот и хорошо, — сказал Додонов и поздоровался с техниками.

Кульчинскому было неприятно наблюдать за их рукопожатиями. «Ладно, — успокоил он себя. — Все же летать-то не Додонову, а мне. Фитилек будет чадить на земле».

Кульчинский взглянул в небо. Его покрывали легкие перистые облака. На севере они густели, может, потому, что там, от города, поднялась темная, извергнутая заводскими трубами «промышленная дымка».

Пока простые метеорологические условия. Пока. Но кто его знает, что преподнесет этот своенравный Урал. Вон в мае, когда на море полно купающихся, здесь, пожалуйста, вывалил снег, залепил молодые листья, траву. Тут порой и в июльскую ночь хоть шинель надевай.

Вдруг к ночи нагрянет «сложняк»? Что тогда?

В полночь хлынули цели: самолеты «противника» шли с запада, севера, юга. На командном пункте яростно застучали телеграфные аппараты. Телефонисты и дикторы перешли на пулеметную скороговорку.

На светящийся планшет общей воздушной обстановки выползли цветные линии.

Первые сведения об авиации «противника» приходили издалека, и еще многое оставалось неизвестным: дальнейший маршрут бомбардировщиков «противника», откуда, как, на какой высоте попытаются они совершить налет на охраняемый объект.

Ясно стало одно: началось.

На старт вырулила пара истребителей, когда полковник Николаев, оставив за себя своего заместителя по летной части, вышел из шахматного домика.

Летчики в полной экипировке стояли в строю. С левого фланга Додонов не мог различить выражение лица командира. Зато он заметил его неожиданно легкую походку. Прохаживаясь перед строем, полковник бросил, не глядя, уверенный, что его приказания ждут:

— Синоптик, давайте.

Тотчас вперед вышел немолодой капитан. Он снял роговые очки, покачал их за дужки. И Додонов, несмотря на серьезность момента, вспомнил знаменитую в полку шутку этого офицера. Еще старый замполит упрекнул его за то, что целый месяц не получает сводок погоды, и услышал в ответ: «Товарищ подполковник, не могу же я тринадцать дней подряд обманывать своего непосредственного начальника».

— По-быстрому, — сказал синоптику Николаев, — без циклонов.

— Есть, — ответил тот, но все же расписал и про циклон, который надвигается с северо-запада, и про то, что через час-другой обстановка в районе аэродрома резко ухудшится: от города наползает «промышленная дымка».

Полковник недавно летал на разведку погоды и теперь, соглашаясь с синоптиком, одобрительно кивал головой.

— Итак, — заключил командир, — сегодня летаем по сложному варианту. Еще раз продумайте ваши действия в сложных метеоусловиях, особые случаи в полете. Ясно?

Николаев приказал летчикам занять свои места, а сам вместе с майором Агеевым поспешил на стартовый командный пункт, на свой «трон» руководителя полетов.

Строй поломался, Додонов остался у СКП, решая, куда же сейчас направиться: побыть пока здесь или пойти во вторую зону, где в небольшой комнатке, жадно ловя голос динамика, коротают летчики свой беспокойный досуг,

И тут Виктор увидел, что еще один человек не отходит от шахматного домика. Он топчется: то пойдет к входу, то отойдет, и вообще какой-то неуправляемый.

Кто бы это мог быть? Вглядываясь в полутьму, Виктор приблизился к «неуправляемому». Вот те на, Кульчинский!

— Костька, ты что? — окликнул Виктор. — Чего ты бродишь?

Кульчинский не отозвался, он заспешил к стартовому командному пункту и юркнул в приоткрытую дверь.

«Смотри, даже разговаривать не хочет, — обиделся Виктор, — ноль внимания, будто меня тут и нет. А впрочем, что ему сейчас я — неприкаянный и безлошадный. Охота ему выслушивать мои излияния, когда он одной ногой в кабине и скоро такая каша заварится, что только держись».

И словно отвечая на его мысли, на старте еще громче взревели двигатели. Истребители пружинисто рвану-* лись с места. Они разом оторвались от бетонки и скрылись в облаках.

Между тем Константин Кульчинский, не пожелавший разговаривать с Додоновым, переживал мучительные минуты.

«Летаем по сложному варианту». Слова эти он ощутил физически, они давили на него, как перегрузка при крутом развороте. «По сложному… Сложняк!»

Почему ему так не повезло. В июле непогода случается редко, ее иногда неделями ждут, чтобы отработать полеты по программе, а тут, пожалуйста, что ни день, то гуще облака, да еще «сложняк» угодил на учения, когда пойдут самые тяжелые и неожиданные перехваты.

То, что было в проклятую субботу, обязательно повторится. Опять он попадет в этот «звездный мешок», испытает страх, беспомощность, выворачивающие душу наизнанку. Хватит ли у него самообладания, чтобы сбросить фонарь и катапультироваться? Второй раз не подвернется окно в облаках. Так не бывает.

Не повезло! А могло бы выйти проще. Он все точно рассчитал. Полетает месячишко в простых метеоусловиях. А потом подвернется ночной полет потрудней. После него скажет доктору, так, невзначай скажет: «Похоже, появились иллюзии, потеря пространственной ориентировки…»

Про сброшенный фонарь, глядишь, к тому времени забудут. Все спустится на тормозах. Тогда и станут с ним заново проходить полеты в сложных условиях. Повторение— мать учения. И он бы отделался от этих иллюзий, от дурацкого наваждения.

Теперь этот план гроша ломаного не стоит. Думай, Костька, думай, может, выдумаешь что поумнее.

И топтался у СКП, не находя решения, Константин Кульчинский, человек точного расчета, который никогда ничего не забывал, ни расчески, ни тумблера.

Признаться? Тогда выплывет дело с сорванным фонарем. Вылететь в эту ночь «в сложняке» на перехват — опять «звездный мешок».

Впрочем, стоп. А если он сам выложит все начистоту Николаеву, а еще лучше — Агееву; виноват, запутался, сбрехнул в горячке, что сорвало фонарь, а обратно — ходу не было. Теперь, мол, совесть замучила, да и Веснина пожалел. Обидно же, парень ходит — страдает. Он, лейтенант Кульчинский, признается сам, раскаивается, берет вину на себя… Лучше поздно, чем никогда… Повинную голову меч не сечет. И как еще там?..

— Костька, ты что? — услышал он. — Чего ты бродишь?

Голос Додонова подстегнул его. Скорей уйти от пристальных глаз Фитилька, от его вопросов. Уж лучше прямо к полковнику.

Не замечая, что пара истребителей уходит в воздух, что началась боевая работа, Кульчинский взбежал вверх по ступенькам стартового командного пункта.

Судейкин и Веснин у истребителя долго ждали Кульчинского, но так и не дождались. Практичный инженер сказал им, что одной «девяткой» они не отделаются, надо помочь обслужить и другие машины. Разве не видно, какая кругом катавасия пошла. Пока суд да дело, пусть во второй зоне, на заправке, помогут. Нечего лодыря гонять,

Судейкин забурчал себе под нос и так въелся в работу, что Михаил за ним просто не поспевал.

В сиянии ламп дневного света, в отблесках самолетных фар, в лучиках карманных фонариков Веснин видел гибкую, жилистую фигуру Судейкина то у топливозаправщика, то у автопускача, то у плоскости истребителя. Пров Васильевич был быстр на ногу, поворотлив, казался на десяток лет моложе,

Своими понуканиями и придирками он загонял вконец медлительного Мишку,

К полуночи у обоих были усталые лица, запавшие глаза и острое, сосущее ощущение голода в желудке.

За всеми хлопотами Судейкин успевал еще и перекуривать.

— Пойду-ка в чисто поле, — говорил он и ненадолго отбегал от стоянки или от кранов заправки в темень. И быстро, в несколько затяжек расправлялся с папироской.

Вернувшись после одного из перекуров, он обстукал на бетоне облепленные мокрой травой сапоги и сказал Веснину:

— Иди-ка, тебя вызывают.

— Кто это вызывает? — удивился Михаил, никак не ожидавший, что кому-то он понадобится.

— Увидишь.

— Где?

— В чистом поле.

С любопытством и недоверием, — не затевает ли Пров Васильевич очередной розыгрыш, — Миша вышел за рубеж аэродрома и через несколько шагов окунулся во мрак. Впереди угадывалась стройная женская фигура. Михаил зажмурил глаза, чтобы привыкнуть к темноте, а когда открыл их, то перед ним стояла Наташа.

— Ты?

— Я, — улыбнулась Наташа. И, шагнув к нему, протянула небольшой, свернутый из газеты кулек.

Мише хотелось ее обнять. Он даже поднял руки, но вспомнил, что они в керосине и масле,

Наташа сунула ему кулек:

— Держи.

— Что это?

— Догадайся.

И, когда он стал развертывать согретую Наташиными руками газету, она сама вдруг порывисто обняла его и поцеловала, но не в губы, а промахнулась, — в нос. Он успел уловить нежный запах ее дыхания.

А Наташа сразу же повернулась и, по-девчоночьи высоко вскидывая ноги, припустилась к светящимся огонькам штаба. Михаил постоял, дождался, когда Наташкина фигурка исчезла в темноте, вернулся во вторую зону. Очутившись на свету, он развернул кулек. В нем были примятые пирожки, те самые, что мастерица была готовить тетка Лукинична. Два пирожка он оставил себе, два отдал Судейкину. Тот сразу надкусил и сказал:

— Ну ты и ловкач, Мишка. И в кулаке суп сваришь. С тобой не пропадешь.

— Я такой, — согласился Михаил.

Самолеты подкатывали один за другим. Поскрипывали тормоза, шипел, пробиваясь из вентилей, воздух, булькал в баках керосин, гудели моторы, и над всеми шумами властвовал командирский голос из динамика.

Часов около двух ночи по громкоговорящей связи полковник Николаев передал:

— Лейтенанту Додонову прибыть на СКП.

И тотчас несколько голосов повторили:

— Додонова к руководителю полетов.

— Додонова к руководителю быстро…

Кроме громкоговорящей связи, есть на аэродроме и другая. Она тоже проникает во все уголки, добирается до каждого солдата. Известия идут от летчика к технику. от техника к механику, они кочуют на попутных машинах, мчащихся по бетонке. И то, что происходит на старте, очень и очень скоро становится известным на финише. Около трех часов ночи Судейкина подозвал к себе техник из соседней эскадрильи. Отойдя с ним за цистерну центрального заправщика, он сообщил по секрету необыкновенную новость. Ее он узнал от своего летчика, а тот от другого пилота.

— Кульчинский летать не будет. Почему? А потому, что он иллюзионист. Это — точно! Сам признался командиру.

Дальше Судейкин слушать не стал.

Остальное он понял сам, потому что в последние дни много думал о субботней истории.

Ведь именно тогда мог Кульчинский испытать иллюзии. Только тогда. После он в сложных условиях не летал. Значит, в субботу, когда он пилотировал в облаках. Тут и следователем быть не надо, чтобы разгадать загадку сброшенного фонаря. Вот тебе и «сорвало по законам физики».

И хотя разгадка совпадала с его предположениями, Судейкин не обрадовался. В душе он признался себе, что скорее был бы рад, окажись Веснин невольным виновником сброса фонаря. Так-то было бы лучше: ошибка молодого техника. Неприятная, горькая, но понятная и поправимая.

А то, что сделал Кульчинский, было вне законов летного братства, которым неотступно подчинялся двадцать с лишним лет Пров Васильевич.

Однако рассуждать долго не приходилось: не место и не время. Человек дела, Судейкин отправился к инженеру: выяснять создавшуюся обстановку. Прежде всего, он не мог допустить, чтобы простаивали «восьмерка» и теперь совершенно оправданный Михаил Веснин.

Прову Васильевичу не пришлось ничего объяснять. Практичный инженер, оказывается, был в курсе. Он уже переговорил с командиром полка и получил его «добро».

— Давай, Пров Васильевич, — сказал он, — пока суд да дело…

— Веснин, — позвал своего нештатного помощника Судейкин, — Миша!

— Слушаю!

— И долго ты у меня будешь путаться под ногами? — услышал Веснин.

— Да я…

— Ну что ты?

— Да вы же сами сказали…

— Нечего болтаться у чужой машины, у самого «восьмерка» на приколе.

— Так нельзя же ее трогать.

— Можно. Очень даже можно. А ну, дуй к «восьмерке», зови тягач, тащи ее в ТЭЧ — новый фонарь ставить.

— А проверка?

— Будет там и проверка, заодно с тебя и дознание снимут, между делом.

— И откуда вы все знаете?

— Бог, брат, правду видит, да не скоро скажет.

Бомбардировщики рвались к городу. Разделившись на группы, они меняли эшелоны и направления полета. Скоростные, ширококрылые машины взбирались в стратосферу, мчались в облаках, а то и спускались к самой земле. Иные уходили далеко на север, чтобы потом, развернувшись, стремительно броситься к назначенному для атаки объекту. При помощи специальной аппаратуры они ставили помехи назойливым, неотступно преследующим их лучам наземных локаторов.

Бешеные всплески захлестнули экраны радиолокационных станций, и операторы, переживающие за секунды и радость удач, и отчаяние провалов, нервными, чуткими пальцами плавно вращали шлицы, отстраиваясь от вероломных помех. Уцепившись взглядами за еле видимые на помутневших экранах, но мгновенно вырубленные в памяти крошечные точки — метки целей, они вновь и вновь ловили и неотступно вели их.

Штурманы наведения из множества сведений, иногда противоречивых, выбирали самые точные, необходимые и выдавали в воздух целеуказания.

С наступлением темноты «бои» шли непрерывно. За многие десятки, за сотни километров от аэродрома перехватчики бросались в атаки. «Уничтожив» или отогнав «противника», летчики возвращались на свой аэродром. Но многие, которых горячая схватка унесла далеко, приземлялись на других посадочных площадках.

А бомбардировщики все шли и шли. И каждый из них мог прорваться к городу, который охраняли авиаторы противовоздушной обороны.

Когда полковник Николаев поднял истребители навстречу «неприятельским» самолетам, майор Агеев находился рядом с ним. Ему страстно хотелось вместе с командиром начать бой своего полка. Он только привыкал к этой звучной и гордой фразе — «мой полк».

Иван Алексеевич проводил первую пару перехватчиков в воздух, передал управление ими штурманам наведения, когда на верхний этаж шахматного домика вбежал лейтенант Кульчинский.

Агеев удивился его неожиданному появлению, не сразу понял, чего он хочет, так как следил за полковником, отдававшим распоряжения по радио. Борис Валентинович почувствовал, что Кульчинский пытается обратить на себя внимание, и вслед за Николаевым повернулся к молодому летчику.

Агеев заметил, как изменилось лицо Николаева, опустились его до этого весело приподнятые брови, в углах рта резко обозначились морщины. Нет, на лице его не появились негодование и гнев, которые вспыхнули в душе самого Агеева, как только заговорил Кульчинский. Слова лейтенанта опрокидывали все представления Бориса Валентиновича о том, что в последнюю неделю произошло в полку. Стало понятно, почему командир холодно отнесся к его восторгам в связи с изумительной посадкой Кульчинского. Стало ясно, почему не удалась беседа с техниками. Кульчинский, такой примерный, благополучный, просто обманул всех.

Борис Валентинович поймал себя на том, что ищет ему оправдания: в конце концов, ведь иллюзии не вина, а беда сам Агеев в начале летной службы испытывал их. Презирать за них все равно что ударить больного человека.

И тут же он понял, что, в сущности, оправдывает не Кульчинского, а самого себя, свою слепоту. Ведь дело совсем не в иллюзиях, а в той лжи, которой лейтенант опутал Веснина, инженеров, техников, и его, Агеева. А теперь Кульчинский кается: он, видите ли, пожалел бедного Веснина, невольно обиженного им.

Борис Валентинович вспомнил записанную еще в академии фразу, кажется, Писарева: «Слова, иллюзии гибнут, факты — остаются».

Кульчинский пытался поймать взгляд Агеева, но Борису Валентиновичу было противно встречаться с ним глазами.

Лейтенант стоял навытяжку, чего-то ожидая, на что- то надеясь. Агеев подумал, что он ждет негодования

полковника, взрыва, через который уйдет гнев. А потом появится жалость к запутавшемуся человеку, грешному (кто не грешен?), виноватому (кто не виноват?). Взгляд Кульчинского молил о пощаде.

Но полковник не дал ему никаких надежд. Он сказал тихо и внятно:

— Идите, лейтенант. Идите!

Это было даже не возмущенное «Можете быть свободным», а просто «идите»: не путайтесь, мол, под ногами, у нас — работа.

А через несколько минут Иван Алексеевич своим «стартовым» — ласковым тоном говорил в микрофон идущему после перехвата на посадку летчику:

— Выпустите закрылочки. Приберите газик…

Кульчинского проводили молчанием, и Агеев вскоре не мог думать о нем, если бы даже хотел, потому, что получил приказание идти на перехват. Когда он садился в истребитель и машина поскрипывала под его грузным телом, он заставил себя на время забыть все, кроме полета.

Борис Валентинович перехватил бомбардировщик, атаковал его и вернулся на аэродром, когда небо на востоке светлело. Он шел по бетонке, сияющий, перебрасываясь на ходу словечками с летчиками, техниками, механиками. Они — Агеев был в том уверен — уже знали, что замполит успешно перехватил цель.

Аэродром был неузнаваемо тих в эти минуты. «Как пахарь, битва отдыхает», — пушкинской фразой подумал замполит. Здорово звучит. В самую точку.

У СКП ему попался начальник штаба. Он почему-то полушепотом сообщил:

— Знаешь, а генерал-то взлетел… Мало ему всей этой армады. Чего то еще недопроверил. Ну, даст жару!

Николаев встретил Агеева улыбкой:

— Ай да силач-бамбула, хорошо перехватил.

И поделился:

— А мы с тобой, комиссар, бедняки, основательно поиздержались. Остаются дежурные машины: их берегу пуще глаза. Разлетелись соколы…

— Я готов лететь, Иван Алексеевич.

— Не сомневаюсь. Но и кроме тебя летчики есть. Нам с тобой их всех надо хорошенько узнать, и не как-нибудь, а в настоящем деле. Потому что, дорогой комиссар, какие мы с тобой ни глазастые, а всего никогда не увидим. Скрылся хотя бы тот же Фитилек в облаках — и поминай как звали. Даже локаторы, самые вездесущие, тоже не все видят. Понимаешь? Курс, высоту, маневр — это они засекут отличнейшим образом. А вот что у пилота на душе, какая в мозгу у него искорка проскочила, что он подумал и сделал — это и локация не возьмет. На наших перехватчиках кроме летчика никого нет. Истребитель — он и летчик, и штурман, и стрелок — как господь бог, един в трех лицах. На высоте он со своей совестью один на один остается, без свидетелей…

— Давайте, Иван Алексеевич, приготовим к полету Додонова, — подумал вслух Борис Валентинович и обрадовался, что сразу понял командира, понял его просто и искренне. — Фитилька? А?

— Что ж, попробуем.

— Я — «за».

Агеев еще раз взглянул на командира, ожидая встретить его ироническую улыбку: то, мол, хотел списать Додонова, а то соглашаешься пустить на перехват. Не кривишь ли ты душой, комиссар, не подстраиваешься ли?

Нет, улыбки не было. Что ж, кто старое помянет, — тому глаз вон.

Николаев мог и сам разрешить полет Додонову, но

счел нужным посоветоваться, ведь они оба, командир и замполит, делят ответственность. «Мой полк!»

— Это будет правильно, Иван Алексеевич, — сказал Агеев, — пусть поработает Фитилек, нечего ему бетонку подошвами натирать.

Усталым голосом полковник сказал в микрофон громкоговорящей связи:

— Лейтенанту Додонову прибыть на СКП.

Слушая повторяемую, как эхо, команду, Агеев отметил, что сегодня он впервые как-то непроизвольно назвал командира по имени-отчеству.

Беспокойно спали в эту ночь жители «крейсера». Сюда доносились тревожные голоса аэродрома: гудение, посвист, львиный рык турбин, урчание автомашин, идущих по шоссе. На городок падали отблески света от всполохов сигнальных ракет, пышных лучей прожекторов, суетливых автомобильных фар.

Лешка все не засыпал, колобродил и угомонился только в двенадцатом часу. Тогда Катюша зажгла ночничок, взяла книгу. Но не читалось. В толстом романе Диккенса попалась закладка — ее оставил Виктор. Он еще вчера читал, точнее, глотал роман — Виктор вообще читал не отрываясь: «с переходом на ночь», как он говорил.

Катя погасила свет, закрыла глаза, поворочалась с боку на бок. Но не спалось, С чего бы? За Витьку волноваться нечего: он не летает.

За окном послышались приглушенные женские голоса. Верно, соседки вышли на улицу, сидят на лавочке, бродят вдоль «крейсера», поглядывая на огни аэродрома. По ним жены летчиков различают почти все, что там происходит. Вон луч прожектора плавно лег на бетонку — значит, на посадку идет самолет…

Катя встала, поверх халатика быстро накинула шерстяную кофточку и, хлопая босоножками, подошла к группе женщин. Она остановилась у куста акации, прислушиваясь к тому, что рассказывала жена командира эскадрильи, полная, гладко причесанная женщина средних лет.

— Когда с моим, — напевно, по-московски акая, говорила она, — когда с моим та история случилась, я автобуса ждать не стала, а на попутных — так быстрее казалось— кинулась в госпиталь. Прибежала, к чему не пускают, хирург его осматривает. Дождалась в приемной. Вошел врач, важный такой, в накрахмаленном халате, в белой шапочке. Глаза за очками не разглядишь. Я к нему:

— Доктор, — спрашиваю, — как мой Геннадий?

— А ничего, — отвечает, — дай бог всякому: под пятитонкой полежал, а сознание не потерял. Сердце у него стальное.

— Я возьми и спроси:

— А летать будет?

Что тут с доктором сталось — не пойму, словно его перевернуло. Ответил мне резко, грубо:

— Нет, не будет, гражданочка, не ждите, — и не попрощался даже, ушел. Я — в слезы.

Хорошим человеком оказался этот хирург. Генку на ноги поставил, и уж так он заботился, чтобы все косточки ровненько срослись. Ну и Геннадий сам старался, каждый пальчик тренировал, а потом сколько хлопотал да доказывал, что может летать. В Москву ездил, все проверки прошел, пока оттуда разрешения не добился: «Годен к летной без ограничения». А хирургу спасибо. Встретила его недавно, поблагодарила от всего сердца, а потом все же не удержалась и спросила:

— Доктор, почему вы тогда со мной грубо обошлись?

Смеется: «Я, — говорит, — подумал про вас обидное, что вас не муж интересует, а только лётчик. Знаете, про которого в частушке поется: «Летчик высоко летает, много денег получает. Мама, я летчика люблю». Вот, говорит, я и срезал вас. Настоящая жена все выдержит, ну, а которая… Ясно?»

Хороший человек этот хирург, а ведь не понял, что для Генки моего жить и летать — это одно и то же…

Катюша отошла от примолкших женщин и тихо побрела по шоссе к аэродрому. Светало, и еще не потушенные на посадочной полосе огни расплывались в сероватом полумраке наступавшего утра. Аэродромные голоса утихли, все казалось спокойнее, чем прежде.

Катя дошла до штаба, на пути никого не встретила. И только здесь увидела бредущего в стороне от шоссе летчика в полной экипировке. Она пригляделась: не Виктор ли? Нет. Кульчинский.

— Костя, — окликнула его Катюша, — Костя!

Но он ее не услышал, а может, не захотел услышать, потому что пошел, нет, скорее, побежал, как-то странно— через поле по прямой к городку.

Катя повернула назад — забеспокоилась о Лешке: ну как из кроватки вывалится.

У «крейсера» все еще сидели женщины. Среди них, в центре оказалась «перехватчица»: как всегда на посту. Катю она задержала.

— Катенька, — сказала «перехватчица», — вы не слышали новость?

— Нет, а что?

— Ну? Ваш-то Виктор опять летает. Пошел на перехват.

— Спасибо, — на этот раз сердечно поблагодарила ее Катя.

«Хороша я со своими заботами и советами: уйдешь на «гражданку», поступишь в институт… Да еще с парадным костюмом. Чепуха это, какая там математическая макушка!»

И она вспомнила удивившую ее когда-то фразу из характеристики, выданной Виктору по окончании училища. Там было сказано: «Курсант Додонов В. П. любит летать». Как хорошо и просто: любит!

В то время когда Катя возвращалась в «крейсер», ее муж, военный летчик третьего класса лейтенант Додонов, находился на высоте девяти тысяч метров над уровнем моря, в сотне километров от своего аэродрома.

Окончилась томительная неопределенность. Начался стремительный полет. Виктор поверил в удачу только здесь, на высоте, когда, пробив облака, вышел на светлый, с померкшими звездами и бледной, уже ненужной луной, бескрайний простор.

В ушах еще звучал голос полковника, мягкий и улыбчивый: «Вам взлет разрешаю». И он видел Николаева на его «троне» руководителя полетов, с ровным пробором седеющих волос, с несходящим красным рубцом от фуражки на высоком выпуклом лбу, с его весело приподнятыми разномастными бровями.

И все теперь были его знакомые и друзья: и штурман наведения, который, видимо, скрывая доброту за своим строгим голосом, повторял ему заданный курс, и операторы, и те люди, что из «пирога с начинкой» пристально следили за его полетом.

Курс… высота… скорость. Он неотрывно наблюдал за приборами и точно выдерживал все команды, поступающие с земли.

Все для него, все для летчика третьего класса Виктора Додонова, который идет вдогон воздушной цели. И он никак не мог понять того американского пилота, который написал книгу под названием «Один в бескрайнем небе».

«Он был в небе один, — думал Виктор, — а со мной — все»…

Штурман между тем уже дважды менял курс, и стало понятно, что «противник» неожиданно маневрирует, уходит от преследования, заметая следы и путая локаторщиков. Виктор отметил, что «противник» у него очень опытный. Уж не генерал ли это? Говорили ведь, что он ушел в воздух.

Выполняя команду, Додонов поднялся еще выше, и облачные холмы и торосы, что лежали внизу, стали неразличимы, слились, обратились в гладкую снежную равнину.

Курс… высота… скорость…

Чуть взволнованным голосом — Виктор примечал каждую его интонацию — штурман приказал снизиться. Цель маневрировала по вертикали.

Голос у штурмана стал спокойнее, в нем зазвучала уверенность, и Додонов продолжал поиск цели. Теперь он летел снова в облаках, приборы в освещенной кабине как бы приблизились к нему. Он советовался с ними, как с живыми существами, — с компасом, высотомером, авиагоризонтом, экраном бортового локатора. Экран мог через секунду-другую выдать отметку самолета «противника». Ведь штурман предупредил: «Вы догоняете цель».

Наконец-то, вот она, едва заметная, беленькая точка. Она!

— Цель вижу, атакую! — крикнул Додонов, возбужденный и радостный, — Вижу! Атакую!

Затаив дыхание, он работал ручкой управления, поворачивал ее скупыми, миллиметровыми движениями, пока не загнал «птичку» — знак цели — в самый центр кольца прицела. И тогда он нажал кнопку фотопулемета.

Машину сильно тряхнуло. Виктор понял, что попал в спутную струю самолета «противника», в бурный поток газов и возмущенного воздуха.

Истребитель болтало. Додонов испытал тяжесть внезапной перегрузки. Приборы заплясали перед глазами. Усилием воли Виктор заставил себя успокоиться. Напрягая зрение, он вглядывался в стрелки приборов.

Ручку управления держал твердо.

Додонов выровнял машину. Вернулось веселое чувство победы. В голове возникли, бесконечно повторялись на какой-то знакомый мотив слова его доклада на землю:

— Цель вижу, атакую!

— Цель вижу, атакую!

Он напевал их, заходя на посадку и потом, приземлившись, когда, откинув фонарь, увидел две улыбающиеся физиономии: морщинистую — Студейкина и розовую, круглую — Мишки Веснина.

Легко коснувшись плоскости, он выпрыгнул на согретый солнцем бетон и, сопровождаемый техниками, пошел к зеленому домику второй зоны.

Ветер принес из недальнего ельника запах хвои, смешал его с запахом керосина и масел, с дымком, с нежным ароматом травы. Виктор подумал, что ему еще долго-долго дышать воздухом аэродрома.

Додонов с аппетитом уминал стартовый завтрак, когда к нему подошел майор Девятов. Он радушно протянул свою мягкую ладонь и отеческим тоном сказал:

— Лейтенант, поздравляю с удачным перехватом. Мо-лод-цом. Могу сообщить по секрету, что генерал выразил свое удовольствие.

Он был благожелателен, майор Девятов, и Виктор не сразу подумал, что перед ним тот самый человек, который совсем недавно настоятельно рекомендовал ему «сменить пластинку».

— На твоем месте, — сказал Девятов, — я бы дырочку провернул в погонах. Знаешь ли, третья звездочка не исключена… со временем, конечно.

Через два часа Додонова вызвали на СКП. У входа в шахматный домик стояли полковник Николаев и приезжий генерал-лейтенант в своем поношенном, но тщательно вычищенном летном обмундировании.

— Товарищ генерал, — четко произнес Додонов, — разрешите обратиться к полковнику Николаеву?

— Пожалуйста, — кивнул головой старый летчик.

— Товарищ полковник, лейтенант Додонов по вашему приказанию прибыл.

— Ну что ж, лейтенант Додонов, — сказал Николаев своим обычным, «служебным» голосом. — Перехват состоялся. Только что я смотрел фотопленку. Могу доложить, что перехватик получился так себе… На троечку… Короче говоря, в понедельник пойдете на тренажер. Во вторник или в среду сядете на сварку, получите вывозной полет с комэска… Потом самостоятельный вылет в зону… В общем, все сначала. Вам понятно?

— Так точно.

Виктор слушал командира, а сам все поглядывал на руку генерала, на его часы.

Наконец-то Додонов рассмотрел их. Часы оказались самыми обыкновенными, старенькими, с выцветшим циферблатом, с проносившимся до бронзы корпусом. И безо всяких штучек.