Частная жизнь знаменитостей

Автор замечательных романов, выдвинувших его в число первых писателей Франции XIX века. Сам Флобер про себя говорил: «Я человек-перо» и признавался, что вдали от письменного стола делается тупым: «чернила — вот моя родная стихия»… Его трудоспособность как литератора, одержимость работой — изнурительной, неистовой, самозабвенной — были общеизвестны и стали чуть ли не нарицательной. Для него самого это было и удовольствием, и пыткой одновременно. Он исповедовал теорию «искусства для искусства», пытался скрыться в «башне из слоновой кости» — то есть подняться к вершинам «чистого искусства». Но оказалось, что жить в такой башне могут только холодные и равнодушные. Флобер был иным. Он остался в гуще беспокойной жизни, беспощадно говорил о ней правду, сражался с пошлостью и глупостью. Об этом его знаменитые книги: «Госпожа Бовари», «Воспитание чувств», «Искушения святого Антония», «Саламбо», «Простое сердце», «Бувар и Пекюше» и др.

Из биографии: родители, семья, судьба

Отец писателя Ахилл Клеофас Флобер был главным хирургом городской больницы в Руане — городе, где Гюстав родился. Мать — Анна Жюстина Флорио. У него был старший брат Ахилл и любимая сестра Каролина, рано умершая. Подобно своей бабушке по материнской линии, она умерла при родах. Осталась дочь. Племянница Флобера, которую нарекли именем матери, росла в их доме, и дядя лично занимался ее воспитанием. Вместе с ними жил и отец девочки, Эрнст Амар.

В молодые годы Флобер был божественно красив (его называли «белокурый викинг»), так красив, что, когда появлялся в ложе руанского театра, его встречали аплодисментами.

Здесь же в Руане он поступил в коллеж, а с восемнадцати лет изучал право в Париже. Но начавшаяся болезнь — припадки эпилепсии — не дала закончить учебу. С 1844 года Флобер жил вместе с отцом и матерью в Круассе — поселке на берегу Сены неподалеку от Руана, где отец незадолго до смерти, в 1846 году, купил небольшое поместье. Старинный дом времен Людовика XV, с пристройками и садом, понравился Флоберу, тем более что здесь, как уверяли, бывал в свое время автор «Манон Леско». Приятно было сознавать, что в этих стенах, возможно, родились бессмертные строки прославленного романа аббата Прево о любви кавалера де Грие и легкомысленной Манон. Здесь прошла большая часть жизни Флобера. Конечно, он бывал, а то и жил в Париже, путешествовал, но неизменно возвращался сюда, на берег Сены, в свое любимое Круассе.

«Шекспир и Восток приводили его в экстаз», — скажет Анатоль Франс о Флобере. Шекспир — великий англичанин, как его называли, «эйвонский лебедь», всегда казался ему колоссом, в реальное существование которого трудно было поверить. Что же касается «вечного Востока», то смолоду Флобер упивался «восточным миражем». И когда представилась возможность воочию увидеть его города и людей, познакомиться с чудесами, загадками, обычаями и убедиться в их «подлинности», он с готовностью отправился путешествовать. Тем более что мать убеждала его в необходимости совершить такой вояж. Он посетил Египет, поднялся по Нилу и увидел знаменитые пороги у Фив, оттуда направился в Палестину, затем последовали Сирия, Персия, Кавказ, Турция и Греция.

В начале июля 1851 года, исколесив земли древних цивилизаций, Флобер вернулся домой. Вместе с восточными сувенирами он привез замыслы новых книг.

В Круассе за это время ничего не изменилось. Так же замкнуто текла жизнь обитателей дома. Старый садовник молча поливал цветы в саду. Кроме почтальона, редко кто посещал семейство Флоберов. Только Луи Буйле, старый друг; регулярно приезжал по субботам. Зато все увидели, что хозяин, вернувшись, сильно изменился. Лицо осунулось и сделалось кирпичным от загара, а брови стали рыжими, как у бывалого матроса. Он заметно полысел («где ты, обильная шевелюра моих восемнадцати лет, ниспадавшая на плечи…»). Возможно, от втирания в голову ртути — так в то время лечили сифилис, который Флобер подхватил в 1850 году. Он вообще ужасно страдал от ртутного отравления. У него был ожог правой руки, полученный в молодости и оставивший заметный след. Были и припадки эпилепсии. Но ничто так не угнетало его и не наносило моральную травму, как это ужасное заболевание. Оно же послужит в какой-то мере и причиной его смерти. Как последствие сифилиса у него произойдет внезапное обострение геморроя, лицо почернеет, и он потеряет сознание в десять часов тридцать минут утра 8 мая 1880 года. На следующий день наступит смерть.

Личная жизнь: любовь, занятия, привычки

Флобер никогда не был женат. Но и монахом его не назовешь. В молодости он пережил несколько сильных увлечений. Пылал юношеской неразделенной страстью к Элизе Шлезингер, жене музыкального издателя, в доме которого бывал. О своей безответной любви он расскажет в «Записках безумца». В этой же повести он, верный своему тогдашнему принципу писать о том, что лично пережил, вывел и другую свою знакомую тех лет, Гертруду Колльер — дочь британского атташе в Париже. И еще одна женщина, некая Эллали Фуко, оставит след в памяти молодого Флобера. Он встретил ее в Марселе, у них была недолгая связь. В романе «Ноябрь» госпожа Фуко предстанет в образе куртизанки, воспылавшей страстью к юному поэту и мечтателю.

Настоящая любовь настигла его в двадцать пять лет и продолжалась почти девять лет. Поэтесса Луиза Коле, богиня романтиков, как ее называли, крупная, белокурая южанка, была на тринадцать лет старше Флобера. Она и стала первой и, видимо, единственной любовью писателя. О том, что это была настоящая страсть, свидетельствуют его 275 писем к ней.

На протяжении всех лет, пока длились их отношения, Флобер буквально засыпает свою возлюбленную пылкими посланиями. Но это не только интимные признания. Щедро делится он в них своими эстетическими взглядами, размышляет, излагает творческие принципы. Их любовь, вначале подлинно возвышенная (во всяком случае, с его стороны), была озарена взаимными художественными интересами, сомыслием, согрета общим духовным климатом. Он учил свою возлюбленную, что кроме ночей существуют и дни. «И делают дни прекрасными излияния духа, общность идей, мечты о желанном». Понимала ли она его? Сознавала ли, что совместная жизнь не только в проявлении нежности? Казалось, да. Во всяком случае, испытывала удовлетворение оттого, что Флобер не похож на Других мужчин, и гордилась своей победой. Ее тщеславие требовало, чтобы все знали имя ее возлюбленного, самолюбие жаждало слов любви, восхвалений.

Встречаться им доводилось, прямо скажем, не часто.

Она жила в Париже, он — в Круассе. Их разделяло расстояние в несколько десятков километров. Иногда на две-три недели он приезжал в столицу. В Круассе Луиза не должна была появляться, пока жива его мать. Так решил Флобер, и ничто не могло заставить его отменить этот запрет. (Вдова доктора Клеофаса Флобера скончалась через пятнадцать лет после того, как писатель расстался с Луизой Коле.)

Что касается Луизы, то она не задумывалась, что будет потом, жила настоящим: «Один год, два, десять лет, какое мне дело? Все, что мы измеряем, проходит, у всего есть конец». Она торопилась, опасаясь, что ее могут забыть. Он успокаивал ее: «Ты знаешь, что такую, как ты, не покидают, слишком трогающая и глубокая у тебя натура». И, утешая, уверял, что он не из тех, в ком обладание убивает любовь, напротив, оно воспламеняет его.

Чаще всего они виделись в Манте — на полпути между Парижем и Руаном. Их так и называли — «любовники из Манта». Но и сами они посвятили городку, дававшему им приют, теплые слова признательности. «Там долгим поцелуем, за которым следовали бесчисленные другие, мы начали наш любовный праздник», — писала Луиза. Ничего иного, кроме праздника чувств, она не помнила. И в знак благодарности посылала Флоберу стихи о маленьком прелестном городке в долине Сены.

«Бедный Мант, как я его люблю», — восклицал, в свою очередь, Флобер.

Они бродили по его улочкам. Любовались фонтаном, украшенным скульптурами и арабесками. Навстречу осенний ветер гнал желтеющие листья. Шел дождь. И они спешили в укрытие — гостиницу «Отель де виль».

Незаметно бежали часы. Лишь удары колокола возвращали их на землю, напоминая о времени. Луиза даже описала его в стихах, этого возвестителя расставания, — прекрасный церковный колокол с ажурными, как кружево, рисунками.

Иногда Луиза забавлялась тем, что заполняла блокнот Гюстава стихами, созданными из его слов о ней самой.

Он действительно был королем, но королем литературы, как сказал о нем один современный автор, а она не кем иным, как фавориткой, которая хотела всем поведать о том, как они любили друг друга.

Просыпаясь утром в Круассе после недавнего свидания, он вновь мечтал о Луизе. И его охватывало отчаяние оттого, что он не скоро теперь увидит свою Музу. В жертву работе он приносил свою любовь. Она же, не желая ничего знать, требовала более частых свиданий, жаловалась, что он не любит ее, не думает о ней, совсем забросил. Называла его монстром, чудовищной личностью. Луиза возмущалась и готова была ревновать даже к той, которая всегда рядом с ним и которой он уделял все свое внимание, а ей дарил объедки со стола своих утех с этой ненавистной Бовари, о которой пишет роман. Луизе не терпелось, чтобы он поскорее закончил эту книгу о женщине, незримой тенью, как ей казалось, вставшей между ними.

В Манте при очередном свидании она выговаривала: «Долгое ожидание убило радость встречи». Чувствуя, что теряет ее, Флобер умоляет: «О, моя дорогая, печальная любовь, не покидай меня!» Но невольно снова заводит речь о самом для него главном: «Когда мы с тобой увидимся, я уже далеко шагну вперед — любовь достигнет апогея, сюжет развернется окончательно, и участь книги будет решена».

Между тем они стали замечать, что очередное свидание приносило лишь минутную радость. И все явственнее их дуэт переходил в дуэль. Луиза обвиняла его в бесчувственности и равнодушии, нежелании поступиться ради нее своей работой. Он объяснял, что ошибаются те, кто отождествляет любовь с физической близостью. Упрекая его, она «выпускала когти», попрекала тем, что он давал ей деньги, только когда она их просила. Хотя отнюдь не нуждалась и умела зарабатывать сама — вела отдел в журнале «Моды Парижа». Но себялюбивая Луиза не понимала, что в работе для Флобера заключалось и горе, и счастье. Злобная химера искусства сжигала его сердце, терзала душу. Луиза же совершала распространенную ошибку — ревновала к творчеству.

Так или иначе, пылкий, необузданный нрав и капризный характер Луизы привели к размолвке в 1854 году.

Спустя несколько лет госпожа Коле отомстила Флоберу. В своих романах «История солдата» и «Он» бывшая возлюбленная вывела его в образе равнодушного Леона, погубившего героиню своей бесчувственностью.

Что оставалось Флоберу после того, как произошел разрыв?

Только работа — ее он любил яростной и извращенной любовью, как аскет власяницу, раздирающую ему тело. С утра до ночи за столом он писал, переделывал фразы, исправлял, перечеркивал. Зато какое блаженство испытывал, удачно завершив главу или эпизод. Теперь можно было насладиться трубкой (в день, бывало, выкуривал до пятнадцати) и отправиться в сад, захватив написанное. Прохаживаясь по липовой аллее, он вслух читал рукопись, изумляя соседей громоподобными раскатами своего голоса. «Опять господин Флобер горланит», — удивлялись они. И действительно, он «горланил», напрягая голос, как бы проверяя декламацией звучность и ритм текста. Каждая страница словно вторично рождалась в раскатах его могучего баса. Окончив «сеанс», Флобер возвращался в дом обедать.

Наскоро проглотив еду, что всегда вызывало недовольство матушки, он спешил в кабинет, где оставил запутавшуюся в грехах Эмму Бовари. Десятилетняя его племянница прекрасно знала эту романтическую госпожу. Когда дядя Гюстав вставал из-за обеденного стола, он обычно говорил: «Что ж, пора вернуться к Бовари…»

Былое: случаи, курьезы, слухи

31 января 1857 года перед судом исправительной полиции предстал высокого роста господин с длинными усами, глубокими залысинами и покрытыми красными прожилками щеками. Обращал на себя внимание его шикарный костюм, сшитый у Вассера и Рубо, лучших столичных портных. Это был Флобер. Его привлекли к ответственности за вредное, безнравственное сочинение — роман «Госпожа Бовари». Точнее говоря, ему инкриминировали на основе закона от 17 мая 1819 года и 59-й и 60-й статей Уголовного кодекса оскорбление общественной морали, религии и добрых нравов. По сути, это было не что иное, как преследование за свободомыслие и наступление на свободу печати.

Прокурор призвал присяжных со всей строгостью отнестись к автору скабрезной книги, в которой описаны плотские похождения нимфоманки. У разгоряченного собственным воображением прокурора с уст срываются слова: «грязь и пошлость», «поэтизация адюльтера», «книга, дышащая похотью», «непристойные картины», «чудовищное смешение священного и сладострастного». Последние слова относились к эпизоду смерти героини, принявшей яд, в частности, к сцене соборования умирающей. Здесь пафос достиг высшей точки.

— Менее чем из двадцати строк состоит этот эпизод, но сколько в нем кощунства. Автору мало того, что он занимается апологией супружеской неверности и вводит в соблазн замужних женщин, он оскорбляет религию.

С торжественным видом прокурор зачитывает сцену соборования как главный аргумент своего обвинения.

— «Священник прочел «Да смилуется» и «Отпущение», обмакнул большой палец правой руки в миро и приступил к помазанию…» Нет, вы только послушайте, что пишет автор, — вскричал в ужасе прокурор: — «Он умастил ей сперва глаза, еще недавно столь жадные до всяческого земного великолепия; затем — ноздри, с упоением вдыхавшие теплый воздух и ароматы любви; затем — уста, откуда исходила ложь, вопли оскорбленной гордости и сладострастные стоны; затем — руки, получавшие наслаждение от нежных прикосновений, и, наконец, подошвы ног, которые так быстро бежали, когда она жаждала утолить свои желания, и которые никогда уже больше не пройдут по земле».

Кончив цитату, он тут же заодно обрушился и на всю реалистическую литературу, не потому, что она изображает страсти, но потому, что она делает это без удержу и без меры. «Искусство, лишенное правил, — не искусство. Оно подобно женщине, которая сбрасывает с себя все одежды…»

Наступила очередь защитника. Мэтр Сенар (в прошлом председатель Национального собрания и министр внутренних дел) поднялся со своего места. В успехе он не сомневался, хотя достигнуть его будет нелегко. Но он знает, как нанести удар.

Его речь длилась четыре часа. Опытный адвокат один за другим разбивал аргументы обвинения. Прежде всего он нарисовал портрет автора. Господин Постав Флобер — человек серьезного нрава, а отнюдь не тот, каким хотел его представить прокурор, надергавший из разных мест книги пятнадцать или двадцать строк, будто бы свидетельствующих о том, что автор тяготеет к сладострастным картинам. В «Госпоже Бовари», продолжает адвокат, описываются супружеские измены, но ведь они — источник непрестанных мук, сожалений и угрызений совести для героини. Что касается так называемых непристойностей, то адвокат предложил судьям заглянуть в книги Монтескье и Руссо, где легко обнаружить гораздо более вольные, нежели в романе господина Флобера. Стало быть, следует запретить и их.

Наконец, мэтр Сенар приступает к изложению своего главного аргумента, который должен начисто опровергнуть обвинение. Неожиданно для всех он извлек из кармана небольшую тоненькую книжечку и потряс ею.

— Послушайте, — торжествующе восклицает он, — послушайте, что говорит сама Церковь!

Флобер сразу узнал эту книжку: это был тот самый Требник, которым он пользовался для описания сцены соборования умирающей Эммы. Блестящий ход. Молодец дядюшка Сенар.

Прокурор явно растерян. Делая вид, что не замечает его замешательства, Сенар приводит цитаты, от которых доводы обвинения рассыпаются в прах. Получается, что описание соборования в романе является лишь смягченным воспроизведением того, что сказано в Требнике…

Через неделю 7 февраля суд вынес решение.

Председатель унылым голом зачитал:

— Принимая во внимание, что произведение, судя по всему, потребовало от писателя долгого и тщательного труда… что отмеченные отрывки, хотя и заслуживают всяческого порицания, занимают весьма небольшое место по сравнению с размерами произведения в Целом… принимая во внимание…

Флобер не слышал продолжения. Это был триумф адвоката. Но и победа его самого, Флобера. И полное поражение прокурора, которому, видимо, здорово влетело за провал судилища над книгой. (Впрочем, это не помешало тому же прокурору вскоре выступить обвинителем другого литератора — поэта Шарля Бодлера и его книги «Цветы зла». Впоследствии он благополучно занял пост министра внутренних дел.)

— В этих обстоятельствах, — продолжал председатель, — суд снимает с господина Флобера выдвинутые против него обвинения и освобождает от уплаты судебных издержек…

Такое решение означало отсутствие состава преступления и закрывало дело Флобера-Бовари.