Че Гевара. Последний романтик революции

Глава 5 МЕЧТЫ, ПРИНЦИПЫ, ИДЕИ

Читатель, видимо, помнит, что эту книгу предваряют слова Че Гевары о его пристрастии к мечтаниям. Да, он был Великий мечтатель, и мечты его были грандиозны. По крайней мере, так кажется нам, простым смертным.

О чем же мечтал наш герой, какие принципы отстаивал, — об этом пойдет речь в данной главе.

Кому приходилось общаться с Геварой, знали, по крайней мере, о его главной мечте — покончить на нашей планете с обездоленностью и угнетением простых людей. Об этом свидетельствует его приятельница Мирна Торрес.

Во время беседы с Че в Гаване в 1963 году она рассказала ему о своей сестре, которая никак не могла сделать выбор в университете между археологией и медициной. «Мой случай, — отреагировал Гевара. Потом мечтательно задумался и добавил: Но все же самое важное — это освобождение народов... Революция»[172].

Когда речь заходила о Революции с большой буквы, подлинной, бескорыстной, ничего общего не имеющей с государственными переворотами, с вульгарным захватом власти, призванной изменить не только условия жизни, но и самого человека, Мечтатель преображался, голос его становился звонким, глаза излучали какой-то неповторимый свет. Именно таким мне запомнился команданте во время беседы с вузовскими преподавателями из СССР.

Один из них, по-видимому, желая подтвердить слова Гевары (я далек от того, чтобы думать о других мотивах) о подлинной революции, вставил: «Как наша Октябрьская...» Че посмотрел на него, в глазах появилась его типичная лукавинка. «В основе своей — да...» Потом помолчал и совсем серьезно добавил: «Не подталкивайте меня к неделикатной критике друзей!»

Параллельно с указанными выше взглядами на революционную трансформацию общества Гевара обращал внимание на деятельную сторону, что нашло выражение в его лозунге — «делать революцию». И меньше всего правды было в утверждениях тех, кто увидел в этих словах призыв к ничем необоснованной, надуманной активности или тем более к навязыванию другим «экспорта» революции. При этом он призывал не смешивать данный вопрос с правом Кубы на сотрудничество и поддержку революционных сил континента.

Будучи весьма начитанным и подготовленным политологом (хотя и на основе самообразования), он был далек от игнорирования объективных и субъективных условий революционного процесса. (Прим. авт.: Мне доводилось не раз беседовать по этим вопросам с геваровскими оппонентами, в том числе и из числа латиноамериканских коммунистов[173], которые критиковали его за подобное игнорирование, которое якобы было ему присуще. При этом они ссылались на тезис Че о «партизанском очаге», призванном разжечь пожар освободительной борьбы.) Сам же Гевара рассуждал о таком своеобразном «стартере» не вообще, а в условиях наиболее отсталых стран «третьего мира». Более того, он и не думал абсолютизировать идею о «партизанском очаге». В книге «Партизанская война» он писал, что «одного импульса партизанского очага недостаточно для создания всех необходимых условий для революции... Нужно еще наличие определенных экономических, социальных, политических и идеологических предпосылок, определяемых путем комплексного анализа конкретной ситуации»[174].

Вновь он возвращается к этому вопросу в статье «Куба: исключительный случай или авангард в борьбе с колониализмом?». В ней он опять выступает против абсолютизации партизанского (вооруженного) пути, равно как и упертого зацикливания на реформах и выборах[175].

Уже несколько лет спустя министр Гевара дал в Женеве интервью французскому журналисту Пьеру Симонович. Тот среди прочих вопросов поинтересовался:

— Может ли социалистическая революция в Латинской Америке победить, развиваясь парламентским путем?

— В принципе нет, — ответил Гевара, — разве что в одной или двух странах. Генеральная линия на континенте — это вооруженный путь: его навязывают империалисты и их марионетки»[176].

Гевара хорошо видел явное перерождение многих лидеров левых партий в Латинской Америке, пытающихся оправдать (в течение долгих десятилетий!) свое приспособленчество и леность.

И кажется поэтому вполне закономерной та серьезная критика в адрес латиноамериканских левых, которая прозвучала с трибуны так называемой Триконтинентальной конференции (Гавана, 1966 г.). Она проходила в отсутствие Че, но была созвучна его идеям. В подтверждение тому на сцене висел огромный портрет Гевары и транспарант с его словами: «Долг каждого революционера — делать Революцию».

Тем более неприязненным было отношение кубинцев к разного рода отступникам. Бывший коммунист из Боливии Оскар Самора тоже пожаловал на конференцию. Он полагал, видимо, что в Гаване не знают о его предательском поведении (пообещал, а потом выступил против участия боливийцев в отряде Че). Самора был страшно удивлен, когда его изолировали в отеле, не пустив на конференцию, а затем выслали с Кубы. А в выступлении Фиделя Кастро, как будто адресованном таким, как Самора, прозвучали слова:

«Повсюду на континенте имеются те, которые, ссылаясь на марксизм-ленинизм, соглашаются с подчинением драконовским порядкам, навязанным империализмом»[177]. И как бы перекликаясь с ним, его соратник Че писал: «Маркс-революционер (а не ученый, порою оказывавшийся со своими трудами и предсказаниями вне исторических реалий)[178], попав в аналогичную ситуацию (в которой находились латиноамериканские левые. — Ю.Г.), боролся бы»[179].

То, что Гевара не был сторонником легковесных обобщений, свидетельствуют и его мысли о победившей Кубинской революции. Наиболее наглядно это проявилось в его эссе «Куба и Латинская Америка» (1961 г.) В нем он прямо указывает на особые условия, сложившиеся в этой стране накануне революции: «Североамериканский империализм был дезориентирован и так и не смог взвесить возможные последствия Кубинской революции. Монополии принялись размышлять о том, кем заменить Батисту (они знали, что народ был им недоволен), как привести к власти новых, верных им «парней»... Они косо смотрели на нас, но нас не боялись»[180].

Конечно, не последней причиной такой политической «аберрации», или искажения рассматриваемых предметов, были поведение и заявления лидеров этой революции, не отличавшиеся на первых порах особой левизной (по крайней мере, до начала агрессивного реагирования правящих кругов США на кубинские преобразования). Сегодня мало уже кто помнит о словах Ф. Кастро, произнесенных в 1959 году в Ассоциации журналистов Нью-Йорка, о том, что революция на Кубе «не красная, а цвета зеленых оливок» (как цвет униформы в Повстанческой армии. — Ю.Г.).

Гевара говорит в упомянутом эссе и о другой особенности кубинского революционного процесса:

«Значительная часть буржуазии положительно воспринимала революционную войну против тирании... Заняли нейтральные позиции в отношении повстанцев даже отдельные латифундисты»[181]. (Прим. авт.: Справедливости ради, надо отметить, что Ф. Кастро, хотя и косвенно, «скорректировал» в своем выступлении на Триконтинентальной конференции указанные выше оценки Гевары о роли буржуазии)[182].

Наряду с этим Че призывает в упомянутой работе выработать правильное отношение к отступникам от революционной совести и морали, к явным и открытым изменникам. Весьма самокритично он говорит об ошибке революции, слишком терпимо относившейся к подобной публике. «Вы нас многому научили, — скажет он им всем. — Большое спасибо»[183].

Анализируя перипетии Кубинской революции, Гевара-теоретик не может игнорировать основные положения марксистской теории (с рядом работ ее «классиков» он познакомился еще в молодые годы). Но он не бездумный ее фанат или начетчик. Поэтому он заявляет:

«С появлением этой теории были открыты многие основные истины... На Кубе марксистские положения проявляются в революционных событиях, независимо от того, знакомы ли с ними (или глубоко усвоили их теоретически) лидеры Кубинской революции»[184]. И как бы разъясняя эту свою мысль, Че отмечает, что кубинские революционеры «не были теоретиками, но и не являлись невеждами в вопросах великих общественных феноменов, а также в отношении законов, которые их определяют»[185].

Со свойственной ему прямотой и без тени идолопоклонства он пишет:

«Мы, латиноамериканцы, можем не согласиться с Марксом в его интерпретации роли Боливара или с его и Энгельса анализом положения мексиканцев, тем более что оба ссылаются при этом на некоторые расовые теории и положения, неприемлемые сегодня»[186]. Но главное в словах Гевары, на наш взгляд, следует дальше: «Эти мелкие ошибки лишь показывают, что эти великие люди — тоже люди и могут ошибаться»[187].

Нужно сказать, что при всей своей мечтательности Гевара старается избегать разглагольствований о разного рода утопических «измах» и конструкциях, предпочитая практические дела на благо народа (быть может в этом сказывалась натура врача). В тех случаях, когда его вынуждают обстоятельства (беседы с бойцами, крестьянами, задававшими соответствующие вопросы), он говорит общие фразы о «совершенном обществе», «царстве свободы», «всеобщем мире» — словом, как иронизирует один из его биографов Хосе Декамилли, — «Алисия в стране чудес»[188].

Особое место в трудах Э. Гевары по революционной тематике занимает вопрос о путях и методах борьбы. Читатель, видимо, помнит, как отреагировал молодой Эрнесто на утопическую мечту своего друга Миаля о создании демократического общества посредством вовлечения в избирательную кампанию индейских масс. «Ты с ума сошел, Миаль, кто же отдаст власть без единого выстрела!» — сказал тогда студент Гевара. Возникает законный вопрос: откуда это у Эрнесто — такое уважение к «товарищу маузеру»?

Начнем с генетики. У латиноамериканского мужчины любовь к оружию почти на генетическом уровне. Всего несколько десятилетий назад, особенно в сельской местности, трудно было представить себе «мужика» без оружия, хотя бы с «мачете» (тесак. — Ю.Г.) в ножнах на боку, как у кубинского гуахиро (Прим. авт.: У мексиканцев есть шутка. На сельских танцах один «мачо» просит другого показать ему, которая из танцующих — его сестра. Тот стреляет: «Та, что упала...»)

Указанный феномен связан с постоянной политической борьбой на континенте, которая началась с приходом туда испанского завоевателя и не затихает по сей день. Даже в странах Андской зоны высокого сейсмического напряжения землетрясения случаются реже, чем государственные перевороты. С детства каждый латиноамериканец воочию убеждается, что власть можно отобрать только силой оружия. А чего можно добиться без власти? Заниматься уговорами, чтобы покончили (кто?!) с бедностью, иностранной зависимостью, отсутствием прав и свобод у простых людей?

Поэтому честный человек, даже с гуманной профессией врача, мечтающий положить конец указанным бедствиям континента, по большому счету, может рассчитывать только на оружие.

Приблизительно так рассуждал молодой медик из Аргентины. Именно поэтому, а не в силу якобы свойственного ему авантюризма и «тильуленшпигельства» (вспомните, как он перевязывал раненых батистовцев после боя!) он становится убежденным сторонником вооруженного пути в борьбе за коренные изменения жизни в странах «третьего мира», в первую очередь — в Латинской Америке.

Но и здесь Гевара — не упертый догматик: он не исключает, что революционные изменения, повторим, могут произойти «мирным путем, даже через выборы... хотя такая возможность — маловероятна»[189].

Весьма показательна в этом отношении следующая история, имевшая место во время пребывания Эрнесто Гевары в Нью-Йорке, куда он прибыл для участия в сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Знакомая кубинка, проживающая в Штатах, предложила ему организовать в доме семьи Рокфеллеров (она была их дальней родственницей) вечер, чтобы побеседовать с «леваками» — отпрысками упомянутого семейства. Во время раута один из них поинтересовался: «Каким образом американские студенты могли бы посоревноваться с Кастро и организовать в США партизанское выступление?» Гости замерли. Наступила полная тишина. Гевара невозмутимо улыбнулся и громко объяснил ко всеобщему удовлетворению:

— Видите ли, молодой человек, здесь ситуация иная. Не думаю, что Северная Америка может стать сценой для успешного развертывания действий такого рода...[190].

(Прим. авт.: В течение долгого периода моих латиноамериканистских «штудий» мне довелось не раз быть свидетелем ошибочной интерпретации действительных намерений и взглядов Эрнесто Гевары, в том числе и по рассмотренному выше вопросу. К сожалению, это зачастую объяснялось догматически-безоговорочной поддержкой КПСС политики «братских» партий Латинской Америки.)

Коль скоро мы заговорили о латиноамериканском комдвижении, посмотрим, каковы были отношения у Гевары с компартиями стран континента. Выше этот вопрос уже частично затрагивался, когда мы рассказывали о событиях в Гватемале и о Повстанческой войне на Кубе. Продолжим эту тему.

Кстати, о Гватемале. Резко критикуя позиции, занятые руководством гватемальских коммунистов, Гевара, приехав в Мехико, тем не менее, делает следующую пометку в своем дневнике: «Только коммунисты в этой стране сохранили веру в победу народа... и думаю, что за это они достойны уважения... Рано или поздно я вступлю в компартию»[191].

Но велико было (в который раз!) разочарование Че в идейных соратниках в Боливии. Об этом мы подробно расскажем в «боливийской» главе. Об отношениях кубинских повстанцев и руководства Народно-социалистической партии (коммунистов. — Ю.Г.) уже говорилось выше. (Прим. авт.: В 1971 году я сопровождал в поездке по Советскому Союзу одного из основателей этой партии, ставшего после победы революции видным руководителем в правительстве Кубы, — Бласа Рока. С явным сожалением (если не сказать раскаянием) он говорил о серьезной ошибке его партии во время Повстанческой войны. «Мы, — отмечал Рока, — считали Фиделя авантюристом с хорошими намерениями, тактика которого обречена на поражение».) Примерно в таком же тоне писал об этом аргентинский публицист левого толка Уго Гамбини, имевший много встреч и бесед в Гаване[192].

Не способствовала повышению авторитета НСП у руководителей Повстанческой армии, в том числе и у Гевары, фракционная (по существу контрреволюционная) деятельность группы коммунистов во главе с Анибалом Эскаланте. Теперь, после победы повстанцев, они претендовали на главную роль (а если сказать прямее, — на ключевые должности) на новой Кубе. В реализации своих планов они не гнушались никакими методами: сталкивали между собой кубинских руководителей, выставляли последних в невыгодном свете в Москве, пытались втянуть в свою фракционную деятельность отдельных советских дипломатов и журналистов.

Одним словом, кристально честному аргентинскому борцу подобные деяния не позволяли рассматривать указанную партию как «ум, совесть и честь» эпохи.

Тесно примыкают к этим вопросам личные ощущения Эрнесто: кем он себя чувствовал сам? Насколько испытывал на себе влияние марксистского учения? Здесь мы тоже наблюдаем определенную эволюцию. Например, в октябре 1960 года он говорит в интервью журналистке из журнала «Лук» (США) Лауре Бергкист:

«Нет, я не ортодоксальный марксист: предпочитаю определять себя как революционного прагматика. Мне нравится анализировать факты по мере их появления. Я не сторонник жестких схем»[193].

Приблизительно в таком же ключе отвечал он на аналогичный вопрос и делегатов Первого конгресса молодежи Латинской Америки (август 1960 г.):

«Что касается вопроса, марксисты ли мы или считаем себя таковыми, могу сказать следующее. Если человек много раз падает с дерева, делает в этой связи выводы и основывается на них в дальнейшем, он может рассматривать себя в качестве ученика Ньютона.

Если наши заключения, связанные с нашей ситуацией, — марксистские, значит, в этом смысле можно назвать нас марксистами». И добавляет: «Наша революция с помощью собственных методов открыла пути, указанные Марксом»[194]. (Прим. авт.: По существу, это была первая идеологическая характеристика Кубинской революции. Потребовалось это сделать, и Че взял на себя эту миссию. В то время Фидель лежал в госпитале с воспалением легких, а Рауль Кастро находился в СССР.)

Подобные заявления вряд ли можно интерпретировать как результат политических колебаний и тем более беспринципности, как это пытается представить уже знакомый читателю американский журналист Мэтью (он брал интервью у Фиделя и Че в Сьерра-Маэстре):

«Действия Гевары не нужно воспринимать как действия в рамках (могу только согласиться с понятием «в рамках», которые, равно как и другие табу, Че всегда отвергал. — Ю.Г.) коммунистической доктрины... Если бы обстоятельства поменялись, он без эмоциональных или интеллектуальных проблем вступил бы в полемику с коммунистами»[195]. (Бесспорно, если бы они ошибались или выступили против его убеждений, как это уже было показано выше. — Ю.Г.). Насколько Э. Гевара был противником всякого рода догм, свидетельствует и письмо ему от его друга, аргентинского марксиста Фернандо Барриля, который писал:

«Испытываю чувство энтузиазма в связи с числом догм, которые она (Кубинская революция. — Ю.Г.) опровергла уже только своим триумфом. Понимаю, насколько этому рад и ты...»[196].

Тем более бесплодными были усилия тех, кто пытался (к сожалению, и до сих пор) возвести непреодолимую стену между подлинными коммунистами и Че Геварой. Наилучшим подтверждением этому является не только его членство в новой Коммунистической партии Кубы и избрание в ее директивные органы (вместе с Фиделем и другими соратниками), но и его взгляды. Особенно по проблемам воспитания человека будущего.

Какими же качествами он наделял этого человека? Что делал для того, чтобы воспитать себя и других, особенно молодежь, в соответствующем духе, в духе, как он говорил, «новой морали»? Чтобы ответить на эти вопросы, мы кратко остановимся на высказываниях, выступлениях Эрнесто Гевары, а также на воспоминаниях тех, кто хорошо его знал.

Не будет ошибкой утверждать, что для него главным в любом человеке (тем более в Человеке будущего) должно быть сострадание к болям и невзгодам обездоленных, умение видеть их страдания, искреннее желание помочь им избавиться от таких проблем. Сам он тоже не проходит мимо них бездушным наблюдателем:

«До каких пор будет продолжаться такой порядок вещей, основанный на абсурдном кастовом принципе!» — восклицает Эрнесто в юношеском дневнике. И добавляет: «Я знаю, что когда великая всевышняя сила разделит человечество всего на две враждующие половины, я буду с народом»[197].

Более простым языком Гевара общается с молодежью. На нее обращает свой взгляд, когда говорит о человеке будущего. По его мнению, она должна быть в авангарде общественного развития и за каждое полезное дело браться не задумываясь и весело (но не легкомысленно, — уточняет Че)[198]. (Прим. авт.: Мне понятен подтекст такого уточнения. Пусть он станет понятен и читателю. Дело в том, что тогда в руководстве только что созданной Ассоциации молодых повстанцев (АМП) — приблизительный аналог ВЛКСМ — было принято решение сопровождать любую молодежную акцию пением слогана весьма сомнительного, псевдореволюционного содержания:

В беседе с руководителем Ассоциации Д. Иглесиас Че, считавшийся одним из основателей и негласным наставником АМП, сказал ему, что весело — это хорошо, но «не надо смешивать политическую организацию молодежи с цирком». Об этом мне рассказывал сам Иглесиас.)

Подобное замечание отнюдь не означало какого-либо снобизма или интеллигентского пуританства. При случае Че обожал вставить в разговор или в письмо крепкое словечко. Например, тем же молодым руководителям, решившим устроить праздник-чествование для Гевары за его вклад в дело организации Народной милиции, команданте писал:

«Мне кажется, друзья, что вы не понимаете того, что я пишу и повторяю в своих выступлениях: нам нужны сегодня не чествования, а работа. И чтобы ответить вам помягче, я скажу по-французски, что всякие почести — это «са meumerde» (по-русски — «дерьмо». — Ю.Г.)»[199].

Для Эрнесто Гевары было исключительно важным в деле воспитания нового человека показать, что революционер это не личность на ходулях, не запрограммированная машина, а живое и думающее существо, «способное с позиций наивысшего товарищества ощущать слитность с трудящимися, заботу о семье, своих детях, содрогаться перед лицом несправедливости, совершаемой в любом уголке мира»[200]. По его мнению, важно было также показывать конкретное превосходство нового общества.

При этом Че был далек от легковесных представлений о созидании такого общества. Он не устает подчеркивать в своих многочисленных контактах с трудящимися, что это — тяжкий, напряженный труд, требующий полной самоотдачи и даже жертв. Вот почему для него звучит полным диссонансом идея опоры на материальные стимулы, получившая широкое распространение в государствах так называемого социалистического лагеря, в том числе — в СССР. Одновременно он даже критикует «чрезмерные» попытки сочетания материальных и моральных стимулов, предпринимавшиеся в указанных странах. Спустя 10 лет после смерти легендарного соратника Ф. Кастро призвал вновь поставить вопрос о стимулах. «Было бы ошибкой думать, что социализм можно построить с помощью материальных стимулов», — отметил он[201]. Логика рассуждений Че предельно понятна и ясна: коль скоро новое общество должно быть, по определению, обществом высокой морали, как можно созидать его, идя иными путями (пусть даже временно), нежели утверждение такой морали. Не производство любой ценой; необходимость производить не только товары, но и самого нового производителя», — настаивает Гевара[202].

(Прим. авт.: Время показало правоту геваровских постулатов как в отношении нашей страны (СССР), так и самой Кубы. На Острове, не без влияния советских советников, стали отходить от некоторых принципов Че. Правда, на Кубе, по крайней мере, при жизни Гевары, хотя бы не нарушался другой его принцип — руководители партии и страны должны быть примером во всем для народа, жить в тех же условиях, что и трудящиеся. Я помню, какую нужду, наравне со всеми кубинцами, в те годы испытывали в продуктах и бытовых мелочах даже министры правительства, как по выходным шли они вместе с Че в первых рядах добровольцев — рубщиков сахарного тростника!).

Эрнесто Гевара считал указанный выше принцип определяющим, особенно в странах с неразвитыми демократическими традициями, где население многие десятилетия, как в Латинской Америке, воспитывалось на идеях «каудилизма» (каудильо — предводитель. — Ю.Г.) или «касикизма» (касик — вождь племени. — Ю.Г.). Поэтому он призывает руководителей проявлять «скромность, простоту и правдолюбие; не считать себя единственными обладателями истины; постоянно учиться и правильно воспринимать критику: правда не бывает плохой. Не соблюдающего всего этого руководителя надо просто прогонять»[203].

Именно в слаборазвитых странах, настаивает Че, их будущее не должно быть лишь плодом исполнения экономических императивов, соблюдения объективных факторов существующей реальности. И добавляет, что, как нигде, там особую роль приобретают факторы субъективные, как нигде, борьба там должна вестись не только с нищетой, но и с привычным для старого общества сознанием[204].

Отсюда его высокие требования к руководителям. Правда, Гевара оставляет «за скобками» пример руководителя в столь важном деле, как добровольный труд, пропаганде которого он уделял столько внимания. Думается, что это не случайная «забывчивость». В силу своей исключительной скромности он не любил «педалировать» тему «руководитель на субботнике», видимо, боясь быть неправильно понятым.

Тем не менее, хочется остановиться на его участии в добровольном труде особо. Выше уже рассказывалось о том изнуряющем недуге, которым страдал Че, — об астме. Не проходило и полчаса, чтобы Гевара не применил свой ингалятор (иначе — удушье и сильный кашель). Но это не мешало ему почти каждое воскресенье выезжать на уборку сахарного тростника или ехать в порт, чтобы вместе с докерами разгружать стоявшие в Гаванском порту сухогрузы. (Прим. авт.: Я рассказал об этом советскому профессору-медику, работавшему в Гаване. Пораженный, он только кратко заключил: «Он — самоубийца!»)

При вручении Геваре профсоюзной медали «Ударник добровольного труда» (помните, он подарил ее старшей дочке за отличную учебу?), он смущенно сказал журналистам, что это — «недоразумение», так как руководители должны без всяких поощрений показывать пример во всем. А нам остается только попросить читателя внимательно вглядеться в те фотоснимки, помещенные в этой книге, на которых Че Гевара заснят на субботниках(!)

Значительно более «либеральным» был он в этих вопросах, когда речь шла о рядовых тружениках. Гевара отдавал себе отчет, насколько новой и непривычной являлась идея добровольного труда, высокой общественной сознательности в кубинских условиях. Поэтому, выступая поборником этих идей, он был против искусственного форсирования в деле их реализации, тем более репрессалий к тем, кто их еще не воспринимал. Услышав жалобу директора одного предприятия по поводу неудавшихся попыток проведения воскресника, Че спокойно говорит: «Там, где не получается, проводить не надо: значит, не созрели условия...»[205].

Еще одним примером взвешенного и тактичного отношения Гевары к воплощению идей созидания нового общества может служить его позиция в вопросах религии.

Страны Латинской Америки представляют собой важнейшую зону распространения и влияния католичества. Роль католической религии в этих странах весьма заметна. Вместе с тем было бы неправильным считать, что церковь занимает особо важную роль в жизни латиноамериканцев, тем более — в больших городах. Особенно это касается интеллигенции и молодежи.

В семье Гевары детей крестили, но на этом вся католическая обрядовость и заканчивалась: Эрнесто никто не водил и церковь, не ходил он туда и сам, когда вырос, равно как и его родители. Если к этому добавить изучение будущим врачом естественных наук, как правило, полемизирующих с религиозными догматами, то картина будет вполне ясной — Че не был глубоко верующим человеком.

Но означало ли это сколь-либо нетерпимое отношение к религии, тем более к религиозным людям у самого Эрнесто? Отнюдь нет. Скорее, мы видим уважительное отношение к их чувствам, понимание причин религиозности. Об этом, в частности, свидетельствует инициатива Че учредить в Повстанческой армии должность капеллана и приглашение на нее демократически настроенного кубинского священника Сардиньяса. Последний осуществлял служение не только среди повстанцев, подавляющее большинство из которых были верующими крестьянами, но и оказывал соответствующие услуги (и только бесплатно!) местному населению в зоне дислокации партизан. Например, он крестил детей, в том числе и тех, чьим «падрино» (крестным отцом. — Ю.Г.) по просьбе родителей зачастую становился сам Че.

В воспоминаниях крестьянки Чаны, о которой говорилось выше, сохранилась такая история. Перед уходом в город Чана высказала Геваре свою озабоченность, — прилетят батистовские самолеты и разбомбят ее дом. Команданте (у которого не было никаких икон), чтобы успокоить верующую женщину, обещает ей в ее отсутствие укрепить над входом в ее жилище «образ одного святого». Это был портрет кубинского освободителя и поэта Хосе Марти. Дом был цел. Возвратившись, довольная Чана долго еще молилась на портрет...

И не случайно спустя некоторое время Чана заводит с командиром следующий разговор:

Чана: Команданте, вы веруете в Бога?

Гевара: Видишь ли, Чана, я не могу быть верующим, так как я — коммунист...

Чана (за свою жизнь слышавшая только страшные вещи о коммунистах, вскакивает и, крестясь, убеждает собеседника): Нет, нет, упаси Мадонна... Вы не можете быть коммунистом, потому что... (крестьянка на секунду задумалась), потому что вы — очень добрый человек...[206]

Че долго смеялся, а потом доступно стал объяснять пожилой женщине ее заблуждения.

Позволяет лучше понять мечты «героического партизана», его взгляды и эпистолярное наследие Эрнесто Гевары. Нужно сказать, что в силу своей природной организованности и неповторимого уважения к людям Че не оставлял без ответа ни одного письма к нему, да и сам, несмотря на вечный «цейтнот», любил писать, особенно близким и родным. Он говорил, что письма предоставляют больше свободы для высказываний. И действительно, у него они лишены какой-либо натянутости, написаны легким слогом и полны креольского юмора.

Чего стоит хотя бы его маленькая записка работникам кубинской фабрики грампластинок, приславшим ему, министру промышленности, образцы своей продукции:

«...Что касается выбранной музыки, я не вправе высказывать даже самое незначительное мнение, ибо мое невежество в этой области — на все 273 градуса из 360»[207].

В таком же ключе, хотя уже с более высокой требовательностью, обращается он к директору психиатрического госпиталя в Гаване, приславшему Че как врачу номер специализированного журнала, издаваемого тиражом свыше 6000 экземпляров:

«Как можно выпускать специальный журнал таким тиражом, если на Кубе нет стольких врачей (не говоря уже о психиатрах. — Ю.Г.). Это сомнение ведет меня к «невроэкономическому» психозу: я думаю, может быть крысы используют журнал для повышения своих психотерапевтических знаний и наполнения желудков, а может быть под подушкой каждого пациента госпиталя лежит по экземпляру (?!).

В любом случае 3 тысячи экземпляров — излишни, прошу тебя об этом подумать. Если всерьез, то журнал — хороший, поверь мне, ведь «чокнутые» на науке всегда говорят правду»[208].

Но Гевара умеет соразмерять юмор и креольский стиль с содержанием своих писем. Среди них много деловых писем Фиделю, начиная от коллективного, написанного, по словам самого Че, «по-детски и которое не произвело на Кастро никакого впечатления», и кончая его прощальным письмом перед отъездом с Кубы. Содержание последнего (в сжатом изложении) приводилось в предыдущей главе, а другое, упомянутое выше, читайте:

«Товарищ майор Фидель Кастро!

Офицеры и весь личный состав Повстанческой армии, понимая сложившуюся обстановку и вытекающие из нее требования, хотят выразить чувство признательности, которое испытывают к Вам бойцы за Вашу помощь в руководстве боем и Ваше непосредственное участие в боевых действиях.

Мы просим Вас не подвергать без нужды риску свою жизнь (Фидель подчас, по словам того же Че, «рисковал больше, чем этого требовала необходимость». — Ю.Г.) и тем самым не ставить под угрозу тот успех, который был нами достигнут в результате вооруженной борьбы и который мы должны закрепить победой революции... Когда мы пишем это письмо, нами движет заслуженное чувство любви и уважения к Вам, чувство любви к родине, к нашему делу, к нашим идеалам.

Вы без всякого чувства самомнения должны понять ту ответственность, которая лежит на Ваших плечах, и те чаяния и надежды, которые возлагают на Вас вчерашнее, сегодняшнее и завтрашнее поколения. Сознавая все это, Вы должны учесть нашу просьбу, которая носит характер приказа. Может быть, это сказано слишком смело и повелительно, но мы делаем это ради Кубы и во имя Кубы, мы ждем от Вас еще большего самопожертвования.

Ваши братья по борьбе и идеалам. Сьерра-Маэстра, 19.2.1958 г.»[209]

Чувством товарищеской заботы проникнуто письмо Че и к другому его соратнику — майору Камило Сьенфуэгосу:

«Меня радует, что Фидель поставил тебя во главе Военной школы, ибо тем самым мы сможем получить в будущем превосходных солдат. Но меня не порадовало твое намерение приехать в мой отряд (на передовую. — Ю.Г.), ибо, хотя ты и играешь наиважнейшую роль в сражениях, и мы продолжаем нуждаться в тебе, еще больше ты будешь нужен Кубе, когда окончится война. Поэтому очень хорошо поступает наш Гигант (Фидель — Ю.Г.), оберегая тебя»[210]. (Прим. авт.: Камило Сьенфуэгос вскоре после победы революции летал на небольшой авиетке в провинцию Эскамбрай, где руководил подавлением восстания контрреволюционеров. На обратном пути, находясь над морем, самолет попал в сильную грозу. Связь с ним была прервана. Аппарат не был обнаружен. Каждый год в этот день гаванцы бросают с набережной Малекон в море букеты цветов, чтя память одного из революционных героев.)

Небольшая записка другу Миалю, в которой спрашивает его, откуда тот взял, что Че думает ехать освобождать народ Доминиканской Республики, и добавляет: «Ты ссылаешься на то, что, дескать, я — освободитель. Нет, старина, по большому счету, «освободителей» не бывает: себя освобождают сами народы... Другое дело, что я мечтаю освободить все бесправные народы. Мои мечты не знают географических границ. Мне нравится мечтать. И я не перестану мечтать об этом, пока мои мечты не остановит пуля...»[211].

Однажды Геваре написала испанская гражданка Мария Гевара. Она спрашивала у него, не родственники ли они с ним. И даже на такое письмо ответил команданте, ставший министром. Он писал:

«По правде сказать, не знаю, из какой части Испании родом мои далекие предки... Не думаю, что мы с вами — близкие родственники, но (это был бы не Че, если бы завершил письмо иначе. — Ю.Г.) если вы способны содрогнуться и возмутиться каждый раз, когда в мире творится несправедливость, то мы с вами — товарищи, что гораздо важнее»[212].

Тем более он не оставляет без внимания старых знакомых, земляков. Перед поездкой в Венгрию Гевара узнает, что там проживает его приятель детства Фернандо Барриль. Приехав в Будапешт, Че, несмотря на напряженную программу пребывания, ищет его, но, не найдя, оставляет у переводчицы-венгерки записку, в которой, в частности, говорилось:

«От астматика и индивидуалиста, которого ты знал, осталась только астма... Имею двоих (в то время. — Ю.Г.) детей, хотя продолжаю оставаться любителем авантюр, правда, теперь они преследуют справедливую цель. Шлет тебе братское объятие Че, таково сегодня мое имя»[213].

От внимательного читателя писем Гевары не может ускользнуть столь важная тема, как мораль человека нового общества. Еще гремят бои в Сьерра-Маэстре, он перевязывает и лечит раненых, но мысль его уже работает над упомянутой темой. Че затрагивает проблемы отношений людей между собой, с обществом. Кстати, не зацикливается на интересах последнего. Говорит, что коллективизм должен подразумевать не преобладание общественного, а сочетание личного и общественного начал[214]. Выступает противником индивидуализма. Особо непримирим Гевара к расхитителям общественной собственности. Уже после победы революции он отвечает на письмо матери одного из них:

«Сожалею, сеньора, что вынужден сказать вам об этом (и знаю, что мои слова причинят вам боль), но я не исполнил бы свой революционный долг, если бы не ответил именно так: ваш сын должен быть наказан, так как совершил больше преступление — посягнул на народную собственность...»[215]

Из заявлений, выступлений, писем Эрнесто Гевары постепенно складывался, так сказать, его идеологический «имидж». Это понимали и его соратники, и идейные противники. Мировая печать уже в первый постреволюционный год окрестила его «марксистским идеологом Кубы». 8 августа 1960 года американский журнал «Тайм» выходит с фото Гевары на первой обложке, сопровождаемым многозначительной подписью: «Че задумал полное разрушение старой экономической и политической системы»[216]. (Прим. авт.: Здесь сказалось слабое знакомство американцев с идеями кубинских повстанцев, ибо Фидель Кастро опубликовал свои подобные идеи в мексиканской прессе еще до отплытия «Гранмы».)

И снова хотелось бы вернуться к взглядам Че на роль лидера, руководителя, которую он считал наиболее трудной не только из-за большой ответственности, но в силу необходимости «соединять страстный дух с холодной головой и принимать решения, вызывающие внутреннюю боль, не дрогнув ни одним мускулом»[217].

Далеко не последним требованием, по мысли Гевары, является желание и готовность понять подчиненного человека, помочь ему разобраться в проблеме или поставленной задаче. И при этом — максимальная толерантность и выдержка. Все это, но возведенное в степень, если речь идет о молодежи, тем более о детях.

«Цементирующим веществом наших дел является молодежь. На нее мы возлагаем наши надежды и готовим ее, чтобы она могла бы подхватить наше знамя»[218], — повторял он не раз.

И все эти качества руководителя, считал Гевара, должны быть «замешаны» на исключительной скромности, примеры которой он подавал повсюду и всегда. Вот только некоторые из них.

«Действие» происходит в небольшом городке провинции Ориенте, в постреволюционные годы. Небольшая столовая, в которой накрыт шикарный стол. Ждут испанского гостя поэта Маркоса Ана, с которым должны там пообедать Эрнесто Гевара и его мать Селия. Министр Гевара интересуется, что приготовлено в столовой для постоянных посетителей, местных рабочих.

— Макароны с тушенкой, — отвечает директор столовой.

— К сожалению, гость приехать не сможет. Угощение отвезите ему в отель: он приедет туда позже. А нам с мамой, которая тоже не гость, как и и, дайте макароны с тушенкой, — распоряжается Че.

О скромности, непритязательности Че, его непоказном равнодушии к деньгам, имуществу на Кубе до сих пор ходят легенды. Лейтенант Повстанческой армии Эвелио Лаферте рассказывает, как, направляясь из Байямо в Гавану на самолете, президент Национального банка Гевара и его супруга были вынуждены из-за погоды вернуться в аэропорт вылета. Была поздняя ночь. Алеида попросила у пилота денег взаймы на гостиницу, так как у Че их никогда не было[219].

Уже после победы революции Гевару пригласили для чтения лекции в Гаванский университет. Профессор Э. Энтральго прислал ему письменное приглашение, в котором сообщал также (как это было принято в этом вузе), что за выступление будет переведена определенная сумма. Че ответил вежливым, но весьма резким письмом:

«Мы с вами, — писал он профессору, — стоим на диаметрально противоположных позициях в нашем понимании, каким должно быть поведение руководителя... Для меня непостижимо, чтобы партийному или государственному деятелю предлагалось денежное вознаграждение вообще за какую-либо работу. Что касается меня лично, то самым ценным из всех вознаграждений, полученных мною, является право принадлежать к кубинскому народу, которое я не сумел бы выразить в песо и сентаво»[220].

Быть может, кто-нибудь скажет: «Что за странный человек!» Но мне кажется, прав кубинский поэт Фернандо Ретамар, который писал, что «как раз «странности» Че — это один из важных мотивов нашей страсти по нему»[221].

Как-то на шоссе, управляя автомобилем, задевает старый велосипед одного старика. Старик сидит в кювете, поправляя руль.

Че (подходит к сидящему старику): Что у вас? Ушиблись?

Старик: это вы меня зацепили?

Че (вздыхает): К несчастью, я, извините меня...

Старик (узнав Гевару): Да что вы, какое же это несчастье? Я теперь всей деревне буду рассказывать, с кем я повстречался. Какое счастье, что я сегодня сел на свою развалюху... (Гевара вспоминал, что боялся, что старик начнет целовать его: он долго тряс его руку).

Че: Дайте мне ваше вело, я его отвезу в мастерскую.

Старик: Да вы что! Я этот велосипед буду показывать всей родне и рассказывать, как я познакомился с Че Геварой... (Коммент. авт.: Через некоторое время вся деревня собралась посмотреть новенький велосипед, присланный старику министром Геварой.)

И не удивительно, что люди тянулись к нему, как к чистому источнику родниковой воды.

Крестьянин Хоакин Посо из горного хутора в Сьерра-Маэстре сказал автору:

«При всей своей известности Че никогда не считал себя «важным». Сколько у нас таких, что, получив должность, надуваются, потому что не научились себя вести правильно... Команданте был и правда великим человеком, но себя таким не считал... Еще нам многому учиться у этого человека...»

А вот слова другого крестьянина, Симона Пенья, воевавшего под началом Че:

«Там, где командовал он (Гевара. — Ю.Г.), ни разу никто из солдат не подвел. Кто мог подвести с таким командиром?!» Ответ на такого рода вопрос даст друг Гевары (и тоже поэт!): «Этот Человек с большой буквы является нашей гордостью, но и нашим стыдом, так как каждое мгновение он напоминает, каким может быть человек, и какими мы все являемся»[222].

И, наконец, последнее. Эрнесто Гевара как будто родился на Кубе: настолько ему свойственна была шутка, веселая подначка, розыгрыш (или, как теперь сказали бы, — «прикол»). И это при том, что с легким, веселым нравом кубинцы аргентинцев считают «песадос» (занудами. — Ю.Г.). Это именно Че говорил про ленивых бойцов, выдумывавших несуществующие у них болячки, что у них «симулитис». А те всерьез повторяли это изобретенное Эрнесто слово.

Министр К. Р. Родригес вспоминал в беседе с журналистом: «Вместе с президентом Дортикосом мы возвращались после командировки в Гавану из Сантьяго. Наш самолет по каким-то причинам задерживался с вылетом. Оттуда же должен был вылететь на другом небольшом самолете Че, которым обычно он управлял сам.

Гевара предложил нам лететь с ним, но несколько осторожный Дортикос отказался, сказав, что большой лайнер долетит быстрее. И мы вскоре полетели. Но Че обогнал нас в пути минут на пятнадцать, быстро приземлился в Гаване и с помощью техников подкатил трап к нашему самолету. Когда мы появились на нем, посматривая на часы, Эрнесто серьезно заметил: «Что- то медленно вы передвигаетесь... Я уже два часа вас поджидаю!» А на мой вопрос, что он делает здесь, шутник Че сказал: «Вы же спешили, вот я и решил побыстрее подать вам трап...»[223].

Суммируя взгляды Эрнесто Гевары, его высказывания, мечты и повеление, можно сделать только такой вывод, какой сделал после его смерти Фидель Кастро:

«Я бы сказал, что это был такого типа человек, с которым трудно кого-нибудь сравнивать и которого практически невозможно превзойти!»[224].

На наш взгляд, крайне важно, что Эрнесто Че Гевара не только борец, но и созидатель в теории и практике строительства нового общества. Он аргументировал и разработал «последовательную и глубокую концепцию относительно действий революционеров в социалистическом строительстве»[225]. Это позволило Фиделю Кастро назвать его «человеком доктрины, человеком великих идей, способным выработать инструменты, принципы, которые, несомненно, являются существенными на пути созидания нового общества»[226].