Человек из телевизора

Глава 24

Черников ранним утром (проснувшись в шесть часов, пешком дойдя до вокзала) убыл на дизеле из Кишинева в город-герой Одессу.

Он задремал на жесткой скамейке, задвинувшись в угол, чтобы укрыться от солнца. Впрочем, окно было приспущено, и встречный ветер сквознячком наполнял вагон утренней свежестью. Вагон был полупустой, семнадцать человек, все ординарно — семья с двумя малолетними, потом пожилая пара с баулами — выйдут где-нибудь под Бендерами, несколько молодых ребят курсантов мореходки, одинокая девушка с учебником…

В Тирасполе его разбудили (скорее он сам проснулся или его привела в побудке не интуиция, а неусыпный уже встроенный в нем мозговой чип с контролером самозащиты). Черников приоткрыл глаза. Напротив, расположились двое парней. Один высокий, жилистый, длиннорукий. Другой невзрачный, маленький и худой. Оба одеты несуразно и не по размеру. Как будто бежали из зоны и оделись в чужое случайное. И потом от них исходила, какая-та напряженность и еще легкий запах алкоголя. На двоих у них была одна сумка, которую придерживал на коленях высокий парень. В сумке мог быть и автомат (новенький АК-74, а скорее всего старенький АКМ) или табельный ПМ с двумя запасными обоймами. Он почувствовал, как организм начал перестройку. Все рецепторы включились на полную мощь. Черников не любил только манипуляций с обонянием. Притормаживал, притормаживал этот самый древний и примитивный анализатор (эти заполонившие детективные сериалы «нюхачи» с торчащей из ноздри ваткой). Черников предпочитал опираться на могущество зрительных и слуховых ощущений. Он снова закрыл глаза, и дальше картинка достраивалась процессором, корректируясь по звуку и все-таки обонянию. Он как будто с закрытыми глазами продолжал спать, а на самом деле наблюдал за парнями. «И что меня теперь каждый раз будет дергать от всякого подозрения? Каждый раз по тревоге я буду превращаться в сверхчеловека?». Но уже прошла команда расслабиться — это не бежавшие заключенные, а срочники в самоволке (след от подворотничка, характер причесок, и снова все-таки анализ обоняния указывал на запах казармы, но не тюремной камеры — кажется, Мандельштам отмечал, что в еврейских домах пахнет иначе, чем в «арийских»). Но автомат в сумке никто не отменял, и Черников как бы случайно дернувшись, проснувшись, рукой уперся в эту чужую сумку, на ощупь определил две бутылки (скорее все-таки с пивом, а не с коктейлем Молотова).

Этот низенький невзрачный неприятный ушлепок все оглядывался на симпатичную девушку, сидевшую через проход, и уже когда въехали на территорию Украины, миновали Кучурган, пошел знакомиться с ней. «Куда едим? Как зовут?» Проходящий курсантик в тельняшке, только что курнувший в тамбуре, похлопал его по плечу:

— Отвали сухопутный. Чего пристал к девушке? — и получил хук в скулу от вскочившего спутника ушлепка. Черников удивился скорости реакции второго самовольщика, но уже нанес удар ногой в его голень. Боль в двуглавой икроножной мышце парализовала парня. Он свалился в проход и не мог встать, мычал…

Дальше они ехали молча, а напротив девушка вытирала платком кровь с губы курсантика.

Растерянный солдатик, который находился теперь под охраной Черникова от разъяренных друзей курсанта Херсонской мореходки, потом буркнул, что с «земелей» (сами из Чебоксар) бежали с губы из Красных казарм в Тирасполе, решили смотаться в Одессу, хоть искупаться, никогда не видели море.

Выехав в 6.50 из Кишинева, дизель прибыл в Одессу через три часа и десять минут. Здесь еще было все равно утро. Черников, зайдя с перрона в здание вокзала, стоял в кассовом зале в раздумье. Попытаться взять билет до Симферополя? Отправиться в аэропорт? И там с меньшей вероятностью попытаться улететь в тот же Симферополь? Но вот насчет расписания транспорта даже давно минувших лет поисковик был неплохо скормлен сохранившимися источниками. В голове стремительно при малейшим полунамеке возможного пожелания почти, как реакция родной клеточки мозга, а не скоростной супермегагерцовый всполох вычислительной машины, возникла информация обо всех прибытиях и отбытиях, прилетов и отлетов и даже отплытии в зоне транспортного узла Одессы на 1976 год. Да именно через два часа из порта отправлялась в Ялту «Комета» на подводных крыльях.

«За час я точно дойду пешком до морвокзала». Черников двинул к морю по чистеньким асфальтовым тротуарам старой двухэтажной Одессы. Минут через сорок он пересек невзрачную, но легендарную Деребисовскую, добрался до набережной с видом на Потемкинскую лестницу. Вспомнил Катаева или Бабеля: «На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду».

Билет на «Комету» стоил дороже билета на самолет, поэтому билеты были в наличии.

Поездка на скоростном судне с подводными крыльями не привнесла особых впечатлений. Пассажиры сидели взаперти в салоне. За окном безоглядная скучная гладь моря.

Была остановка в Евпатории… Пляжи здесь были песочные.

Черников некуда не торопился. Он как будто почувствовал, что живет в не каком-то, а в настоящем времени и наслаждался этим. 1976 год. Советский Союз. Сентябрь. Южное побережье Крыма. Кругом не пуганные отдыхающие граждане.

«Комета» прибыла в Ялту под вечер.

Еще предвечерняя Ялта. Конец рабочего дня. Сентябрь наполовину. Бархатное в бархатном. На набережной Черников купил два чебурека, выстоял очередь и снова вступил на палубу уже потрепанного каботажного катерка, чтобы плыть до Гурзуфа.

Это было прекрасное открытое плавание. Он сидел на задней палубе и смотрел, как за катером в кильватере кружили чайки, и пассажиры бросали им хлеб. Постепенно палуба опустела орошаемая брызгами, все спустились в салон. Черников и еще мальчик с отцом продолжали сидеть на мокрых скамейках задней палубы. Отец застегнул на мальчика куртку, и они продолжали кормить чаек. По левую руку чуть поодаль мимо проплывала Большая Ялта: Массандра, Отрадное, Никитский сад…

Еще через час катер причал в Гурзуфе. Черников последним выбрался с судна на пирс, и так же не торопясь, в замыкающих рядах, сошел с причала на набережную.

Он почувствовал остро голод (наверное, еще последствия выброса адреналина в поезде). Он сунулся в ближайшую пельменную, но отвратный вид жирных заводских пельмешек развернул его к выходу. Он добрался до продовольственного магазинчика, где купил кирпич серого хлеба и молоко. За углом Черников с нетерпением, как алкоголик выдавил крышку-фольгу, сделал сначала все-таки небольшой глоток (внутренне подавив всплывающую в сознании охранительную информацию — «титруемая кислотность, осмотическое давление» молока), потом глубоко отпил жирное молочное, и безобразно хищнически укусил буханку.

Да было где-то половина седьмого. В лагерях (того же Артека), в санаториях (например, в ближайшем именитой здравницы министерства обороны) в разгаре ужин. И в частном секторе, на арендованных площадях, в скопище заставленных кроватями комнат, сараев, сарайчиков и балконов тоже наступила оперативная пауза, и отдыхающие остывали после пляжа, строили планы на вечер.

Нужно ли было проделать такой долгий путь, чтобы встретиться с Ведерниковой? Но Черников не стыдился за свой поступок.

Он даже не озаботился до наступления темноты решить вопрос с ночевкой, попытаться снять какой-нибудь угол.

Он гулял по Набережной, (нашел скамейку, и сидел уже полчаса в ожидании «случайной» встречи с Ведерниковой).

Ближе к восьми Черников переместился с Набережной на пятак (центровое место Гурзуфа) и потом поднялся по Ленинградской и вернулся обратно вниз.

Непонятно как на этом настоящем пяточке разворачивались «Икарусы». Несколько бабок предлагали выходящим из автобуса снять комнату, а приехавшие под вечер охотно цеплялись за эти предложения, и радостно уводились старушками подальше от моря.

Черников запомнил мужчину, лет так за пятьдесят, который хотел снять только отдельную комнату или даже квартиру. На породистом лице затвердевшая маска-оскал — смесь безразличия и презрения. Нос с горбинкой и резкая сутуловатость делали его похожим на грозного царя Иоанна. И вообще он был прожжен, опытен (торговался, искал комнату только поближе к морю) и был похож на художника или режиссёра, который на несколько дней вырвался к морю и потом скоро улетит обратно, чтоб потом через несколько дней (после заседания худсовета) вернуться на юг. У него полно денег и мало времени, своя выпивка (бутылка армянского коньяка) в сумке-мессенджер рыжего цвета из лошадиной кожи. Ему только добраться до комнаты, снять проститутку в кафе, которая и не проститутка, потому что приехала из Свердловска за приключениями.

Ведерникова Лена и Алина Паскевич гуляли в сопровождении молодого человека Олега Карамышева, который второй уже день ухаживал за Алиной, но которому больше нравилась Лена, но которая была безнадежна по причине ее скорой свадьбы. Он был чуть постарше девчонок и подошел к ним на пляже, пристроившись на камнях возле их лежака. Он для начала попросил присмотреть за его одеждой и сандалиями, пока он пойдет купаться. Он был спортивен фигурист, но никому не рассказывал, что когда-то занимался балетом. Тяжелая травма ноги поменяла его судьбу. Он закончил торговый вуз и уже два года работал в секции спорттоваров, и пока мог помочь разве только с покупкой велика.

Черников увидел их на спуске у дома Коровина.

Он то ли растерялся, то ли специально промедлил, но первой его окликнула Ведерникова:

— Это вы Николай Петрович, вот так встреча!

— Добрый вечер Елена, простите, не помню отчества.

— Это так удивительно снова встретиться с вами. — с долей иронии продолжала Ведерникова.

— Даже самому обыкновенному человеку даровано одно чудо — это чудо неожиданной встречи. — ответил Черников.

— Алина, не узнаешь? Наш сосед в поезде первого января. Я же тебе рассказывала… Старичок в белых носочках.

— Блин и впрямь. Ну, ка повернитесь на свет. Так вы совсем юноша! Николай, если б я знала, что с нами в купе едет такой бодрый старичок…

— Олег. — подал голос и руку парень.

— Очень приятно.

— Давно вы в Гурзуфе? — спросил Олег.

— Только приехал, вернее приплыл.

— И еще не устроились? — спросила Лена.

— Как-нибудь переночую, а завтра уже сниму комнату.

— А где ваш багаж? — поинтересовалась Алина, она прижималась к Олегу.

— Я налегке, и не обременю ни вас, ни себя, если позволите прогуляться с вами.

— Мы сначала — по Набережной — махнула рукой Алина. Лена молчала, переваривала внезапное появление Черникова.

Солнце уже совсем спряталось за макушки гор. Какое-то время они все шли молча, и вокруг было много тоже гуляющих. Черников сбился смотреть на красивых и загорелых девушек. Шорты, шлепанцы и уже легкие свитера, загорелые ноги, загорелые лица со всех концов советской империи. Олег с Алиной ушли немного вперед, Черников, наконец, смог посмотреть на Ведерникову в упор, прямо в глаза.

— Вы специально приехали? — она смутилась, — Вы преследуете меня?

— Я запомнил, что вы с подругой собирались в Гурзуф и рискнул — может встречу?

— У меня жених, и это не обсуждается. Свадьба в декабре.

— Тогда мы просто случайно встретились и теперь гуляем по набережной.

— Все-таки вы странный.

— Пожалуй, это можно обсудить, но лучше расскажите, как отдыхаете?

— Погода отличная, здесь уже двое суток, сегодня плавали до Алушты. Посмотрели дуб Никулина и камень Варлей на месте съемок «Кавказской пленницы».

— Олег — это приятель Алины?

— Нет, познакомились здесь на пляже. А вы бывали в Алуште?

— «Алушта» с древнегреческого переводится как «сквозняк».

— Причем тут сквозняк?

— Так в этом все дело что ни при чём. Болтать что попало, и как попало, не думая, что говоришь — вот высшая форма приятельского общения.

— Я помню, как мы ели в поезде вашу лапшу.

— Я тоже помню вас: спортивный костюм, длинные ноги, «Избранное» Хемингуэя, и ко всему блондинка.

— Ну не совсем блондинка или вы так хотите меня оскорбить?

— Я даже помню ваше легкое дыхание.

— А я удивлялась — древнучий дедуля, а не храпит.

Ведерникова где-то по своей глубокой сути была задорной девчонкой. Замедленной, где-то ленивой, где-то слишком хладнокровной, но по настроению вдруг отзывчивой, если не на авантюру, то на активную движуху. Она еще никого не любила по-настоящему безнадежно, безрассудно, и это ее отмороженность снежной королевы покоряла всех.

С Черниковым они действительно заболтались. Смеялись, шутили, толкались. И она только вдруг моментами проверяла себя — «в этом нет, ничего серьезного, он же старше меня значительно, подумаешь там поклонник…»

Потом к половине девятого Алина повела компанию в гости родительскому однокашнику. Художником Гуревич на все лето и осень прописался в Гурзуфе. Веня Гуревич взятый в укорот за абстракционизм (за серию размалеванных полотен, которые купили за доллары иностранцы — как раз за зеленные чуть и не навесили ему расстрельный срок), он бросил «чистую живопись» и много лет работал художником на киностудии, а зарабатывал на плакатах.

Элегантный добродушный художник с распростертыми руками принял Алину и ее компанию. Он снимал полдома чуть выше от пятака по Ленинградской. Нужно было еще подняться по ответвленной улочке, по каменным или выдолбленным ступенькам и справа сразу упереться в дверь в стене двухэтажного дома.

Там похоже разворачивалось обычное вечернее. Французский шансон из катушечного магнитофона, бутылки вина на овальном столе на веранде (а другая комната была спальня и мастерская), смех, разговоры, полусумрак от люстры с маломощной лампочкой, многолюдье (а может так показалось уже с пришедшими). В комнате было два дивана и несколько стульев и все это было занято, а кто-то стоял.

Ведерникова пользовалась успехом, и не Черников, а Карамышев (пока Алина ушла смотреть акварели Гуревича) оборонял ее и от какого-то актера с очень знакомым лицом, который принес ей бокал вина, и от настырного кавказца. Черников продолжал голодать и отвлекся на стол: съел лепешку и гроздь винограда, присматривался к двум оставшимся бутербродам на тарелке с клеймом Кузнецовского фарфора. Кавказец клянчил, тянул Ведерникову на танец (музыка Джо Дассена), Карамышев перехватил ее — «она обещала мне раньше».

Потом вернулись Алина с Гуревичем, потом четверо мужчин, в том числе кавказец и немолодой актер и хозяин квартиры ушли играть в преферанс. Остались молодая жена Гуревича (впрочем, ей было уже за сорок), ее подруга — доцент, которая тоже была знакома с отцом Алины по кафедре градостроительства. Черников попросил чаю и разрешение съесть эти бутерброды.

— Может вам приготовить яичницу. — предложила Анастасия, вторая или третья жена Гуревича. — Знаете со студенческих времен. Люблю поесть на ночь. Нет, правда, пойду, приготовлю.

— Давайте я с вами. — предложил Черников.

— Мы что сюда пришли есть? — спросила Алина.

— Не беспокойтесь у нас есть и что выпить. — рассмеялась жена Гуревича.

Когда они вернулись со сковородкой, то застали культурологическую идиллию — народ сидел за столом и смотрел по первому каналу четвертый концерт Рахманинова для фортепьяно с оркестром.

Они возвращались домой немножко не трезвые, уже решено было, что Карамышев постелет Черникову на полу в своей комнате. Ведерникова обещала выделить одеяло. Они поднимались куда-то вверх, и было темно и тихо.

— А время еще детское, пойдёмте на Артековский пляж. — предложила Алина. — Олег, ты же рассказывал, что можно пройти.

— Ну, можно, только надо снова спускаться, потом дальше по дороге.

— Да ну уже поздно. — сказала Ведерникова, — я бай, бай.

— Как хочешь, идите с Николаем домой, а мы попозже. Черников можете прилечь на моей кровати.

— Я планировал переночевать на пляже…

— Не выдумывайте.

Черников и Ведерникова поднимались все выше и выше по крутым ступенькам. Воздух был сухой и теплый, и совсем не осенний.

Девчонки снимали комнату в старом двухэтажном доме. На второй этаж вела внешняя металлическая лестница с витиеватым ограждением, наверное, отлитая и выкованная в начале двадцатого века. Дом был общежитско-коммунальный. Длинный коридор с комнатами по обе стороны и сантехническими удобствами в самом конце. Жильцы этого дома поголовно сдавали свои комнаты-квартиры туристам, а сами жили в частном жилье на земле, которое построили благодаря этим приезжим.

— Мы снова едим с вами в одном купе. — сказал Черников, когда они вошли в комнату.

Ведерникова пошла умываться, и Черников ждал ее, сидя на стуле, не решаясь помять постель другой девушки.

— Спите Черников?

— Нет.

— О чем думаете?

— О вас тоже.

— Что вы обо мне думаете?

— Разное.

Черников не спал. Было очень тихо. Нет, конечно, что-то за открытым окном шелестело, раздавались отдельные голоса и звуки, где-то что-то слегка гудело или это снова, казалось, от звенящей тишины.

— Черников вы спите?

— Нет.

— Почему?

— Жду, когда придет Алина.

— Я думаю, она не придет. Подбросила вас ко мне, а сама заночует с Олегом.

— Я тоже так думаю. Ведь жениха у нее нет.

— Пока нет. А чем плох Олег?

— Олег будет долларовым миллионером. Такие обычно потом бросают старых жен.

— С чего ему быть миллионером?

Не мог же ей Черников сказать, что уже навел справки: Карамышев Олег Дмитриевич в нулевых создаст свою торговую сеть.

— Мне все неловко спросить: а чем занимаетесь вы? — поправила покрывало Ведерникова.

— Я рад, что не могу вам ответить и таким образом не разочарую вас…

Черников спал недолго. Ему теперь хватало получаса, чтобы пройти все фазы сна и полностью восстановиться. А всё-таки начинался рассвет. Черников выбрался из комнаты на металлическую лестницу с перфорированным ржавым настилом, прикрученным болтами, и присел на ступеньку. С этой высоты на горизонте виднелось море. Было очень свежо. На лестницу вышел тоже какой-то жилец в трусах (наверное, возвращался из туалета).

— Чего не спишь? — спросил мужик закуривая.

— Жалко проспать такое утро!

— Да, зимой, конечно, по-другому.

— Значит, вы местный?

— Ну, как после армии женился, перебрался сюда к родственникам жены.

— Не подскажите, у кого можно снять жилье?

— Вчера у Марии студенты уехали. Видел, она прибиралась. Давай сходим к ней.

Они спустились во двор.

— Машка! — крикнул мужчина через забор в открытое окно. — Постояльца привел.

Выглянула молодая женщина, лет тридцати с оливковым загаром. Она с интересом оглядела Черникова.

— Сейчас выйду. — и выскочила быстрая ладная в чешских босоножках, а не в тапочках, и поправляя челку и почему-то краснея тараторила. — Комнатушку освободили студентики, вчера все скоблила, медики называются. Четыре койки. Так вы одни? Двенадцать рублей будет комната. Если надолго — десять.

— Так я согласен.

Женщина проводила Черникова, и он поднимался за ней по этой гремящей железной лестнице и невольно смотрел на ее ноги и вдруг вспомнил, как поднимался уже неизвестно когда за Иркой Вайц (за ее белым халатом фальшивой докторши), и также как и тогда переживая неуместное свое соблазнение этим образом красавицы и спортсменки.

Еще не было восьми, когда Черников спустился к пляжу и сплавал до буйков и потом вдоль буйков. Потом он снова поднимался наверх к «пяточку», базарчик уже работал, магазин, и столовка еще были закрыты. Он для разминки бегом поднимался вверх по «горным тропам» к уже «своему» двухэтажному дому с металлической лестницей. Он заглянул к девчонкам. Ведерникова спала. Он вернулся в свою комнату и открыл окно во всю ширь, подвинул стул и, задрав ноги на подоконник, продолжал смотреть на линию горизонта с полоской моря.

Алина объявилась сонная в девять часов. Завтракать не хотела, только спать. Ведерникова сказала, что Черников, наверное, ушел рано утром, что ночью вел себя исключительно травоядно порядочно. Она вышла позавтракать, спускалась вниз, остановилась на одной площадке-террасе и, подойдя к краю, опершись на каменную оградку, вдохнула в себя весь открывшийся простор до самого горизонта. «Куда же он делся этот Черников? И что теперь не вернется и где его искать? А зачем мне его искать? Чтобы позавтракать вместе и чтоб, потом куда-то вместе пойти, на тот же пляж — она шла, возмущалась немного, и сердилась на этого навязчивого полу ухажера, который посмел покинуть ее.

А Черников немного опоздал, снова заглянув к девчонкам и обнаружив там посапывающую Алину и отсутствие Ведерниковой. Черников тоже начал спускаться к центру поселка и вприпрыжку сбегал по крутым ступенькам и выскочил на ту площадку, где задержалась Ведерникова. И эта маленькая неожиданная встреча оказалось для обоих каким-то радостным предвестием.

— Ведерникова куда, куда смылась?

— Сам смылся. Я проголодалась, Алинка спит.

— Так я тоже проголодался. Как это у нас в унисон! Как это у нас единодушно, конгениально и конгруэнтно. Пожрать, пожрать.

— А купаться будем?

— Конечно. Я же еще не видел твой купальный костюм.

Там была потом: очередь в столовку и покупка газет в киоске (пока Ведерникова дежурила очередь в столовку), и потом эти сырники со сметанной, и теплый компот из яблок, а потом городской пляж, и пока еще не раскаленная галька, лежаки-топчаны по рублю за штуку. На ней был раздельный купальник синего цвета. Черникова оглушило совершенство ее фигуры, отринутой от одежды. Он, сидя на лежаке в упор боковым зрением скорее даже не видел, а ощущал ее сильные длинные уже загорелые ноги. Эти живые стройные колонны уходили куда-то ввысь.

Черников видел, как на Ведерниковой скрещивались взгляды молодых и пожилых мужчин, и Лена сейчас без смущения чувствовала этот инстинктивный животный успех, и чувствовала обращенный к ней все-таки взгляд Черникова и понимала, что сейчас ее тело и молодость переживает свой звездный час.

Где-то через не звездный, а астрономический час появились Алина с Карамышевым. Они знали, где искать на пляже Ведерникову, и выглядели сонными, вялыми, но не хотели терять солнечный сентябрьский летний день. Ведерникова предложила сплавать в сторону Алупки. Алине и Карамышеву было все равно где дремать — на пляже или на скамейке прогулочного катера.

Они сошли в Ялте, потому что Ведерникова вспомнила, что ее подруга волейболистка приглашала на матч между „Буревестником“ и „Локомотивом“. Все так слагалось гладко, что матч должен был только начаться. Пришлось покупать билеты. Марины нигде не видно, и только потом на приветствии двух команд. Ведерникова завопила: „Вон она, вон она. Мариша, шайбу!“

А Черников отлучился, здесь недалеко за углом продавались те самые вчерашние чебуреки. Он выстоял долгую долгую очередь и снова долго смотрел на людей: советское время — 1976 год, еще живы ровесники двадцатого века, те кто помнили Гражданскую, первую мировую, 300-летие дома Романовых, пасху, Крестный ход, обед в трактире (овощной суп с фрикадельками — 30 копеек, рыбные котлеты с горчичным соусом — 1 рубль 50), цокот копыт, волшебство, иллюзию синематографа, а дальше нужно еще несколько жизней, чтобы уложить в одну судьбу (и здесь не линейный хронометраж, а плотность событий — революция — перевернутая шахматная доска, отвыкания, убивание, омертвление прежней ипостаси и привыкание к новому образу жизни (а с этим нужно только родиться), — а дальше двадцатые, тридцатые годы (в том числе 37) — это еще одна жизнь, потом война — сойдет за три жизни если на фронте (и две если — в тылу), и еще одна послевоенная жизнь и, наконец, добрались до спокойных застойных 70-х. Бухгалтер в районе — 70 рублей в месяц, инженер 150, токарь 6 разряда — триста, министр -500 рублей. Счастье оно, конечно, существовало, осуществлялось оно это счастье. Там всякое детство, любовь или удача или просто успех…»

Он вернулся. Играли вторую партию. «Буревестник» проигрывал. Мариша сидела в запасных. Она между сетами подошла к Ведерниковой и пожала всем руку. Очень высокая девушка, выше Ведерниковой на полголовы.

— Отравилась вчера, от матча освободили. Вы куда сейчас?

— Да собирались плыть до Алупки.

— А что там?

— Воронцовский дворец.

— Сейчас отпрошусь и с вами.

Катерок как раз отправлялся, когда они только подошли к пристани. Грузная женщина лет пятидесяти отступилась на трапе, но ее подхватил шедший сзади Карамышев. Алина совсем проснулась, помогая Карамышеву возвратить тетку в вертикальное положение. Женщина, повариха из Саратова, не унывала и когда они уже набрали скорость в каботажном плавании, надела приготовленный болоньевый плащ, чтобы защититься от брызг. Ведерникова беседовала с подругой-волейболисткой. Черников стоял у борта, то и дело, получая по мордасам освежающую порцию соленых брызг. Он смотрел на Ведерникову на ее новое милое лицо в повязанной косынке. Она как будто была занята беседой с Мариной, но он то и дело ловил ее неожиданно растерянный взгляд, обращенный к нему.

Они приплыли в Алупку и направились к дворцу.

— Вы идите. Я посижу. — сказал вдруг Черников.

— А что так? Были уже здесь? спросила Алина.

— Да, вроде был.

— Вы как старичок Черников. Уселась на скамейке… — сказала Ведерникова.

— Похоже.

Был этот испепеляющий полдневный зной, и некая пред тишина в небольшом закоулке пред парком. И шум, гам очередной туристической группы, поднимавшейся от пристани, и, вдруг, трепет крыльев взлетевших голубей, и это пронизывающее ощущение все равно тоски с запахом и свежестью близкого моря. И Черников так спокойно счастливо ждал возвращение Ведерниковой, с которой он разлучился на полчаса-час. И с той уверенностью, что она тоже сейчас, бродя по залам дворца, смутно мается в некой непонятной разлуки.

Они возвращались в Гурзуф уже под вечер последним рейсом. Еще провожали в Ялте Марину. Черников слышал, как она жаловалась Лене:

— Вроде не уродина, а выросла такой дылдой, поди, сыщи парня. Помнишь, в седьмом классе ездили в Псков. Я была одного роста с тобой.

— Да не бери в голову. Ты настоящая красавица. Встретишь вот такого парня.

— Когда его встретишь. Мне уже намекали, что великовозрастная для сборной. Ленка, Ленка, а ты везучая. А Черников тебе кто?

— Да так, старый знакомый.

— Да нормально не старый. Я бы с ним замутила, но он так специально на тебя не смотрит. А когда посмотрит, ты прямо как дрожишь.

— Не выдумывай.

— Ладно, ладно приветики Питеру. А хотя я скорее там буду. Не хочешь завтра сыграть распасной. Могу устроить.

— Не смеши. Я уже как корова на льду.

Они, значит, плыли последним катером до Гурзуфа. И море к вечеру посуровело бурунами и даже волнением. Брызги орошали палубу уже не летним дождем, а осенним холодным ливнем. Все спустились в салон, задраили иллюминаторы. Здесь было тесно и поначалу душно. Но потом только тесно, холодно, и темно. Карамышев обнял Алину, а Черников по его примеру — Ведерникову. Она без слов приладилась к нему на плечо. Волны бились о катер. Берег виден был только огнями в ночи. Был еще момент, когда катер швырнуло волной, залило все окна. По салону пронесся единый вздох, разряженный смехом.

Выгрузились в Гурзуфе. А здесь было спокойно и еще не совсем темно. Только-только зажглись лампы на Набережной. Алина предложила сначала зайти в магазин, а потом к ее знакомому художнику, и может там тоже что-то поесть.

Навстречу шел, пошатываясь, пьяный крепенький мужичок, случайно или не случайно задел грубо плечом Алину. Карамышев не раздумывая нанес прямой удар кулаком, но не по-боксёрски, а из арсенала каратэ (удар ой-цуки?), потом вообще добавил ногой в прыжке (немножко корявенькое тоби гери?). Парень отлетел, ворочался на асфальте. Черников подумал: жестковат будущий миллионер (с другой стороны, подтверждает характер нового русского). Или все эти дни бывший балерун с хорошей растяжкой ждал и дождался возможности демонстрации?

Черников визуально проверил состояние парня, ничего смертельного (последний удар ногой Карамышева прошелся по касательной, хорош был первый удар в солнечное сплетение). Черников не сказал компании, что увидел на ребре левой руки тату — армейскую наколку ВДВ. Приключения были обеспечены, если за одного битого впишутся отдыхающие в военном Гурзуфском санатории («ноги повыдергиваем этому каратисту»).

Далеко уйти не пришлось. Их настигли на Ленинградской трое разъяренных военных в гражданских шортах и в спортивном костюме. «Вот они, вот они!» — с ними была какая-та женщина, наверное, свидетельница конфликта, — «Вот этот высокий чернявый ударил Гришу». Олегу сразу прилетело по голове. Бил самый возрастной капитан или даже майор (коротко стриженный, очень поджарый). Карамышев не успел даже выставить блок, улетел в нехороший нокаут. Девчонки кричали. И так было понятно, что Карамышева могут убить. Черников подставил ногу под удар ноги этого капитана-майора, который добивал упавшего Карамышева с прицелом по голове-мячу. Нога Черникова уже превратилась в железку (в стальную балку), и офицер вскрикнул, осел с поврежденной стопой. Второго нападавшего с красноватым лицом (перезагаром от выпивки) Черников легко толкнул по движению в край плеча, сбивая ему точку опоры (нужно учитывать, что Черников уже весил несколько сот килограмм). Мужчина с двумя оборотами отлетел на несколько метров. Здесь уже было на что посмотреть. Оставался совсем квадратный накаченный перекаченный боец из спортивной роты в самом тяжелом весе. Он не был знаком с пострадавшим десантником, а зашел по случаю в санаторий к своему бывшему командиру, когда вбежала врачиха с криками: наших бьют! Он не понимал, что случилось с ногой майора — ну подумаешь, кто-то поставил жесткий блок, но полет в два с половиной оборота другого офицера не мальчика и тем более не фигуриста его впечатлил. Он никак не мог это соотнести с в общем-то хилым телосложением возрастного мужичка. Казалось, только надо перехватить, сжать эту мокрицу и делов то. Он замахнулся рукой, даже опасаясь в начале покалечить, а потом отвечать за содеянное. И эта гуманитарная слабина в ударе была отмечена Черниковым, он сразу как будто сбавил напряжение, и нанес только скоростное точечное прикосновение к бицепсу спортсмена. Правая рука повисла как плеть.

— Стоп. Предлагаю остановиться. Ваш в нокауте и наш на земле. Давайте просто объяснимся. — предложил Черников, поднимая руки. — Ваш десантник невежливо толкнул нашу девушку. С этого все началось. Расходимся или нет?

— Ты кто такой? — майор, прихрамывая, остановил своего подчиненного.

— Черников, будем знакомы.

— Ты, мне кажется, сломал ногу.

— Только сильный ушиб.

— У тебя что протез? Как по рельсу ударил. Откуда служивый?

— Да не при всем народе.

— Ладно майор Семин. — он протянул руку.

Карамышев держался за скулу. Зубы были целы. Разве только сотрясение.

У Гуревича было столпотворение. Праздновали чье-то день рождение, но компания Черникова отсиделась на кухне. Побитый Карамышев не хотел идти ни в какую больницу, и Алине пришлось увести его домой. Здесь был такой момент: вроде бы и Черникову с Ведерниковой следовало сопроводить товарищей, а с другой стороны, возможно последние хотели уединиться. Когда Алина и Карамышев ушли, Ведерникова призналась, что считает виновным в случившимся самого Олега. «Зачем он так напал на пьяного?» А сказав так она как бы морально оправдала их отщепенство, их продолжение гулянки у Гуревича, танец под медленную музыку, и она уже не с кем танцевать не хотела, и была всегда рядом с Черниковым, как его девушка и это была то ли взаимная игра, то ли вдруг легкомысленная свобода без которой тоже ни как. Парень, которому исполнилось тридцать лет и вся его компания в основном художники суриковцы ушли праздновать дальше (жена Гуревича была недовольна — слишком шумные и потом в доме кончилось вино). Все равно оставалось несколько человек. Какой-то киношный критик — тамада философских бесед, потом грузная отвязная московская журналистка сорока с лишним лет, но больше не по философии, а по сплетням (сначала пыталась кадрить даже Черникова — «молодой человек закурить не будет? Ах у вас даже Мальборо!» Но здесь проявила характер Ведерникова, сама поставив пластинку, потянула Черникова потанцевать. Гуревич все это время играл в преферанс в своем кабинете. Они сделали перерыв, и оказалось, вино еще было в доме, и все расселись по стульям, креслам и табуреткам. Гуревич негромко что-то рассказывал, предавшись воспоминаниям: Фальк. Самарканд в военные годы. «Мне было 14 лет. Фальк поправлял мой рисунок».

— Тарковский со Стругацким пишут сценарий нового фильма. — заявила журналистка с апломбом.

— А хоть про что будет фильм? — поинтересовалась жена Гуревича.

— Так «пикник на обочине».

— Интересно.

— Молодой человек, а что вы так поморщились, когда я начала говорить про Тарковского. — обратилась к Черникову журналистка.

— Ну, во-первых, я не молодой человек, а во-вторых, мне не нравится Тарковский как человек. — Черников немного был раздражен.

— А кто вы такой, чтобы судить его?

— При желании можно и засудить. Зачем он корову сжег?

— Какую корову? — оторопела журналистка.

— На фильме «Андрей Рублев» и еще зарубил прямо в кадре лошадь. Я промолчу про его женщин и особенно про несовершеннолетнюю рыжую падчерицу. Тоже мне гений.

— Вы это серьезно?

— Нисколько. Серьезно говорить об этом — себя не уважать.

— По себе мерите?

— А что для них нужен особый метр? Там, где есть отметки: бабник, тщеславие, скупость и подлость.

Ведерникова потом выговорила Черникова, что он так все-таки неуважительно и не вежливо. Они покинули дом Гуревича, и не знали куда идти, в том смысле, что нужно было идти домой, а они шли тайными тропами в лагерь Артек. Подробно этот маршрут успела рассказать Алина, и они через двадцать минут оказались на пляже воспитателей, и даже пошли купаться. Они плыли рядом под ночным звездным небом. Лена плавала профессионально, первый взрослый разряд на стометровке брассом. Они заплыли и за буйки. Вода была теплой.

— Поплыли обратно. — предложил Черников.

— Испугался, что далеко заплывем?

— А что будешь делать, если я утону.

— Утоплюсь сама.

— Это мне нравится. В смысле твоя самоотверженность.

Они выжали свои купальники, но не стали их надевать. И Черников, и Ведерникова напялили на голое тело. Они вышли к какой-то открытой эстраде, и там в первом часу ночи воспитатели делали перекличку только что приехавшим детям. Они возвращались домой, по всему теперь чувствовалось, что это не летний вечер. Холодно без пиджака или свитера. И они чтобы согреться как настоящие влюбленные шли обнявшись. Поселок спал и не спал: слышны были продолжительные цикады и вдруг пугливо шарахались отдельные парочки на ступеньках узеньких улочек.

— Хочешь, покажу свою комнату?

— Когда ты успел ее снять?

— И было утро…

— И где далеко?

— На вашем этаже, чуть дальше по коридору.

Черников открыл комнату. Ленка посчитала кровати, — четыре штуки и еще одна на балконе.

— Просторно. Будешь каждый день менять кровати. Слушай, я что-то проголодалась. Схожу, посмотрю, может Алинка пришла?

Она вернулась минут через десять. Переодевшись. Шорты, рубашка. Принесла рыбные консервы, полбуханки серого и бутылку вина, которую купила для родителей.

— Алинки нет. Наверное, у Олега. Стаканов тоже нет, и штопора нет.

Черников взял бутылку «Мускат белый красного камня» и пальцем вогнал пробку вовнутрь.

Он бросил подушку с другой кровати, чтобы Ленка могла тоже подложить ее под спину к стенке. Рядом уселся сам. — Пей маленьким глотками. — он передал ей бутылку.

— Вот, никогда не понимала, не разбиралась в вине.

— А здесь нечего разбираться. Это ликер. Он просто сладенький с ароматом трав крымской яйлы и апельсиновой корочки. Лучше разбавить минералкой.

— Тебе действительно не нравится Тарковский?

— Чем дальше, тем нарочито непонятнее. Он возомнил себя гением, которому все позволено. Возможно, он гений, тогда я из тех, кто считает, что гений и злодейство — две вещи совместимые…