Человек находит себя

1

Алексей забрал у Гречаника свой первоначальный проект полуавтоматической линии. Теперь, когда переключатель действовал безотказно, настала пора приниматься за другое, самое интересное дело. Нужно было еще раз, как говорил главный добровольный консультант Алексея Горн, «упереться в проект мозгами». Гречаник это намерение одобрил. Он даже пообещал, как только все будет готово, рассмотреть проект на техсовете, а там начать и осуществление идеи. Она, по его словам, великолепно «вписывалась» в план перестройки технологии.

Проект, собственно, не был еще проектом в полном смысле этого слова. Было в нем несколько общих и довольно кустарно выполненных самим Алексеем чертежей, с десяток разрезов и довольно пространное, хотя и не вполне ясное технически, описание самой линии. Алексею очень хотелось, чтобы весь проект — и чертежи, и схемы, и описания, и расчеты — словом, все целиком походило на те проекты, какие доводилось ему видеть в больших папках технического отдела. Однако самому такая задача была явно не под силу, а просить кого-то Алексей не любил.

«Ладно, — решил он, — хоть бы головой-то это дело дотолкать, чтобы всем понятно было. До остального не дорос пока».

В размышлениях над изменением деталей проекта он просидел больше недели. Когда главное определилось, пошел к Горну.

Александр Иванович был дома — он только что вернулся с фабрики, навстречу Алексею вышел голый до пояса и с полотенцем через плечо.

— А-а, юноша! — Он почему-то всегда обращался к Алексею так, несмотря на то, что «юноше» перевалило за третий десяток. — Как раз вовремя! К пирогу поспел. Ну, проходите-проходите. Я сей же час!.. А это, собственно, у вас что? — нагнулся он, разглядывая пагоку в руках Алексея, и вдруг пропел разочарованно: — Э… э… э… Я думал, вы с охотничьим инвентарем, а это… — Александр Иванович махнул рукой. — Когда же мы с вами на косачей-то соберемся, а?

— Соберемся, Александр Иванович, сползаем в выходной пораньше.

— Ну-ну… Так вы это… идите в комнаты. Я пополощусь после трудового дня.

Горн толкнул дверь. Навстречу Алексею, радостно покручивая обрубком хвоста и подскакивая от восторга, вылетел коротконогий и вислоухий спаниель, носивший совсем не охотничью кличку Писарь. К Александру Ивановичу он попал уже взрослым, и попытка переименовать его в Джека не привела ни к чему: собака откликалась только на свое прежнее, канцелярское имя. Путаясь у Алексея в ногах, Писарь тоже пошел в комнату и улегся у его ног.

Горн вернулся, энергично растирая полотенцем мокрые волосы и грудь. Потом, звонко пошлепав себя ладонью по мясистому животу, предупредил:

— Только вначале, юноша, «культурное» развлечение. Идет?.. До пирога никаких научно-технических разговоров. Давайте к столу! — Он натянул на себя желтую майку, взял со стола папку Алексея и бросил ее на диван. — «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье!» — продекламировал он с пафосом и добродушно рассмеялся.

Как ни отговаривался Алексей, за стол его Горн все-таки усадил. Пока жена Горна, невысокая и худенькая, с еще молодым, несмотря на солидный возраст, лицом, разливала по тарелкам суп и резала пирог, Александр Иванович рассказывал Алексею о своих двух «сынах», от которых он недавно получил письма из Москвы. Они были близнецами и оба учились в университете.

— Молодцы! — одобрительно произнес Горн, нацеливаясь вилкой в кусок пирога на блюде, — в отца пошли, механики будут. Оба на физико-математическом… — Он «пропустил» обычные перед обедом «сто грамм», уговорив на это и Алексея…

Когда со стола было убрано, Горн сказал:

— Ну, юноша, давайте сюда ваши «плоды мучений и страстей», поинтересуемся состоянием младенца. Так, та-ак… Так, та-а«, — приговаривал он, развертывая и оглядывая извлеченные из папки эскизы. — Ну-с!

Знакомился и разбирался он долго. Слушал объяснения Алексея, на ходу подправлял карандашом эскизы, записывал что-то на корочках папки… Наконец встал и стремительно заходил по комнате. В такт его не особенно легким шагам в буфете отзывчиво и тоненько позванивало что-то стеклянное.

— Знаешь что, Алексей Иванович, — сказал Горн, останавливаясь и наваливаясь животом на стол, на разостланные чертежи. Он подтащил к себе чертеж, изображавший общее расположение станков (надо сказать, что главный механик всегда, если придумывалось у него для Алексея что-то новое, вдруг переходил на ты и называл по имени-отчеству). ― Знаешь что… Идея есть. Как ты посмотришь? — И Горн стал объяснять замысел.

Когда он кончил набросок принципиальной схемы контролирующего аппарата, Алексей даже хлопнул рукой по столу.

— А ведь, ей-богу, здорово это, Александр Иванович!.. Это такое дело! Спасибо вам, Александр Иванович!

— Счастливо творить, юноша! —пожелал Горн. Он проводил Алексея на крыльцо.

— Значит, за контрольный аппарат не волнуйтесь, вместе соорудим! Пока, пока! До скорого свиданья! — И помахал рукой…

Начались полные тревог и мучительной, нетерпеливой радости дни. Только бы скорее, только бы скорее!.. Алексей то застревал на фабрике и, поймав пробегавшего мимо Горна, советовался с ним; то устраивался за большим общим столом дома, раскладывал чертежи…

Как-то вечером он постучал в комнату Тани и, когда услышал в ответ «Да-да!», приотворил дверь.

— Татьяна Григорьевна, — сказал он, входя, — извините, потревожил… Просьба к вам: подскажите. — Он положил на стол чертеж, испещренный карандашными пометками Горна. — Вот посмотрите… Ну не лезет в голову, и только! Заело, в общем. Думал до Горна слетать, да неловко, поздно уже, и так ему надоел… — Он помолчал и виновато добавил — Вот вам теперь надоедать пришел.

— Ну, это пустяки, — Таня достала с этажерки справочник. — Где у вас остальные чертежи? Пойдемте.

2

Таня с логарифмической линейкой в руках сидела возле Алексея за столом в общей комнате. На столе были разостланы чертежи. За дверью, в мастерской Ивана Филипповича, слышалось частое покашливание, остро шипела цикля. Варвара Степановна ушла куда-то к соседям. На стене мерно стучали часы. Сильная лампа заливала просторный стол ярким светом. Черные стекла позванивали от резкого сентябрьского ветра. В них изредка ударяли крупные хлесткие капли. Начинался дождь.

Покончив с расчетами, Таня стала растолковывать Алексею то, что он не понимал. Он жадно ловил каждое ее слово. Энергично тер то затылок, то лоб. Склонялся над чертежом вместе с Таней. Все теперь виделось ему другими глазами; и виделось сейчас куда больше. Слушая Таню, он начал уже на лету подхватывать ее мысль, дополнял ее и, делая пометку в чертеже, совсем по-детски радовался, рубил рукой воздух, как бы закрепляя понятое или открытое, и повторял:

— Ясен вопрос! Ясен вопрос!

Таня пересмотрела все его чертежи, опросила:

— Где вы учились, Алексей Иванович?

Он ответил и помрачнел. «Чурбан! Не учился, когда возможность была…»

А Таня, словно угадав его мысль, сказала:

— Если б учиться вам, а? Как свободно, как радостно вы почувствовали бы себя после. Знаете, из вас получился бы замечательный инженер, вы даже не представляете себе!

Алексей слушал и хмурился. Его все сильнее одолевала мысль: знаний мало… а это не только стесняет его в работе, в поисках нового, но и отдаляет от Тани.

А она, оторвавшись от чертежей, посмотрела куда-то в сторону, мимо Алексея, чуть прищурилась, точно разглядывая что-то, и сказала:

— Вот представляю себе, что бы вы могли натворить, и, честное слово, дух захватывает!

— Татьяна Григорьевна, я даю вам слово: начну я учиться, вот увидите! — взволнованно заговорил Алексей. — В Новогорске открывается школа взрослых, заочная. Туда поступлю. Только вот… как с работой. Нет, я не того пугаюсь, что тяжело достанется, а…

— Алексей Иванович! Да вы что?.. — перебила Таня. — Никаких сомнений! Никаких, слышите? А я всегда помогу вам. С радостью.

«Не отталкивает, не гонит, помогать соглашается!» — подумал Алексей, окончательно растерявшийся от радости.

— Спасибо! Вот спасибо-то!.. Обязательно! — бестолково повторял он. Сконфузился вдруг. Хотел сказать еще что-то, но не нашел что. Захотелось горячо пожать Танины руки. Он уже потянулся к ним, но не посмел почему-то и взял логарифмическую линейку, которую эти руки держали. И потому, должно быть, что радость, распиравшая его, не могла уместиться в тех обыкновенных словах, которые бестолково сами так и лезли на язык, сказал невпопад и совсем машинально:

— Научите на линейке считать, а?

Он неловко вертел линейку в руках.

— А не трудно покажется? — улыбнулась Таня.

— Не вовсе дурак ведь… — Алексей засмеялся. — Пойму как-нибудь.

— Ну что ж, давайте… Садитесь рядышком.

И Таня начала объяснять.

— Смотрите, вот эта шкала ДЭ…

Понимал Алексей плохо. Его путало множество делений, цифр, а главное, то, что сидел он «рядышком». Его волновала близость Тани. Самый простой пример он решить не смог.

— Как же мне понятнее вам объяснить? — огорченно проговорила Таня и начала снова. Потом взглянула на Алексея. — Теперь поняли, Алексей Иванович?

— Понял-понял, — поспешно признался он, ровно ничего не поняв, — только… повторите, пожалуйста, еще.

И Таня стала объяснять в третий раз.

Алексей добросовестно уставился на линейку. Придвинувшись совсем близко к Тане, он как бы невзначай касался ее локтя. От этого делалось жарко и хорошо, но зато шкала начинала издевательски плясать у него в глазах.

— Алексей Иванович! Для кого я объясняю? — спросила Таня, отодвигая локоть.

Алексей залился краской, и, может, именно этот внезапный конфуз отрезал путь к отступлению. Таня была рядом. Перед ним было ее лицо, глаза, серьезные и немножечко ласковые, губы… вот-вот они улыбнутся хорошей, особенной улыбкой.

Алексей порывисто взял Танину руку. Она была теплая и мягкая.

— Таня! — назвал он ее по имени, — не сердитесь только… Я давно… — голосом, переходящим на шепот, заговорил он.

— Алексей Иванович! — Таня осторожно потянула руку. — Вы, кажется, хотели научиться считать на линейке?

Алексей не выпустил ее руку. Сжал.

— Выслушайте меня! Я давно…

— Алеша… — еще тише сказала Таня и поднялась. Она назвала его по имени, и Алексей понял это по-своему. Он тоже встал, все не отпуская руки.

— Таня!

— Не потеряйте этот листок с расчетами, Алеша, — ласково сказала Таня и левой рукой подала Алексею исписанный формулами бумажный лист. — Он может пригодиться.

Алексей выпустил Танину руку. Послушно взял листок.

— Ясен вопрос, — глухо сказал он.

По стеклам стучал дождь. На столе лежала маленькая логарифмическая линейка. Визирное стеклышко било в глаза Алексею отражением раскаленного волоска лампы. И, продолжая издеваться, мелко рябила бесчисленными делениями шкала ДЭ.

3

Таня вернулась к себе и села за книгу, но в голову больше ничего не шло. Алексей любит ее. Любит… Может быть, это и есть то главное и настоящее, чего недостает ей и что теперь настойчиво само идет в ее жизнь, хочет слиться с нею. Алеша…

Она смотрела на свое отражение в черном оконном стекле, по которому хлестал дождь и, мерцая, переливались беспокойные водяные струйки, и опять вспоминала те последние дни в Москве.

Там, в зыбкой черноте окна, был Савушкин. Он сжимал Танино запястье и говорил: «Возьми себя в руки… Возьми себя в руки…» Вздрагивало на столике не выпитое никем вино в полном до краев фужере… И еще был там пустой перрон… Был вечер в громовской квартире, вечер, полный одиночества, которое потом заслонила соната Грига…

— Алеша… — шепотом произнесла Таня сама себе. — Не надо… Не надо, Алеша… Я люблю. Я всегда буду любить. Не надо себя обманывать. Не нужно неправды…

А где-то в глубине, в каком-то неожиданно распахнувшемся тайничке души кто-то спрашивал: «Что неправда, что? Кого не надо обманывать? Правда — то, что рядом, то, что растревожило тебя. Ну неужели ты не понимаешь этого? Бестолковая!»

А за окном, за черными стеклами было то, чего Таня не могла видеть. Там стояла под дождем продрогшая и промокшая до нитки Валя. Она шла к Тане и невольно подняла голову, проходя мимо окон, в которых мог показаться Алеша. И она его увидела.

Комната была ярко освещена, а занавески не были задернуты. Алексей стоял возле стола и… держал Танину руку. Таня не отнимала ее и что-то говорила.

Валя понимала: надо уйти. Немедленно. Но не могла. Холодные струи дождя секли затылок. А Валя стояла. Она видела: Таня, сказав что-то Алексею, подала ему лист бумаги и вышла. Должно быть, к себе. И почти сразу вышел Алексей. Куда? Неужели… Нет, Валя не могла удержаться. С сердцем, подпрыгнувшим к горлу, она толкнула калитку, рванулась в сад. Путаясь в мокрой траве, задевая головой ветви черемух, обдававшие ее потоками воды, обошла дом, остановилась возле угла, за рябиной, совсем близко от Таниного окна. Нет… Алексея здесь не было. Таня, облокотившись на стол, глядела в окно, казалось, прямо на нее, на Валю. Валя подошла совсем близко: протянуть руку — и она заденет стекло. Прямо перед нею были Танины глаза. Такие глаза могут быть только у человека, который любит. А потом… Вале показалось, что Таня произнесла его имя: Алеша… Что она говорила еще, Валя не знала, но… «Алеша» — это она различила отчетливо.

Валю бил озноб. Она не помнила, как вышла из сада, как шла по улице. В полосах света от окон переливались косые струи дождя и метались оторванные ветром, желтые уже, листья…

Дома Валя отказалась от чая, предложенного Егором Михайловичем, прошла в свою комнату, разделась и сразу легла…

— Все теперь, все… Конец. Теперь все, — повторяла она, ежась от какого-то внутреннего холода. Лежала она без сна, без мыслей, без слез… Холодно было так, что не помогало даже зимнее пальто, наброшенное поверх одеяла. Валя убеждала себя, что так все и должно быть, ведь она же давно знает это. Алеша сказал же ей прошлой осенью, — чего же еще? И Валя беспощадно ругала себя за все, в чем была и не была виновата, за эту любовь, которая пришла не спросясь, а теперь не хотела уходить, давила, угнетала ее.

…Таня смотрела на мокрые стекла, прислушивалась к шуму ветра, который налетал порывами, постукивал отставшим железным листом на крыше, и к тому, что настойчиво повторял ей кто-то, знающий, должно быть, куда больше, чем она сама: «Правда — то, что рядом, то, что растревожило тебя…»

— Нет! Неправда это, неправда! — вслух произнесла Таня, выпрямилась.

Она достала листок бумаги и начала писать. Писала без черновиков, не рвала в клочья только что написанное, не исправляла и не зачеркивала ничего. Впрочем, в письме ее и невозможно было бы исправить что-то, как невозможно исправить человеческий вскрик.

«Георгий, я не могу так больше, — писала Таня. — Я хочу, я должна высказать… но передо мной не ты, а бумага, а ей я не могу все доверить. Иначе я писала бы всю ночь, это успокаивает. Но правда тускнеет от обилия слов. Поэтому я говорю тебе только то, что не требует никаких пояснений: я люблю тебя. Люблю. Ты даже не знаешь — как. Татьянка».

Таня отбросила ручку в сторону и, положив руки на исписанную торопливым почерком страничку, уткнулась в них лбом и вдруг… услышала скрипку. Таня вздрогнула и осмотрелась: уж не заснула ли? Откуда взялась скрипка? Наконец сообразила: да это Иван Филиппович пробует, наверно, новый свой инструмент.

Сначала были слышны только аккорды, октавы, несложный пассаж, кусочек гаммы. Ровная, протяжная нота… Наконец где-то на басовой струне возникла едва слышная тревожная мелодия. Она нарастала, переходила в более высокие регистры.

Таня не могла понять, что это. Мелодия казалась странно знакомой и в то же время была новой, особенной. Незаметно для себя Таня начала подпевать, угадывая каждую следующую ноту.

А ночью она видела сон. Узкая полутемная лестница, по которой нужно подняться. Наверху стоит Георгий и протягивает ей скрипку. Таня с трудом поднимается, отстраняет ее рукой и обхватывает ладонями голову Георгия. Но в руках ее уже гипсовая голова бюста Чайковского. Она выскальзывает из Таниных рук на пол и разбивается на тысячу мелких осколков. Таня хватает два осколка и бежит куда-то вниз. В подвале стоит рояль. Она поднимает крышку и бросает между струн два этих осколка. Слышен далекий всплеск, как в глубоком колодце. «Опоздала», — почему-то говорит Таня и садится за рояль. Пальцы свободно бегут по клавишам, но вместо музыки слышен однообразный гудящий звук. Приходит Алексей. Он спрашивает: «Соната Грига?», берет Таню за руки и, подняв со стула, говорит: «Разве же она будет звучать? Ведь это же шкала ДЭ!»

Таня проснулась, когда было уже светло. Дождь, очевидно, кончился недавно, потому что с деревьев, с крыши срывались еще крупные капли и слышно было, как они падали. В окне виднелся краешек неба, ветер гнал клочковатые, похожие на морскую пену облака. «Почему в окне солнце? — подумала Таня. — Ведь это же северная сторона!» Она встала с постели и отодвинула занавеску. Березка рядом стояла вся золотая, а еще недавно на ней было всего несколько желтых листков. «Умирает, — подумала Таня, — умирает и светит…»

И, может быть, потому, что в комнате светло стало вот от этого сияющего угасания жизни, потому, что вспомнились написанное ночью письмо и музыка Ивана Филипповича, Тане вдруг поверилось во что-то большое и неожиданное, что обязательно должно произойти.

И снова, как тогда, у реки; было чувство, которое не хотелось объяснять. Было и тревожно, и хорошо, и хотелось надольше сохранить это.

Может, странное это чувство и было причиной того, что ни в этот день, ни на другой, ни на следующий она не отправила письмо в Москву.

4

…Не видела Таня в эти дни и Валю. Закрутилась в делах цеха. И еще нужно было готовить очередной номер «Шарошки», в редколлегию которой ее выбрали со дня организации газеты. Номер посвящался теперь «героям» из смены Шпульникова, у которого по-прежнему, несмотря на всяческое содействие Костылева, все еще не ладилось дело с контролем.

К воскресенью установилась хорошая погода, и Тане захотелось немного развеяться. Утром она пришла к Вале.

Когда Таня вошла в ее комнату, Валя быстро поднялась и торопливым движением уличенного смахнула со стола на кровать кучу тетрадей с институтскими конспектами.

— Я за тобой, пошли на воздух! — сказала Таня.

— Ты так незаметно вошла, — растерянно забормотала Валя, краснея и стараясь незаметно накинуть на тетради газету: совестно было, что застали ее за таким нестоящим, как ей казалось, занятием.

— Просто ты увлеклась и не заметила… Ну, собирайся! В такую погоду непростительно сидеть дома.

…Они шли к реке.

Осторожное осеннее солнце стояло невысоко. Оно золотило небо и заливало светом золотые кроны деревьев. От этого все кругом светилось и невозможно было понять, где больше золота: в небе или на земле. В воздухе плавала паутина. Она цеплялась за Валину пуховую шапочку, за волосы, щекотала лицо. Валя отцепляла ее и удивлялась, почему Таня идет с непокрытой головой.

— Почему ты косынку сняла? — спросила Валя. — Полную голову паутины наберешь.

— Пускай она меня хоть всю облепит, — засмеялась Таня. — Она такая ласковая! Не бойся паутинки, Валя! Хочешь, я натащу ее на тебя? — Таня, протянув руку, старалась поймать плывшие по воздуху паутинки. А они, словно играя, увертывались…

— Нарочно не поймаешь, — улыбнулась Валя, снимая паутину со своего жакета. — Они хитрые, эти твои паутинки.

— Когда я была маленькая, — сказала Таня, опуская руку, — мне почему-то казалось, что осенние паутинки— это время. Мама часто жаловалась отцу, что время летит так, что ничего не успеваешь сделать. Я смотрела на паутинки и думала: это вот и есть само время. И правда, в самом деле похоже. Тебе не кажется, Валя?

— Время…. — сказала Валя задумчиво и добавила: — Молодость уходит. — Она протянула руку за паутинкой. Паутинка увернулась и уплыла кверху.

— Глупости! Я вот не могу представить себе, как это вдруг молодость уйдет, — сказала Таня. — Мне кажется, она всегда будет со мной. А как бы хорошо! Я все думаю: пока есть заботы, пока уймища дел кругом — состариться просто невозможно, времени не хватит. Не знаю, так ли это. А вот бы в самом деле так жить, чтобы заметить старость только с последним ударом сердца!

Валя молчала.

Они спустились к самой воде и стояли, прислушиваясь к тишине.

Ветра не было. Ели наверху стояли молчаливые, будто тоже прислушивались к чему-то, может быть, к собственному безмолвию. Не вздрагивала ни одна хвоинка. Пахло еловыми шишками, тронутой морозцем травой, можжевельником и свежестью осенней воды. Повсюду — над деревьями, над рекой — медленно тянулись по воздуху серебряные паутинные нити. Они проплывали над багряными кронами вздрагивающих осин, цеплялись за листья и горели в пропитанном солнцем воздухе, как тысячи маленьких радуг. Иные поднимались в небо и исчезали. И, может быть, это от них небо становилось прозрачным и бледным.

— Как чудно здесь, Таня! — шепотом, чтобы не нарушить тишины, проговорила Валя, стискивая Танину руку.

Вода вдалеке сверкала ровной, почти зеркальной гладью, тронутой чуть заметными рябинками. Она отражала небо и, казалось, хотела вернуть ему пролитый в нее свет. У берега вода была-черной и мертвой. Она несла желтые, алые и бурые листья. Иные уплывали по течению, иные, запутавшись в лозняке, застыли…

— Я покажу тебе мою красавицу, Валя, — Таня потянула ее за руку, — полюбуешься. Пойдем.

Они пошли по тропке вдоль берега. Тропка петляла между кустами можжевельника, между осинками. Осинки, когда их задевали плечом, вздрагивали, словно просыпались. Роняли в траву желтые и красные листья и, вздохнув, засыпали снова. От земли, от высокой сонной травы тянуло холодком, горьковатым запахом осени.

Таня остановилась.

— Вот она, смотри!

Перед ними, свесив мохнатые, поросшие лишайником ветви, походившие на опущенные руки, стояла над водою падающая ель.

— Пошли наверх, поближе к моей елочке! — Таня стала подниматься по тропке.

Вдалеке прогремел выстрел, за ним второй.

— Что это? — насторожилась Валя.

— Алексей с Горном, наверно, ворон пугают, — ответила Таня. Она слышала вчера, как они сговаривались пораньше «упалить» в лесок.

Таня подошла к елке и оперлась рукою о ствол, обросший натеками дымчатой, затвердевшей смолы.

Валя запрокинула голову, разглядывая вершину ели, неподвижную, как и любая травинка в это утро.

— Вдруг упадет? — сказала она.

— Мне почему-то кажется, что она всегда будет стоять так, — ответила Таня. — А вообще страшно, когда смотришь, правда?

Снова прогремел выстрел…

У Тани стало вдруг необыкновенно хорошо на сердце. Так было в то утро, когда от березки лился в окно золотой свет. Откуда пришло это чувство, Таня объяснить себе не старалась. Она просто стояла, обняв ствол ели, как и недавно, когда ее застал здесь Алексей, и, прислушиваясь, кажется, ждала нового выстрела.

Отсюда, сверху, Елонь была еще более красивой и светлой. И оттого, что небо было слепящее, слепила вода, отражавшая его, пылали на берегу кроны осин, Танино лицо показалось Вале каким-то особенным. «Разве мог Алеша не полюбить ее?» — горестно подумала она, вспоминая то, что видела тогда вечером сквозь забрызганное дождем стекло. И еще один выстрел (наверно, Алексея!) порвал последнюю паутинку, которая сдерживала желание узнать все.

Но произнесенное Валей слово прозвучало не вопросом, а скорее подтверждением уже известного.

— Любишь… — проговорила она почти в самое ухо Тани.

— Люблю.

И слово это, произнесенное Таней, показалось Вале громче недавнего выстрела, хоть и знала, что услышит именно это. Нагнувшись, она сорвала сухую и жесткую, как проволока, травинку и стала туго обкручивать ею палец так, что кончик его даже побелел. Слез больше не было, — да и к чему они теперь, когда все свое исчезло окончательно?

Обернувшись, Таня увидела унылое Валино лицо и ее белый, натуго перетянутый палец.

— Что с тобой? Нездоровится? — спросила она. — Ты что с пальцем делаешь? Распусти сейчас же… Ну что ты, Валя?

— Так… — безразличным голосом ответила Валя, покорно разматывая травинку, и вдруг, словно духу набравшись, сказала: — Алеша такой человек… такой… Очень хороший он! Ты счастливая, Таня…

— Ты про что?

— Я знала, что он полюбит тебя, — не отвечая, продолжала Валя… — Боже мой, если бы я была, как ты, если бы…

Таня молчала. Только сейчас до нее дошел смысл начатого Валей разговора.

— Я давно догадывалась, — продолжала Валя. — Ты работаешь вместе с ним, видишь постоянно. А разве можно не полюбить его? Потом… — Но тут следовало сказать главное, и Валя замялась. — Потом, я шла к тебе и остановилась у окон. Танечка, милая, только ты не подумай, что я подсматривала. Я шла к тебе и… увидела. Я не могла не поднять голову возле его окон…

Таня окончательно поняла все.

Это было как пробуждение от недолгого забытья, в котором видела вещи не на своих местах, а чудесно, хоть и не вполне прочно, переставленными. Все определялось. Да и как могла она представить себе все иначе, как могла? Таня вдруг поймала себя на том, что пытается объяснить свое неожиданное и невольное чувство к Алексею. «Ну конечно, это же никакого отношения к любви не имеет. Ведь любовь-то не примеривают! Вот Валя сказала: разве можно не полюбить его! А я?.. Бессовестная! Девчонка!»

Таня взяла Валю за плечи и, вытянув руки, внимательно и строго посмотрела в ее лицо. Только это была строгость к себе.

— Нет, Валя, нет, — твердо произнесла она.

— Что нет?

— Все.

— Но ты же сама…

— Нет, Валюша. — Таня неожиданно обняла Валю, крепко прижалась щекою к ее щеке. — Спасибо тебе…

— Мне? За что?

— Просто так. Не спрашивай и… успокойся.

— Значит…

— Я же тебе сказала: нет. Просто размечталась и... Словом, я думала о… другом человеке.

— Значит, правда?

Глаза Вали радостно расширились и повлажнели. Она схватила Таню за плечи, затрясла ее, повторяя:

— Правда? Танечка, да? Правда? Ну скажи, правда?

— Дурочка, — ласково, тоном, каким говорят с детьми, ответила Таня. — Разве такими вещами шутят?

И тут, когда все стало ясно, Валя вдруг почувствовала, что теряет силы. Она опустилась на подсохшую траву. Села, поджав ноги, и провела рукой по голове. Пуховая шапочка съехала на затылок, волосы рассыпались. Ну чему, чему она обрадовалась? Алеша-то ведь и не смотрит на нее. Радость оборачивалась той, старой горечью: снова открывалась дорога терзаний.

Таня села и обняла Валю за плечи. Долго сидели молча. Потом Валя сказала:

— Все равно он не полюбит меня. Все равно не полюбит. Он упорный, сильный — а я? Потеряшка… Ну что, что он откроет во мне? Ведь, если любишь, в человеке должно что-то открыться… — Валя замолчала на минуту, соображая, правильно ли, так ли выразила она мысль, которой поделился с ней когда-то Алексей. Потом заговорила путано и многословно — о себе, о своем одиночестве. Кто она? Грошовый инженеришко. Соломинка, оброненная у дороги неизвестно кем…

В Валиных глазах, голубых и по-осеннему светлых, тоже, как в небе, билась радужная паутинка.

— Это самый разъединственный свет в моей жизни. — Она делилась самой сокровенной своей мечтой, давним своим желанием — пожертвовать собою для Алексея, желанием, которое, как и многие несбыточные желания, и возникло-то, может, от самой невозможности осуществить его. Да-да! Если человеку нечего открыть в жизни другому, он должен пожертвовать собою для него. Она часто представляла себе, что вот кто-то приходит к ней и говорит, что он, Алеша, очень болен. Нужна операция, иначе — смерть. Надо заменить сердце, но кто из живых согласится отдать свое? Валя соглашается. К чему ей сердце? Пусть живет он! Она видит Алексея. У него худое изможденное лицо, без кровинки. Говорит ему: ты будешь жить! Ее уводят, и она знает — это конец. Делается страшно и необыкновенно хорошо…

— Я иду и знаю, — совсем тихо, переходя на шепот, закончила Валя, — сейчас меня не будет. И никогда больше… А он поправится… — По Валиным щекам побежали слезы. Поспешно вытянув из рукава платок, она стала вытирать глаза, но слезы не унимались.

— Перестань, Валя, возьми себя в руки, — успокаивала Таня, сжимая ее пальцы.

— Я не могу, не могу, — давясь слезами, проговорила Валя. Она все вытирала и вытирала глаза. — Ты ведь не знаешь, Таня, не могу потому, что… Это в мечтах я «героиня», а на самом деле… я дрянь! Я реву оттого, что мне себя жалко!

Валя с трудом успокоилась и долго молчала. Она сидела, обрывая сухие метелки трав. Потом сказала:

— Ну посоветуй, Таня, скажи: что делать? Что?

— Советовать… Это же любовь, Валя. Любовь… это очень трудно. Как и все в жизни, впрочем. — Таня помолчала и повторила: — Как и все в жизни.

Валя все обрывала и обрывала травинку за травинкой, скручивала, мяла в пальцах. Вдруг Таня схватила ее за локоть.

— Смотри, смотри, ястреб!

Над Елонью на неподвижных распластанных крыльях плыл ястреб. В светлом небе он казался почти черным.

— Как он красиво летит, — сказала Таня. — Который раз я вижу его, все сюда летает. — Она провожала его глазами.

А Валя следила не за полетом ястреба, а за Таниным лицом, за ее глазами, которые посветлели от восхищения спокойным парящим полетом птицы. Ястреб покружился над обрывистым берегом, над водою и, взмахнув крыльями, полетел на ту сторону, к соснам. Таня следила за ним до тех пор, пока он не скрылся за их кронами.

Грохнули три выстрела один за другим — теперь много ближе. Таня поднялась.

— Пойдем, Валя, встретим охотников.

Валя послушно встала, отряхнула с юбки травяное крошево.

Они вышли на дорогу, что вела к вырубке. Вдали показался лес. К нему пролегла неширокая извилистая дорога, прорезанная глубокими колеями. В колеях стояла рыжая вода, плавали красные и желтые листья и сверкало отраженное солнце. От его блеска каждая лужа вдалеке казалась такой же золотой, как и все вокруг.

Еще один выстрел прогремел где-то совсем близко. Вскоре на повороте, где начинался мелкий березнячок, показались два охотника. Впереди, волоча по земле длинные, похожие на тряпки, уши, семенил коротконогий Писарь. Завидев девушек, он остановился, понюхал воздух и повернул морду к хозяину, как бы спрашивая, что делать.

— А-а! Девушки-голубушки, душеньки-подруженьки! — еще издали заголосил Горн. Он снял широкополую шляпу неопределенного цвета и, как пращу, раскручивал ее над головой. — Чему обязаны мы, недостойные стрелки, столь необыкновенной встречей? Писарь, встречай!

Писарь только и ждал этого. Он помчался вперед, крутя обрубком хвоста. Уши его развевались, как флаги. Добежав, он стал подпрыгивать вокруг Тани и Вали на задних лапах, норовя лизнуть чью-нибудь руку, и радостно повизгивал.

— Какие волшебные ветры понесли вас в леса? — театрально подбоченясь, спросил Горн, когда он и Алексей поравнялись с девушками. — Уж не по нашим ли вы следам, а?

— Хотели помочь вам донести добычу, — ответила Таня. — Много настреляли?

Алексей молча показал подвешенных к поясу двух тетерок и косача. Горн с многозначительным видом запустил руку в свой почти пустой ягдташ.

— Мне повезло необыкновенно, — сказал он, доставая оттуда какую-то большеголовую птицу. — Полюбуйтесь!

— Сова… — всматриваясь, проговорила Валя.

— Совершенно верно! — горестно усмехнулся Горн. — Сова, уважаемый товарищ начальник библиотеки, натуральнейщая сова! Весь мой улов. Кстати, нет у вас там литературки по сверхметкой стрельбе? А то вот уже два года занимаюсь охотой, а, кроме ворон, сов, коростелей, добычи не доставлял. Впрочем, сегодня виноват этот вислоухий субъект. Фью-ить! Писарь! Поди сюда, изменник! У-у, канцелярская душа! Представьте, всю охоту сегодня на компаньона работал.

Горн покосился на Алексея, и в глазах его сверкнула искорка приятельского ехидства. С ловкостью заправского кавалера он подхватил обеих девушек под руки.

— Кому везет на охоте, тому не везет в любви, — изрек он, оглянувшись на Алексея. — Шагайте позади, дорогой Робин Гуд, только смотрите, не вздумайте стреляться на почве ревности!

Алексей был в плохом настроении и за всю дорогу не сказал ни слова. Он молча шел позади и непрерывно курил, зажигая от каждой догоравшей папиросы следующую.

Горн говорил без умолку. Он рассказывал свои охотничьи истории, высмеивал самого себя и хохотал так громко, возбуждая общий смех, что Писарь, который бежал впереди, останавливался, косился на хозяина умным черным глазом и неодобрительно тряс головой.

В поселке разделились. Алексею было по пути с Таней, Валя жила неподалеку от Горна.

— Робин Гуд, поручаю вам одну из дам моего необъятного сердца! — торжественно проговорил Александр Иванович, передавая Танину руку Алексею. — До завтра! А вас, Валентина Леонтьевна, прошу на званый обед, жареную сову будем есть!

Увлекаемая Горном Валя видела, как Алексей и Таня скрылись за углом.

Получасом позже Таня опустила письмо в почтовый вагон проходящего поезда.

5

Несмотря на неудавшееся объяснение, Алексей не терял надежды возобновить когда-нибудь разговор. Но все не было подходящего случая, чтобы начать его, да и решиться Алексей не мог. Он стал задумчив и рассеян. Часто подолгу сидел, сосредоточенно глядя в одну точку. Без конца курил.

— Что-то, Варюша, с Алешкой нашим творится этакое, как бы тебе сказать, — говорил Иван Филиппович жене. — Тебе не кажется?

— Приметил! — иронически усмехаясь, отвечала Варвара Степановна. — Да я уж давным давно вижу.

— Ну и что?

— А то, что на Таню смотрит, как ты в молодости на меня разу не сматривал.

— Брось! — отмахивался Иван Филиппович. — Просто у него с изобретением опять петрушка какая-нибудь получается, вот и все.

— И до чего же вы, мужики, деревянный народ! На дощечках где чего как звучит — это ты запросто разберешь, а что у собственного сына на душе — нипочем распознать не можешь.

Вскоре Иван Филиппович все же стал склоняться к тому, что супруга его права.

Как-то в начале октября Алексей пришел вечером с фабрики раньше обычного и необыкновенно хмурый. Он молча сел к столу, развернул газету и просидел над ней до самого чая.

Когда Варвара Степановна собирала на стол, хлопнула входная дверь. Вернулась и прошла в свою комнату Таня. Нельзя было не заметить, как встрепенулся Алексей, какой взгляд бросил он в сторону двери.

А за чаем…

— Варюша, перчику достань, — вдруг попросил Иван Филиппович.

Жена дотронулась до его лба.

— Захворал или заработался ты, что ли? — спросила она. — Чай с обедом спутал?

Он бережно отвел ее руку и повторил просьбу. Получив перечницу, подвинул ее сыну.

— Поперчи чай, изобретатель! Превосходнейшее средство от заворота мозгов и при сердечных расстройствах. К тому же и по характеру заправки требуется.

Алексей не понял и, только разглядев у себя в чаю масляные блестки и кружки, сообразил, что, замечтавшись, вместо варенья положил в стакан баклажанной икры из вазочки, стоявшей перед ним на столе.

— Алешенька! — всплеснула руками Варвара Степановна. — Да что это ты?!

— Не сбивай с мысли, мать! — остановил ее Иван Филиппович. — Это он изобретает какую-нибудь карусельную печку для тебя с автоматическим переключением с ухвата на кочергу.

Алексей хотел подняться, чтобы вылить испорченный чай. Но в это время Иван Филиппович вдруг выскочил из-за стола и рванулся к приемнику, из которого слышались далекие звуки скрипки. Повернул ручку…

Глубоким человеческим голосом запела скрипка. Алексей громыхнул стулом.

— Чш-ш! — поднял кверху палец Иван Филиппович, вслушиваясь.

И почти сразу в комнату ворвалась взволнованная и сияющая Таня. Увидела поднятый кверху палец Ивана Филипповича и сконфуженно присела на стул, наспех заталкивая под косынку косы. Глаза ее светились как-то необыкновенно. Повязав косынку, она обхватила обеими руками спинку стула, наклонила голову и замерла.

Из приемника лилась «Песня без слов» Чайковского.

«Песня без слов»!..

Тихий городок. Война. Консерватория. Открытый рояль у Громовых. И Георгий играет «Песню без слов»: «Татьянка! Да ну, подхватывай же скорее!» Опускается, закрывает клавиши черная крышка. Музыки больше нет.

Все это мгновенно пронеслось в памяти.

Музыка кончилась. Слова Ивана Филипповича и диктора прозвучали почти одновременно.

— Да, хороша скрипочка, — сказал Иван Филипдович, — басок только глуховат. Вот бы мою последнюю в эти руки, уж она бы залела! — Он довольно улыбался. Из слов диктора Таня расслышала только:

— …лауреат Всесоюзного конкурса Георгий Громов…

Она порывисто поднялась.

— Что он сказал? Кто играл это? Вы слышали? — бросилась она к Ивану Филипповичу и, не дождавшись ответа, подбежала к Алексею. — Алеша! Алексей Иванович! Кто играл? Скажите мне, ради бога! — Она схватила Алексея за руки и ждала ответа, не спуская с его лица больших взволнованных глаз.

— Георгий Громов, — ответил он.

— Значит, не послышалось! Значит, правда! — почти крикнула Таня. Мгновение она стояла посреди комнаты, не видя ни изумленного лица Алексея, ни растерянных глаз Ивана Филипповича. — Значит, не послышалось! Значит, не послышалось! — повторяла она и, вздохнув так, словно это был первый глоток воздуха в ее жизни, внезапно кинулась к Ивану Филипповичу, обхватила его костистые широкие плечи, чмокнула с размаху колючую, небритую щеку и ринулась к двери, на всем ходу столкнувшись с Варварой Степановной, которая входила в комнату. Таня обняла ее, прижалась лицом к ее щеке. — Варвара Степановна, миленькая, спасибо! — поблагодарила она неизвестно за что и тут же спохватилась, что говорит вовсе не то. — Простите! Едва с ног вас не сбила!

Косынка, наспех повязанная, слетела с головы, и косы — одна наполовину расплетенная — тяжелыми жгутами упали на спину. Подхватив косынку, Таня промчалась через кухню и скрылась за дверью своей комнаты.

Варвара Степановна оторопело глядела то на сына, то на мужа, стоявшего возле приемника с зажатыми в кулаке очками, которые он неизвестно для чего вытащил из кармана.

— Что случилось-то? — спросила она Ивана Филипповича. — Танечка-то! Чего это с ней? Словно уголь из печки выстреленный! Объясни, сделай милость! — И повернулась к сыну. — Алеша?

Тот пожал плечами и ничего не ответил.

— Тут, Варюша, по-честному если, — не спеша, будто прислушиваясь к тому, что сам говорит, произнес Иван Филиппович, — мне понятно только то, что я ровно ничего не понимаю… Налей-ка мне чайку погорячее, этот, надо полагать, чуть тепленький.

Прибрав очки и гремя стулом, Иван Филиппович уселся на свое место.

«Он получил письмо! Он отвечает мне!» — повторяла про себя Таня. Она то садилась на кровать, то вскакивала и, уперев стиснутые кулаки в подбородок, ходила взад и вперед по крохотной своей комнатенке. Потом остановилась возле окна и, глядя в темноту, повторяла уже вслух:

— Отвечает… Отвечает… Зовет… Я нужна ему… Нужна!

Она не могла, не хотела думать иначе. Если б что-то другое, если б не «Песня без слов», которая там, в Москве, как бы стала стеной, отделившей друг от друга их судьбы, выступление Георгия по радио, возможно, и не вызвало бы этих мыслей. Но теперь… Теперь она могла думать только так.

Нужна! Эта мысль, это слово все перевернули в ней.

Нужна! Именно в этом открылся ей вдруг смысл ее любви, ее жизни.

Неожиданный порыв ветра всплеснул за окном палую листву, громыхнул железом на крыше, донес отдаленный и долгий паровозный гудок.

Внезапное решение ознобом обожгло затылок, спину. Ехать! Сейчас! Немедленно ехать в Москву! Хоть на день, хоть на час! Высказать все, все объяснить…

«Отпрошусь и поеду!» — решила Таня. Она моментально собрала маленький чемоданчик, переоделась. Сказала Варваре Степановне:

— Не теряйте меня. Мне срочно надо в Москву. На неделе вернусь. — Обняла порывисто. И вышла.

Токарева не оказалось дома. Очевидно, не вернулся еще из Новогорока, куда уехал накануне. Таня побежала на квартиру к Гречанику.

Гречаник долго хмурился, наконец сказал:

— Ну, хорошо, не возражаю. Только договоритесь с Костылевым о замене. Скажите: я разрешил.

Костылевский дом Таня с трудом нашла. В окнах был свет. Значит, не спали. Дверь отворила женщина с изможденным лицом. Выслушала, покашливая и держась руками за грудь. Сказала, обернувшись в комнату:

— Николай Иваныч, тут с фабрики. — И закашлялась.

Таня прошла в комнату. Костылев сидел на кровати, одетый по-домашнему, в зеленых носках, и никак не мог попасть ногами в шлепанцы ярко-фиолетового цвета. Тане в его квартире запомнились почему-то только эти зеленые носки и фиолетовые туфли.

Он очень вежливо усадил Таню на стул, так же вежливо и внимательно выслушал и очень спокойно сказал:

— С моей стороны никаких препятствий, но… заменить некем.

Таня долго и настоятельно упрашивала, чтобы сам поработал за нее, но Костылев был непреклонен:

— Самому — это на сегодняшний день промблема: дела, дела давят… Не могу.

С этим «не могу» Таня и ушла от него. «Все равно уеду, все равно. Гречаник разрешил мне, и все!»

На станции у окошечка кассы стояла очередь за билетами на пригородный поезд. До московского оставался час. Таня дождалась, пока освободилось окошечко, подала деньги.

— На московский мест не дали, — сонно проговорила кассирша и вытолкнула деньги обратно.

— Но как же быть? Мне обязательно… — начала Таня.

Окошечко захлопнулось.

Что делать? Скорый в Северной Горе не останавливается. Ждать следующего? Он идет в пять утра, но и на него может не оказаться билетов…

— Я могу вас выручить, — сказал кто-то в самое ухо. Рядом стоял незнакомый человек в клеенчатом плаще с капюшоном и протягивал Тане билет.

— Собирался ехать с товарищем, а у него перемена вышла, не едет.

Таня так обрадовалась, что даже не догадалась спросить, откуда у незнакомца билет, если ей только что сказали, что на московский поезд вообще нет мест. Она купила у него билет, незнакомец пересчитал деньги и тут же исчез. Таня вышла на перрон.

Дул холодный сырой ветер. Изредка в лицо ударяли мелкие ледяные капли. Таня ежилась, прятала лицо в воротник, ходила взад-вперед вдоль путей; дожидаться в прокуренном зале не было никакого желания.

Прошел пригородный. За ним товарный… Наконец в стороне Новогорска из-за поворота выплыл яркий луч прожектора. Шел московский. Таня нетерпеливо ждала.

Ее, девятый, вагон остановился далеко за перроном. Она побежала: поезд стоял здесь всего минуту. Запыхавшись, подала билет проводнице, шагнула к подножке. Проводница преградила ей дорогу, вернула билет,

— Не на этот поезд и просроченный, — пояснила она.

— Как просроченный? Почему не на этот?

— Читайте и компостер глядите. — Проводница поднялась в вагон и уже опускала откидную площадку.

Таня растерянно вертела в руках билет. На нем действительно было выбито вчерашнее число и стоял номер совсем другого поезда, хотя тоже на Москву.

— Слушайте, пустите меня! Я же купила билет сейчас у пассажира, он едет с этим же поездом, — убеждала Таня.

— Не уговаривайте, — отрезала проводница.

Поезд пошел. Таня шагала рядом с вагоном и, чуть не плача, упрашивала проводницу, но та была неумолима. А поезд набирал ход. В отчаянной решимости, не соображая, что делает, Таня забросила на площадку чемоданчик и, уцепившись за поручень, попыталась вскочить на подножку, но не смогла и побежала, не выпуская поручень.

— Отпускайся! Под колеса затянет! — взвизгнула проводница и выбросила с площадки чемоданчик. — Отпустись! — Нагнувшись, она разжала Танину руку.

Таня споткнулась и упала ничком на песок. Мимо все быстрее и быстрее катились вагоны. Промчался последний… Она тяжело поднялась. Выплюнула песок, потерла ушибленный подбородок. Скомкала, отшвырнула ненужный уже билет и прислонилась к столбу, В голове гудело.

«Словно нарочно все против, — думала Таня. — Как назло… Но нет, она все равно поедет. Она утром на пригородном поезде отправится в Новогорск и уедет в Москву оттуда, — там, наверно, проще с билетами. Правда, пропадет день, но что делать…

— Я должна ехать, — вслух сказала Таня, приникая лбом к холодному сырому столбу и ударив по нему кулаком. Потом оттолкнулась от столба, подобрала валявшийся поодаль на песке чемодан, встряхнула его и повторила: — Должна!..