Человек находит себя

1

Художественный поток пустили только в декабре.

Пробную партию увезли в Новогорск, в магазины: оставалось решающее слово главного судьи — покупателя.

Быстро заполнялись книги для отзывов. Токарев, Гречаник, Илья Тимофеевич втроем объезжали магазины, прислушивались к разговорам, оценкам, спорам. А потом еще и еще обсуждали замечания на художественном совете…

И вот — все это позади. Поток заработал. Правда, заработал еще не в полную силу, целиком перейти на новую мебель сразу было нельзя, и поток, по существу, все еще оставался не слишком большой бригадой. Но гарнитурный цех стал тесен, и бригаду перевели в новое помещение.

Щиты для сборной мебели делали теперь в общем фанеровочном цехе. Потом их передавали в бригаду. Вот здесь-то и начиналось главное «колдовство». По двадцати дней щиты не уходили от полировщиц, которые полировали их, давали им «отдохнуть», чтобы уплотнился и стал прочным прозрачный и тонкий слой, и полировали снова и снова.

Больше всех придирались к отделке Илья Тимофеевич и Гречаник. Делая замечания, поправляя работниц, главный инженер рассказывал, как полируют мебель итальянцы.

— Знаете, — говорил он, — в мастерских они делают только деревянную часть, а полировать вещи увозят — куда бы вы думали? — в море! Да-да! Не удивляйтесь, именно в море! Чистый, лишенный пыли морской воздух позволяет сделать полировку исключительной!

Гречаник, еще никому не признаваясь, все больше убеждался в том, насколько удобна работа без контролеров. Он почувствовал это, видя, как девушки возвращали на склад Сергею Сысоеву щиты, в которых обнаруживали хотя бы малейший изъян, или как сборщики, подзывая кого-нибудь из полировщиц, говорили:

— Твоя работа?

— Моя, а что?

— Поры не затерла, вот что! А здесь прижгла, видишь? Бери и переделывай!

И приходилось переделывать.

Однако постоянные затруднения с контролем, возникавшие в станочном цехе, вызывали у Гречаника сомнение: приживется ли по-настоящему?

И все-таки… все-таки работалось ему теперь как-то совсем по-иному.

Бывает так. Стоишь на берегу широкой реки. Над нею плывут низкие свинцовые облака. Напористый ветер взбивает сердитые волны. И вода в реке темная, словно вся она нахмурилась, недовольная своей неспокойною жизнью, своим движением. Смотришь в воду — и самому становится холодно.

Но вот в какой-то неприметный просвет проглянуло меж облаков солнце. Лучи его упали на воду, и вода зажглась, засверкала, словно улыбнулась тебе: «Ну что ты зябнешь, что хмуришься? Смотри на меня, вот ведь я какая!» И ты уже улыбаешься, ты расстегиваешь пальто — тебе вдруг стало тепло. Оглядываешься вокруг — хочется поделиться с кем-нибудь неожиданной радостью, неожиданным светом. «Как хорошо!» — говоришь ты и жалеешь, что никого не оказалось рядом. А может, и есть кто-то? Может, это просто ты сам еще не решился высказать? Может быть. Но главное все же в том, что в тебе что-то переменилось, что ты знаешь: то же самое, что и ты, подумали сейчас все, кто вместе с тобою увидел этот радостный свет. И если даже вскоре снова спрячется на время солнце, ты не огорчишься, нет! Ты знаешь теперь: все равно оно здесь, рядом. Оно всегда было и всегда будет, и нет на земле сил, которые могли бы его погасить.

Осторожно пока, но уверенно входил художественный поток в жизнь фабрики. Кончалась смена, и повсюду только и слышалось: «Сколько дал сегодня художественный? Не слыхал, назначают туда еще кого?»

Илья Тимофеевич, обходя вечером цех, придирчиво оглядывал мебель и, теребя бородку, довольно приговаривал:

— Отрастают, видать, перышки-то… Вот она, слава-то наша. Полетит скоро!

2

— Алеша, можно вас на минутку? — позвала Валя проходившего мимо Алексея и остановила станок. — Не получается, вот смотрите. — Она показала испорченный брусок. — В четвертом шаблоне все время концы скалывает.

…Уже месяц работала Валя в цехе на карусельном станке, обучаясь искусству фрезеровщицы. Предложение, которое Алексей в шутку сделал Егорку Михайловичу, послужило Вале толчком, которого, вероятно, только и не хватало, чтобы решиться. Лишь одно сдерживало ее: «Вдруг Алеша не доверит мне?» Несколько дней Валя была в нерешительности; мучило сомнение. Наконец не выдержала и пошла к Тане посоветоваться.

— На твоем месте я решилась бы сразу, — сказала Таня. — Пиши заявление директору, Валя, и завтра же иди. Не ошибешься. Слышишь? Пиши.

Валя сказала: «Ой!» Потом несколько минут просидела молча, наконец торопливо и тоже молча пожала Тане руку и убежала домой. Через день она с душой, уходящей в пятки, понесла заявление Токареву. К ее удивлению, тот, не говоря ни слова, написал на уголке: «В отдел кадров: подобрать замену, оформить перевод». Через два дня Валя уже передавала библиотеку.

О намерении Вали перейти в цех Алексею сказала Таня. Вначале он удивился: «Как это она решилась?» И тут же подумал: получится ли? Тут ведь надо, чтобы и слесарный инструмент кое-когда в руках побывал… Но вспомнил о прошлогоднем разговоре с Валей, о ее признании и о том, как шла она тогда под дождем домой, словно онемевшая, безучастная ко всему. И чувство безотчетной вины перед нею остро кольнуло Алексея. «Может, решила в жизнь выходить по-настоящему, а я раздумываю… Не помочь в таком деле, все равно что гнать из жизни…» В тот же день он сказал Токареву:

— Там, я слыхал, Светлова на производство хочет, так я не возражаю сменщицей для себя обучить.

Токарев пожал плечами:

— Не слышал. Но не возражаю тоже. Надумает, пусть идет.

Этим и объяснялось неожиданное для Вали быстрое исполнение ее желания…

Работала она пока еще под наблюдением Алексея, но тот все чаще стал поручать ей самостоятельную работу. Иногда дело у нее не ладилось. Вот и сейчас…

Алексей повертел в руках брусок, который дала ему Валя, разглядел отколотый конец, покачал головой.

— По виду хитро, а по делу — пустяк, — сказал он, возвращая брусок. — Не глядя скажу: упорная колодка у цулаги ослабла, вот и все. Посмотри — и убедишься.

Валя потрогала колодку: та болталась под ослабевшей гайкой.

— Ясен вопрос? — улыбаясь, спросил Алексей.

— Как это я сама не догадалась, — растерянно проговорила Валя. — Месяц работаю, а все еще наполовину слепая.

— Привыкнешь, — успокоил Алексей и положил руку на карусельный стол, — если только… от любви к этому ко всему сюда пришла, от настоящей…

«От любви, Алешенька! От любви! — так и хотелось Вале крикнуть ему в ответ. — От самой настоящей!» Но Валя только утвердительно кивнула головой.

— Тогда, — продолжал Алексей, — обязательно привыкнешь. — И спросил: — Закрепить колодку?

— Нет-нет, Алеша, я сама! — поспешно доставая ключ, ответила она.

Алексей молча наблюдал. Потом протянул руку., — Ну-ка дай ключ… — Быстро проверил крепление, коротко сказал: — Хорош!

Валя включила станок… Начинались трудные дни. Привыкнув немного, Валя попросила Алексея, чтобы хоть разок доверил ей настроить станок самостоятельно. Алексей согласился. Но настройка не получилась. В этот день Валя почувствовала себя до того маленькой, до того беспомощной в этой новой для нее цеховой жизни, что на мгновение даже пожалела об оставленной библиотеке. Но только на мгновение.

«Если от настоящей любви… — вспомнила она слова Алексея, — если от настоящей…»

Старалась Валя изо всех сил. На работу приходила раньше всех, еще до гудка. Подбирала и подвозила к станку бруски, запасая их на целую смену. Смазывала станок. Приготовляла фрезы… Через неделю дело пошло лучше. После второй Валиной попытки настроить станок Алексей исправил не так уж много.

Практическую, по существу совершенно новую для нее, науку Валя усваивала быстро. Разрозненные обрывки знаний, которые вынесла она из института, часто помогали ей кое-что осмысливать, а иногда мимоходом даже «подбросить кусочек теории» и Алеше. Одно мучило Валю: она все еще не умела разбираться в бесчисленных капризах станка. Но Алексей упорно твердил: «Привыкнешь…»

С первых дней, оставаясь после смены, Валя прибирала и начисто обметала станок. Вначале делала это, чтобы доставить удовольствие Алексею. Но потом так привыкла видеть станок чистым и опрятным, что уже и не представляла его себе иным. Часто она обтирала станок и во время работы, пока Алексей проверял настройку или исправлял что-нибудь.

Вася Трефелов восторженно хлопал Алексея по плечу и говорил:

— Глянь-ка, Алеш, станок-то! Словно только сейчас из парикмахерской! — И всякий раз несколько высокопарно добавлял: — До чего все-таки не хватает подчас в нашем сумбурном хозяйстве заботливой женской руки! — И косился на Алексея.

Как-то Алексей отлучился на целых полдня. Валя все это время работала самостоятельно. Управляя станком, она с гордостью поглядывала на окружающих. После говорила Тане:

— Ты понимаешь, я не знаю, прочно это или нет, но у меня какое-то очень хорошее чувство. Я пошла к станку для себя, а сейчас мне кажется, что я уже не совсем принадлежу себе, как будто я — пусть еще маленькая, но уже фабричная частичка, верно. — Валя вдруг зажмурила глаза, снова открыла их, тряхнула головой и проговорила: — Ой, Танька! Родная ты моя! Неужели я тоже гожусь в человеки?

3

Ярцева, Шадрина и Алексея Соловьева выбрали делегатами на городскую партийную конференцию. Перед отъездом Алексей сказал Вале:

— Одна остаешься, с глазу на глаз с ним, — он похлопал ладошкой по чугунной станине станка. — Что заест, Ваську зови, он в курсе.

Заело на второй день.

Но ни станок, ни сама Валя не были тому виной; просто неожиданно вышел из строя один вертикальный фрезер. Стульному цеху угрожала остановка. Нужно было принимать меры.

Таня распорядилась перенести обработку верхних концов стульных ножек на карусельный фрезер. Работа была непривычная; Валя струсила, созналась, что у нее ничего не получится. Таня и Вася Трефелов вдвоем сделали всю настройку и полсмены не отходили от Вали. Наконец станок заработал как следует. Но дело подвигалось слишком медленно.

И тогда совсем неожиданно Вале пришла смелая мысль. Что если увеличить закладку? Получится или нет? «Если выйдет, значит, я гожусь для настоящего дела!» — решила она.

Вечерняя смена кончалась. После гудка Валя по обыкновению взялась за приборку станка, выпросив для чего-то у Васи запасную фрезу.

— Зачем тебе? — спросил Вася.

— Та затупилась, а я хочу станок настроить заранее, чтобы завтра без задержки.

Подошла Таня. Теперь они с Валей обычно уходили с фабрики вместе.

— Ты что, не идешь?

— Задержусь. Ты… иди, Таня, иди. Я только вот фрезу сменю, — ответила Валя и наклонилась к станку, чтобы спрятать неожиданно заливший щеки румянец: она впервые соврала Тане. Но… что делать, уж очень хотелось испытать все самой, проверить себя.

— Может, помочь тебе? — предложила Таня.

— Нет-нет… не надо. Сама…

Любченко, сменивший Таню, тоже заметил, что Валя долго возится у станка, не уходит.

— Ты что, Светлова? Без хозяина затерло?

— Настройка сбилась, — отговорилась Валя и обрадовалась, что Любченко в эту минуту кто-то позвал.

Она установила на шпинделе две фрезы вместо одной. Отрегулировала прижимы, проверила настройку… Пустила компрессор. Палец ее замер на секунду в гладкой ямочке пусковой кнопки станка. Валя глубоко вздохнула, оглядела все еще раз и… нажала кнопку.

Такого волнения, такой тревоги и нервного напряжения Валя не испытывала еще никогда в жизни. «Неужели получилось? Прямо так, сразу, без всяких недоразумений?»

Стол фрезера начал второй оборот, и вот здесь… Валя ощутила где-то в шее, возле ключиц холодок оторопи: одна из ножек — верхняя в паре — поползла… Да-да, поползла под давлением фрезы. Секунда — и ножку вышвырнет из цулаги! Валю даже затрясло от страха. Не сводя глаз с уползающей ножки, она ощупью нашарила кнопку вдруг вспотевшими пальцами…

Станок стал. Валя села рядом, вытерла дрожащей рукою лоб. Успокоившись, переложила ножки, пустила станок снова, Нет! Не выйдет! Ножки упрямо выползали из-под прижимов. Валя растерялась.

Подошел Любченко. Он осмотрел станок, первые пары обработанных ножек… На болезненном его лице появилась радостная улыбка:.

— Валентина! Сама додумалась?

— Сама, да без толку, — огорченно проговорила Валя, показывая испорченные бруски.

— Ну, это пустяк, — успокоил Любченко. — Упоры торцовые повыше сделать, и только! Видишь? — он показал на крайнюю цулагу. — Туда и сталкивает фрезой ножку. Постой, сейчас сделаем!

И Любченко принялся помогать…

Был третий час ночи. Валя фрезеровала одну за другой закладки и не могла оторваться от работы. Спать не хотелось. Усталости не было. Только почему-то слегка кружилась голова, но кружилась приятно, как от быстрого захватывающего полета. Неистовая радость звенела, бушевала в Вале и чем-то теплым осторожно и нежно сжимала горло. Время шло, а Валя никак не могла оторваться от станка.

Кончилась еще одна смена, вторая сегодня для Вали. Цех опустел. А она все не выключала фрезер. Подошел Любченко.

— Да ты что, Светлова? Отдыхать надо.

— Сейчас… Еще немного осталось. Любченко покачал головой и ушел.

«Отдыхать… — думала Валя. — Да на что мне отдыхать?»

Уже наступил тот пустой час между ночной и утренней сменой, когда никого не бывает в цехе. Валя прикинула: успеет ли она за этот час кончить все, что осталось? «Вот бы хорошо-то было! — подумала она. — Может, подачу увеличить?»

Колебалась Валя недолго. «Поставлю на третью…»— решила она. Переключила скорость.

Дело пошло быстрее. Валя настолько увлеклась работой, что внезапно появившаяся в столе мелкая, как бы лихорадочная дрожь — правда, чуть заметная — не вызвала у нее тревоги…

Наконец Валя выключила станок. Все! Она удовлетворенно оглядела гору отфрезерованных ножек и только теперь почувствовала, что не осталось ни капельки сил. Невольно она прислонилась к литой колонне станины, прижалась к прохладному металлу щекой. И вдруг, обхватив колонну руками… поцеловала ее холодный безучастный металл. Отчаянно сконфузилась от этого своего порыва, оглянулась и… увидела Алексея.

Он приехал ночью. От Тани, которая только что пришла со смены, узнал, что фрезер приспособили для новой работы и что получилось неплохо, но застряли с другими деталями.

— Ладно, — сказал Алексей. — Я утром выйду пораньше, вместо вечерней смены, а Валя пускай так с пяти и выходит…

И вот пришел в цех.

И стоял совсем рядом с Валей.

— Ой! — Валя вскрикнула и, окончательно теряя силы, опустилась на свободный стеллаж, закрыла ладонями пылающее лицо.

— Валя? Работала, что ли?

Он подошел к станку и понял все. А Валя все сидела, закрыв лицо, словно боялась отнять руки. Алексей подошел к Вале.

— Мне ничего не сказали про сдвоенные фрезы. Вот молодцы-то, додумались! Таня, наверно, да?

— Я… — выдохнула Валя, поглядывая на Алексея сквозь чуть разомкнутые пальцы.

Он сел рядом, отнял ее руки от лица. Валя снова ойкнула и добавила, будто оправдываясь: — Любченко помог… ползло все вначале.

— Выходит, я зря и на работу шел? Ты уже все за меня сделала! — Помолчав, Алексей сказал, как почудилось Вале, совсем по-особенному: — Ну и молодец ты у меня, Валя!

И Валя вдруг заметила, что он внимательно разглядывает ее губы. Она быстро и машинально провела по ним тыльной стороной кисти и увидела на ней… темный, масляный должно быть, след. Видно, машинное масло попало как-то на колонну станка. Забыв про усталость, Валя вскочила и скорее, с невероятным усердием стала протирать станок ветошью. Это было очень кстати, потому что теперь Алексей не мог видеть ее лица, которое, как показалось Вале, отливает уже попросту клюквенным цветом. Чувствуя, как задрожали ноги от слабости, Валя с усилием подавила эту противную дрожь.

«Видно, здорово я устала все же», —подумала она, придерживаясь за станину.

Алексей с любопытством перебирал отфрезерованные стульные ножки. Валя улыбнулась.

«Зато ты теперь отдохнешь, Алешенька…»

А Алексей все перебирал, разглядывал и почему-то хмурился. Потом обернулся и протянул Вале одну из обработанных ножек.

— Взгляни.

— А что? — Валя взяла.

— Фрезеровка волнистая, замечаешь?

В самом деле, фрезерованная поверхность была неровная, в мелких волнах.

— Отчего это, Алеша? — Валю вдруг взяла оторопь: «Неужели из-за подачи?»

Алексей молча включил станок.

— Да ты на третьей фрезеровала!

— Ну да…

Не слушая Валиных объяснений, Алексей остановил станок и склонился, разглядывая фрезы. Потом снова включил. Взял Валину руку и приложил ее к колонне станка.

— Чувствуешь?

Колонна дрожала мелкой неприятной дрожью, от которой у Вали появился противный зуд в локте, в плече.

— Неужели… Шпиндель погнут.

— Алешенька… — Вале показалось, что даже пол пошел куда-то из-под ног. — Ведь я заметила, заметила, что стол дрожал, только я…

— Не огорчайся особенно, — начал успокаивать Алексей, увидев, что Валя даже в лице изменилась, — дело поправимое: шпиндель запасный поставим. А вот фрезы надо было тебе зубьями вразбежку, — понимаешь? Нагрузка меньше была бы.

Вале показалось, будто вылили из нее всю радость и наполнили взамен чем-то горьким и терпким.

— Ничего, — все успокаивал Алексей, — ты тут не особенно и виновата: дело непривычное…

— Нет! — с неожиданной решительностью сказала Валя. — Не успокаивай, не жалей меня! Работать как следует не научилась, так хоть виноватой дай мне себя по-настоящему почувствовать! Может, вот с этого-то и полагается жизнь начинать… Не успокаивай!

Она шагнула к Алексею и даже с какой-то гордостью повторила:

— И нечего меня жалеть.

4

Проект полуавтоматической линии поспел в первых числах января. Гречаник вызвал Алексея и торжественно вручил ему аккуратную пухлую папку с гладкими шуршащими кальками.

― Ну, Алексей Иванович, — сказал он, — знакомьтесь, и… надо будет начинать строить!

Бережно, в обеих руках держал папку Алексей. Раскрыл наугад. Тронул ладонью прозрачную прохладную кальку. Снова закрыл папку. Прочел на корочке: «Проект опытной полуавтоматической линии для механической обработки деталей стула на базе станков общего пользования. Новогорская мебельная фабрика. Автор проекта Соловьев А. И.»

«Автор проекта… Соловьев А. И.», — мысленно повторил он и протянул руку Гречанику. — Спасибо…

Гречаник радостно улыбнулся, пожал руку.

Дома Алексей до поздней ночи сидел над проектом. Перелистывал, разглядывал чертежи. Все это было не раз обдумано, исправлено, изменено. Он прекрасно знает, что именно и как изменено. Вот закроет глаза и ясно видит эту будущую свою линию, словно не дальше как сегодня был возле нее в цехе. В цехе, где ее еще нет… Да-да! Именно такой она будет, именно такой!

Снова и снова углубляясь в чертежи, Алексей разворачивал какой-нибудь большой и особенно сложный, водил пальцем по контурам, пытаясь разобраться в каждой линии. Запутанные контуры. Сечения. Совмещенные разрезы. И все это наложено одно на другое — не знаешь, как и распутаться в этом бесчисленном множестве линий…

Он долго не мог уснуть. Лежал на спине, положив руки под голову, и смотрел на темный потолок. На потолке лежала косая коротенькая полоска света, пробивавшаяся через щель в занавеске из рабочей комнаты отца. Иван Филиппович, тихонько напевая что-то себе в усы, «колдовал» над последней своей скрипкой, готовя ее в Москву. Ровно и глубоко дышала Варвара Степановна: она лишь недавно окончила дневные хлопоты. За дверью Таниной комнаты было тихо.

Алексей вспоминал, как создавался его проект. Случалось, конструкторы из техотдела говорили: «Эта деталь, Алексей Иванович, работать долго не будет, вот если бы…» И он часто даже глубокой ночью уходил на фабрику. Ходил возле станков, разглядывал в ремонтном цехе разные узлы машин, разбирал их, собирал снова. Мудрил, выдумывал.

«Свинья все-таки я, — думалось Алексею. — Никому не давал покоя. Васяга словно в работниках у меня состоял…»

Васю он часто тащил с собой лишь затем, чтобы тот помог ему сделать какой-нибудь несложный расчет. Васе это нравилось: он втайне любил блеснуть своими, весьма общими впрочем, познаниями в математике, которые рядом с тем, что знал Алексей, выглядели довольно внушительно,

Однажды — это особенно хорошо запомнилось Алексею — Вася ушел с ним в цех сразу после кино, даже не проводив домой Нюру Козырькову, к которой последнее время был особенно внимателен. Нюра очень гордилась этим вниманием и, шагая под руку со «знаменитым цеховым поэтом» (она была убеждена в том, что Вася — знаменитость), цвела от счастья и высоко задирала и без того задранный курносый нос.

Алексей тогда шел к Васе домой, но встретил его на улице. Вернее, нагнал их с Нюрой. Он слышал, как Нюра выпытывала:

— Нет, а ты про любовь можешь стихи, можешь, да?

— Не могу, — мрачно отвечал Вася, — все равно ведь, как у Пушкина, не выйдет.

— А как у Пушкина, как, ну-ка? — не успокаивалась Нюра.

— А вот… — Вася набирал воздуха и торжественно, хотя и вполголоса, декламировал:

— «В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена. Лобзай меня…»

Нюра затихла.

В это время с ними поравнялся Алексей.

— Вот что, Васяга, придется тебе на фабрику со мной стопать. Ясен вопрос? Проводи девушку и…

— Она дойдет, — немедленно решил Вася и пояснил — Ты, Нюра, обижаться только не вздумай. Стихи и это все, понимаешь… после. — И ушел с Алексеем.

— Свинья, настоящая свинья, — еще раз и уже вслух выругал себя Алексей.

Он сел на кровати. Встал. Сунул ноги в валенки и вышел на улицу. Невозможно было оставаться дома.

В окошке Таниной комнаты горел свет. Мороз сдал. Узоры на стеклах обтаяли, и Алексей разглядел Таню. Она сидела, должно быть, над книгой, а может, писала что-то: рук ее не было видное Зато хорошо видны были косы, развязанные, но не распущенные еще. Одна из них спускалась через плечо к столу.

«Не спишь еще… Таня, — подумал Алексей. — Пишешь…»

Давно был тот разговор, который покончил все, а она до сих пор не идет из сердца. Да и уйдет ли вообще? Нет, видно, не вышло сразу обрубить в себе все. Надо, ох как надо бы обрубить! А сил нет…

Алексей шел к фабрике. Нужно было куда-то девать себя, побыть рядом с людьми, проветриться.

В фанеровочном цехе Алексей неожиданно увидел Горна. Главного механика вызвали экстренно: не ладилось с гидравлическим прессом.

— С добрым утром, юноша! — кивнул Горн. — Не спится? Какая из трех причин мешает?

— Из каких трех? — не понял Алексей.

— Существуют три причины бессонницы, зарегистрированные наукой, — серьезно ответил Александр Иванович, вытерев руки о тряпку и бросив короткое: «Можете включать!» — Три причины, я говорю: творчество, любовь и блохи. Причем последняя — самая безобидная.

— Все шутите, Александр Иванович, — покачал головой Алексей. — Спать ночью не дали, а вам и горя мало.

— Запомните, юноша! — запихивая тряпку в карман, торжественно проговорил Горн и взял Алексея за пуговицу ватника. — Запомните, что только три вида живых существ на нашей планете живут дольше остальных: слон, ворон и… механик, наделенный чувством юмора. Да-да! Рекомендую этот «витамин»! А теперь прошу растолковать причину ночной прогулки и вашего жеваного вида, ну-с!

Горн отпустил пуговицу и взял Алексея под руку. Они пошли вдоль цеха.

— Признаться, Александр Иванович, — ответил Алексей, — просто девать себя некуда. Большущее дело сделано, полегчать бы должно, а я прочитал сегодня на папке: «Автор проекта Соловьев А. И.» и такое чувство стало… ну, знаете, как лентяй несет бревно «втроем». Идет он между двух работяг, на чьи плечи оно взвалено, и пыжится — вот, мол, я какой! А сам едва плечом касается. Вот и я тоже… «Соловьев А. И.»!

Алексей произнес это с такой откровенной досадой, что Горн невольно насторожился:

— Это вы, юноша, собственно о чем же?

— Да все о том! Автор проекта я, а проект делал дядя! Кабы не вы все, ну… напрочь покисло бы у меня это. Ведь вот смотрю в чертежи, все там мое вроде, а в ином такой туман — хоть кричи. Вернее, там-то все ясно, а здесь туман, вот! — Он постучал себя ладошкой по лбу.

— Ах вот, оказывается, что! «Оделась туманами Сиерра Нева-ада!»—довольно фальшиво пропел Горн. — Ну, позвольте, юноша, с вами не согласиться. Да-да! Радоваться надо, а не нос вешать! Да и чего вам надо, собственно? Младенец явился на свет, мамаша — вы, а мы, остальные, — всего-навсего бригада акушерок… — Горн похлопал Алексея по плечу. — Ну, а насчет туманцу я вам и раньше говорил: разгонять надо. А пока — голову выше! Грудь колесом! Эх, Алексей Иванович, работищи-то нам с вами столько предстоит, что… Словом, руками за дело возьметесь — будьте спокойны: и в голове, и в чертежах все прояснится…

Наговорившись с Горном, Алексей возвращался домой с облегченным сердцем. Остановился возле палисадника. В Танином окне все еще горел свет, только занавески теперь были задернуты. Алексей тяжело поднялся на крыльцо. И тотчас, словно от его тяжелых шагов, свет погас.

Алексей вошел в дом, зажег свет и, усевшись за стол, снова развернул папку с чертежами. «Завтра во вторую смену, — подумал он, — выспаться успею».

5

Сергей Сысоев пришел к Ярцеву злой и взволнованный.

— Не могу больше, Мирон Кондратьевич! Все!

Он тяжело сел на черный клеенчатый диван, снял ушанку и устало откинулся на высокую спинку. Руки его беспомощно легли рядом.

— Что стряслось, Сергей Ильич?

— Выполнял я партийное поручение честно, крепился, терпел, а теперь, вижу, хватит! Нет никакого терпежу…

— Да ты толком расскажи, — попросил парторг.

— Никаких сил больше нет! Терпенью конец…

— Коммунисту истерика не к лицу, Сергей Ильич, — спокойно сказал Ярцев. — Давай отдышись и выкладывай, с чем пришел.

Сысоев поднялся, подошел к столу и, налив себе воды из графина, залпом выпил целый стакан. Потом утер губы и сел на прежнее место. Молча собирался с мыслями. Наконец заговорил:

— Давно я, Мирон Кондратьевич, добивался, чтобы на свою работу, на столярство, перевели, помните, должно быть… Тоска по ней. Такая тоска… Даже руки болеть начали от этой самой тоски: и ноют, и ноют… Только на том собрании партийном, как поручили контроль на складе, я промолчал. Промолчал бы и теперь, да чую, ну не прет дело… Вот Любченко, Озерцова — с ними легко, аккуратный народ, но как до Шпульникова дойдет у меня…

Тут, собственно, и начиналась главная беда Сысоева. Без недоразумений, принимавших иной раз характер и размеры скандала, не обходилось почти никогда, особенно если за Шпульникова вступался Костылев. Постоянное его заступничество привело к тому, что Шпульников совсем распоясался. Правда, Сысоев еще ни разу не уступил, но нескончаемые скандалы, или, как говорил он, нервотрепки, вконец измотали его.

В это утро Сысоев обнаружил возле дверей своего склада партию деталей, которые только вчера он бесповоротно забраковал. Детали лежали аккуратными стопками и, очевидно, приготовлены были к сдаче. Приглядевшись, Сергей Ильич заметил, что его карандашные пометки, сделанные вчера, просто-напросто счищены. Попавший в тупик Шпульников пытался второй раз подсунуть брак.

Шпульников работал во второй смене, поэтому Сысоев позвал Костылева, показал ему брак и предупредил, что ни одной детали без Шпульникова принимать не будет. Костылев отмахнулся было, но детали потребовали сборщики, и Костылев забеспокоился. Он сам пересмотрел все, но убедился, что Шпульникову помочь бессилен.

Шпульникова вызвали. Он пришел в воинственном настроении, вполне уверенный в помощи Костылева «ежели что», и с бранью набросился на Сысоева. Он перебирал детали, подносил то одну, то другую к самому лицу Сысоева, шумел:

— Ну что в ней брак, ну что? От других хуже принимаешь, а мои из принципа в сторону, да? Вот… Тебе Любченко поллитровки домой таскает, — думаешь, не знаю? Вот… Тебе и от Шпульникова то же требуется, да? Не дождешься! Вот… Не на того нарвался! — Шпульников сыпал оскорблениями и оглядывался по сторонам, отыскивая Костылева, но тот предусмотрительно исчез по каким-то обычным «неотложным» делам.

Сысоев дал Шпульникову выговориться, а когда тот выдохся, сказал, сдерживая раздражение:

— Забирай брак и девай куда хочешь. Подмоги не жди, смотался твой начальник. Видишь, не идет выручать? Понял?

Но Шпульников не понял. Он снова накинулся на Сысоева и в конце концов вывел его из себя.

— Убирайся отсюдова! — зычно гаркнул Сысоев. — Иди жалуйся!

— Буду жаловаться! В газету напишу! В райком партии поеду, расскажу, какой ты есть коммунист, продажная душа!

— Какой я есть коммунист, это мне перед партией отвечать, а не перед тобой!

… — Вот хоть верьте, хоть нет, Мирон Кондратьевич, — закончил свой рассказ Сысоев, — еще минута, и ляпнул бы я его промеж глаз! Не знаю, как удержался только. — Сысоев снова подошел к столу, снова налил воды, опрокинул стакан в горло.

— Вот и все. Дайте нервы в порядок привести, пускай к батьке на «художественный» переведут. Не мое это дело «блох» на складе ловить, не гожусь. Терпежу больше нет!

Он сел на стул возле стола, повесил голову.

— Значит, у коммуниста Сысоева «не стало терпежу»? — подвел итог Ярцев. — Так, та-ак… Значит, все наше большущее, наше партийное дело исчерпано, так что ли? — Ярцев сцепил пальцы и положил на сомкнутые руки подбородок, отчего на щеках его и возле рта собрались строгие складки. Он оперся локтями о стол и не сводил с лица Сысоева спокойных упрекающих глаз.

— Зачем так, Мирон Кондратьевич? — несколько растерянно проговорил Сысоев. — Я ж просто замену прошу. Ну невмоготу раз! Поймите… Есть кроме меня-то.

— Ты солдат? — перебил Ярцев.

— На Карельском сражался.

— Из-под огня бегал?

— Меня под огнем в партию принимали, — высоко поднимая голову, медленно и раздельно глухим голосом проговорил Сысоев.

— Ну вот, видишь? А здесь?.. Пускай другие коммунисты «под огнем», а Сысоеву работку полегче?

Сергей Ильич понуро молчал, водил пальцами по кромке стола. Стол этот еще год назад он сам полировал. А сейчас заметил: чьи-то пальцы успели протереть полировку до самого дерева… Он убрал руку. Ярцев заметил, улыбнулся.

— Вот объясни-ка ты мне, Сергей Ильич, — задушевно и мягко заговорил он, — неужели в мирные дни душа у человека перерождается, а? Похоже это на людей ленинской закалки, как скажешь? Там огонь и смерть, умирать стоя собирался, — а здесь? От плевков побежал в кусты отлеживаться?

— Так я же…

— Ну, конечно, ты хотел бы, чтобы противники нашего большого дела, и твоего дела, заметь, хвалили тебя. А партийная-то организация надеялась… Ну что ж, думать станем, как заменить.

Эти слова Ярцев произнес твердо. Расцепил пальцы. Опустил руки на стол.

— Мне помочь надо, посодействовать, Мирон Кондратьевич, — начал Сысоев. Но Ярцев перебил его:

— Но ты же не помощи просил, а замены. Эх, Сергей Ильич! Разве годится партийную организацию на испуг брать?

Сысоев молчал. Тихо посапывал под окном радиатор парового отопления. Становилось жарко. Ярцев встал, подошел к окну, распахнул форточку. Клубы морозного воздуха ворвались в комнату, закрутились… Сергей Ильич смотрел на широкую крепкую спину Ярцева, стоявшего у форточки, на его затылок. Пальцы снова проехались по кромке стола. Сысоев вдруг спохватился, убрал руку. А Ярцев, не оборачиваясь, сказал:

— Так, говоришь, Шпульников на тебя в газету хотел?..

— Пускай пишет! — хмуро отозвался Сысоев.

— Опоздал он. Кто-то опередил. — Ярцев обернулся к столу и развернул свежий номер газеты. — Вот, почитай. — И протянул газету Сысоеву.

На третьей странице была статья под заголовком: «Трудовые успехи северогорских мебельщиков». Сергей Ильич торопливо читал:

«…Грехи еще есть, но качество мебели уже неузнаваемо изменилось. И это говорит самый строгий контролер — покупатель…»

Дальше шли фамилии: «Беспартийный бухгалтер Е. М. Лужица… коммунист С. И. Сысоев, принципиальная строгость которого крепко помогает делу; промежуточный склад Сысоева стал непреодолимым рубежом для брака…»

Сергей Ильич дочитал статью. Лицо его стало виноватым и растерянным.

— Ну и как же теперь? — с улыбкой прищурился Ярцев.

— Воля ваша… — глухо проговорил Сысоев, опуская голову.

— То-то вот наша воля. Наша воля и без твоей не обошлась. Ну ладно, пошли к директору, разбираться будем сейчас.

6

Токарева Костылев увидел из дверей раскройного цеха. Директор шел размашистым ровным шагом по натоптанной тропке к станочному цеху. За ним, жестикулируя и, по-видимому, объясняя что-то Гречанику, шагал Тернин. Позади всех шел Ярцев, глубоко засунув руки в карманы меховой куртки. В морозном воздухе было хорошо слышно, как скрипит под ногами снег.

— Разбираться пошли, не иначе, — пробурчал себе под нос Костылев. — Эх! И настряпал же мне этот дурак! — помянул он Шпульникова. — Выкручивайся вот теперь….

Настроение, испорченное с утра, стало совсем никудышным.

Костылев дождался, когда все скрылись за дверями цеха, и угрюмо пошел следом, зло щурясь от сверкания искристой, повисшей в колючем воздухе снежной пыли.

По правде сказать, настроение Костылева испортилось не сегодня.

В общем, ничего такого особенного с ним как будто не произошло и внешне ничего в жизни не переменилось. Он по-прежнему аккуратно приходил по утрам в цех, выписывал сменные задания, просматривал работу вечерней и ночной смен, ходил возле станков, следил за их работой, что-то там делал… Но все время испытывал пренеприятное чувство, будто все в цехе движется без его, костылевского, участия, и, не появись он здесь, завтра, через два… четыре дня, через месяц — все так и шло бы своим чередом. Он вспоминал досадную историю с клавишным прижимом, с глупейшей попыткой перевести из смены Илью Новикова; видел, как все меняется на его глазах. Взаимный контроль, новые инструменты, станки, каких ему и видеть до этого не приходилось, начавшееся возрождение былой славы, — какая частица его, Костылева, была во всем этом?

Его брала оторопь: жизнь уходила вперед, а он словно висел на подножке, еле держась и не зная, за что бы такое еще уцепиться. Понимал, уцепиться нужно, нужно удержаться любой ценой, иначе жизнь отшвырнет его, умчится, а он, вечно преуспевавший Костылев, будет семенить за нею, тщетно силясь догнать и зная, что не догонит все равно.

Предчувствие недоброго давно не давало покоя, еще задолго до этого морозного январского утра. Он помнил, как в конце декабря в новом клубе директор делал доклад. Говорил об успехах, о том, что мешало работать лучше, называл фамилии рабочих, мастеров, начальников. Кого-то хвалил, иных «протирал с песочком», но фамилию Костылева почему-то не называл вовсе. «Хоть бы уж отлаял как следует!» — думал тогда Костылев.

И теперь вот новая неприятность…

Навстречу Костылеву, пыля снегом, прямо по целине мчался через двор Шпульников.

— Директор требует! — выпалил он, останавливаясь. Глаза его были по-рыбьи выпучены, а щетина на постоянно небритых щеках выглядела сейчас какой-то свалявшейся и запутанной.

Костылев брезгливо поморщился и, не сказав ни слова, зашагал к цеху. Позади уныло пылил снегом Шпульников.

— Что это значит, товарищ начальник цеха? — строго спросил Токарев и показал на разбросанные по полу бракованные детали.

— Плоды безответственности мастеров, Михаил Сергеевич, — ответил Костылев, стараясь придать лицу вид помрачнее. — Ведь как старался. Сколько труда положил, в люди вытащить думал вот его, Шпульникова. Ну никакого толку! И вот вам результаты, — сделал он трагический жест в сторону груды испорченных деревяшек. — Никаких сил-возможностей больше нет!

— Да… «результаты», — пересматривая брак, произнес Гречаник.

— Так, говорите, «сил-возможностей» больше не стало? — спросил Токарев.

— Абсолютно! — подтвердил Костылев, не уловив иронии и сопровождая слова сокрушенным наклонением головы. — Я больше так не могу и прошу вас, Михаил Сергеевич… товарищ Ярцев… профсоюзная организация, или помогите мне повлиять на Шпульникова, или… или надо сказать товарищу, что он не годится. Вас жалеючи, Кирилл Митрофанович! — обернулся он к Шпульникову.

Тот стоял с перекошенным от испуга лицом утопающего, которому, едва вытащив на сушу, вдруг объявили, что спасли по ошибке и сию минуту кинут обратно в воду. Такого оборота дела он не ожидал.

— Вы что, не знали, что это брак? — спросил Гречаник, поднося к носу Шпульникова несколько испорченных деталей. — Люди ваши не знали? Костылев, кто на смене? Любченко? Пригласите его сюда! И пусть захватит с собой пяток деталей для сравнения.

Любченко пришел с охапкой только что обработанных деталей. Их тут же стали разглядывать и старательно сравнивать со шпульниковским браком.

— Небо и земля! — заявил Тернии, залюбовавшись брусками, что принес Любченко.

— Ты, Андрей Романыч, размеры прикинь, — подсказал Сысоев и подал Тернину мерный калибр. — Сначала вон те, а после эти вот… Ну что? Есть разница?

— Так не все ведь, — с трудом наконец выдавил из себя онемевший было Шпульников. — Есть где и выдержаны… Нате вот, мерьте — Он стремительно нагнулся и поднял несколько деталей. — Ну мерьте же…

— При чем здесь размер? — Гречаник взял у Шпульникова брусок. — Сравните с тем, что в руках Любченки.

— Так ведь к столярам же пойдет, зачистят, дело-то не потерянное, — взмолился Шпульников, раскусивший, что ему сейчас крепко влетит.

— Эталон давайте! — скомандовал Гречаник. — Мы попусту тратим время!

Токарев и Ярцев переглянулись.

Любченко принес эталон. Гречаник протянул Шпульникову бракованную деталь.

— Сравнивайте! — Помолчал и спросил: — Ну? Продолжаем спорить?

— Так ведь это… — начал было Шпульников.

— Это мною утвержденный эталон, — резко прервал его Гречаник. — Понимаете? Утвержденный!

Шпульников скоблил щеку и молчал. Эталон взял Токарев, уложил его на распяленной ладони рядом с любченковским бруском. Показал Ярцеву и Гречанику.

— Сравните! Рядовая деталь лучше утвержденного эталона. Это же показательный случай, товарищи! Александр Степанович, вы чувствуете, чем начинает припахивать это дело, а? Эталон-то устарел, отстал! Молодец Любченко!

Токарев отдал бруски Тернину, сказал Гречанику:

— Давайте-ка, товарищ главный, команду готовить новые эталоны; эти уже перестали быть мерилом лучшего.

— Если бы Шпульников старался, как Анатолий Васильевич, — вступил в разговор Костылев, — если бы слушал мои советы, ценил помощь, разве было бы так?

Он энергично начал перегребать бракованные детали, показывал их то директору, то парторгу, и заходил попеременно то с одной, то с другой стороны. Говорил без умолку, возмущался.

— Ну вот хоть эта! Это что? Ну взгляните! Видите— перекос угла. Это же ясно, наметанный глаз увидит сразу! Эх, Кирилл Митрофанович! Или вот эта! Михаил Сергеевич! Товарищ парторг! До чего вовремя вы явились, честное слово. А эта? Ну, чистейшее безобразие!

Шпульников понуро стоял в стороне и уже не ждал спасения. Он ждал приговора. Все молчали. А Костылева словно ветер закрутил-завертел. Он совал детали то Гречанику, то Любченке, крутился и лавировал, будто играл с кем-то в кошки-мышки.

— Ну какую ни возьми! Ну любая — хоть сейчас в печку! Сколько добра, сколько добра! Драгоценнейшая древесина! Сейчас я вам, Михаил Сергеевич, насчет этого докладную, и… хватит! Ей-богу, хватит!

— Ей-богу, хватит, Костылев! — внезапно оборвал его Токарев. Брезгливая гримаса скользнула по его лицу. — Неужели вам не надоело болтать?

Костылев замер:

— Как болтать?

— Языком! — сухо ответил Токарев и приказал: — Давайте в контору!

— Это… мне? — из рук Костылева, глухо гремя, повалились не нужные теперь бруски.

— Вы что, не поняли? — прищуриваясь, спросил Токарев.

— А ему, Шпульникову, тоже? — Лицо Костылева серело. На лбу, на пожелтевшем носу мелко выступил пот.

— Нет, — отрезал Токарев. — Ему не тоже. Пошли, товарищи! — Он быстро зашагал к выходу…

— Сволочь! — просипел Костылев прямо в растерянное лицо Шпульникова.

Тот молчал, опустив руки. Остекленело глядел на ворох брака.

7

Костылев пришел к директору несколько приободрившийся, приготовив про запас кое-какие оправдательные доводы. Токарев молча показал ему на кресло. Костылев сел, покосился на Ярцева, на Гречаника и заерзал: разговор с глазу на глаз с директором устраивал бы его больше. По насупленным бровям Токарева, по лицам парторга, главного инженера, Тернина он понял, что дело дрянь.

Токарев начал без обиняков:

— На что мне начальник, цеха, который никого не учит? — Он глядел на Костылева в упор, а тот поспешно перебирал в голове припасенные доводы.

Помешкав с минуту, Костылев произнес:

— Поверьте, Михаил Сергеевич, работа с этим… со Шпульниковым — целая промблема. Ну не воспринимает человек. Вот Озерцова и Любченко…

— Гадкий, бесталанный Шпульников! Воплощение бездарности, — с сочувственной иронией закивал Токарев. — Как он подвел вас!.. Александр Степанович, дайте расчеты. Вот смотрите, Костылев.

Костылев приподнял голову. На директорском столе лежала какая-то бумага с — цифрами. Недавно Гречаник по совету и просьбе Ярцева проверил сменные задания начальника цеха, начиная с августа. Нормировщики подсчитали трудовые затраты по сменам. Оказалось, Озерцова работы сдавала чуть не в полтора раза больше Любченки или Шпульникова, если даже считать дни, когда не могла вытянуть раздутое задание. Даже после, когда Костылев несколько изменил тактику, смены Озерцовой и Любченки делали больше Шпульникова на целую треть.

— Хорошая нагрузка пошла им на пользу, — попытался вывернуться Костылев, когда Токарев назвал цифры.

— А вот это как? — Токарев назвал еще цифру: трудовые затраты в смене, которой до приезда Тани руководил сам Костылев. Они были куда ниже, чем в остальных сменах.

— Это… это… э-э… — замямлил Костылев.

— Что?.. Тоже промблема?

— Легкая жизнь за счет других, — заметил Ярцев.

— Я руковожу всеми сменами, я начальник и отвечаю за все, — нашелся наконец Костылев. ― Их успехи — мои успехи, их неудачи — мои…

― Хватит паясничать! — Токарев тяжело опустил руку на стол, — И выкручиваться хватит. Все! Крупинки вашей нет в делах двух ваших мастеров — Любченки и Озерцовой, крупинки!.. Слышите?.. Разве только — камни, что вы бросали им под ноги! Кого обмануть хотите? Токарева? Гречаника? Ярцева? Тернина?.. Кого еще? Вам удалось бы это, кабы обманывали каждого поодиночке!

К столу Токарева подошел Ярцев. Он оперся о стол обеими руками и подался вперед.

— Знаете, Костылев, как поступают с солдатом, если он вдруг начал стрелять по своим? Не смотрите на меня так, вы именно стреляли по своим! Да-да! Я не знаю, где вы теперь будете работать, только догадываюсь, что где-то все равно будете. И хорошо, если б вы подумали, сами попробовали понять, на чем вы просчитались. Это очень важно для вас в будущем.

Глаза Костылева беспокойно заметались: он понял — решается, да нет, решилась уже его судьба. Его увольняют…

— Так вот, Костылев, — медленно проговорил Токарев по-прежнему с чуть брезгливой гримасой.

— Михаил Степаныч… простите… Михаил Сергеевич, — путаясь и делая скорбное лицо, забормотал не на шутку перепугавшийся Костылев, — прошу вас… несколько слов наедине…

— Мы и так наедине, — ответил Токарев, — вы и представители коллектива, который вы пытались обмануть.

— Я прошу вас… — проговорил Костылев тускнеющим голосом.

— Ну хорошо. Товарищи, оставьте нас на минуту.

Когда все вышли, Костылев заговорил, почти приникая к столу, возле которого сидел:

— Одна просьба! Вам она ничего не стоит. А я, а мне… Дайте возможность… по собственному желанию… Я прошу.

— Так же, как ушел мастер-изобретатель Серебряков?

Это было последним, сокрушающим ударом. Костылев весь как-то сплющился, втянулся в кресло, как улитка в раковину, стал маленьким и сгорбленным.

— Боюсь, Костылев, что уйти вам придется по собственному нежеланию работать с людьми, с коллективом. — Токарев встал. — У вас еще что-то ко мне?

— Я прошу вас… Очень прошу! — взмолился Костылев. — Вы не теряете ничего, а мне надо работать! У меня семья! Михаил Сергеевич, я…

Он упрашивал, уговаривал, обещал что-то, порою даже не вслушиваясь в то, что говорил. Терял мысль, смолкал и начинал снова…

Дверь открылась. За нею стоял Ярцев, из-за плеча которого выглядывало унылое, помятое лицо Шпульникова.

— Можно, Михаил? — Ярцев переступил порог. — Пока ты не кончил разговор, дело есть. Пройдите, Шпульников.

Шпульников вошел. За ним прошли в кабинет все.

— Говорите, Шпульников! — сказал Ярцев.

Шпульников стоял посреди кабинета, беспокойно озирался, косился на Костылева… Его привел сюда страх. Он знал: конечно, Костылев наговорит на него, обольет грязью. Кто-кто, а Шпульников-то своего начальника знал куда лучше, нежели все остальные. Так пускай же и Костылев знает его, Шпульникова! Он только что признался Ярцеву в том, что скрывал больше года, рассказал историю новиковской фрезы. Сейчас, промаявшись с минуту и непрестанно скобля щеку, он рассказал это еще раз Токареву.

— Уговорил он меня, умаслил… — Шпульников пучил глаза, облизывал пересыхающие губы и почему-то косился на затворенную дверь кабинета, избегая взгляда Костылева. — Деньги пополам обещался поделить… Вот. Ну, а я материально тогда неважно… вот. Ну и вот… А сам сто рублей с премии отвалил да на них же и водки купить заставил…

— Ложь! Клевета! — хрипло крикнул Костылев и вскочил. — Это мое!.. Я…

— Тихо! — Токарев ударил по столу зажатым в кулаке карандашом. — Садитесь, Костылев.

Ярцев распахнул дверь кабинета и позвал:

— Товарищ Новиков!

Илья, растерянный и сконфуженный, вошел. Это Ярцев распорядился послать за ним, едва узнал от Шпульникова об этой истории.

— Я у главного инженера тогда был, — взволнованно говорил Илья, — да только доказать-то чем? А этот, — кивнул он головой на Костылева, — пригрозился из цеха выгнать. Я и утих… Досыта уж навыгоняли отовсюду…

Костылев отвернулся. Пальцы его судорожно вцепились в подлокотники кресла…

— Товарищ Новиков, — неторопливо и раздельно произнес Токарев, — авторское право в нашей стране охраняется государством. Вы можете привлечь Костылева к судебной ответственности…

Токарев говорил, а Илья стоял все такой же растерянный и смущенный. Костылев уставился на угол стола. Каждое слово директора ударяло его, точно молот.

— Ты вот что, парень, — сказал Тернин Илье, когда Токарев кончил говорить, — приходи в фабком, поможем тебе оформить…

8

Гречаник ушел от Токарева возбужденный и взволнованный. Чем было вызвано возбуждение, он сам не понимал. Но важно было другое: возбуждение это радостно будоражило душу, заслоняло сомнения и толкало действовать. Он долго ходил по цехам. Останавливался у станков, брал эталоны, сравнивал их с деталями. И удивительное дело: либо эталоны нельзя было отличить от сделанного в цехе, либо они выглядели хуже.

Домой он не пошел. Сбросив прямо на диван в кабинете свое пальто и барашковую шапку, зажег настольную лампу и долго ходил взад и вперед.

Да, теперь он полностью убедился в том, что эталоны отстали. Почти все отстали! Безнадежно отстали!

Вспомнилось партсобрание, где он защищал свою теорию нейтрального контроля; крадущийся, волчий подходец Костылева: «Игрушки они игрушками и останутся… умным людям на забаву…»; вся утомительная, напоминающая затяжную болезнь, перестройка, которая и до сих пор не кончилась. Он, Гречаник, участвовал в этой перестройке, руководил ею… Руководил ли?., Да, бывает так… Сам идешь, а душа не двигается, тянет назад, как тяжелый камень. Это значит — не двигаешься и ты, только вид делаешь, будто идешь. А новое уходит от тебя вперед далеко-далеко…

Что делал он до сих пор, ну что? Старел! Безнадежно старел оттого, что новое не вошло в него тогда, полгода назад, не стало делом его души.

Свет уличного фонаря зажег морозные узоры на стеклах. — Они переливались и горели радужной россыпью: Гречаник сел за стол и быстро стал записывать:

«Собрать мастеров… Эталоны заменить… Решить с перегрузкой Сысоева…»

Против этой последней записи он поставил жирный вопросительный знак и задумался. Сергей Сысоев слишком много времени тратит на приемку мелких деталей, на их пересчитывание… А что если сделать такие ящики… Нет, даже не ящики, а… ну небольшие проволочные корзинки. Для каждой детали — своя. И в каждую поместится определенное число деталей… И рабочий будет получать к станку детали в них же, в корзинках, обрабатывать, укладывать не на стеллаж, а в такую же корзинку-контейнер. И считать не надо! Контейнерная подача деталей! Порядок в цехе, порядок в учете! Да это же здорово!

— Делать! — Гречаник решительно полез в ящик стола за бумагой. Бумаги, как назло, не оказалось, но в левом ящике сверху лежал сложенный вчетверо большой лист. Гречаник развернул…

Перед ним были рисунки, те, что еще в октябре принес Иван Филиппович, — орнамент для новой мебели. Гречаник совсем о нем забыл.

Он смотрел на строгие вдохновенные линии, и чувство непрощаемой вины охватило его. «Старик столько вложил в них… а я? В столе продержал! Вот свинство-то где! Немедленно, немедленно пустить в ход и сказать об этом Соловьеву». Но тут же понемногу мысль приняла иное направление… Сколько рук, сколько сердец трудится над тем, чтобы делать хорошие, по-настоящему красивые вещи! Сколько бессонных ночей, нервов, поисков, изорванных в клочья черновиков! Вот оно, беспокойное, мучительное, прекрасное искусство созидания!

Гречаник бережно сложил лист, написал на уголке: «Илье Тимофеевичу».

Потом он еще долго считал, делал наброски. Кончил совсем поздно. Оделся. Вышел.

В приемной было темно, только под дверью директорского кабинета светилась яркая полоска. Гречаник осторожно отворил дверь.

Токарев сидел за столом, подперев рукой щеку, и о чем-то думал. Он даже не пошевелился.

— Михаил Сергеевич, — негромко сказал Гречаник.

Токарев медленно поднял голову и посмотрел на него отсутствующим взглядом. Гречаник подошел.

— У меня мысль появилась, Михаил Сергеевич… Хотелось поделиться…

— Да? Рассказывайте, Александр Степанович. Я слушаю, — как бы очнувшись, проговорил Токарев и потер ладонями виски.

Гречаник стал рассказывать. Лицо Токарева оживлялось все больше и больше, глаза загорелись. И, хотя брови все еще были нахмурены, на губах появилась какая-то особенная, хорошая улыбка.

— Замечательно, замечательно! Немедленно делать! — сказал он, выслушав до конца…

Спускаясь по лестнице, Гречаник думал о том, что никогда еще не уходил от Токарева, испытывая такое удовлетворение.

А Токарев снова погрузился в глубокое раздумье. Таким и застал его Ярцев. Он пришел почему-то в старом ватнике и весь в древесной пыли.

— Ты все еще здесь, Михаил? — сказал он, падая в кресло и устало роняя руки. — Уф-ф!

— Ты точно с мельницы только что, — сказал Токарев, оглядывая Ярцева. — Чего вырядился?

— Сейчас от Сысоева, — ответил Ярцев. — На складе порядок наводили. Умаялся так, что дальше некуда. Ты подумай, Михаил, сколько этой лапши ежедневно приходится перебирать.

— Это скоро изменится, — заметил Токарев. — Гречаник…

Но Ярцев не дал договорить.

— Знаю! Встретил его у проходной только что. Александр Степанович рассказал мне. Рад я за него, Михаил, очень рад. Его просто не узнать. Ты знаешь, он сказал мне: «Не пойму, то ли моложе я вдруг стал, то ли повзрослел за сегодняшний день…» А ты еще сомневался, помнишь? Ну, когда начинали все это? Кстати, пока мы возились с Сысоевым на складе, придумали почти то же, что и наш главный инженер. Интересное совпадение, правда?.. Ты домой-то идешь сегодня?

— Домой… — горько усмехнулся Токарев. — Объясни ты мне, друг Мирон, где он сегодня, мой дом? Тесно там одному. Невмоготу, понимаешь? — Токарев проговорил это глухим голосом, и только сейчас Ярцев заметил, какое у него усталое, осунувшееся лицо.

— Случилось что-то? — с тревогой и участием спросил он.

— И да, и нет… Вообще все это чертовски мучительная штука. На, читай, если хочешь. — Токарев подал Ярцеву листок, исписанный крупным детским почерком.

«…Папа, а когда ты нас увезешь на Урал? Мне здесь скучно, и я хочу к тебе. А ты писал, что там горы, и много снегу, и хорошо на санках кататься. Я маму спросила, а она говорит, что не поедем и что это вовсе ты приедешь обратно…»

— От дочки, значит… — Ярцев протянул письмо Токареву, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Жена тоже пишет… Настаивает, чтобы добивался перевода в Москву. И тон письма, знаешь, нервозный такой. Словом, дружище, здорово сыро на душе… тяжело.

— Понимаю. Решил что-то?

— Вот кляксу Оленька поставила, — сказал Токарев, с улыбкой глядя на страничку дочкиного письма, — и резинкой стирать пыталась. Знает, что батька грязи не любит. А почему-то не переписала. Она у меня из-за небрежной буквы, бывало, переписывала снова… Да… Решил ли, говоришь?.. Не решил еще, а только знаю, что здесь должен быть. Знаю. И буду. А вот как все получится — просто представить не могу. Ты иди, Мирон, отдыхай.

— А может быть, вместе ко мне пойдем? — предложил Ярцев. — У меня и переночуешь, а?

Токарев покачал головой.

— Отдыхай…

Ярцев не стал уговаривать. Он знал: Токарев умеет справляться с собой. Прощаясь, Ярцев дольше обычного задержал в своей руке холодную узловатую руку друга. Крепко стиснул ее и, ничего больше не сказав, вышел.

В трех верхних окнах конторы всю ночь не погасал свет.