Человек с той стороны

Глава 7. Дедушкины зубы и пан Корек

Я удачно поймал пятнадцатый номер трамвая на площади Вильсона и доехал до маминой швейной мастерской. Я сказал ей, что плохо вел себя в школе и меня послали немедленно привести ее. Мама попросила разрешения выйти, и заведующий, фольксдойч, погрозил мне пальцем, но отпустил ее. На улице я рассказал ей всю историю — как обнаружил еврея в костеле, и как следил за ним, и как мы убежали, когда была облава. Мама сразу же спросила, есть ли у меня в кармане свидетельство о рождении. Потом я рассказал, что в конце концов привел его на квартиру дедушки и бабушки, потому что дяди и тети не было дома. А мама сказала, что мне повезло, что никого из них не было дома. И еще я рассказал ей все, что было по дороге. И немного — о чем мы говорили. Она хотела знать все. А когда я кончил, она меня обняла и поцеловала, и мне сразу стало легче на душе. Она сказала:

— Первым делом поедем к этому ксендзу, который его прятал.

Мы поехали. Постучали в дверь. Нам открыла злобная старуха, которая даже не дала нам войти.

— Мой брат тяжело ранен и никого не принимает, — сказала она решительно и захлопнула перед нами дверь.

Мы не уступили. Мы стучали и стучали, пока не услышали голос ксендза, который велел ей впустить верующих. Она снова открыла, но впустила только маму. Мне она велела ждать снаружи.

Мама была там довольно долго, потому что сначала ксендз все отрицал. Но мама нашептала ему свой вопрос на ухо, чтобы его сестра не слышала. Тогда он послал сестру купить ему сигареты и газету. Она, конечно, поняла, что брат выгоняет ее, чтобы она не слышала их разговор, и поэтому выскочила из квартиры, бормоча про себя что- то о неблагодарности и еще о чем-то, чего я не понял. Мама вышла через несколько минут после нее и сказала мне, что все в порядке. Она получила от ксендза хорошие рекомендации.

После этого мы пошли к дяде и тете. Вход к ним был со двора, но привратник знал нас обоих. Они уже были дома. Тут я опять остался в коридоре. Потом меня позвали в комнату, и дядя бросил на меня такой злобный взгляд, что я даже немного испугался. Но он ничего не сказал. Оказывается, у него сейчас все было заполнено, но он сказал маме, что в последней комнате должно вот-вот освободиться место и он может сохранить его для «нашего еврея», если тот к тому времени не найдет другого убежища и если, конечно, будет еще жив. А пока он посоветовал нам пойти к пану Кореку. Тот может принять «нашего еврея», и даже за меньшую цену. Правда, там еврей не будет в такой безопасности, как у него, но в данный момент он никак не может его принять. А мы должны тем временем сберечь все наши «еврейские деньги», чтобы уплатить ему наперед за весь срок, когда приведем «нашего еврея» к нему. И он назвал изрядную сумму. Но мама сказала, что не уплатит ему больше, чем назвала раньше. И только за месяц, самое большее. И никакого аванса. Она сказала, что никогда не слышала, чтобы брат столько требовал со своей родной сестры. Я и тогда уже понимал, что она зря рассказала ему о деньгах, которые нашла у меня. Но беда в том, что иначе поступить она не могла. Я уже говорил, что мама ненавидела обманывать, особенно кого-нибудь из семьи. И она думала, вполне логично, что правдивая история убедит дядю Владислава принять пана Юзека. Но сейчас она сказала только:

— Пан Корек жертвует все деньги, которые получает от евреев, на польское подполье.

И бросила на дядю презрительный взгляд.

Дядя сказал:

— У каждого своя дорога.

И мы вышли. Мама очень сердилась. Она сказала, что дядя жаден, как ев… — и запнулась, потому что ей вдруг стало стыдно. Она не была антисемиткой, просто механически повторила расхожее выражение «жаден, как еврей».

Что до меня, то я был потрясен, узнав, что пан Корек прячет евреев. Я даже не подозревал об этом. И никогда никаких намеков на это не видел. А ведь я бывал там по нескольку раз в неделю. Правда, я никогда не поднимался в контору. Но ведь я должен был хоть что-то почувствовать! Очевидно, он занимался этими делами, когда никого из работников уже не было. Я был уверен, что он согласится спрятать Юзека, если мы попросим. Но по дороге я попросил маму не рассказывать пану Кореку о моих деньгах. Пусть просто скажет ему, что знает пана Юзека, а еще лучше — пусть скажет, что знала его отца. Ну, в общем, она сама найдет что сказать.

Мама обещала что-нибудь придумать, я могу не беспокоиться на этот счет.

Всю дорогу я нервничал: вдруг пана Корека не окажется на месте. Да и мама уже изрядно опоздала на работу, как бы этот ее фольксдойч не заподозрил чего-нибудь.

К счастью, трактир пана Корека был неподалеку. Я любил приходить туда в такое вот время. Гостей еще нет, но все уже убрано и начищено. И внутри тихо и тепло, и еще нет дыма от трубок и сигарет и вони от дешевого табака и самогона. У нас этот самогон называли «бимбер» и делали из картошки.

Пан Корек сидел в своей конторе. Он был человек большой, рослый, и мама часто говорила мне, что он такой же, каким был мой отец. И еще она рассказывала, что они с моим отцом были друзьями, но разошлись, когда отец слишком далеко зашел в своих политических взглядах. Правда, потом, когда отец вернулся из России разочарованный, их отношения немного улучшились. Но пан Корек никогда не соглашался с отцом в отношении религии. Он не отвергал ее и не считал, что она опиум для народа.

Иногда я спрашивал маму, как она думает — ссорился бы я с отцом из-за его взглядов? Она была уверена, что да. Ей казалось, что в дни войны я незаметно для себя перенял некоторые взгляды Антона. Я не сознавал этого, но мой отец наверняка не примирился бы с этим. Но в то же время она говорила, что отец очень протрезвел в отношении России, особенно после договора, который заключили Гитлер и Сталин, чтобы поделить нашу родину. Я помню, как мама говорила, что война, которая сейчас идет между немцами и русскими, — это наказание русским за то, что они нас предали. Разве брат может бросить брата на произвол судьбы?! Но мама уже тогда предсказывала также, что в конечном счете нас спасет именно Россия и этим она уплатит свой братский долг. А если Антон был поблизости и слышал эти слова, он сразу же добавлял:

— И не только уплатит, но и возьмет в придачу в свои медвежьи объятья еще лет на сто.

С паном Кореком мама тоже закрылась на целых десять минут. И все это время я думал, выполнит ли она свое обещание ничего ему не рассказывать обо мне.

Наконец они вернулись. Пан Корек посмотрел на меня и сказал:

— Твоя мать рекомендует молодого еврея, отец которого был другом ее отца. И он готов также уплатить. Это хорошо, мы нуждаемся в деньгах.

Пан Корек понимал, что я знаю о подполье.

Скажу сразу, чтобы было ясно: у нас в Польше было в то время два подполья, которые действовали против немцев, — Армия Крайова и Армия Людова. «Зеленые» и «красные». Националисты и социалисты. Антон считал, что Армия Крайова — патриоты, а Армия Людова — коммунисты и враги. Что точно, так это что Армия Крайова хоть и воевала против немцев, но вдобавок ненавидела евреев. Она даже выдавала их немцам или убивала в лесах, когда молодые евреи по ошибке приходили туда, чтобы присоединиться к партизанам. Правда, не все из Армии Крайовой выдавали или убивали евреев, хотя таких было и много. А с другой стороны, и в Армии Людовой не все любили евреев. Но они, во всяком случае, вели себя с ними порядочно.

По этому вопросу — о двух подпольях — мама и отчим никогда не могли прийти к согласию. Как и по вопросу о евреях. Мама и пан Корек поддерживали Армию Людову. Я, мой отчим и бабушка были сторонниками Армии Крайовой. Но деньги у того еврея я взял не из-за этого. В том, что касалось отношения к евреям как людям, я был на стороне мамы. И только в одном соглашаемся с Антоном и бабушкой: что нам не нужно столько евреев в Польше, пусть едут в свою Палестину.

Когда мы вышли, мама сказала, чтобы я не беспокоился, она не выдала меня. А потом велела известить пана Юзека о мнимом знакомстве его отца с моим дедушкой. Она рассказала пану Кореку, что отец пана Юзека и мой дедушка интересовались старыми книгами. И якобы дедушка покупал у его отца редкие книги для своей библиотеки. А затем, немного поколебавшись, объяснила мне, где лежат деньги того еврея и сколько нужно из них взять, чтобы уплатить пану Кореку за месяц вперед. Потому что она сама должна немедленно бежать обратно на работу.

Я даже загордился оказанным доверием.

— А сколько нужно оставить, чтобы потом уплатить дяде Владиславу?

Мама даже рассердилась.

— Там есть достаточно, — резко сказал она. — Но если пан Юзек сможет оставаться у пана Корека, мы не отдадим эти деньги моему брату.

Мама дала мне на дорогу, и я поехал домой взять деньги для пана Корека. Сначала я думал оставить школьный ранец дома, но потом решил снова надеть его. Потому что мальчик со школьным ранцем вызывает меньше подозрений. А ведь мне еще придется идти с паном Юзеком от дедушки в трактир.

Я вдруг начал рассуждать, как настоящий подпольщик.

Когда я уже шел по Мостовой, я вдруг испугался, что не застану там пана Юзека. А вдруг он передумал и ушел?! Но он был на месте. Сидел за столом и читал дедушке газету. Точнее, переводил ему немецкую газету. Я рассказал ему про пана Корека и сказал, что потом, если захочет, он сможет перейти к моему дяде. Но я не стал ему говорить, как дядя любит деньги. Что бы там ни было, он все же мамин брат, и я должен хранить честь семьи. Он сказал, что история, которую придумала мама, недалека от истины, потому что его отец действительно занимался старыми книгами, но это было еще перед Первой мировой войной. С этими словами он надел плащ и взял свою шляпу. И вдруг мы оба вспомнили — зубы!

Мы не могли уйти, не забрав у дедушки его протез. А дедушка по непонятной причине упрямо отказывался его вернуть. Может быть, он просто не хотел, чтобы мы ушли и оставили его одного. Обычно его удавалось убедить. Иногда на это уходило немного больше времени. Проблема возникала только вечером, когда он не хотел ложиться спать.

Но тут он заупрямился всерьез.

И мы не могли уйти.

Мы пробовали его уговорить. Но ничего не помогало. Тогда я сказал пану Юзеку, что нужно сделать что-нибудь такое, что его удивит. Очень сильно удивит. Потому что тогда он открывает рот, как изумленный ребенок, и можно выхватить у него зубы. И не нужно бояться, что он укусит, потому что он на все реагирует очень медленно. Всякое движение занимает у него много времени. Каждое движение, каждый шаг, каждое произнесенное слово. Когда ему приходит в голову какая-нибудь мысль, можно успеть три раза прочесть «Отче наш», пока он объяснит, что надумал.

— Как же вы его удивляете? — спросил пан Юзек.

— Мы вдруг подпрыгиваем перед ним, — сказал я. — Или, например, я становлюсь на голову и начинаю махать ногами. Смотря кто дома. Антон просто хватает его вдруг в охапку и поднимает на воздух.

Я на мгновение поколебался, сказать ли ему о бабушке, и не сдержался.

— А бабушка, — добавил я, — делает иногда что-нибудь грубое.

Он хотел, чтобы я рассказал ему, но я уже передумал. Потому что бабушка разом задирала все свои юбки и поворачивалась к дедушке задом, и тогда я выхватывал у него изо рта протез. Чик-чак!

Пан Юзек осмотрел комнату и сказал:

— Мариан, у меня есть идея.

Рядом с дверью, в углу, стоял бабушкин зонтик. Юзек взял его и подошел к дедушке. Мне он велел быть наготове. Я не понимал, что он собирается сделать, но был наготове. И тут он вдруг быстро раскрыл зонтик прямо перед дедушкиным лицом. И дедушка действительно изумился. От удивления он открыл рот, и я выхватил у него протез. Мы были свободны.

С дедушкой все получалось хорошо, если только он не приходил в себя. Но когда он вдруг становился прежним, а мы как раз в это время вытворяли перед ним что-то нелепое или вели себя с ним, как с ребенком: вталкивали ему кашу в рот, или насильно раздевали, чтобы уложить спать, или пытались вынуть у него зубы, — если он в эту минуту приходил в себя, его глаза становились проницательными и умными, как раньше, и он смотрел на нас, как будто мы сошли с ума: что мы с ним делаем, как нам не стыдно? И тогда я больше всего на свете хотел провалиться сквозь землю.

Иногда он приходил в себя всего на несколько минут, но иногда на часы. А случалось, что и на несколько дней. Как будто вообще не был болен. Или на целую неделю. Иногда даже на несколько недель. И только удивлялся, куда пропало его время. Ведь он всегда возвращался точно к тому моменту, когда потерял рассудок в предыдущий раз. А все, что было посередине, для него как будто не существовало. Беспамятство могло продолжаться несколько дней, неделю, даже несколько недель. А потом он опять словно пробуждался, смотрел вокруг и удивлялся, что прошло столько времени, а он и не почувствовал ничего. И начинал задавать вопросы о войне и о нашей жизни.

Но я не могу забыть, как мы однажды выхватили у него зубы, я и бабушка, ее способом, и тут он вдруг пробудился, посмотрел на нас и сказал бабушке:

— Что ты делаешь? Как тебе не стыдно? Ведь Мариан стоит рядом. А ты что делаешь со мной, Мариан? Как ты вообще смеешь? Немедленно верни мне протез! Иди домой и не возвращайся, пока я не поговорю с твоей матерью.

Я привел пана Юзека к пану Кореку. И пан Юзек сразу ему понравился. Пан Корек даже пообещал, что спустит вниз ящик с книгами, который у него стоит на чердаке, — может быть, пан Юзек найдет там что-нибудь интересное для чтения.

Я отдал пану Кореку деньги и пошел домой.