Человек с той стороны

Глава 10. Восстание

Это началось в понедельник, ровно за неделю до Пасхи. Я хорошо помню этот день. И не потому, что накануне перешел жить к бабушке и дедушке, а из-за тех событий, которые начались в то утро в гетто.

Когда бабушка разбудила меня, я решил, что пора вставать в школу. Но бабушка сказала, что есть еще немного времени и я могу вернуться в кровать, она только просит меня выйти на минуту на улицу и послушать, откуда доносятся выстрелы. Она уже не очень хорошо слышала на одно ухо, и пан Юзек сказал, что по этой причине ей трудно определить источник шума. Он сказал, что это все равно как смотреть одним глазом.

Я открыл дверь и вышел из дома. Выстрелы раздавались из гетто. Мы уже давно не слышали оттуда стрельбы. Иногда, правда, постреливали, но то были одиночные выстрелы — то тут, то там. А на этот раз стрельба звучала вполне серьезно.

Бабушка успокоилась и вернулась в кровать. А я стоял и слушал. Стреляли из пулеметов. Я подумал о пане Юзеке. Какое счастье, что он уже не там. Может быть, он окажется одним из немногих евреев, которые выживут в этой войне.

Я тоже лег в постель. Лежал и вспоминал то, что сказал Антон о моем отце. Что было бы со мной и с моим отцом, если бы он был жив? Сумел бы кто-нибудь опознать в нем еврея? Донес бы на него кто-нибудь, кто знал об этом?

Я не мог уснуть и встал. Все равно отсюда мне приходилось выходить в школу раньше, чем из дома. Тем временем стрельба в гетто усилилась. А потом послышались и взрывы. То ли гранаты, то ли что-нибудь в этом роде, я тогда не разбирался в этих вещах. И тут я услышал резкие гудки машин скорой помощи. Не одной машины, а многих. Я не мог себе представить, что немцы посылают эти машины, чтобы вывезти из гетто раненых евреев. Может быть, это что-то другое? Может быть, эти выстрелы были все же связаны с действиями нашего подполья, и мне только показалось, что они доносятся из гетто? Я так торопился, что начал надевать правый ботинок на левую ногу. Бабушка спросила:

— Что такое, Мариан? Куда ты так спешишь?

Мне не пришлось объяснять, потому что она сама сразу же догадалась и категорически запретила мне приближаться к гетто. Она даже рвалась проводить меня, но я обещал ей поехать на трамвае. Она дала мне деньги на билет. Меня не беспокоило, что я ее обманываю. Она и сама то и дело так поступала.

Помню, что я пошел через улицу Фрета на Свентоярскую, вдоль стены гетто, и наткнулся на полицейского, который прогнал меня в сад Красиньских. Этот полицейский знал меня по одному из воскресных вечеров около трактира пана Корека. Но он все равно стоял на своем. Он сказал, что дальше идти опасно, и не позволил мне подойти поближе — возможно, именно потому, что знал меня. Однако из сада Красиньских тоже все было видно. У входа в гетто стояли пулеметы, и несколько немецких солдат непрерывно били очередями по окнам и воротам домов вдоль Валовой, уходившей в глубину гетто. В саду было еще несколько человек, и я спросил их, что происходит. Постовых, которые стояли вдоль стен через каждые двадцать-тридцать метров, я видел сам.

Один старик сказал мне:

— Кончают с евреями.

А стоявший рядом парень заметил:

— Наконец-то.

И засмеялся.

До того как мама поймала меня с деньгами и до знакомства с паном Юзеком меня бы все это тоже не взволновало.

— Как вы думаете, вернут нам их дома? — спросил кто-то.

— Почему бы нет, — откликнулся кто-то другой. — Вернули же осенью.

— Почему «вернут»? — сказала какая-то женщина. — Ведь это еврейские дома.

И я подумал, что это смелый человек, потому что все сразу же посмотрели на нее с подозрением, и кто-то сказал со смешком:

— Вот еще одна еврейка нашлась.

Мы еще не знали тогда, что от всех этих домов гетто ничего не останется. Только развалины.

Между тем в гетто происходило что-то немыслимое. Противоречившее законам природы. И тем не менее все указывало на то, что там, внутри, идет настоящая война. В сторону гетто то и дело проходили грузовики с подкреплениями, и машины скорой помощи то и дело въезжали и выезжали из ворот. И кто же преподнес немцам все это? Евреи! Езус Мария, думал я, нужно быстрее бежать к пану Юзеку и рассказать ему об этом.

Никакая сила в мире не могла бы заставить меня в то утро сесть в трамвай. Я шел пешком. Вдоль всей улицы Лешно у стен гетто стояли польские и украинские постовые с ружьями, и штыки у ружей были примкнуты. Несколько украинцев заигрывали с девушками, которые вышли пораньше купить свежие булочки. Звуки стрельбы и взрывов и гудки машин скорой помощи доносились и сюда, и одна девушка спросила постового, зачем немцы вывозят раненых евреев из гетто.

— Что они, сдурели или что?

Постовой подозвал ее поближе, и я тоже подошел, чтобы услышать. Он сказал ей шепотом:

— Они вывозят своих. Раненых и убитых немцев. — Потом посмотрел на нее и спросил: — Ты, конечно, мне не веришь, да?

Я поверил. Но она решила, что он шутит.

— Вы не поверите, — сказал он все так же шепотом, — вы не поверите, но на этот раз евреи воюют.

Уже в тот день были такие, которые назвали это «третьим фронтом».

— Ваша зелень!

Вот уж от чего я был сейчас совершенно далек! И будь это кто-нибудь другой, я бы вообще не обратил на него внимания, а то, может, и стукнул бы по макушке. Но это был сын соседки, маленький Влодек, поэтому я сделал вид, будто роюсь в карманах, а потом признал свое поражение. Он был очень доволен, потому что каждый раз, когда я проигрывал, я должен был дать ему конфету. Я пообещал не забыть, и он весело побежал дальше.

В школе я рассказал о том, что видел по дороге. Другие видели то же самое, и до полудня все говорили только о евреях, которые сражаются с немцами, и о скорой помощи, которая вывозит из гетто раненых и мертвых немецких солдат.

Давно уже я не шел на работу к пану Кореку с такой охотой. Я надеялся услышать там очередные новости. И действительно, в трактире тоже говорили только о восстании евреев. То и дело приходил какой-нибудь очередной очевидец и рассказывал что-то новое. Порой начинало казаться, что из желания поразить слушателей люди придумывают все эти невероятности. Но может быть, то было не столько желание поразить, сколько глубокая потребность убедиться, что это на самом деле возможно, что это на самом деле происходит. Потому что ведь если евреи могут восстать против немцев, то мы тем более…

Люди рассказывали, что в гетто ввели танк. Кто-то понимающий сказал, что это французский танк. Еще один вошедший сказал, что вместе с танком ввели два броневика. Третий сообщил, что ввели три танка. Трудно было понять, где правда. А еще кто-то видел, как в гетто втягивают пушки. И самолет-разведчик кружит над улицами. Это мы видели сами. Каждый раз, когда он делал круг, я выбегал на улицу посмотреть, пока пан Корек не сделал мне замечание, что я не успеваю убирать посуду. И я все время думал, что нужно побежать к пану Юзеку и рассказать ему обо всем.

Но даже в этот день многие говорили о евреях со злобой. Один сказал, что русские уже давно посылали им оружие самолетами. Потому что большевики хотят захватить гетто, чтобы потом направить оружие против поляков. Кто-то удивился:

— Против нас? Но ведь и они воюют с немцами.

И тот сразу же набросился на него:

— Вот, еще один большевичок выискался!

А люди, которые сидели вокруг, не знали, как им реагировать. Вдруг это какой-нибудь фольксдойч или просто провокатор. Его никогда раньше в трактире не видели. Поэтому его не стали перебивать. А он продолжал:

— Слышали, что случилось на Новоярской? Там немцы всех наших казнили, потому что нашли жидов в доме. А на улице Фрета? Точно то же самое!

Это уже была чистая неправда. Я так и сказал:

— Неправда. Их арестовали на три дня, и большинство уже вернулись.

А этот человек меня перебил:

— Большинство? Даже и половина не вернулась! И знаете, почему их всех арестовали? Потому что жиды сами доносят на поляков, которые их скрывают. Мы рискуем своей жизнью, жизнью наших детей, чтобы спасти этих гнид, и вот их благодарность! Запомните, что я говорю. Потому что я знаю. Я этих гнид хорошо знаю!

Никто не отозвался, а потом пан Корек велел мне немедленно идти в кухню — наверно, боялся, что я еще раз открою рот. Но вскоре тот человек ушел — наверно, пошел капать свой яд в каком-нибудь другом месте, — а в трактир пришли знакомые люди, и общий разговор возобновился. Кто-то рассказал, что евреи подожгли немецкие танки бутылками с «коктейлем Молотова». И не только танки — они подожгли и немецких солдат тоже. Потом пришел еще один и подтвердил этот рассказ. Он сказал, что видел собственными глазами — в бинокль — немецких солдат, которые бежали по улице охваченные пламенем и жутко орали.

— Что уж они там могут орать?! Наверно, «майн Готт» или «мама»!

Мне было странно слышать этот рассказ, потому что я никогда не думал, что немцы тоже могут кричать «мама». И что они тоже верят в Бога. Я-то думал, что они будут кричать «Хайль Гитлер!» или что-нибудь такое.

И тут пан Корек сказал, как будто читая мои мысли:

— Самое странное, что они тоже молятся. Этого я не могу понять. И не могу вынести. Хорошо хоть, что они делают это по-немецки.

И он глянул вокруг, чтобы посмотреть, кто его слушает. К счастью, пана Щупака там не было.

Перед самым моим уходом пришли еще двое и рассказали, что на Мурановской площади евреи подняли два флага — один бело-голубой, это, очевидно, их флаг, а другой — наш, польский.

Я почувствовал, что меня бьет озноб. И все люди вокруг долго молчали. А потом пан Корек сказал:

— Хорошо. Первый польский флаг за четыре года. Ничего, придет день, когда нам еще доведется увидеть свои флаги, потому что мы сами их поднимем. И все же честь и хвала евреям. — Он снова обвел всех присутствующих испытующим взглядом и добавил: — Евреи, конечно, все погибнут, но с честью. Так в честь евреев, которые подняли флаги на Мурановской, поднимем и мы — за счет заведения!

И я бегом раздал всем стаканы с бимбером. И мы все подняли стаканы и выпили. Нет, я не пил. Пан Корек обещал маме, что я не прикоснусь к водке. Но я поднял со всеми.

Я обещал бабушке вернуться, чтобы она не волновалась. Но я хотел по дороге заскочить еще к дяде, чтобы рассказать пану Юзеку о восстании. Поэтому я сказал пану Кореку, что сегодня должен вернуться домой пораньше. И он отпустил меня, хотя посетителей в этот день было больше, чем обычно.

Дядя открыл мне дверь и завел меня прямо в кухню. Он всегда заводил меня туда, когда хотел поговорить со мной наедине. Дядя сказал, что был у нас дома, и спросил, что случилось с мамой и Антоном. Я удивился. Не в его обычае было приходить к нам. Он, видимо, почувствовал мое удивление, потому что тут же объяснил:

— Ваш еврей хочет вернуться в гетто и готов уплатить полную цену тому, кто его туда переведет. Я подумал, что Антон…

Он не должен был знать о ходках Антона с контрабандой. Опять мама рассказала?

До этого дня я никогда не слышал о еврее, который по своей воле хотел бы покинуть надежное укрытие и вернуться в гетто, да еще в такое время.

— Он прямо сейчас хочет вернуться?

Я не мог поверить.

— Ты что, не знаешь, что еврейские парни возвращаются в гетто, чтобы сражаться с немцами? Наш привратник рассказал мне о еще одном таком. Но я не об этом хотел с тобой поговорить, а о твоей матери. Она не пошла на работу, сидит дома и плачет, а Антона нет. Он был сегодня в трактире?

— Нет, его не было, — сказал я.

Я вдруг начал беспокоиться за маму. Я уже все простил ей. И я не знал, радоваться ли тому, что Антон исчез. Я решил, что нужно вернуться домой.

— Они поссорились, — сказал я. — Они поссорились из-за пана Юзека, потому что Антон встретил нас вчера, когда мы шли сюда. — И немного подумав, добавил: — Мама с паном Юзеком шли под руку. Для маскировки, понимаете.

Дядя засмеялся.

— А почему ты перешел спать к бабушке?

Я рассказал ему о затрещине Антона.

— За что он тебя? — спросил он.

— Чтобы не вмешивался, — сказал я.

— Я говорил этой дуре, что нужно все рассказать Антону. Бабушка тоже сказала, что добром это не кончится. — Он смерил меня взглядом и добавил: — Во что ты втравил свою мать, эх ты…

Я поздоровался с тетей Иреной и пошел заглянуть в убежище пана Юзека. Он ходил в носках по своей маленькой комнате и курил одну сигарету за другой. Дядя уже рассказал ему главные новости, и теперь он обрадовался моему приходу, надеясь узнать, что я видел сам и о чем говорили в трактире. Он сказал, что уже с утра стоял у окна и слышал звуки выстрелов и сирены скорой помощи.

Я рассказал ему все. Даже то, что не хотел.

Он начал говорить о восставших. Честно говоря, у меня не было времени его слушать — мне нужно было бежать к бабушке, взять свои вещи и бегом вернуться домой, потому что я беспокоился за маму. Но он все продолжал говорить о чести, которую спасают восставшие, о чести еврейского народа в глазах истории.

— И что не менее важно — а может, даже важнее, — что они спасают эту честь в своих собственных глазах. Они сражаются, — добавил он с волнением, — они сражаются с немцами!

И вдруг я заразился его волнением.

— Дядя сказал мне, что вы думаете, не вернуться ли вам туда.

— Это не вопрос для размышлений. Я иду туда. Я иду сегодня же ночью.

Он говорил с таким возбуждением, что не приходилось сомневаться в его решимости. Я не знал, жалеть его или гордиться им. Мне было ясно, что он не вернется оттуда живым. И не только не вернется оттуда, но не имеет почти никаких шансов добраться живым туда. И вдруг я понял, что мой долг — благополучно провести его в гетто. Я был обязан сделать хотя бы это.

— Когда вы хотите идти? — спросил я.

— Твой дядя обещал мне поговорить с твоим отчимом.

Я сказал ему, что готов заплатить любые деньги. Все деньги, которые у меня есть. Ведь после того, что случилось вчера, твой отчим будет только рад от меня избавиться. А твой дядя будет тем более рад, потому что получил от вас задаток за меня на следующие три месяца. Я ждал Антона с утра, но пока ничего не вышло. Твой дядя говорит, что не застал его дома.

Я забыл рассказать: мама отдала дяде все деньги того еврея, которого мы тогда обчистили.

— Они поссорились, и Антон ушел из дома, — сказал я.

— Твои родители поссорились из-за меня?

«Мои родители», — подумал я со злостью. Но сказал, что да, из-за него. Он пожал плечами.

— Ладно, сейчас это уже неважно.

Помолчал, погрузившись в какие-то размышления, а потом сказал:

— Твоя мать… немного есть таких женщин…

И тут же вернулся к своему:

— Если до завтрашнего утра у твоего дяди не появится какая-нибудь новая идея, я пойду туда сам. Буду ходить вдоль стен, как зевака, который интересуется, что это там происходит. Наверняка представится какой-нибудь случай проскользнуть туда тем или иным способом. Ведь они следят только, чтобы никто не убежал из гетто, они не ожидают, что кто-то захочет туда проникнуть снаружи. Я думаю, что смогу их удивить.

— Пан Юзек, у вас нет никаких шансов, — сказал я. — Тут нужно другое.

И я рассказал ему о нашей контрабандной дороге.

Вначале он не согласился. Из страха за меня. Но я сказал, что мы ходим туда раз, а иногда два раза в неделю, и в этом нет никакой опасности. Потом я объяснил ему, что если Антон бросил дом и работу и поехал к своей сестре, то он вернется не так скоро, если вернется вообще. Но я не могу провести его по этой дороге ночью, потому что в темноте мне будет трудно ориентироваться. Честно говоря, внизу было темно и в дневную пору, но все же днем кое-какой свет давали шахты наружных люков, освещенные солнцем.

— Я отведу вас завтра утром и сразу же вернусь. Антон не узнает, даже если тем временем вернется домой.

— Только за деньги!

— Я хотел оказать вам услугу, — сказал я.

— Нет, — сказал он, — только за деньги.

Было видно, что он заупрямился. И я сказал, что буду хранить его деньги, пока он не вернется.

На этом мы сговорились. Он пожал мне руку, и я сказал, что завтра выйду из дома как обычно, как будто иду в школу, только положу в ранец побольше еды и воды на дорогу. И буду ходить вокруг дома дяди, пока не увижу, что они с тетей ушли. А тогда зайду за ним.

— А где вход в канализацию?

— Это я покажу вам завтра, — сказал я.

Я еще не рассказывал, что накануне, когда я вернулся домой, Антон первым делом спросил меня, знает ли «этот еврей» наш адрес. К счастью, пан Юзек никогда об этом не спрашивал, поэтому я ему и не говорил. Потому что, если бы спросил, я бы, наверно, сказал. Но Антон, услышав мое «нет», облегченно вздохнул. А теперь пан Юзек обязательно узнает, где мы живем, потому что я должен буду завести его в наш дом. «Антон убьет меня, если узнает», — подумал я.

Была еще одна проблема: некому было закрыть крышку люка после того, как мы с паном Юзеком спустимся вниз. Оставалось рискнуть. Если мама спустится в погреб раньше, чем я вернусь, она, конечно, все обнаружит. Ну и пусть. К тому времени пан Юзек уже будет в гетто.

Я удачно поймал трамвай к бабушке и вернулся домой на последнем, наверно, маршруте перед комендантским часом. Не совсем домой, правда, потому что остановка была на некотором расстоянии от нашего дома, и поэтому я все это расстояние пробежал, чтобы не слишком задержаться после начала комендантского часа. Но мама, оказывается, не беспокоилась — она думала, что я и сегодня останусь ночевать у бабушки. Я увидел, что она плакала, но это было из-за Антона.

Позже, уже взрослым человеком, я много думал о том, как можно любить двух таких разных людей — одного, который, возможно, был похож на пана Юзека, и другого — моего отчима. Но уже и тогда, в детстве, я знал — из пьяных откровений Антона, когда я уводил его из трактира, — что «никто не может понять сердце женщины».

Мама обняла меня и спросила, сержусь ли я еще. Я сказал, что нет. Что было, то было.

— Но я рано ушел с работы и не успел поесть.

Мама приготовила мне еду и села напротив. Пока я ел, она все извинялась за то, что произошло. Она сказала, что вынуждена была рассказать Антону всю правду от начала до конца, иначе он не понял бы, почему она позволила мне так заботиться о пане Юзеке.

— Тогда почему он ушел из дома?

— Ты был у дяди Владислава?

— Да, я пошел рассказать пану Юзеку о восстании в гетто. Но он уже знал.

— Владислав был здесь. Он искал Антона. Но Антон запретил мне рассказывать ему о своих связях с подпольем. Поэтому я сказала Владиславу, что мы поссорились. Мы ведь и правда вчера поссорились.

— А я думал, что он ушел из дома…

— Как это тебе пришло в голову, Мариан?! Ты просто не привык к тому, что мы иногда ссоримся. Ты еще не понимаешь таких вещей.

— Что он сказал тебе, дядя Владислав?

— Что пан Юзек хочет присоединиться к восставшим, — она молча покачала головой и с волнением добавила: — Помоги ему Бог…

— Так Антон ушел по заданию подполья?

— Да, — сказала мама.

— В связи с восстанием евреев?

— Нет, тут что-то другое, — сказала мама и вздохнула.

Я вдруг подумал, что, пожалуй, слишком поспешно пообещал помочь пану Юзеку. Ведь если со мной на самом деле что-нибудь случится…

Я просто беспокоился о маме.

Я продолжал есть, а мама тем временем рассказывала, как в лавке сегодня восхищались евреями. А привратник Валента сказал, что, если евреи продержатся хотя бы неделю, он возьмет назад многое из того, что раньше говорил о них.

В свою очередь, я рассказал маме все, что слышал на улице и что говорили люди в трактире пана Корека. И она вздыхала каждый раз, когда я рассказывал ей о тех, кто радовался участи евреев.

— Кто знает, как Бог накажет нас за все это, за наши грехи перед евреями. Кто знает…

Перед тем как уйти в свою комнату, я обнял ее и поцеловал, и она с большой нежностью обняла и поцеловала меня.

— Не волнуйся, — сказал я ей на прощанье. — Антон умеет о себе позаботиться, и он обязательно вернется.

Теперь я уже не так его ненавидел.

Уснул я сразу, но в середине ночи проснулся и пошел на цыпочках глянуть, вернулся ли Антон. Мама спала одна, и ее рука лежала на его подушке.

В ту ночь я просыпался несколько раз. И каждый раз подходил к окну и смотрел во тьме на спящую улицу. И думал о завтрашнем дне.