Человек с той стороны

Глава 8. Пан Юзек переходит с места на место

Следующие два с лишним месяца, то есть до начала апреля, прошли спокойно. Я, можно сказать, почти забыл о пане Юзеке. Пан Корек запретил мне подниматься к нему даже в те дни, когда я работал в трактире, и я только еще раз или два передавал ему очередную часть денег, спрятанных у нас дома. А потом и это кончилось.

И вдруг как-то днем, когда я вышел из школы, я увидел, что мама ждет меня у ворот. Я испугался. Хорошо хоть, с ней самой ничего страшного не случилось. Мы отошли подальше, и она объяснила мне, в чем дело. Пан Корек ввязался в серьезный спор с паном Щупаком, завершившийся руганью и дракой. Пан Щупак был известный в нашем районе доносчик, попросту говоря — стукач. Он был стукачом еще до войны. Тогда он доносил в полицию. А в годы войны он стал также стукачом у немцев. Он уже числился у Антона в черном списке на уничтожение. И теперь пан Корек боялся последствий этой ссоры. Правда, Щупак всегда выпивал у него и никогда ни на кого из трактира не доносил. Может быть, потому, что за это с него брали только половину цены. Но ведь пан Корек прятал у себя нескольких евреев, не только пана Юзека. И хотя Щупак ничего о них не знал, возникло опасение, что если он из- за этой драки донесет на пана Корека по какому-нибудь другому поводу и немцы сделают в трактире обыск, то все откроется.

Тогда многие готовы были прятать евреев за деньги. Пан Корек делал это для подполья, куда передавал большую часть заработанного. Но никто не хочет умирать из-за денег, и поэтому он позвонил маме в швейную мастерскую и попросил нас немедленно прийти и забрать «товар». Мама сказала мне, что она уже была у дяди Владислава, но у него по-прежнему нет свободного места. Правда, он всегда хранил одно место для «временных» евреев — тех, которые готовы были уплатить большую сумму, чтобы пересидеть в укрытии короткое опасное время, — но и это место было уже занято, на неделю или на десять дней, пока не известно. Поэтому мама хотела, чтобы я пошел поговорить с бабушкой. Она было начала тут же учить меня, как я должен говорить, но я сказал, что знаю, как уговорить бабушку.

Мама была права: квартира дедушки и бабушки была идеальным местом, чтобы спрятать пана Юзека. Даже если кто-нибудь увидит, как он входит с нами, то, скорее всего, подумает, что мы привели к дедушке врача.

Мы немного поразмыслили и в конце концов договорились, какую историю расскажем бабушке. Положение было непростое, и поэтому мы решили рассказать ей все как можно ближе к правде. То есть рассказать правду, только немного подправленную. Мы решили сказать, что до войны пан Юзек был учителем в моей школе и что я случайно встретил его сейчас на улице. Мы знаем, что он еврей, но, несмотря на это, хотим ему помочь. Ему нужно укрытие на несколько дней, пока освободится постоянное место, которое готовят для него друзья. Это вопрос недели, максимум десяти дней. И он к тому же уплатит. Да, и вот еще что: Антон ничего об этом не знает, и мы не собираемся ему рассказывать, поэтому мы не можем взять его к себе, даже если бы нам удалось провести его незаметно для нашего привратника, пана Валенты.

Я поехал на Театральную площадь. Бабушка уже сидела на своем постоянном месте. Я поцеловал ее, хотя она знала — когда я прихожу с поцелуями, это значит, что я хочу у нее что-нибудь попросить. Но я действительно хотел. А кроме того, она любила, когда я ее целовал, даже если подозревала меня в корысти. И часто не без оснований подозревала. Короче, я поцеловал ее, а она погрозила мне пальцем и сказала:

— Денег у меня нет, и сардин у меня сегодня нет, и у меня вообще ничего для тебя нет, Мариан, так чего же ты от меня хочешь, дорогой мой?

Так она говорила, когда была в хорошем настроении.

— Бабушка, — сказал я, — на этот раз дело серьезное. Но раньше я должен что-то у тебя спросить.

Она удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала.

Я начал с Иисуса и святой Марии. Я спросил, знает ли она, что они были евреи — такие же, как евреи в гетто.

Если бы она могла до меня достать — а она сидела, — то наверняка дала бы мне хорошую затрещину.

— Как евреи в гетто? Тогда, во времена священных книг, на Святой земле? Что за ересь ты несешь, Мариан? Только что ты меня поцеловал, а теперь хочешь рассердить? У меня уже голова из-за тебя заболела.

И она схватилась руками за голову, не переставая одновременно с любопытством смотреть на меня.

Тогда я рассказал ей нашу с мамой историю — и она купилась на нее. Я гордился собой.

— Бабушка, это только на несколько дней, мы заберем его самое позднее в субботу, потому что в воскресенье, как обычно, придем с Антоном, — сказал я. — А Антон ничего не знает.

— Почему твоя мама прислала тебя, а не пришла сама поговорить со мной?

— Бабушка, ты не слышишь, что я тебе говорю. Он не был учителем мамы. Он был моим учителем. Мама только помогает мне во всем этом деле.

— Понимаю, понимаю. И все-таки она могла прийти вместе с тобой.

— Мама тебя боится, разве ты не знаешь?

Бабушка рассмеялась, но видно было, что мои слова ей понравились. А потом она вдруг спросила, что будет, если Антон обо всем узнает.

— Он не знает — и не дай Бог, если узнает, — сказал я. Тогда она захотела узнать, как он выглядит, этот еврей.

— Бабушка, это не такой еврей, как ты думаешь. Это совсем другой еврей. Он перед войной учился медицине.

— А если нам придется спрятать кого-нибудь из подполья, а он все еще будет у нас?

— Бабушка, по нему не видно, что он еврей. Если тебя спросят, скажи, что это родственник, которого надо спрятать в Варшаве на неделю, а потом он уедет… Ну придумай что-нибудь. А может, он сам придумает.

— Если Антон узнает, он выгонит вас из дома.

— Правильно, — сказал я. — Но ты в этом не заинтересована.

— Нет, — сказала бабушка как бы про себя, — нет, в этом я не заинтересована.

И стала думать. А у меня не было времени ждать. И тут еще, как на грех, пришел покупатель. Настоящий покупатель, который начал торговаться с ней о цене на немецкие сигареты. Потом пришел другой, но этому она сама дала спички и что-то шепнула на ухо. Я не стал ждать, пока появится кто-нибудь еще, и спросил:

— Бабушка, ты согласна?

— Скажи маме, чтобы она пришла сама.

Меня охватила тревога. Если мама придет поговорить с ней, начнется большой спор и из нашей затеи ничего не выйдет.

Бабушка увидела, что я встревожился, и сказала:

— Все будет в порядке, Мариан, но она должна прийти и попросить меня. И не рассказывай мне, будто это только твое дело.

По правде говоря, я боялся, что мама откажется идти. Я хорошо знал, что происходит, когда они встречаются. Огонь и пепел. Даже если им не о чем было спорить, они что-нибудь себе придумывали. Стоило нам прийти к бабушке, и мама обязательно взрывалась. Она становилась другой, незнакомой, я не узнавал ее. И это случалось только у бабушки. Она буквально перерождалась. И если это был короткий визит, мы так и уходили в состоянии ссоры. Хорошо хоть, что при длительных посещениях они успевали помириться, обняться и расцеловаться — до следующего визита. Каждый раз перед тем, как идти к бабушке, мама обещала нам — и, конечно, себе, — что на этот раз она не станет с ней ссориться. Просто ответит ей спокойно и не втянется в спор, потому что их споры всегда и почти немедленно превращались в ссору, сопровождаемую обидными личными выпадами. Мы с Антоном считали, что лучше бы они начинали ссориться сразу же после нашего прихода, потому что тогда бы у них оставалось время для примирения. Но если они ссорились к концу визита — я имею в виду наши семейные обеды каждое воскресенье, — то на следующее воскресенье мы могли остаться без обеда.

В глазах бабушки мама была «скверная девчонка», а в глазах мамы бабушка была «национал-фашистка». Но я думаю, что на самом деле причиной их вражды был мой отец. Бабушка считала, что он втянул маму в грех, не обвенчавшись с ней, а мама всегда помнила, что бабушка из-за него порвала с ней отношения. «А такое недопустимо между матерью и дочерью», — всегда говорила она, когда вспоминала эту историю.

Кроме того, они ссорились из-за религии. Бабушка называла маму «еретичкой», хотя мама каждое воскресенье ходила в костел, а мама называла бабушку «фанатичкой, которая верит во все эти глупости». Еще мама обвиняла бабушку в том, что она не заботится о дедушке и оставляет его на целые дни одного. Мама считала, что бабушка не должна сидеть весь день на площади. Мама и даже дядя Владислав предлагали бабушке, что будут давать ей ежемесячно какие-то деньги, пусть она перестанет торговать сигаретами и сидит с дедушкой. А бабушка говорила, что она ни за что не примет «эти подачки». Но мы все понимали, что она просто любит сидеть на улице, потому что там она узнает обо всем, что происходит, и к тому же может помогать подполью. А сидеть целый день с дедушкой было для нее все равно что умереть. Тогда мама предложила ей нанять за эти деньги какого-нибудь человека, чтобы он сидел с дедушкой, но она отказалась и от этого предложения. И опять же, я думаю, не из-за скупости, а по той же причине, по которой она не хотела подключать электричество и газ, то есть из-за подполья. Потому что они с дедушкой часто прятали у себя какого-нибудь польского подпольщика. А однажды они даже скрывали английского летчика. И кстати, мама была не права, когда ни в грош не ставила то, что бабушка зарабатывала на площади. Она хорошо там зарабатывала. И потому, что не стеснялась немного жульничать, и потому, что имела способности к торговле. Антон даже сказал ей однажды, что у нее «еврейская голова», и она после этого целый месяц с ним не разговаривала. Мы весь месяц не ходили к ним по воскресеньям, пока он не извинился.

Между прочим, бабушка тогда сказала маме, что она тоже могла бы бросить свою швейную мастерскую и сидеть со своим отцом. И ничего с ней не случится, если она потеряет ту жалкую зарплату, которую ей платит этот мерзавец-фольксдойч.

В общем, я вернулся к маме, и она тут же согласилась пойти поговорить с бабушкой. Только фыркнула: «Эта самодурка!»

И, конечно, они сразу же поругались. На этот раз из-за того, как мама одевается. Почему она носит эти тряпки?! Ведь она же «пани»! Ну ладно, вышла замуж на Скорупу, — но ведь она из семьи Реймонт! А мама ей сказала: «А ты? А ты как одеваешься?»

И я видел, что она уже открыла рот, чтобы сказать еще кое-что, но сдержалась. Я уверен, что это было что-то по поводу бабушкиного способа «удивлять» дедушку, чтобы вынуть у него изо рта протез. Но она сдержалась, потому что об этом способе ей было известно от меня, и она понимала, что бабушка мне не простит, если узнает, что я рассказал об этом маме.

Бабушка признавала, что она одевается как крестьянка, но утверждала, что такой наряд в самый раз для работы и ее нужд, а также для нужд подполья. Однако, по правде говоря, она просто рада была снова одеться так, как одевалась в дни своей деревенской молодости. А с тех пор как дедушка заболел, она получила долгожданную возможность больше не изображать из себя «пани Реймонт», жену уважаемого печатника, и не затягивать себя в эти «дурацкие» (как она говорила) корсеты.

Хоть они и в этот день тут же поссорились, но под конец все-таки расцеловались, и все действительно кончилось благополучно. И мы с мамой тут же вернулись в трактир, чтобы перевести пана Юзека к бабушке и дедушке.

Шел дождь, и мы не сумели как следует погулять. Но мы все-таки прошлись пешком, потому что пан Юзек попросил немного походить по улицам. Мама держала его под руку, а он держал над ней зонтик. А я шел за ними, прикрывая голову ранцем. Мама была старше его, и вполне можно было подумать, что он — ее младший брат, а я — ее сын, плетущийся за ними следом. И так мы шли втроем всю дорогу.

В конце концов он провел там десять дней. И для бабушки с дедушкой эти дни оказались особенными. Дедушка очень изменился к лучшему. Не то чтобы он вдруг совсем выздоровел. Не настолько. Но мы уже привыкли к тому, что его состояние только ухудшается, что он все время слабеет. Меняется, хоть и медленно, но всегда в одну сторону. Когда он целую неделю оставался в том же состоянии, это уже было достижением. А тут он не оставался — его состояние безусловно улучшалось. Пан Юзек ухаживал за ним и проводил с ним целые дни. Я думаю, это потому, что он был студент-медик и не брезговал больными людьми. А может быть, и из-за своей матери. Я уже рассказывал, что после того как немцы заняли Варшаву и выгнали из университетов всех студентов-евреев, пан Юзек жил со своей матерью и, наверно, тогда привык ухаживать за стариками.

И вот вдруг дедушка стал у нас чистым и умытым. И выбритым. И казалось даже — чуть потолстевшим. Нет, я не думаю, что он поправился за одну неделю, он просто выглядел здоровее, потому что стал чище и ухоженнее. Пан Юзек кормил его как положено, в строго определенные часы. И дедушка отдавал ему свои зубы без всякого сопротивления. Совсем как «хороший ребенок». А каждый раз, когда дедушка «пробуждался» от своей болезни и приходил в себя, пан Юзек играл с ним в шахматы.

Это была самая странная игра, какую только можно себе представить. Они играли все те дни, что пан Юзек жил у них, и каждый раз, когда дедушка приходил в себя, они продолжали игру точно с того места, где остановились. Нет, не сама игра была странной, ведь понятно, что всегда продолжают с того места, где прекращают. Странность была вот в чем: дедушка даже не подозревал, что у него выпали из жизни несколько часов или полдня. Он был уверен, что они играют без перерыва. Я думаю, что это очень необычно — потерять несколько часов жизни. А ведь дедушка мог иногда потерять целый день, если не больше. Я как-то попытался, много позже, расспросить знакомого врача, похоже ли это на сон. Потому что ведь во сне, когда засыпают и вдруг просыпаются, иногда нельзя понять, утро это или вечер и сколько времени прошло. А иногда трудно даже узнать, где ты находишься. Я, например, смотрю на свою комнату и не сразу узнаю ее. Смотрю на дверь, и мне кажется, что она находится не на своем обычном месте. Как будто комната повернулась или что-то в этом роде. И тогда все выглядит незнакомым и чужим. То же ли чувствует дедушка каждый раз?

Мы и дедушке рассказали, что пан Юзек — мой бывший учитель. Учитель Мариана, сказала ему бабушка. И этот мой учитель должен спрятаться на несколько дней из-за войны. Все это мы сказали ему в первый же день, как только он впервые после прихода пана Юзека пришел в себя. А потом дедушка по большей части никаких вопросов не задавал. Он вдруг решил, что это его младший брат, умерший тридцать лет назад, и стал называть его Витек, и все время спрашивал о здоровье, потому что он очень любил своего младшего брата.

Когда я сказал что-то насчет этой дедушкиной «утраты времени» в присутствии пана Юзека, он заметил, что смерть, в сущности, тоже «утрата времени», только абсолютная. А потом внимательно посмотрел на меня и спросил, верю ли я в переселение душ. Но я не понял, о чем он говорит, и поэтому мы больше не возвращались к этой теме.

За время его пребывания у дедушки и бабушки я раза два-три приходил навестить их.

В первый раз я пришел, когда пан Юзек объяснял дедушке на карте, как немцы проигрывают войну. Дедушка, когда был «здесь», находился в здравом уме и все понимал. До такой степени, что болело сердце смотреть.

Бабушка тоже видела произошедшие с ним изменения. И хотя она не признавалась в этом, но про себя понимала, что мама и дядя Владислав правы, когда просят ее сидеть с ним, а не торговать на площади. Она ведь не была глупа. И поэтому позже, после того как мы перевели пана Юзека к дяде Владиславу, она стала каждый день возвращаться домой в полдень и потом уже на улицу не выходила.

И она буквально влюбилась в пана Юзека. Он сидел с ней каждый вечер допоздна. Когда она делала сигареты, он пытался помочь ей, но бабушка сразу поняла, с кем имеет дело, и после этого он просто сидел с ней, когда она работала, и рассказывал ей разные истории. Дело в том, что он был не просто левша. У него обе руки были левые. Поначалу он делал отчаянные попытки помочь бабушке в изготовлении сигарет. Я думал, что он научится за несколько дней. Но когда я пришел туда в конце недели, ничего не изменилось. То у него вываливался табак, то рвалась бумага, то сигарета получалась пустая и смешная. А иногда трубочка вообще не закрывалась или застревала палочка, которой проталкивают табак, — что на самом деле вроде бы невозможно, но с ним и такое могло случиться.

Очень смешно было также, когда он курил. Прежде всего, ему никогда не удавалось прикурить сигарету от первой спички — либо спичка гасла, либо сигарету вдруг окутывало пламя. А раскуренную сигарету он держал так и пепел с нее стряхивал таким смешным движением, что мы с бабушкой старались не смотреть друг на друга, потому что стоило нам встретиться взглядом, и мы взрывались громким хохотом. Но пан Юзек не был глуп, и он не сердился. Его тоже смешило то, над чем мы смеялись, и он действительно не обижался, так что к концу его пребывания у бабушки она уже в открытую смеялась над ним — но добрым, дружеским смехом.

Дядя Владислав смог принять пана Юзека только в следующее воскресенье. Это значит, что ему пришлось оставаться на Мостовой почти две недели. Но бабушка не возражала. А в конце второй недели я с вечера пошел к ней ночевать, чтобы Антон не задавал вопросов, когда мы с мамой вдруг пойдем туда раньше, чем обычно. Мы сговорились с мамой, что она придет к бабушке прямо из костела, после того как Антон уйдет домой. Она придумала, что скажет ему, будто идет навестить свою подругу Ванду. Все это выглядело вполне логично.

И вот в тот вечер я сидел у стола в бабушкиной квартире и слушал, как дедушка разговаривает с Юзеком о евреях. Когда мы кончили есть, я убрал посуду и сел наполнять сигареты. Я уже говорил, что в этом деле я был настоящим специалистом. Бабушка пригласила пана Юзека посидеть с нами. Он рассказал, как прошел сегодняшний день у дедушки, а потом она попросила его рассказать, как он учился на врача.

— Еврею нелегко было поступить в университет, — сказал он. — Только десятая доля студентов могли быть евреями. А на деле принимали даже меньше. Из-за таких трудностей поступали только самые способные. А потом остальные студенты им завидовали и даже ненавидели их, потому что они очень хорошо учились.

И он рассказал нам, как студенты-националисты привязывали бритвы к палкам и шли «резать еврейских умников». Впрочем, сам он не страдал от этого, потому что никто не подозревал в нем еврея.

— Я бы тоже не заподозрила такого молодого и симпатичного молодого человека, как вы, — вдруг сказала бабушка, которая была специалистом в таких вопросах.

Мы выждали, пока пану Юзеку удалось закурить, а потом бабушка заговорила снова.

— Если бы евреи послушались нас и уехали в свою Палестину, всего этого бы не было.

Под словом «нас» она имела в виду польских антисемитов.

— Да, среди евреев есть такое движение, — сказал пан Юзек, — оно называется «сионизм» и действует именно в этом направлении, но, по моему мнению, из этого ничего не выйдет. Евреи будут и дальше скитаться из страны в страну, пока все эти проблемы национальности и религии не перестанут волновать людей. Нет, я уверен, что евреи не в состоянии создать нормальное государство, как, к примеру, Польша, или Голландия, или Франция. Вы только представьте себе армию из евреев.

И мы все рассмеялись.

Я все же выступил в защиту евреев.

— Но ведь были же евреи-солдаты в армии, — сказал я. — И был даже полковник-еврей, Берек Иоселевич, который вместе с Костюшко защищал Варшаву от русских.

Пан Юзек удивился, что я знаю это имя. А я его знал из-за мамы, которая недавно читала мне книгу о нем, после того как рассказала мне правду о моем отце. Может быть, она хотела облегчить мне шок от этой правды, показав, что в Польше были такие евреи, которые внесли свои вклад не только как писатели, врачи и адвокаты или как ученые и финансисты, но и как военные.

Но бабушка продолжала свое:

— А я вам говорю, что это им наказание за то, что они распяли Иисуса.

— Но это не евреи, а римляне его распяли, — сказал пан Юзек.

— Это правда? — спросил я.

— Ну смотри, — сказал пан Юзек. — Началось все с еврейской знати того времени, в их глазах он был бунтовщиком, что-то вроде коммуниста, и они потребовали от римлян его казнить. А у римлян в те времена казнь путем распятия была как в наши дни виселица. Так что распяли его все-таки римляне.

Бабушка пожала плечами.

— Тогда почему же евреев всюду преследуют? — спросила она.

— Таков удел любого меньшинства во всех странах, — сказал пан Юзек. — Всегда, когда случается беда вроде безработицы, нехватки жилья или даже эпидемии, меньшинство тут же превращается в козла отпущения.

Он говорил терпеливо, как учитель или как наш ксендз. Но какие-то его прежние слова не давали мне покоя, и я спросил:

— А как это понимать, что вопросы национальности или религии не будут больше волновать людей?

Бабушка тут же присоединилась.

— Так говорят коммунисты, — сказала она.

— Не совсем, — возразил пан Юзек.

— Но ведь они говорят: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Разве не правда? — настаивала бабушка.

— Правда, — согласился пан Юзек.

— Значит, вы коммунист? — спросила бабушка.

— Нет, — ответил он.

— Так вы верите в Бога?

Он немного подумал и сказал, что верит. Я вздохнул с облегчением. В конечном счете ведь Бог евреев — это и наш Бог. Но он продолжал все осложнять:

— Я верю, но не в того Бога, что в костеле или синагоге, а в абстрактного.

Он посмотрел на меня, как будто хотел убедиться, понял ли я, о чем он говорит. Я не понял, но не переспросил.

— Философское божество, — сказал он, как будто оправдываясь, — это что-то такое, от чего мы все составляем малую часть.

Я снова не понял и не думаю, что бабушка поняла, хоть она и покачала головой. Потом она спросила:

— А такой Бог может услышать, когда Ему молятся?

Он опять немного подумал и сказал:

— Я не уверен. Но точно знать нельзя. Я вообще не думаю, что Бог может заниматься каждой мелочью. По крайней мере не тот, в которого верю я. И тем не менее кто знает…

Потом они заговорили о дяде Владиславе, к которому мы собирались его назавтра перевести, и бабушка сказала что-то о «домах, которые вернули нам немцы», после того как депортировали евреев из части гетто.

Пан Юзек сказал:

— Это неправильно — говорить «вернули». Большая часть этих домов всегда принадлежала евреям, пани Реймонт.

— Да, — сказала бабушка, — но откуда евреи взяли деньги, чтобы купить эти дома?

Она имела в виду то, что всегда говорят антисемиты, — что евреи «пьют нашу кровь».

Пан Юзек сказал:

— Если бы король Казимир Великий не впустил евреев в Польшу, она никогда бы так не расцвела в экономике и промышленности, как это произошло при них, пани Реймонт.

Бабушка возразила:

— Он впустил их только потому, что для христиан заниматься торговлей ниже их достоинства.

Странно, что при этом она не вспомнила о самой себе. Ведь она как раз занималась торговлей. Но пан Юзек сказал только:

— Он впустил их заниматься торговлей, потому что поляки не умели тогда ни читать, ни писать, пани Реймонт. Но с тех пор все изменилось. Мариан рассказывал мне, что вы сами очень преуспеваете в этом деле.

— Но что ни говори, евреи всегда были готовы все продать и работать задешево и этим отнимали у нас заработок, — не сдавалась бабушка.

— Если бы не евреи, которые подняли здесь экономику, пани Реймонт, то у вас вообще не было бы заработка, как его и поныне нет во многих отсталых странах. Вы ведь наверняка об этом знаете.

И тут бабушка сказала, что она хочет спать. А я подумал, что хорошо, что мы завтра забираем его отсюда. Но может, он потому и позволил себе говорить таким образом и к тому же добавлять каждый раз это «пани Реймонт», что собирался назавтра уйти? Тогда это не очень осторожно с его стороны — что мы будем делать, если ему придется снова вернуться сюда на какой-нибудь переходный период, а бабушка не согласится принять его из-за этого спора?

Пан Юзек спал на дедушкиной половине комнаты, на матраце у ног дедушкиной кровати. Я, когда ночевал у них, спал с бабушкой в их большой двуспальной кровати. Я лежал там в ту ночь и думал о том, что сказал пан Юзек по поводу молитвы, и я помню, что жалел его. И если мой отец думал так же, как он, я жалел и отца. Ведь если Бог не может услышать твою молитву, как же ты тогда одинок…

Я был уверен, что никогда не откажусь от молитвы и от веры и никогда не перестану ходить в костел. Пусть пролетарии соединяются себе сколько им угодно — я всегда останусь поляком и всегда буду уважать наш польский флаг. И никакой другой. И уж точно не красный. Флаг у меня всегда связывался с дядей Ромеком, потому что он держал этот флаг над собой в том самоубийственном бою нашей конницы с немецкими танками. Когда я рассказал эту историю пану Юзеку, он сказал, что, по его мнению, не стоит приносить жизнь в жертву чувству чести.

За завтраком, вопреки моим опасениям, бабушка и пан Юзек были как пара голубков. Он очень польстил бабушке, сказав, что хоть она женщина необразованная, но то, что у нее в голове, стоит всех университетов — много жизненной мудрости, много интуиции и понимания людей и много здравого смысла. А потом добавил:

— И кроме того, вы красивая женщина.

Бабушка слушала с гордостью.

Я вспомнил, что она говорила о нем вчера, и подумал, что они обменялись комплиментами. Сам я никогда не думал о бабушке как о красивой женщине. Красивой в моих глазах была мама, бабушка же для меня была старуха, бабка. Но когда я подсчитываю сегодня, то с удивлением понимаю, что бабушке было тогда лет сорок пять. Ну, не больше пятидесяти. У нее, правда, не было свидетельства о рождении, но в те времена первый ребенок обычно рождался, когда женщине еще не было двадцати. Бабушка только одевалась как деревенская старуха.

Что это — женщина сорока пяти — пятидесяти лет? Многие женщины в таком возрасте кажутся мне сейчас красивыми. Включая мою жену. Правда, пан Юзек был намного моложе, чем я сегодня, — может быть, лет двадцати пяти. Но возможно, бабушка действительно казалась ему красивой, хотя тогда я думал, что он просто хочет доставить ей удовольствие и не более того.

И еще я думал, что после знакомства с паном Юзеком бабушка изменит свое мнение о евреях. Нет, она не изменила. Но после того как мы забрали его оттуда, она не стала чистить комнату лизолом.