Человек среди людей

Глава 5 Эффект группы

Есть в Московском институте психологии крошечная столовая — предмет особой гордости сотрудников. Еще бы! Эти скудные квадратные метры в цоколе они сами завоевывали и отдраивали, здесь поочередно несут общепитовскую вахту исследователи мышления и памяти, способностей и восприятия. И кажется, оценки своих кулинарных подвигов они ждут с не меньшим волнением, чем отзывов на научные статьи…

Впрочем, от науки и тут не спрячешься. И нередко здесь продолжаются горячие дискуссии, которые начались на верхних этажах. А поскольку за общим обеденным столом нет «межведомственных», межлабораторных перегородок, споры эти бывают порой ничуть не менее интересными, чем там, наверху. И даже более того…

— А вы, голубушка, — обратился как-то пожилой профессор к молоденькой аспирантке из нашей (нашей я здесь считаю лабораторию воспитания, которой руководит Лидия Ильинична Божович) лаборатории, — уже выбрали себе тему?

— Да, выбрала. Буду конформностью заниматься.

— Конформизмом? — поморщился профессор. — И что это Лидия Ильинична всегда своим аспирантам такие головоломные темы придумывает? Намучитесь вы с этим модным «измом». Вот защитите что-нибудь поспокойнее, тогда и занимайтесь чем хотите…

Впрочем, он и сам хорошо знал, что поспокойнее у Лидии Ильиничны не получится. Здесь всегда берутся за самые актуальные задачи. А теперь сами исследования привели к проблеме «личность и коллектив».

Профессор ушел, а спор продолжался. Он, собственно говоря, и не утихал после памятной схватки американского профессора Ю. Бронфенбреннера с «командой» Лидии Ильиничны Божович на Международном психологическом конгрессе.

Бронфенбреннер доложил тогда об исследовании, которое параллельно проводилось в советских и американских школах.

Подростку предлагали найти выход из конфликтных ситуаций. Например, ему говорили:

— Тебе одному известно, что одноклассник нашел потерянный учителем листок с решением контрольной по алгебре. Что ты сделаешь?

Далее предлагается набор путей, один из которых необходимо избрать. Точь-в-точь как в известной сказке: направо пойдешь — коня потеряешь; налево пойдешь — голову сложишь…

Скажешь взрослым, чтобы они заставили его отдать листок с решением?

Вместе с ним воспользуешься шпаргалкой?

Никому не скажешь, считая, что это не твое дело?

Такой выбор человек должен был сделать трижды. Первый раз он отвечал, будучи уверен в тайне своего ответа. Листки с ответами казались ему анонимными. В этом случае, как считали психологи, ребенок выражал свое истинное отношение к проблеме. Второй раз он отвечал на подобные вопросы, зная, что о его выборе будут знать только взрослые, родители и учителя. В третьей серии подросток знал, что его ответ станет известен товарищам по классу.

Самым интересным (ради этого, собственно, и проводился опыт) было уловить, как изменятся, в какую сторону сдвинутся ответы детей в зависимости от ситуации выбора.

Оказалось, что ответы советских детей более моральны по сравнению с ответами их американских сверстников. Советские подростки считаются с предполагаемым мнением товарищей по классу почти так же, как с мнением взрослых. Выводы из этих фактов, как выяснилось, можно сделать различные.

— У вас, — говорил американский профессор, — дети меньше подвержены антисоциальному влиянию сверстников. Они меньше конфликтуют с моральными ценностями взрослых и поэтому легче усваивают их стандарты поведения. У нас больше подростков, готовых следовать за вожаком своей компании и выкинуть «безнравственный трюк». Но моральность ваших подростков — это результат давления коллектива на личность, которая уступает, то есть действует конформно.

Ему тогда вполне резонно возразили, что у наших детей под влиянием коллектива воспитывается внутренняя потребность поступать так, а не иначе, что усвоенные моральные принципы становятся собственными принципами человека, требованиями, которые он сам к себе предъявляет. Но во всем этом надо было разобраться более конкретно, и спор о конформности и свободе личности перешел из области словесных дискуссий в сферу кропотливых экспериментов.

Впрочем, нам с вами теперь очень полезно принять участие именно в словесной дискуссии, чтобы прежде всего выяснить, о чем, собственно говоря, идет речь.

— Знаете, — предложил кто-то из участников дискуссии, — чтобы не запутаться, пусть каждый свою точку зрения проиллюстрирует каким-то литературным примером.

— Очень хорошо. Я думаю, что лучше всего о конформности сказал Андерсен. Помните «Новое платье короля»? Два обманщика это очень остроумно придумали: мол, платья, сшитые из сотканной ими ткани, обладают удивительными свойствами: «Их не может видеть человек, который не справляется со своими служебными обязанностями или же просто очень глуп, — для такого они превращаются в невидимки». И конечно, «ни один человек не хотел признаться, что ничего не видит, опасаясь, как бы не подумали, что он не справляется со своими служебными обязанностями или слишком глуп…». Только ребенок, которому терять было нечего, чистосердечно воскликнул знаменитые теперь слова:

— А ведь король-то голый!

— Позвольте, — вскочил другой участник этой не совсем застольной дискуссии, — значит, по-вашему, конформность, попросту говоря, приспособленчество, лицемерие? Сознательный обман? Недаром те, кто так понимает это явление, даже слово это произносить как-то стесняются. Мне приходилось читать научные труды о конформности, где опасаются называть черта по имени. Нет, конформность — это… Впрочем, я тоже лучше прибегну к помощи Андерсена, но только к другой сказке. Меня выручит Дюймовочка, которую похитил майский жук…

«Он, — рассказывает Андерсен, — уселся с Дюймовочкой на самый большой лист, угостил ее сладким цветочным соком и сказал, что она очаровательна, хоть и ничуть не похожа на майского жука. Потом к ним прилетели гости — другие майские жуки, которые жили на том же дереве. Они разглядывали Дюймовочку с головы до ног, и барышни шевелили усиками и говорили:

— У нее только две ножки! Какое убожество!

— У нее даже нет усиков!

— Какая у нее тонкая талия!

— Фи, она похожа на человека! Как она некрасива! — твердили в один голос все дамы.

На самом деле Дюймовочка была прелестна. Это находил и майский жук, который принес ее на дерево; но когда все остальные сказали, что она безобразна, он под конец сам поверил этому и не стал держать ее у себя — пусть идет, куда знает, решил он…»

Вот кто настоящий конформист — майский жук! Он изменил свое мнение, сам того не желая, непроизвольно. Когда все сказали, что Дюймовочка некрасива, она на самом деле показалась ему некрасивой…

— Да, здесь и в самом деле что-то есть, — задумчиво проговорил один из присутствующих, большой любитель научной фантастики. — Но знаете, может быть, конформность проявляется яснее всего тогда, когда на человека персонально вообще никто не «давит» так, как эти усатые барышни на беднягу жука. Конформист — это тот, кто уступает даже воображаемому давлению. Он спешит ответить социальному ожиданию… Впрочем, не буду нарушать уговора. Есть в «Марсианских хрониках» Рэя Брэдбери удивительная новелла «Марсианин». Это рассказ о существе, которое лишено собственной личности, личностной определенности и самостоятельности. Марсианин постоянно меняется в зависимости от желаний того человека, в сферу влияния которого попадает.

Старики тоскуют о своем умершем сыне, и Марсианин, оказавшийся поблизости, принимает облик их Тома.

— А кто ты такой на самом деле? Ты не можешь быть Томом, но кем-то ты должен быть! Кто ты? — вопрошает отец.

— Люди, — бормотал Том во сне. — Меняюсь и меняюсь… Капкан.

Стоит ему очутиться возле людей, у которых недавно погибла дочь, как он перевоплощается в Лавинию… Полицейский инспектор заставляет его принять облик убийцы, который разыскивается… И вот Марсианин в толпе.

«Он, — пишет Брэдбери, — менялся на глазах у всех. Это был Том, и Джеймс, и человек по фамилии Свичмен, и другой, по фамилии Баттерфильд; это был мэр города, и девушка по имени Юдифь, и муж Уильям, и жена Кларисса. Он был словно мягкий воск, послушный их воображению…

Он лежал на камнях — застывал расплавленный воск, и его лицо было, как все лица, один глаз голубой, другой золотистый, волосы каштановые, рыжие, русые, черные, одна бровь косматая, другая тонкая, одна рука большая, другая маленькая…»

На мгновение в небольшом зале установилось какое-то тягостное молчание, кто-то грустно вздохнул.

— Ты, Леночка, напрасно вздыхаешь, — сказал кто-то наконец. — Такие марсиане только в сказках печально кончают. В жизни они порой великолепно устраиваются. Вот в сегодняшней «Литературке» об этом чудесный рассказ Гусева. Только назван не очень удачно: «Экскурсия». Я бы назвал «Шесть превращений Саши-экскурсовода» или даже «Саша-марсианин». Сами посудите, разве молодой человек не похож как две капли воды на Марсианина?

Итак, превращение первое. Саше предстоит разговор с бухгалтершей Зиной — «профсоюзным боссом», которая, как он знает, считает его «размазней» и «хлюпиком», «не настоящим мужчиной», «интеллигентиком несчастным», хотя и не лишенным при этом осторожности, осмотрительности и житейско-практической смекалки: «Этот не зарвется, лишнее не сболтнет»…

…И, взявшись за медную ручку и открыв дверь, переступив порог, Саша появляется в бухгалтерии именно тем человеком, каким он представляется Зине…

Превращение второе — Саша в кабинете директора.

Саша почти физически ощущает, как, переступив порог, он тотчас стал тем задиристым и ершистым — «молодежь, молодежь…», — вечно готовым нервничать, горячиться, но на деле работоспособным, «головастым» и даже безобидным человеком, каким воспринимаем его Ростислав Ипполитович… «Он непроизвольно ощущал, что директору нравятся и его независимость, и его скрытое уважение, тактичная дистанция по отношению к начальству, и почти невольно для самого себя все больше входил в ритм того и другого, все больше выпячивал это в своей позе, повадке, хотя и стоял, казалось бы, неподвижно»…

В зал, где собираются группы для начала осмотра, Саша входит с тем видом неуловимого превосходства, который присущ почти всем экскурсоводам: он делает дело, он знает, они же… должны слушать. Это его третье перевоплощение, в ходе которого Саше удается скрыть, что он ничего не понимает в живописи, даже на миг искренне поверить в произносимые слова.

— Послушайте, — вмешался в разговор молчавший до сих пор молодой человек из Ленинграда. — Чего вы спорите? Все это просто разные сорта одного и того же явления — конформности. И вообще, что здесь — научная дискуссия или литературная викторина? К этому вопросу надо подходить экспериментально. Вот у нас… — Ленинградец, один из первых у нас исследователей конформности, Аркадий Петрович Сопиков, действительно рассказал много интересного.

Я не принимал участия в дискуссии и поэтому, кажется, имею право начать с литературного примера. Очень уж точно эта белорусская народная сказка предвосхитила эксперименты, о которых пойдет речь. Да и называется она очень выразительно: «Людей слушай, а своим умом живи».

«Был один придурковатый человек. Вздумалось ему пойти на ярмарку. Поймал он белого петуха, сунул его за пазуху и пошел. „Продам, — думает, — петуха, махорки куплю“.

Не дошел он еще и до ярмарки, как встречают его купцы:

— Дядька, что продаешь?

— Петуха, — говорит.

Достал он из-за пазухи белого петуха. Купцы посмотрели, головами покачали:

— Да какой же это петух? Ведь это заяц!

„Шутят, — подумал дядька, — ну их к бесу!“ Забрал петуха, идет дальше.

Прошел немного — другие купцы подбегают.

— Что продаешь?

— Петуха.

Посмотрели.

— Да какой же это петух? Это же заяц!

Присмотрелся человек к своему петуху получше:

„А может, и вправду заяц? — думает. — Не верь своим глазам! Пожалуй, правда, ежели все одно и то же долбят“. На ярмарке человек уже кричал:

— Купите зайца! Зайца купите! — И если теперь кто из покупателей говорил, что это, мол, петух, а не заяц, то он чуть не с кулаками лез на него…»

А сейчас нас приглашают принять участие в эксперименте. У дверей лаборатории 5–6 товарищей по опыту… Экспериментатор просит всех занять места. (Вам почему-то достался крайний стул, но на такие мелочи не стоит обращать внимания, не правда ли?) Дается инструкция:

— Я буду, — говорит экспериментатор, — сейчас проверять ваш глазомер. Вы видите линии. Три справа и одну слева. Каждый из вас должен определить, какой из правых отрезков — первый, второй или третий — равен левому.

Ну, кажется, можно вздохнуть с облегчением: задача пустяковая. Вы ясно видите, что левому отрезку равен второй справа. Впрочем, не будем отвлекаться: товарищи по группе уже начали отвечать. Но что это? На вопрос экспериментатора первый отвечает явно неправильно: он говорит, что третий отрезок равен левому.

Следующий заявляет:

— Разумеется, третий…

И пошло что-то не очень понятное:

— Конечно, третий!

— Третий!

— Я думаю, что третий!

Очередь доходит до вас. Что делать? Раньше определенно казалось, что надо бы ответить «второй». Но все говорят: третий… Согласиться с общим мнением или настаивать на своем?..

Как бы вы поступили, дорогой читатель? Ну, разумеется, отвечаете вы, буду стоять на своем!

А вот это еще, представьте себе, неизвестно. Многие уступают групповому давлению и, не доверяя собственным глазам, повторяют за группой заведомо неправильный ответ; обнаруживают, как говорят психологи, конформную реакцию. Но почему ошибались другие участники опыта? А они и не ошибались. Вы имели дело с людьми, которые заранее сговорились «называть петуха зайцем», давать заведомо неверный ответ, имели дело с подставной группой…

Впрочем, современная техника позволяет обойтись без настоящей подставной группы.

Вас, например, вводят в специальную кабину, где на экране появляется какой-то вопрос, ну хотя бы вроде тех, которые задавал школьникам профессор Бронфенбреннер, и варианты ответов: как бы ты поступил в том или ином случае, как ты относишься к такой-то проблеме и т. д. Перед вами пульт, на котором отражаются ответы товарищей по опыту, которые сидят в соседних кабинетах. Сначала вы видите, как отвечают они, а потом нажимаете кнопку возле ответа, с которым согласны… Может быть, вы уже догадались, что никаких товарищей по опыту нет. Ответы за них дает экспериментатор…

А доктор Ланге из Иены применяла метод, который можно назвать «Оппонент за стеной». Сначала группа студентов обсуждает какую-то проблему, и в ходе дискуссии выясняется мнение каждого из них. Через некоторое время каждый участник ведет беседу «с кем-то, кто сидит за стеной». Это на редкость несговорчивый субъект, и почти всегда испытуемый видит, что на табло загорается сигнал «не согласен». А в качестве такого фиктивного оппонента выступает, конечно, экспериментатор, который стремится выяснить, насколько устойчивы взгляды у испытуемых.

Есть много других способов измерения конформных реакций, но самый надежный, пожалуй, все-таки подставная группа. Здесь на человека действует не только мнение само по себе. Влияет и непосредственный эмоциональный контакт, даже то, что товарищи сидят рядом. И далеко не безразлично для исхода опыта, кто именно сидит рядом, как я к ним отношусь, доверяю или нет, как они ко мне относятся, считаю ли я их авторитетными по данному вопросу, насколько важно для меня сохранить хорошие отношения с группой.

Податливость человека групповому давлению зависит от его возраста, пола и даже деятельности, которой он обычно занимается.

Аркадий Петрович Сопиков описывает, например, такой эксперимент. Были взяты три группы юношей 14–15 лет. Первая группа — победители физико-математических олимпиад. Назовем их «физики». Вторая группа — «активисты» — секретари и члены школьных комсомольских бюро. Третья — «оркестранты» — постоянные участники духовых оркестров. Наиболее самостоятельными оказались «физики» — 23,5 процента конформных реакций, почти не уступают им «активисты» — 32 процента конформных реакций. Зато «оркестранты» оказались самыми податливыми: в 67,5 процента случаев они вслед за группой назвали «петуха зайцем». В среднем школьники этого возраста обнаруживают 27 процентов конформных реакций…

Конечно, из этих данных трудно делать какие-то определенные выводы. Может быть, «оркестранты» станут «самостоятельными» несколько позже своих товарищей, а может быть, во всем виновата привычка «дуть в одну дуду», «играть в лад».

Читаете вы теперь обо всех этих экспериментах и, наверное, думаете: «Ну, меня бы так не провели. Уж я бы не поддался». Представьте себе, почти все так думают, а потом… потом, оказавшись в группе, отвечают, «как все». Трудно человеку противостоять давлению. Не в этом ли секрет могущества моды?

Человек часто поддается влиянию подставной группы, даже когда знает о ее роли. Чтобы выяснить, как поведет себя в эксперименте такой «стреляный воробей», были проведены опыты с подростками, которые уже один раз испытывались. Когда с ними перед опытом беседовали, они высказывали уверенность, что «уж на этот раз не попадутся», и все-таки потом… попадались. Но характер ошибок резко менялся. Ребята отвечали как бы назло группе: если группа говорила, что правилен больший отрезок, «стреляный воробей» отвечал, что меньший. Все равно он ошибался, давал неправильный ответ, все равно группа влияла на него.

Нечто подобное мы нередко наблюдали и в жизни. Иной считает себя волевым, настойчивым человеком только потому, что всегда поступает наперекор. Таких мы, психологи, называем негативистами. В сущности, упрямец негативист очень легко становится игрушкой в руках другого человека. Надо только внушать обратное тому, чего вы действительно хотите добиться…

В другом случае с юношами, которых предполагалось использовать для опыта, проводились беседы о психологии, о психологических экспериментах и даже о подставной группе. Представьте себе, им сообщали то, о чем я сейчас рассказал.

«Два-три дня спустя, — пишет Аркадий Петрович Сопиков, — проводился с ними эксперимент. Изменение методик состояло только в том, что члены подставной группы, отвечая на вопросы экспериментатора, давали не ложный ответ, как это обычно делается, а… правильный».

«Стреляные воробьи» вели себя, если уж придерживаться этой терминологии, как «пуганые вороны». Думая, что их будут сбивать, ребята остерегались повторять на этот раз совершенно верные ответы группы и сделали 33,5 процента ошибок. Неподготовленные, «наивные» испытуемые этого возраста делают 35 процентов. Так что знания здесь не впрок. Многочисленные эксперименты заставляют психологов думать, что в той или иной степени все конформны и что конформное реагирование неизбежно.

Как же объясняют люди тот удивительный факт, что они говорят не то, что видят. Это во многом зависит от типа конформного реагирования, к которому они относятся. В случае ситуации «майский жук — Дюймовочка» человек действительно перестает доверять своему впечатлению и искренне следует за группой. В других случаях человек винит либо самого себя («у меня плохой глазомер», «плохо видел»), либо группу.

В ситуации «новое платье короля» человек только делает вид, что согласен с группой. На самом деле он повторяет неверное утверждение, например, из-за боязни высказать собственное суждение, из-за стремления «не выделяться», из-за нежелания нарушать единодушие группы.

Впрочем, далеко не всегда согласие человека с мнением группы, подчинение решению группы есть проявление конформизма. Как говорит наш известный психолог Артур Владимирович Петровский, фактическую альтернативу конформизму составляет коллективизм, при котором согласие с позицией группы возникает в результате совпадения устремлений личности с целями коллектива. Иногда к такому согласию с группой человек приходит через внутреннюю борьбу, в которой побеждает осознание важности общей задачи.

Спор о конформности продолжается, и в то время как одни психологи считают его неизбежным и нормальным явлением, которое помогает человеку согласовать свое поведение с поведением остальных людей, другие, например Борис Герасимович Ананьев, утверждают, что «конформизм не только не устраняет одиночества, но, напротив, его усиливает. Оба этих явления свидетельствуют о патологии общения».

А третьи вообще считают, что вся шумиха о конформизме и конформности ни к чему, что здесь мы имеем дело с вполне привычными явлениями. Конформизм — это, попросту говоря, приспособленчество, а конформность — не что иное, как внушаемость, подражание, психическое заражение. Однако давно известны только сами явления, а их внутренние психологические механизмы еще ждут разгадки.

Спор продолжается. И может быть, он и на этот раз поможет рождению истины.

Наверное, любую детскую компанию охватывает эпидемия загадок, занимательных задач и ребусов. На нашем дворе, как мне помнится, особенным успехом пользовались всякого рода «подначки».

— Кто при Екатерине Второй ходил вверх головой? — с серьезным видом спрашивали у новичка.

— Как звали отца Веры Павловны в «Что делать?» Чернышевского?

— На какое дерево садится галка во время дождя?

И т. д. и т. п.

К всеобщему восторгу публики, бедняга старается вспомнить, кто же при знаменитой императрице выкидывал такие странные штуки — ходил… не так, как все…

Может быть, Суворов. Он ведь и петухом кричал, и через табуреты прыгал… Пока, наконец, кто-либо с предвкушением всеобщего ликования не задавал наводящий вопрос:

— Ну а ты как ходишь?

— Я? Я… вверх головой… Тьфу, мне показалось — вниз головой…

Почему показалось? Во всем виновата установка на необычность, которая вызвала соответствующее ожидание. Впервые об установке как об очень важном явлении в психике человека заговорил известный грузинский психолог Дмитрий Николаевич Узнадзе.

Началось все с изучения иллюзий восприятия. Человеку, у которого завязаны глаза, дают в правую руку меньший шар, а в левую — больший. Если это проделать 10–15 раз, а потом вдруг дать одинаковые шары, испытуемый этого не замечает. Наоборот, ему кажется, что все равно один шар больше другого. Но на этот раз большим нередко представляется шар в правой руке, там, где раньше всегда были меньшие шары… Подобные опыты проводятся и с восприятием веса, зрительными и слуховыми восприятиями.

Оказалось, что установка проявляется не только в таких относительно простых явлениях. Она часто выступает как целостная направленность человека в определенную сторону, как готовность воспринимать окружающее определенным образом, под определенным углом зрения.

Возникает установка под влиянием и прошлого опыта человека и под влиянием других людей.

В одной из новелл Вашингтона Ирвинга описывается случай, как некий баронет решил удивить гостей картиной итальянского художника. Сначала он очень выразительно рассказал о странностях мастера, просил обратить особое внимание на то, что портрет содержит в себе нечто, оставляющее странное, гнетущее впечатление и т. д. Потом была показана картина, и она действительно произвела на всех сильное впечатление.

«Баронет и я, — продолжает рассказчик, — стояли в глубокой нише стрельчатого окна. Я не мог не выразить своего изумления по поводу отзыва о портрете.

— В конце концов, — сказал я, — в нашей натуре есть какие-то тайны, какие-то непреоборимые побуждения и влияния, толкающие нас к суевериям. Кто мог бы объяснить, почему столько людей, совершенно различных по своим склонностям и характеру, испытали в той или иной степени странное действие, производимое обыкновенным холстом?

— В особенности же если ни один из них его не видел, — добавил с улыбкою баронет.

— Как! — воскликнул я. — Как это не видел?

— Ни один, — подтвердил баронет, прикладывая к губам палец в знак того, что это должно остаться нашей тайной. — Я заметил, что некоторые из них в игривом настроении духа, и не хотел, чтобы подарок бедного итальянца сделался предметом насмешек. Я велел поэтому показать им совершенно другую картину».

О том, что наше восприятие другого человека зависит от установки, от, так сказать, психологической призмы, сквозь которую мы смотрим, говорят и специальные эксперименты Алексея Александровича Бодалева. Взрослым людям показывали различные портреты. Перед демонстрацией одной и той же фотографии группам давались разные установки. Например, перед тем как показать снимок молодой женщины одной группе, говорили: «Сейчас вам будет показана фотография учительницы», а другой: «Сейчас вы увидите портрет артистки». Перед предъявлением фотографии молодого человека, рассказывает профессор Бодалев, одну группу мы предупреждали, что они увидят портрет героя, а другой говорили, что на ней изображен преступник. Оказалось, что многие испытуемые целиком находятся во власти установки.

Этот зверюга, — описывает свое впечатление от портрета человек, который думал, что перед ним изображение преступника, — понять что-то хочет. Умно смотрит и без отрыва. Стандартный бандитский подбородок, мешки под глазами, фигура массивная, стареющая, брошена вперед.

— Человек опустившийся, — вторит ему другой, воспринимавший сквозь призму той же установки, — очень озлобленный. Неопрятно одетый, непричесанный. Можно думать, прежде чем стать преступником, он был служащим или интеллигентом. Очень злой взгляд.

Совсем иначе увидели то же лицо испытуемые, которые считали, что перед ними изображение героя.

— Молодой человек лет 25–30. Лицо волевое, мужественное, с правильными чертами. Взгляд очень выразительный. Волосы всклокочены, не брит; ворот рубашки расстегнут. Видимо, это герой какой-то схватки, хотя у него и не военная форма…

— Очень волевое лицо. Ничего не боящиеся глаза смотрят исподлобья. Губы сжаты, чувствуется душевная сила и стойкость. Выражение лица гордое.

Довольно часто установку, психологическую призму, сквозь которую человек видит окружающее, создают вкусы, обычаи и моральные нормы, принятые в группе, к которой он принадлежит.

Как указывал Борис Герасимович Ананьев, «…поскольку в каждой из социальных систем и групп имеются собственные предписания, санкции и подкрепления (виды материальной и моральной стимуляции), то они предъявляют стереотипные требования к личности независимо от ее индивидуально-типических особенностей. Эти требования в виде „ролевого ожидания“ определяют поведение человека в данной социальной системе в форме выполнения заданных социальных функций „ролей“».

Исторически и этнически определившаяся группа «задает» человеку не только систему нравственно-эстетических эталонов, но и весьма подробно регламентированные образцы повседневного поведения и стереотипы общения. Даже такие проявления человеческого поведения, как внешнее выражение чувств, экспрессия, различные значимые жесты, которые кажутся природными и прирожденными, имеют четкую определенность.

В некоторых частях Африки, например, смех — это показатель изумления и даже замешательства, а не обязательно признак веселья. В некоторых странах Азии от гостя ждут отрыжки после еды в знак того, что он вполне удовлетворен. «Тот же самый жест, — замечает американский психолог Т. Шибутани, — в американском доме вряд ли повлечет за собой повторное приглашение в гости». Китайцы привыкли выражать свое неудовольствие, широко раскрывая глаза, и порой не могут понять, почему это европейцы постоянно сердиты. «В нашем обществе плюнуть на кого-то — это символ презрения; у представителей же племени масаи — это выражение любви и благословения, а у американских индейцев плевок на пациента рассматривается как знак благоволения доктора».

Путешественник и этнограф Гарри Райт так описывает свою встречу с индейцем-знахарем по имени Чоро: «Когда я встретил его впервые, он зажал рукой нос. Я счел бы это оскорблением, если бы не был так удивлен. Позже Чоро объяснил мне, в чем дело. Среди племен чаванта, а он был членом одного из них, существует обычай затыкать нос при приближении белого человека, чтобы злой дух, сопутствующий белому, не вошел через нос в тело индейца. Так что этот жест выражает не столько презрение, как это поняли бы в цивилизованном обществе, сколько страх перед злым духом белого человека, от которого у индейца нет защиты».

Эталоны и стереотипы внешнего выражения чувств отличаются между собой не только в разных культурах, но и в пределах одной культуры в разные исторические эпохи. С. Н. Давиденков обратил внимание на то, что в средневековом французском эпосе «Песнь о Роланде» храбрые бароны и все французские воины на каждом шагу плачут и падают в обморок… и даже сам Карл Великий, вернувшийся в Аахен после испанской войны и получивший от архангела Гавриила приказ начать новую войну, начинает от горя плакать и рвать свою седую бороду.

Наблюдения показывают, что даже относительно тембра голоса существуют неявные, но весьма действенные стереотипы. «В условиях старой русской деревни, — замечает Павел Максимович Якобсон, — женщина в горе голосила высоким голосом (он был принят при пении), то есть горе получало определенное социально принятое внешнее выражение». С похожими стереотипами сталкиваемся мы и в наши дни. Так, в США низкий голос считается признаком мужественности и уверенности в себе. И вот миллионы американцев искусственно «понижают» свой голос в ущерб здоровью.

Появившись на свет, ребенок застает выработанные веками обычаи, способы поведения, взгляды, закрепленные в родном языке. Воспитание, или, как иногда говорят, «социализация», как раз и заключается в том, что подрастающий человек осваивает, присваивает сложный мир взрослых, в котором он очутился. Ребенок овладевает опытом взрослых буквально с первых месяцев своей жизни. Сначала это бессознательное приспособление, непосредственное подражание, затем более или менее сознательное овладение в процессе систематического обучения. Впрочем, это не столько два этапа, которые сменяют друг друга, сколько два способа, которые всегда сосуществуют в процессе познания человеком окружающего мира. С возрастом изменяется лишь их роль и удельный вес впитываемой посредством каждого из них информации.

В процессе живого общения с ребенком взрослые даже независимо от своей воли передают ему свои взгляды на окружающий мир, свои предрассудки, свои предубеждения, свои моральные понятия и представления. Иными словами, взрослые сознательно и неосознанно обучают детей и «внешним» и «внутренним» алгоритмам общения. Уже с первых дней своей жизни ребенок усваивает и принятые в его среде стереотипы экспрессивного поведения. Буквально учится «изображать» грусть, радость и другие эмоции.

В нормальных условиях такое усвоение происходит в форме бессознательного подражания (хотя и в этом случае иногда применяется сознательная коррекция: «не хохочи слишком громко — это неприлично»). Если же такое подражание становится по каким-то причинам невозможным, на первый план выступает прямое обучение. П. М. Якобсон отмечает, что в клинике для слепых и глухих профессора И. А. Соколянского проводилась специальная работа со слепорожденными для овладения ими социально принятыми формами экспрессии. Во-первых, дети систематически ощупывали лица педагогов в моменты их различных эмоциональных состояний, а во-вторых, они систематически знакомились с выражением различных чувств, запечатленных в скульптурных масках. Таких масок было двадцать четыре, так что в них довольно разносторонне передавались оттенки выражения, присущие наиболее типическим чувствам. Ознакомление со скульптурными масками и лицами педагогов, сопоставление с собственной экспрессией приводило к тому, что выражение чувств слепых детей делалось точным и отвечающим принятым формам экспрессии.

Если такое обучение не происходит, мимика слепых может не соответствовать нашим представлениям о внутренних состояниях, которые, как нам кажется, переживает слепой от рождения человек, наш алгоритм «распознавания» психического настроя не срабатывает.

Я имел возможность проверить это на собственном опыте во время чтения лекций в Обществе слепых. Первое выступление, как мне казалось, полностью провалилось: слушатели сидели с явно недовольными лицами. Более того, я неоднократно замечал гримасы неудовольствия и даже страдания, которые воспринимал как результат своих усилий… Тем более удивительными и, не скрою, утешительными оказались словесные отзывы в конце лекций, из которых явствовало, что она понравилась слушателям и лектора просят приходить почаще.

Характерны с этой точки зрения и наблюдения доктора Синга за двумя индийскими девочками, которые 17 октября 1920 года были подобраны в стае волков. Амала (младшая) быстро умерла, а Камала, которой к моменту возвращения в общество людей было 8 лет, прожила еще 9 лет. До сентября 1923 года у нее не было замечено ни смеха, ни улыбки. Три года потребовалось девочке, чтобы усвоить эти формы человеческих проявлений эмоций.

К тому моменту, когда человек становится личностью, то есть достигает такого уровня психического развития, при котором в процессе самопознания человек начинает воспринимать и переживать самого себя как единое целое, отличное от других людей и выражающееся в понятии «Я», он «застает» в своей психике целый мир чувств, мнений, взглядов, отношений, во многом определяющих и его актуальное поведение среди других людей, и отношение к окружающему. При этом мы далеко не полностью осознаем содержимое багажа, полученного еще до того, как начинаем себя осознавать. А ведь это содержимое не покоится неподвижно на каких-то дальних полках сознания. Оно ведет себя активно, порой даже агрессивно, оказывая влияние и на отбор и усвоение новой информации, и на отношение к окружающему.

Разные способы усвоения опыта дают и различные «умственные продукты». Непосредственное усвоение в процессе общения порождает «житейские» понятия; специальное обучение — научные. Следовательно, если обыденное сознание возникает стихийно, то идеология — результат сознательного и целенаправленного процесса.

Уже в раннем детстве родители и сознательно и бессознательно формируют образцы поведения и отношений. Они при этом руководствуются образцами, которые точно таким путем усвоили сами. Так осуществляется «трансляция» неписаных законов, установлений и предписаний. Так обеспечивается их живучесть и сила воздействия. В известной степени права была Марина Цветаева: «Да, что знаешь в детстве — знаешь на всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве — не знаешь на всю жизнь».

В детстве ребенку внушают: «не плачь — ведь ты мужчина!», «не пачкайся — ведь ты девочка!», ребенок получает эталоны «доброго», «злого», «красивого», «безобразного» и т. д. В дальнейшем, встретившись с каким-то новым явлением, человек смотрит на него сквозь выработанные в детстве оценки и отношения. Нередко усвоенные в детстве взгляды, мнения, стереотипы и т. д. потом порождают предубеждения, которые могут проявляться в широчайшем диапазоне реакций на окружающее: от предпочтений в пище до отношения к людям других национальностей. Эти часто не осознаваемые установки действуют с огромной принудительной силой, заставляя человека определенной культуры буквально воспринимать мир в системе понятий, оценок, усвоенных с детства.

Американский социальный психолог М. Шериф приводит характерное наблюдение этнографа Малиновского, изучавшего племена, стоящие на низших ступенях общественного развития. Исследователь обратил внимание на внешнее сходство пятерых сыновей вождя племени между собой и, конечно, с отцом. В присутствии многих туземцев ученый сказал, что сыновья похожи на отца. Его слова были приняты с одобрением. Однако, когда он отметил их сходство друг с другом, его мнение было отвергнуто с большим негодованием. Более того, туземцы удивились, как вообще можно было высказать такое явно абсурдное суждение. Как же случилось, что туземцы не видели явно существующего сходства? Оказывается, существовало старинное табу, которое как раз запрещало подобное сходство находить. Это табу не давало видеть то, что видеть было запрещено.

Интересный пример того, как окружающая ребенка атмосфера формирует его социально-психологические стереотипы, находим мы в одном из исследований ленинградского психолога Люблинской. Проведено оно было Анной Александровной в осажденном Ленинграде в годы войны, когда она работала заведующей детским садом. (Да, композиторы писали симфонии, поэты сочиняли стихи, а психологи вели исследования!)

— В индивидуальной беседе с каждым ребенком, — рассказывает Анна Александровна, — мы говорили ему о двух братьях Орловых. Один из них — Константин — служил разведчиком, другой — Николай — работал на заводе у самого фронта… Однажды Константин проходил по лесу и случайно услышал, как враги договариваются взорвать мост, через который должны были пройти наши танки. Боец быстро добежал до штаба и сообщил командиру о замысле фашистов. Отряд бойцов выехал к мосту и помешал врагам взорвать его.

В тот же день во время обстрела в цех, где работал другой брат, Николай Орлов, попал снаряд. Николаю оторвало руку. На заводе начался пожар. Истекая кровью, испытывая мучительную боль, Николай не забыл о том, что надо выключить ток, иначе завод взлетит на воздух. Теряя сознание, он все же добрался до рубильника и выключил ток. Завод был спасен.

Прошло немного времени. Однажды на имя Орлова был получен приказ, в котором говорилось, что он награжден орденом. Но в приказе забыли написать, какому Орлову должны вручить орден — Константину или Николаю. Как ты думаешь, кому предназначался орден? (А как вы думаете, уважаемые читатели? Кому бы вы отдали орден?)

Никто из детей не отдал орден рабочему. Все они без колебания отдавали награду бойцу: «Потому что он разведчик!», «Потому что он на войне!»

Усвоенные в детстве эталоны должного способны играть роль табу, которое может искажать не только зрительные, но и слуховые восприятия. Исключительно яркий пример такой слуховой психологической блокады приводит Мариэтта Шагинян в своих воспоминаниях, опубликованных в журнале «Новый мир»: «В гимназии Ржевской на каникулы осталась из пансионерок одна только я… Вдруг в наш дортуар шестиклассниц пришла восьмиклассница — нарядная, в выходном платье, длинной юбке, с дамским ридикюлем, в прическе, — она только что, раньше времени, вернулась из отпуска.

— Ты, Шагинян, брось читать, послушай, что я тебе расскажу. — Она уселась передо мной, вырвала у меня книгу. — Я была с очень интересными людьми, с мужчинами, понимаешь, — не с мальчишками, а с настоящими мужчинами…

Еще до того, как эта девушка начала рассказывать, у меня все вдруг сжалось внутри, как от прикосновения к лягушке. Нас учили вежливости. Она была старшая. Просто невозможно было ее выгнать. Некуда было убежать. И в мои уши стали проникать слова, непонятные по смыслу, но понятные сразу в чем-то одном: слушать их нельзя, не нужно, нехорошо (подчеркнуто мною. — Я. К.). Сперва я старалась миновать их слухом, удерживая лишь впечатление неразборчивости, бессмысленности… Она продолжала:

— Они не только показывали, они делали!

Эта фраза дошла до меня в какой-то страшной обнаженности, как край пропасти на ходу, когда вдруг оступаешься, видя, что сейчас свалишься; и тут я сделала вещь, неожиданную для себя, — я помолилась богу: „Господи, дай, чтоб я не слышала, господи, дай, чтоб я не слышала!“

Здравые люди могут говорить что хотят. Медики могут говорить о шоке, о самовнушении. (Так оно, по-видимому, и было. — Я. К.) Я знаю одно: то, что произошло дальше, святая правда. Я видела перед собой губы восьмиклассницы. Эти губы двигались, они двигались очень быстро, как при еде или жевании. Но звука из них не выходило. Губы двигались мертво и безмолвно. Я перестала слышать. С чувством невероятного облегчения, очищения, покоя дождалась я, покуда она ушла, как-то удивленно поглядев на меня напоследок, — и заснула сразу, в детской благодарности богу».

Подобные свидетельства дают пищу для размышлений еще над одним важным вопросом: действенность воспитания и — как его результат — устойчивость воспитанности. А отсюда секрет восприимчивости или невосприимчивости к дурным влияниям, секрет нравственного иммунитета.

Но это уже несколько иная проблема.

Когда люди обмениваются впечатлениями о своей производительности труда, о том, в каких условиях им лучше всего думается, работается, можно услышать самые различные суждения.

— Не умею работать, когда вокруг люди, — заявляет один.

— Да, творчество нуждается в одиночестве, — вторит ему другой.

— А мне безразлично, лишь бы компания была подходящая, — возражает третий.

Надо сказать, что эта проблема довольно давно заинтересовала ученых. В самом общем виде ответ на этот вопрос можно найти уже в «Капитале» Карла Маркса. «…При большинстве производительных работ уже самый общественный контакт вызывает соревнование и своеобразное возбуждение жизненной энергии… увеличивающее индивидуальную производительность отдельных лиц…»

В двадцатых годах нашего столетия были проведены первые специальные психологические опыты. Владимир Михайлович Бехтерев в России, В. Меде в Германии, Ф. Олпорт в США специально давали людям различного рода задания, которые надо было выполнять то в одиночку, то в группе, и измеряли таким образом ее влияние. Оказалось, что ответить на вопрос, как лучше работать, в одиночку или в группе, трудно. Здесь выявились и индивидуальные черты людей, их способности, их отношение друг к другу и т. д. Меде, например, нашел, что при коллективной работе выигрывают слабые члены группы, а сильные проигрывают.

— Подобно тому, — писал он, — как два тела неодинаковой температуры стремятся благодаря выравниванию температуры к одному среднему уровню, точно так же коллективное действие приводит участников к взаимному уподоблению и отождествлению.

Ф. Олпорт тоже пришел к довольно мрачным выводам:

— Думать и рассуждать в присутствии других, — говорил он, — это значит бессознательно подчинять себя их влиянию… Работа в обществе других, хотя бы между ними и не было прямого контакта и общения, создает тем не менее определенные воздействия тормозящего характера…

В те годы, пожалуй, только Владимир Михайлович Бехтерев показал, что все обстоит не так просто. Перед аудиторией студентов он демонстрировал в течение 20 секунд гобелен, на котором был изображен ландшафт. Каждый из присутствовавших должен был записать свое впечатление на специально подготовленных листах. На это давалось 10 минут. Потом одну из работ, которая признавалась лучшей, прочитывали вслух, и начиналась дискуссия. Каждый мог внести любые поправки, дополнения, высказать свое мнение. После этого вновь раздавались листы, и все участники опыта могли дополнить и исправить свои первоначальные записи. Оказалось, что большинство (63 процента) выиграло от участия в коллективной работе. Только 12 процентов проиграли: после обмена мнениями они внесли ряд ошибок.

Предвосхищая новейшие исследования, Бехтерев говорил, «что коллектив (в зависимости от его состава) не тормозит, а, наоборот, возбуждает те или иные проявления личности, в особенности если ее стремления совпадают с общим настроением. Возможно ли стимулирование личности в тех случаях, когда она проявляет себя вразрез с коллективом, остается еще большим вопросом».

Идеи о групповой деятельности как ускорителе творчества в наши дни воплотились в специальном методе коллективного думания, который получил название брейнсторминг — мозговая атака.

Коллектив, которому предстоит решить какую-то проблему, разбивается на две неравные части: большую — «группа генерации идей» и меньшую — «группа оценки». «Мозговой штурм» ведет группа «генерации идей». Руководитель, который выступает в роли дирижера этого коллективного мозга, очень кратко излагает суть проблемы и правила брейнсторминга. Они очень просты. Прежде всего строжайше запрещается какая-либо критика любых мнений и предложений. Ведь именно боязнь показаться смешным, сказать что-нибудь невпопад больше всего сковывает творческую мысль человека. Желательно, чтобы все члены «группы генерации» были равны по положению: присутствие начальства порой мешает свободному полету фантазии…

Не бояться высказывать самые неожиданные и фантастические предложения — одно из основных правил брейнсторминга. Как можно больше предложений! Они должны мчаться лавиной, безостановочно. Если наступает заминка, дирижер сам подает любое, пусть самое невероятное и даже нелепое предложение. Весь этот поток идей стенографируется или записывается на магнитофон.

Потом «группа оценки», которая состоит из опытных экспертов и специалистов, выловит жемчужные зерна новых и полезных идей. А их бывает немало. И самые неожиданные. Так, на одном из предприятий долго не могли решить задачу: быстро, просто, но прочно соединить два провода. Один из создателей брейнсторминга, американский психолог А. Осборн, которого пригласили помочь, созвал специальное совещание. Посыпались предложения.

— Надо зажать две проволоки зубами, и дело с концом! — крикнул кто-то в шутку. Именно это шутливое предложение и легло в основу изобретения — клещевидного зажима, способного производить холодную сварку проводов…

Нечто подобное произошло еще в годы второй мировой войны в главном штабе английского флота. В то время всем не давала покоя проблема борьбы с немецкими торпедами, которые наносили англичанам большой урон. Кто-то из офицеров, видимо, опять-таки в шутку предложил оригинальное средство:

— Выстроить всех матросов вдоль борта и скомандовать: «Дуй изо всех сил!»

Идея была подхвачена. Только вместо матросских легких использовали насосы для откачки воды из трюмов. Мощные струи отклоняли торпеду от курса, и она не попадала в корабль.

Интересный опыт брейнсторминга описывают чехословацкие инженеры. На семинаре, посвященном чехословацкому полиэтилену, собрались 150 специалистов. Вечером 30 из них приняли участие в брейнсторминге. Председатель удивил присутствующих необычным вступлением. Он начал со сказки о пряничном домике. Вся обстановка в нем была из пряников… Потом рассказал об универмаге, где все было из золота. А в заключение последовал главный вопрос: «Как выглядел бы этот универмаг, если бы все в нем было из полиэтилена?» Так была преобразована проблема «Для каких целей экономически выгодно использовать чехословацкий полиэтилен?», ради которой собралась конференция.

Эксперимент себя оправдал. За 15 минут было внесено 61 предложение, из них 8 можно было немедленно внедрять в практику, 19 нуждались в создании простейшей технологии, 26 потребовали консультаций специалистов и, наконец, 8 сделано… от слишком хорошего настроения.

В пользу брейнсторминга говорят такие цифры. Под руководством Осборна в одной из фирм 46 брейнсторминговых групп на 300 заседаниях предложили 15 тысяч идей, из которых полторы тысячи были незамедлительно реализованы.

Очень близок к брейнстормингу и другой способ активизации коллективного творчества, так называемая синектика. Особенность ее заключается в том, что здесь для обсуждения проблемы собираются специалисты разных областей и с разным жизненным опытом. Столкновение самых неожиданных мнений, невероятных аналогий приводит к рождению новых идей, которые поначалу кажутся «сумасшедшими», а потом… реализуются.

Специалисты по брейнстормингу предлагают использовать его не только на производстве, но и в семье. Например, при решении проблемы, как провести летний отпуск… Идея брейнсторминга может помочь не только при коллективном творчестве, но и в индивидуальной работе. Надо на время выключить внутреннего критика, который сидит в каждом из нас, и стараться думать «свободно и раскованно». Не ждать вдохновения. «Вдохновение нельзя выжидать, — говорил Петр Ильич Чайковский Игорю Грабарю, — да и одного его недостаточно: нужен прежде всего труд, труд и труд… вдохновение рождается только из труда и во время труда; я каждое утро сажусь за работу и пишу. И если из этого ничего не получается сегодня, я завтра сажусь за ту же работу снова, я пишу, пишу день, два, десять дней, не отчаиваюсь, если все еще ничего не выходит, а на одиннадцатый, глядишь, что-нибудь путное и выйдет». Ну разве перед нами не вдохновляющий пример личного брейнсторминга?

Лечение… игрой.

Сочетание некоторых понятий кажется порой не только неожиданным, но даже бессмысленным. На самом деле, что может быть общего между медициной и игрой? И тем не менее существует целое направление, которое так и названо — «игровая терапия». «В капиталистическом мире, — заметил как-то известный советский психиатр Владимир Евгеньевич Рожков, — о том или ином достижении медицины можно судить по тому, как к нему относятся бизнесмены. Они не пропустят ничего, что сулит хотя бы малейшую выгоду».

Не пропустили и возможностей, которые, как оказалось, таит в себе игра. Давно уже существуют специальные учреждения, где лечат игрой, а в США Д. Морено открыл даже психодраматический театр, где всегда есть и зрители, и добровольные актеры-пациенты. Опять необычное слияние понятий — психодрама… Элементы игровой терапии, лечения игрой, правда, на совсем иной теоретической основе, постепенно начинают использоваться нашими психотерапевтами и психиатрами. Но обо всем по порядку.

Игра — одно из самых загадочных явлений в нашей жизни.

Среди многочисленных тайн игры — загадка выбора сюжета и роли. Почему один ребенок хочет быть врачом, а другой непременно отцом? Наблюдения показали, что этот выбор и то, как ведет ребенок свою роль, порой открывают самые потайные переживания маленького (и не только маленького) человека. Даже такие, о которых он сам ничего не мог бы рассказать.

Интересные наблюдения на этот счет сделала психолог Елена Семеновна Махлах, которая в лаборатории Божович специально изучала игру школьников.

— Мы обратили внимание, — рассказывает исследовательница, — на увлечение некоторых девочек игрой в «дочки-матери». Постоянная участница этих игр девятилетняя Рая. Она целиком входит в воображаемую ситуацию, всегда берет на себя роль матери и изображает ее с большим чувством.

Вот картинка с натуры. После ужина (исследование велось в детском доме) Рая и ее подружка Таня затеяли игру в «дочки-матери». Рая нежно взяла куклу и стала ее переодевать.

— Пора купать, — обращается она к подруге.

— Сейчас, подожди, надо еще все приготовить.

Рая перестелила постель, потом подняла свою «дочку» и начала что-то ласково ей нашептывать, приговаривать, укачивать. Личико у девочки какое-то умиротворенное и веселое, совсем иное, чем в обычной жизни… В таких играх девочка находила настоящую радость.

Оказалось, что у Раи, в отличие от других детей детского дома, есть тяжело больная мать. И вот в игре изливает девочка свою любовь к матери, тоску по материнской ласке. Она как бы перевоплощается в мать и отдает воображаемой дочке то, что хотела бы получить сама.

В игре человек не только может обнаружить то, что его беспокоит, но и найти облегчение, разрядку. Американский психиатр Роберт Равич использует игру для оказания помощи парам, у которых не ладится супружеская жизнь. Ситуация здесь моделируется с помощью двух игрушечных поездов, которые необходимо привести к цели через запутанный лабиринт. На пути к цели супругов подстерегают опасности в виде тупиков, столкновений и даже крушения. Все зависит от того, смогут ли супруги разумно договориться о тактике движения.

Вот как описывается поведение одной такой супружеской четы — Анжелы и Майкла. Вначале супруги рыцарски уступали друг другу дорогу. Например, она пускала свой поезд обходным путем, когда его состав двигался напрямик, и наоборот. Так им удавалось избегать «крушений» — слишком близкого подхода обоих поездов к точке пересечения, при котором происходит отключение электроэнергии.

Но вот Анжела заявила:

— Не надо ничего говорить друг другу. Давай играть молча, и посмотрим, что произойдет.

Произошло столкновение…

— Ты собираешься отвести свой поезд? — спросил Майкл.

В ответ Анжела упорно продолжала молчать. Он отвел поезд сам, а она торжествующе рассмеялась.

На десятом «путешествии» большинство супругов обычно находят свою систему безаварийного движения.

Исследования, проведенные более чем с сотней супружеских пар, показали, что реакции на игру, характер обсуждения возникших здесь проблем позволяют психотерапевту поставить семье правильный диагноз и найти путь выхода из конфликта.

По мнению Равича, все супружеские пары можно разделить на несколько категорий. К первой относятся супруги, которые быстро постигают суть игры и почти сразу находят оптимальный маршрут для своих поездов. Ко второй категории относятся те, кто спорит из-за каждого сантиметра пути. Они изматывают друг друга, но так и не находят выхода. В третьих парах быстро обнаруживается «поляризация» и доминирование одного из супругов, который подчиняет себе другого. Наконец, есть пары, играющие совершенно вразнобой…

Соблазнительная перспектива: игра вместо бракоразводного процесса!

Великолепно использует игротерапию для лечения детей, страдающих неврозами, ленинградский врач Александр Иванович Захаров. Игру взрослых, которые страдают душевными расстройствами, тоже можно специально организовать. В этом и заключается мореновская психодрама.

Психодраматический метод, говорит Морено, использует пять основных инструментов: сцену, пациента, режиссера-психотерапевта, терапевтических помощников и публику. Сцена предоставляет больному свободу от реальности. Здесь он может воплотить свои иллюзии и галлюцинации и тем самым разрешить болезненные душевные конфликты.

Хочешь быть богом? Пожалуйста. Наполеоном? И это можно. Пациента просят действовать на сцене совершенно свободно. А чтобы ситуация была правдоподобной, к его услугам не только костюмы и декорации, но и специально подготовленные партнеры. Если ты бог, партнеры могут изображать апостолов, если Наполеон — маршалов. Можно воспроизвести на сцене какие-то тревожащие эпизоды прошлого, можно смоделировать будущее…

Иногда «вспомогательный актер» — психотерапевт — может показать больному его самого — воплотить в действиях и монологах его собственные проблемы и дать, таким образом, возможность человеку как бы увидеть себя со стороны.

Публика в этом странном спектакле принимает очень действенное участие. Она специально подобрана так, чтобы ее волновали те же проблемы, что и «актеров». Она поддерживает «актеров» своим сочувствием и сама как бы освобождается от душевной напряженности.

Во всем этом, конечно, много неясного, и недаром наши психиатры относятся к психодраме настороженно. Тем более что Морено, верный своей тенденции подменять социальные явления психологическими, на этот раз предлагает даже психиатрический метод лечения социальных конфликтов. Эта психодрама для общества, которая названа им социодрамой, очень смахивает на организацию разного рода провокаций. Так, психотерапевты, по мнению Морено, должны, пользуясь социодраматической техникой, проводить «предупредительные дидактические и терапевтические митинги, проникать в группы, где возникают социальные трудности, присоединяться к забастовкам, собраниям, манифестациям с целью повлиять на их ход и т. д.». Однако кое-какие элементы игровой терапии иногда используются и у нас и в целях диагностики, и для перевоспитания больного.

В Ленинграде мне рассказали об одной такой игре под условным названием «Катастрофа». Специально подобранная группа душевнобольных вводится в необычную ситуацию.

— Представьте себе, — говорит врач, — что вы спелеологи, ученые, которые исследуют пещеры. И вы долго не поднимались на поверхность. А когда вышли, обнаружилось, что за время вашего отсутствия на земле произошла катастрофа, которая уничтожила всех людей, но оставила в сохранности всю материальную культуру. Пустые города, безлюдные деревни. Вы — единственные люди на планете! Надо как-то устраивать жизнь.

Много интересного и поучительного, а главное — полезного для понимания пациентов может представиться здесь взору врача. Каждый из больных в этой воображаемой реальности как-то по-особому проявит свою внутреннюю сущность, выявятся проблемы, которые его беспокоят и, может быть, стали причиной болезни.

Что каждый из них потерял в катастрофе? А может быть, и от чего-то избавился? На какую роль в жизни претендует каждый из них? Как вообще распорядились бы они своей судьбой, если все начать сначала? Ситуация фантастическая, но ведь и в ней могут отразиться реальные мысли и чувства человека…

Впрочем, не потому ли мы с вами готовы страдать и умирать вместе с Гамлетом, что в нашем собственном душевном королевстве «не все спокойно»?

Не так давно в работах наших психиатров замелькали милые сердцу социальных психологов понятия. Они заговорили о структуре группы, лидерах, выборах. Межличностные отношения — врач и больной, врач и группа больных, больные и их родственники — при ближайшем рассмотрении оказались могучими силами, которые, если их взять под контроль, могут стать орудием исцеления.

Группа больных может оказаться либо соперником психотерапевта, либо союзником. Только нейтралитета нельзя ждать. Даже положительное или отрицательное воздействие лекарственных препаратов зависит от того, какое отношение к ним задает лидер группы больных.

И вот врач превращается в педагога-организатора. Из больных с учетом диагноза каждого больного и их взаимных влияний друг на друга создается группа. Основу такой психотерапевтической группы составляют активные больные с «установкой на лечение». Это ядро, «лидеры», должно пользоваться авторитетом у остальных больных. Вокруг «психотерапевтического актива» располагаются те, кто может ему помогать, кто склонен поддерживать общее настроение, — «сублидеры», и те, в ком эти тенденции еще предстоит развить. Включаются в группу и пациенты, которые явно «ушли в болезнь».

Чтобы создать такую группу, применяются самые различные социально-психологические методы. Особенно часто используется социометрия. Вот как выглядит, например, «малая социометрическая анкета».

— С кем и почему вы хотели бы находиться в одной палате?

— С кем и почему хотели бы работать?

— С кем и почему хотели бы гулять и развлекаться?

Но изучение отношений больного к больному — только одна сторона медали. Другая сторона — анализ системы «врач — больной». Изучается, как относятся больные к врачам и сестрам, кому доверяют, кого отвергают. Дальше идет кропотливая работа по организации нужной структуры в группе, нужного настроения и благотворных взаимных влияний. Ведь внутригрупповые влияния, если их не взять под контроль, могут свести к нулю все усилия медицины.

Среди больных есть такие, кто подрывает авторитет врача и доверие к некоторым видам лечения, другие сеют пессимистическое отношение к будущему лечению: «Лечись не лечись — все равно ничего не выйдет»; третьи нарушают лечебный режим, четвертые распространяют всякие фантастические слухи о причинах и симптомах болезни. «Больной, — говорил Василий Алексеевич Гиляровский, — верит другому больному больше, чем врачу». Нередко «испорченный телефон», который так активно действует и в больничной палате, и в амбулаторной очереди, способен вызвать обострение болезни. Это, по выражению большого энтузиаста коллективной психотерапии Сергея Сергеевича Либиха, эгротогении (от латинского aegrotus — больной).

Но вот группа создана. Начинается лечение «в коллективе и через коллектив». Сначала идут коллективные убеждения, разъяснения и дискуссии. Интересно, что выступления врача перед группой больные часто воспринимают значительно лучше, чем беседу с глазу на глаз. Убеждение врача в группе, говорит Николай Владимирович Иванов, рассматривается больными как серьезное научное объяснение, тогда как при индивидуальном разговоре пациент иной раз считает слова врача лишь формальным убеждением «по долгу службы».

Неврозы недаром называют «болезнью неведения». Часто успех лечения зависит от осознания больными тех проблем, которые породили внутренний конфликт. Эти проблемы могут обсуждаться пациентами под руководством врача-психотерапевта. В такой групповой дискуссии врач опирается на лидеров-союзников. Они задают тон, создают нужную психологическую атмосферу. Конечно, далеко не всегда можно открыто говорить о болезни членов группы в их присутствии. На помощь приходит «анонимное обсуждение» и «терапевтическое зеркало».

Психотерапевт рисует больным образ незнакомого им человека, в котором они постепенно узнают самих себя как в зеркале. Этот прием напоминает известную психологическую методику, которая иногда применяется при изучении взаимоотношений между школьниками.

— В одном классе, — говорит экспериментатор, — есть мальчик, которого все любят. Он всегда окружен друзьями, готов поделиться с ними своими секретами, прийти им на помощь. Кто это?

Группа помогает психотерапевту произвести, по выражению Сергея Сергеевича Либиха, «коррекцию масштаба переживания» и создать для каждого больного «лечебную перспективу».

Многие больные, страдающие неврозами, неправильно оценивают себя и свою болезнь. Они преувеличивают тяжесть заболевания, считают, что попали в безвыходную ситуацию, и не видят пути исцеления. Чтобы скорректировать «масштаб переживания», больному на одной из бесед обещают предоставить возможность высказать мнение о своем состоянии. Сделать доклад. Двое других больных выступят в роли содокладчиков. Они раскритикуют пессимизм своего товарища по группе и выскажут надежды на хороший исход лечения. Остальные поддерживают надежды на лучшее будущее, высказывают свое положительное отношение к личности товарища.

Чтобы создать у больного уверенность в выздоровлении, открыть перед ним «лечебную перспективу», в группу включаются пациенты, находящиеся на стадии выздоровления. В качестве таких живых примеров могут выступать и бывшие больные, которые давно выздоровели. Коллективная психотерапия, как мне кажется, может использоваться не только в психоневрологических клиниках. Отношение больных друг к другу в любой больничной палате создает для каждого из них «эмоциональную атмосферу», которая либо помогает исцелению, либо прибавляет к телесным страданиям душевные муки. Одно дело — видеть, что товарищи по несчастью, соседи по больничной палате тебя принимают, сочувствуют, радуются улучшению твоего состояния, и совсем другое — когда обитатели палаты окружают тебя холодным безразличием или скрытой враждебностью. Трудно сказать, как развивались, бы события в «Повести о настоящем человеке», если бы соседом Алексея Мересьева в самую трудную минуту жизни случайно не оказался комиссар Воробьев…

Социальная психология учит, как такие «случайности» планировать.