Чему не бывать, тому не бывать

4

Приятная женщина на месте 16А попросила кофе и продолжила читать английские газеты. Стюард никак не мог понять, откуда она. Большинство пассажиров рейса были норвежцами, на предпоследнем ряду сидела шумная датская семья с детьми, которая серьезно портила жизнь остальным находящимся на борту, кроме того, он заметил нескольких шведов. До начала сезона было еще далеко, однако многие с радостью купили билеты до Ниццы со скидкой.

Вообще-то он собирался оставить эту работу. У него всегда были проблемы с лишним весом, но теперь коллеги начали отпускать в его адрес колкие шуточки. Как он ни старался, как ни морил себя голодом — цифра на весах в любой момент угрожала стать трехзначной.

Женщина на месте 16А выделялась из всех пассажиров. Она была кареглазая и смуглее, чем большинство скандинавов. И тоже, должно быть, недовольна своим весом. Высокая и довольно плотная, она казалась очень сильной. Полная, подумал он потом. Она полная женщина.

Она искренне поблагодарила за кофе. Кроме того, она была благословенно бездетной и ни на что не жаловалась.

Труп еще не успел остыть.

Сторож большой многоэтажной стоянки «Галлериан» считал, что прошло не больше двух часов с тех пор, как проститутка сделала последний укол. Он мог, конечно, ошибаться, он же не эксперт. Это он признает, хотя ему приходится уже второй раз за три месяца вызывать полицию, потому что очередная несчастная женщина решила переправить себя уколом в последнее укрытие от сырой зимней погоды с сильным ветром, который продувал стокгольмские улицы, заставляя людей одеваться, как полярные исследователи. Ну и на лестнице довольно тепло, так что трудно сказать наверняка.

Но в одном он уверен — она не могла лежать там долго.

Если ты не можешь смотреть ни вперед ни назад, смотри вверх, на жизнь! — эти мудрые слова были написаны красным фломастером на стене. Проститутка восприняла призыв слишком буквально. Она лежала на боку, уложив голову на правую руку, как будто ее специально зафиксировали в этом положении, ее лицо было обращено кверху, глаза открыты, и в них застыло почти счастливое выражение удивления.

Покой, подумал сторож и достал мобильный телефон. Женщина выглядела так, будто она наконец обрела покой. Ему, конечно, ужасно надоело отгонять проституток от парковки, но в глубине души он им сочувствовал. Их жалкое существование напоминало ему о радостях его собственной жизни. Да, работа у него скучная и монотонная, зато жена красавица и дети ведут себя хорошо. У него хватало денег на то, чтобы пить пиво по пятницам, и он считал делом чести всегда оплачивать счета в срок.

Связь здесь внизу была ужасная.

Он узнал ее, она была из постоянных и, по-видимому, жила здесь, на дне лестничного пролета, на пяти квадратных метрах. Стены разрисованы красными и синими полосами, чтобы оживить жилище и добавить в него света. В углу лежала сумка, из-под свернутого спального мешка у самых ступенек виднелись три газеты и еженедельный журнал. За спиной проститутки валялась бутылка минеральной воды «Рамлоса».

Сторож стал подниматься по лестнице. У него была астма, и он задохнулся. Остановился на минуту, чтобы поглубже вздохнуть. В конце концов он поднялся наверх и открыл маленькую дверь на Брункенбергс Торг.

Коллеги умершей были уже на работе. Он увидел двоих, продрогших и костлявых; одна из них садилась в БМВ, машина тут же умчалась по направлению к Сергельс Торг.

Он наконец-то дозвонился до полиции. Они пообещали приехать в течение тридцати минут.

— Конечно, — кисло сказал сторож. В прошлый раз он оставался наедине с трупом шлюхи больше часа.

Он закурил. Вторая проститутка, в тонких колготах и шубе из искусственного меха, поймала добычу на противоположной стороне площади.

Умершая проститутка была не такой уж худенькой, скорее наоборот, пухленькой, подумал он, глубоко затягиваясь. Это редкость. Проститутки обычно усыхали со временем, они тощали и сжимались с каждым уколом, который делали, с каждой таблеткой, которую проглатывали. Наверное, эта проститутка все-таки не забывала поесть между работой и уколами.

Нужно было бы вернуться обратно.

Вместо этого он закурил следующую сигарету и продолжал стоять снаружи, на холоде, пока не приехала полиция. Они потратили несколько секунд, чтобы констатировать то, что сторож и так знал: женщина мертва. Потом вызвали «скорую», и труп увезли.

Через три дня Катинку Ольсен кремировали, и никто не потрудился поставить памятник над останками почти сорокалетней проститутки. Четверо детей, которых она произвела на свет, до того как ей исполнилось тридцать, никогда не узнали, что их родная мать носила их фотографии в своем пустом во всех остальных отделениях портмоне. Выцветшие фотографии с потертыми неровными краями — единственное имущество Катинки Ольсен.

Она умерла от передозировки, и никто никогда этим не заинтересовался. Никто не скорбел по Катинке Ольсен, никто не удивлялся, почему от мертвой уличной проститутки хорошо пахло и почему на ней была свежевыстиранная, хоть и поношенная, одежда. Никто.

Дом Вибекке Хайнербак его поразил.

Стоя в середине просторной гостиной, он подумал, что у него складывается впечатление о Вибекке, как о гораздо более сложной личности, чем ее пытались представить в прессе.

Он попытался вспомнить, видел ли он когда-нибудь репортаж из дома Вибекке Хайнербак, и понял, что нет. Ингвар Стюбё все утро просматривал внушительное количество интервью и передачи, в которых она принимала участие, — пестрый глянцевый пересказ невиданно успешной жизни.

Когда молодой человек сделал ей предложение, они уехали в Париж вместе с репортерами из еженедельного журнала о знаменитостях «Си & Хёр». Фотографии этой пары в вечных объятиях на фоне Эйфелевой башни, под Триумфальной аркой, возле фирменных магазинов на Елисейских полях и Монмартре напоминали рекламные плакаты семидесятых годов. Вибекке и Тронд были бледными бессмысленно богатыми блондинами. Их окружал ореол уверенности в себе, у них были одинаковые, психоделически разрисованные рубашки пастельных тонов. Только винные бокалы, которые они поднимали на нескольких фотографиях, разрушали иллюзию. Лучше бы это были бутылки кока-колы.

Когда Вибекке Хайнербак стала самым молодым лидером партии в Норвегии, она позволила фотожурналистам после съезда сопровождать ее до постели. И газеты, и еженедельные журналы восхищенно сделали основной акцент на вечерней ванне. Вибекке поднимала бокал шампанского, лежа в розовой пене и выставив гладкую стройную левую ногу на край ванны. Если верить подписям под фотографиями, она была ужасно уставшей.

Сцена разыгрывалась в гостиничном номере.

Вибекке Хайнербак была олицетворением молодого скандинавского успеха. Она успела закончить несколько курсов экономического факультета, после чего ее полностью поглотила политика. Вибекке ходила на высоких каблуках по зимней слякоти на Карл-Юханс-гате, но разрешала фотографировать себя и в резиновых сапогах на улице Марка. В парламенте она всегда была одета как положено. Она следовала строгому дресс-коду, выступая в теледебатах, но в передачах попроще позволяла себе демонстрировать тот вкус в одежде, который годами раньше поднял ее на третье место в списке самых хорошо одетых женщин страны. У нее превосходное чувство детали, восхищенно отмечало журналистское жюри. И конечно, она собиралась рожать детей. Позже, улыбалась она нахальным репортерам и занимала все более высокие посты в своей партии, которая в дни удачных соцопросов оказывалась второй по популярности в стране.

В третий раз осматривая уютную гостиную, Ингвар чувствовал кислый привкус своей вины в том, что был слишком предубежден. Он остановил взгляд на красивом абажуре из молочно-белого стекла. Три тонкие стальные трубочки держали плафон, и вся конструкция была похожа на НЛО из фильма пятидесятых годов. Гостиная была декорирована очень броско. Рядом со столом из стекла и металла стоял бежевый прямоугольный диван. Кричаще-оранжевый цвет стульев повторялся в огромной абстрактной картине на стене. Все поверхности сияли чистотой. Ваза работы знаменитого финского дизайнера Альвара Аальто на функционалистском серванте была единственным украшением комнаты. Букет тюльпанов в ней почти засох.

Стальная корзина для газет была переполнена, главным образом, еженедельными журналами и таблоидами. Ингвар вытащил из нее номер «Хирогну». Два развода, юбилей известного художника и трагическое увлечение алкоголем какого-то певца украшали обложку.

Отрывочные знания Ингвара о Вибекке Хайнербак позволяли ему нехотя восхищаться ее инстинктивным пониманием народной тяги к легким решениям. Но он никогда не замечал в ней никакого политического чутья, никакой четкой этической или общей позиции. Вибекке Хайнербак считала, что цены на бензин должны быть снижены и что нынешний уровень заботы о стариках является позором нации. Она хотела понизить налоги и укрепить полицию. Она утверждала, что политики сами виноваты в том, что норвежцы ездят в Швецию за алкогольными напитками, потому что решили сделать цены на спиртное самыми высокими в Европе.

Поэтому Ингвар считал ее простой и поверхностной поклонницей популистской политики. Не очень грамотной к тому же: в одном интервью на вопрос о том, кто ее любимый писатель, она ответила — Айн Рэнд; [4] тут же выяснилось, что она считает, будто это мужчина.

Пожалуй, это журналисты заблуждались, думал Ингвар, внимательно осматривая гостиную. Или она задурила им головы? Женщина, которую они показывали, совсем не была настоящей Вибекке Хайнербак.

Он медленно провел пальцем по корешкам книг на полках, занимавших две стены в гостиной от пола до потолка. Потрепанный после бесчисленных прочтений «Источник» стоял рядом с дешевым изданием романа «Атлант расправил плечи». Толстая биография эксцентричного архитектора и писателя совсем рассыпалась, несколько страниц выпали, когда Ингвар хотел рассмотреть экслибрис.

Йене Бьёрнебу и Гамсун, Пер Улоф Энквист, Гюнтер Грасс и Дон Делилло, Лу Синь и Ханна Арендт. Новые и старые книги соседствовали друг с другом, и в их расстановке была какая-то система, узор любви, который Ингвар внезапно понял.

— Смотри, — обратился он к вышедшему из спальни Зигмунду Берли. — Ее любимые книги стоят посередине — от уровня бедра и до головы! Почти нечитанные книги расположены или в самом низу, или на самом верху.

Он выпрямился и указал на антологию китайских писателей, о которой никогда раньше не слышал. Потом уселся на корточки, взял книгу с нижней полки, сдул с нее пыль и прочитал вслух:

— Мирча Элиаде. — Он покачал головой и вернул книгу на место. — Не повезло великому румыну! Его философские работы читает сестра Ингер Йоханне. Фрекен Хайнербак я никогда в этом не подозревал.

— А вот тут куча детективов. — Зигмунд Берли указывал на полку у кухонной двери.

Ингвар изучил названия. Здесь было все: гранд-дамы английской литературы и самоуверенные американцы-восьмидесятники. Иногда встречались французские имена; судя по серым стилизованным обложкам, на которых были изображены большие машины и оружие, они были напечатаны в пятидесятых годах. Классики, Чандлер и Хэммет, в роскошных американских изданиях, стояли рядом с почти полным собранием норвежских детективов за последние десять лет.

— Это могут быть книги жениха? — спросил Зигмунд.

— Он только недавно переехал, а книги здесь стоят уже давно. Я вот думаю, почему она... никогда ничего об этом не рассказывала?

— О чем? Что она читает?

— Да. Я прочел сегодня целую пачку интервью, и все они выставляли ее ужасно неинтересным человеком. Политиком, заинтересованным только в совершенно банальных вещах, равнодушным к философии и культуре. Особенно в этих... — Ингвар нарисовал в воздух квадрат. — Ну... колонках, они так называются? Такие маленькие статьи в рамках, со стандартными вопросами. Она никогда не говорила ничего... об этом. — Он показал на полки. — Газеты, говорила она, когда у нее спрашивали, что она читает. Пять газет ежедневно — и ни на что другое не остается времени.

— Ну, может быть, книги она читала раньше. А потом перестало хватать времени. — Зигмунд отправился на кухню и оттуда позвал: — Иди сюда, посмотри!

Кухня была обставлена странной смесью старых и новых вещей. Ингвар открыл крышку старого, наверняка еще послевоенного настенного шкафа, и она легко скользнула по современному рельсу из пластмассы и металла. Раковина да, пожалуй, и вся сантехника, вполне могла встретиться в фильме тридцатых годов. Синие и красные надписи на фарфоровых ручках, сообщающие, где горячий, где холодный кран, стерлись до такой степени, что почти не читались. Столешница была темной и матовой.

— Асбестоцемент, — сказал Ингвар, стуча костяшками пальцев по поверхности стола. — Она решила отреставрировать старые вещи, применяя элементы нового.

— Красиво, — неохотно признался Зигмунд. — Это ведь сейчас очень модно, правда?

— Да. И дорого.

— Сколько они там зарабатывают в парламенте?

— Для такого ремонта недостаточно, — ответил Ингвар и ущипнул себя двумя пальцами за переносицу. — Когда здесь была полиция?

— Сегодня утром, часов в семь. Ее парень, его зовут Тронд Арнесен, перевернул все на месте преступления вверх дном, потом его вырвало, он стащил ее с постели, ну и так далее. Ты видел спальню?

— Ммм.

Ингвар подошел к кухонному окну. Послеобеденные сумерки сгущались за стеклом, легкая туманная дымка лежала над Лиллестрём и предвещала снег ночью. Он осторожно отодвинул в сторону полукруглый кухонный стол и придвинул лицо совсем близко к стеклу, не касаясь его. Он постоял так какое-то время, погруженный в собственные мысли, не реагируя на комментарии Зигмунда, которые становились все тише, по мере того как он удалялся от кухни.

Он посмотрел на компас в своих крутых наручных часах. Мысленно представил карту. Потом отошел на шаг назад и закрыл один глаз.

Если выкорчевать три ели в конце сада, сровнять с землей маленький холм к северо-востоку от дома, взорвать небольшой дом на несколько квартир в сотне метров отсюда, тогда можно будет увидеть то место, где не далее как семнадцать дней назад убили Фиону Хелле.

Между местами совершения двух преступлений было не больше полутора километров.

— Это вообще возможно? Я имею в виду: может ли быть между этими убийствами связь?

Ингвар Стюбё жадно поглощал жареную картошку и тянулся за бутылкой кетчупа «Хайнц».

— Тебе обязательно все есть с кетчупом?

— Ты веришь? В связь.

— Я ухожу! — прокричала Кристиане из коридора.

— Господи боже! — испугалась Ингер Йоханне и побежала вниз по лестнице с Рагнхилль на руках. — Она не спит!

Кристиане прижималась носом к входной двери. На ней был красный пуховик, сапоги надеты не на ту ногу. Она обмотала шарфом горло, надвинула шапку на глаза, в каждой руке сжимала по варежке. Она прижалась к закрытой двери всем телом и заявила:

— Мне нужно идти.

— Не сейчас, — сказала Ингер Йоханне и протянула Ингвару младенца. — Уже слишком поздно, больше девяти. Ты ведь уже легла спать, и... Ты не хочешь подержать немного Рагнхилль? Правда, она красивая и сладкая?

— Некрасивая, — фыркнула Кристиане. — Гадкий ребенок.

— Кристиане! — Ингвар сказал это таким резким голосом, что Рагнхилль разрыдалась. Он сердито покачал девочку, бормоча что-то в мягкое одеяло, в которое она была завернута. Кристиане начала выть. Она раскачивалась с ноги на ногу и стучала лбом о стену. Вой перешел в отчаянный шелестящий хрип.

— Папа! — захлебывалась она. — Мой папа! Я хочу к папе!

Ингер Йоханне развела руками и обернулась к Ингвару, стоявшему на середине лестницы.

— Может быть, так действительно лучше, — неуверенно произнесла она. — Я думаю, что...

— И не начинай даже, — прервал ее Ингвар. — Она была у Исака целую неделю. Теперь она должна побыть у нас. У нее должно появиться чувство причастности, она должна к нам прислушиваться. Должна понять, что это ее...

Плач младенца наконец утих. Темно-красное родимое пятнышко двигалось на розовой щеке. Волосы на макушке были похожи на пух. Рагнхилль вдруг моргнула, неохотно, как будто после долгого глубокого сна. Гримаса обнажила ее десны.

— ... ее сестра, — договорил он и коснулся губами детской головки. — Кристиане должна остаться здесь. Она пойдет к Исаку через несколько дней.

— Папа! Я иду к папе!

Ингвар спустился вниз, в небольшую прихожую на первом этаже. Тепло, шедшее от пола, чувствовалось даже сквозь шерстяные носки, он боялся, что электрик сделал ошибку при ремонте. Бог знает, когда у него будет время это проверить. Он осторожно отдал малышку Ингер Йоханне.

— И вот пришел гном Фабилиус, — сказал он, забрасывая Кристиане себе на плечи, как пожарник спасенного из огня, и пошел с ней вверх по лестнице.

— Перестань! — захихикала Кристиане, сопротивляясь, когда он снял с нее один сапог и поставил его в цветочный горшок. — Перестань!

— Через неделю-другую из него вырастет сапожный цветок. А вот этот, — он выбросил второй сапог в корзину для бумаг, — нам не нужен. — И он быстрым движением переместил ее к себе в объятия. — Фабилиус не нуждается ни в каких сапогах. Вот так!

Он с грохотом открыл ногой дверь детской, на ходу снимая с Кристиане одежду. К счастью, она нацепила теплые вещи прямо на пижаму.

— Быстрее! — с придыханием приказал он. — Иначе наш гном запотеет до смерти. Я начинаю считать.

— Не надо! — восхищенно вскрикнула Кристиане и зарылась в одеяло.

— Раз, — сказал он. — Два. Три. Теперь волшебство начинает действовать. Теперь Фабилиус спит. — Он закрыл дверь с щелчком и пожал плечами. — Вот так!

Ингер Йоханне, потеряв дар речи, смотрела на него, держа на руках Рагнхилль.

— Так я всегда поступаю, когда мы с Кристиане остаемся одни, — сказал он, будто извиняясь. — Быстро и эффективно. Так что, ты думаешь, есть связь? Между убийствами Фионы Хелле и Вибекке Хайнербак?

— Ты укладываешь ребенка в постель вот так? — Ингер Йоханне недоверчиво смотрела на него.

— Да перестань! Она уже спит. Чистая магия. Пошли. — Он поднялся в кухню и начал убирать со стола. Выкинул остатки ужина в мусорное ведро, на ходу запихивая в рот руками жареную картошку. Пальцы лоснились от жира, и, когда он наливал себе еще вина, бутылка чуть не выскользнула из его рук. — Упс!.. Хочешь немного? Теперь ведь можно, ты же знаешь. Маленький бокал Рагнхилль не повредит.

— Нет, спасибо. Хотя... — Она осторожно уложила Рагнхилль в колыбельку, которую Ингвар наконец-то согласился переносить из комнаты в комнату, — теперь она стояла на диване в гостиной, ее было видно из кухни. — Может, действительно маленький бокал, — сказала Ингер Йоханне и села за стол. — Протри здесь, пожалуйста.

С будничным, почти равнодушным выражением лица она взяла те бумаги, которые Ингвар принес с собой домой. Папка была тонкой. На этот раз никаких фотографий не было. Пара рапортов, два написанных от руки замечания и карта Лёренског, на которой красным крестом был отмечен дом Вибекке Хайнербак, были сколоты вместе, но Ингер Йоханне не видела в этом никакой системы.

— Боюсь, все это вам вряд ли поможет.

— Мы только сегодня утром обнаружили тело!

— У тебя тут все рассортировано. Ты избавишь меня от фотографий?

— Да.

Голос звучал искренне, он сел рядом с ней, почесывая голову.

— Пока не сделали достаточное количество копий, — сказал он и зевнул. — Но ты ничего не теряешь. Ужасное зрелище. Особенно с...

— Да-да, спасибо. — Она протестующе подняла руку и покачала головой. — Ты все подробно рассказал по телефону. Очевидно, что в этих преступлениях есть общее — убийства в стиле гротеска. Обе жертвы причудливо изувечены.

У Ингвара появилась морщина между бровями. Он покачал головой, губы двигались, как будто он хотел что-то сказать, но сам не знал, что именно.

— Изувечены... — повторил он наконец. — Вырезать жертве язык — это, несомненно, можно квалифицировать как нанесение увечья. И что касается Вибекке Хайнербак...

На его лице вновь появилось выражение сомнения. Он поморгал, сощурившись, и помотал головой, будто сценарий с убийцей, вышедшим на охоту за женщинами-знаменитостями, был невыносим для его сознания. Он покосился на колыбель в гостиной.

— Как ты думаешь, она что-нибудь понимает из нашего разговора? — вдруг спросил он.

— Ну что ты! Ей нет еще трех недель.

— Ты же знаешь, что мозг впитывает все как губка. Может, у нее все это будет неосознанно храниться где-то в памяти. И наложит на нее отпечаток потом, вот что я имею в виду.

— Глупости! — Она протянула руку над столом и дотронулась до его щеки. — Ты боишься, что пресса права? Ты видел экстренные выпуски газет? — Он отрицательно покачал головой. Она не убирала руку. — Они устраивают из этого большой праздник. Их наверняка смертельно раздражает, что тело нашли только утром, а обнародовали информацию еще позже. Все эти экстренные выпуски — удивительная халтура. Набиты доморощенными размышлениями, неточными и даже ошибочными фактами, судя по тому немногому, с чем я ознакомилась. Они называют преступника «Убийцей знаменитостей».

— Или преступницу, — поправил Ингвар, взял ее руку и поцеловал ладонь.

— Или преступницу, да, перестань цепляться к словам. Выпуски новостей казались более трезвыми, но даже в них рассуждали о том, что где-то бегает сумасшедший, который охотится на красивых успешных женщин. «Вердене Ганг» нашел, помимо всего прочего, какого-то известного психолога, и тот нарисовал портрет женоненавистника, которого не любила мать, сексуально неуравновешенного человека с ограниченными возможностями. — Она тихо засмеялась и сделала небольшой глоток вина. — Знаешь, я только сейчас поняла, как это вкусно. Только сейчас, после того, как десять месяцев не брала ни капли спиртного в рот.

— Ты...

— Я знаю, прекрасная, — закончила Ингер Йоханне и улыбнулась. — Так что ты думаешь?

— О тебе?

— О связи. Вряд ли это случайность. Ты, Зигмунд, еще несколько человек — вы занимаетесь теперь обоими делами. Оба убийства...

— ...произошли в Лёренског, обе жертвы — женщины, обе известны, обе часто мелькают в средствах массовой информации, обе... — скороговоркой стал перечислять Ингвар.

— ...хорошо выглядят. То есть выглядели, — перебила его Ингер Йоханне. — Она повертела стакан в руках, прежде чем продолжить: — И в обоих делах убийца оставил нам послание — символическое осквернение трупа.

Она говорила медленнее, чем раньше, и тише, как будто была напугана собственными рассуждениями.

— Пресса пока ничего не знает о Коране, — сказал он. — Он был крепко закреплен скотчем между бедер. Это выглядело так, как будто убийца собирался запихнуть книгу в...

— Перестань!

— Ну хорошо. Книга приклеена скотчем к бедрам возле вагины.

— Или ануса.

— Или ануса, — удивленно повторил он. — Очевидно, это он и имел в виду! Up yours [5] — что-то в этом роде.

— Возможно. Еще? — спросила Ингер Йоханне. Он кивнул, она вылила остатки вина в его бокал — к своему она до сих пор едва притронулась — и продолжила: — Если действительно искать общие черты в этих делах — кроме совершенно очевидных, — меня, конечно, поражает символика. Отрезать у человека язык и надрезать его — это настолько банально, настолько очевидно, что можно предположить, что убийца воспитывался на книгах про индейцев. «Мусульманская Библия» в заднице — тоже не особо замысловатое послание.

— Я не думаю, что наши новые соотечественники высоко оценят то, что ты называешь Коран Библией, — сказал Ингвар и потер шею. — Ты не можешь мне помассировать?

Она поднялась с безнадежной улыбкой, встала за ним, прислонившись к духовке, и положила руки ему на плечи.

Он был таким широким, таким сильным, мускулы прощупывались твердыми связками под удивительно мягкой кожей. Именно то, что он такой большой, поначалу и привлекло ее, она была очарована человеком, который весит сто пятнадцать килограммов и при этом совершенно не выглядит толстым. Когда они начали жить вместе, она старалась сделать его стройнее. Ради твоего же здоровья, говорила она — и сдалась через три недели. Ингвар не злился из-за того, что ему приходилось меньше есть, нет, — он приходил в отчаяние. Когда однажды вечером он вытер что-то, что могло быть и слезой, с тарелки с нежирной жареной треской, одинокой картофелиной и двумя приготовленными на пару ломтиками моркови, а потом ушел в ванную и оставался там до конца ужина, она прекратила усилия. Он ел все с маслом, почти все с соусом и считал, что обычный ужин всегда должен заканчиваться десертом.

— Еще, конечно, рано говорить, — сказала Ингер Йоханне, растирая мышцы между лопатками и позвоночником, — но ты бы поостерегся принимать как данность то, что речь идет об одном и том же убийце.

— Да мы не принимаем, — простонал он. — Еще! Чуть выше! Если совсем честно, то одной этой мысли достаточно, чтобы испугать меня до смерти. Я имею в виду... Оох, вот тут, да.

— Ты имеешь в виду, что, если речь действительно идет об одном и том же убийце, вы должны ожидать новых убийств, следующих жертв? — спросила Ингер Йоханне.

Его спина напряглась под ее руками. Ингвар распрямился, мягко отодвинул Ингер Йоханне в сторону и опустил рубашку. Из гостиной, будто легкие всхлипы, доносилось дыхание Рагнхилль, кот под окнами, очевидно, искал себе невесту у стены дома. Его нытье прорезало вечернюю тишину, и Ингер Йоханне показалось, что она слышит запах кошачьей мочи даже здесь, на втором этаже.

— Я ненавижу этих полудиких животных, — сказала она и села.

— Ты можешь мне помочь? — спросил Ингвар проникновенно, но весьма настойчиво. — Ты улавливаешь какие-нибудь общие черты?

— У меня слишком мало данных, ты же понимаешь. Мне нужно увидеть... Мне нужно... — Она разочарованно рассмеялась и развела руками. — Конечно, я не смогу вам помочь. У меня на руках новорожденный ребенок! Я в декретном отпуске! Понятно, что мы можем обсуждать все случившееся...

— В этой стране нет никого, кто разбирался бы в психологии преступника так хорошо, как ты. Здесь нет настоящих профайлеров, и мы...

— Я никакой не профайлер, — вспыльчиво возразила она. — Сколько раз я могу это повторять? Я смертельно устала от...

— Ладно, — прервал он и примирительно поднял ладонь. — Но ты все-таки чертовски много знаешь о профилировании для человека, который не является профайлером. И я не знаю никого, кроме тебя, кто учился бы в ФБР у одного из самых умных...

— Ингвар!

Вечером накануне их свадьбы он торжественно и клятвенно, положа руку на сердце пообещал никогда не спрашивать Ингер Йоханне о ее прошлом в ФБР. Они ужасно, бешено ссорились, она говорила слова, в умении употреблять которые он никогда раньше ее не заподозрил бы, он пришел в откровенную ярость, оттого что никогда не узнает о важной части ее жизни.

Но она не хотела ею делиться. Никогда и ни с кем. Дело было в том, что юная студентка психологии в Бостоне получила шанс участвовать в одном из профайлерских курсов Федерального бюро расследований. Лектором был Уоррен Сиффорд, ставший легендой еще тогда, когда ему было пятьдесят, обязанный этим как своим способностям, так и неудержимой склонности завоевывать сердца многообещающих студенток. Они называли его The Chief — Вождь, и Ингер Йоханне доверилась этому вождю, который был почти на тридцать лет ее старше. Постепенно она стала все больше верить в свою необычность. В то, что она избрана, и им, и ФБР, и что он, конечно, разведется со своей женой, как только дети немного подрастут.

Все пошло наперекосяк. Когда она это поняла, чуть не рассталась с жизнью. Тогда она села на первый самолет в Осло, три недели спустя начала изучать право в университете и сдала государственный экзамен в рекордные сроки. Имя Уоррена Сиффорда она пыталась забыть в течение тринадцати лет. Время, проведенное на курсах ФБР, месяцы с Уорреном и катастрофа, приведшая к тому, что Вождя в качестве наказания на полгода засадили за канцелярскую работу, пока все не будет забыто, — все это было отдельной главой в ее жизни, о которой она время от времени вспоминала, нехотя и всегда с ужасом, но о которой никогда, ни при каких обстоятельствах не хотела говорить.

Проблема была в том, что Ингвар был знаком с Уорреном Сиффордом. Последний раз они встречались прошлым летом, когда Ингвар участвовал в международном полицейском слете в Новом Орлеане. Когда он вернулся домой и мимоходом упомянул за обедом имя Уоррена, Ингер Йоханне разбила в припадке бешенства две тарелки, после чего выбежала в комнату для гостей, закрыла за собой дверь и плакала до тех пор, пока не заснула. В течение последующих трех дней он не услышал от нее ничего, кроме слов «да» и «нет».

Теперь он снова подошел угрожающе близко к тому, чтобы нарушить свое обещание.

— Ингвар, — резко повторила она. — Don't even go there! [6]

— Успокойся. Если ты не хочешь помогать — не будешь. — Он откинулся на спинку стула и равнодушно улыбнулся. — В конце концов, это не твоя проблема.

— Перестань, — устало сказала она.

— Перестать что? Я просто констатирую факты. Это не твоя проблема, что известные женщины найдены убитыми и изувеченными в одном из окраинных районов Осло.

Он опустошил бокал и поставил его на стол, стукнув немного громче, чем следовало бы.

— У меня дети, — убеждающе сказала Ингер Йоханне. — У меня постоянно требующая внимания девятилетняя дочь и двухнедельный младенец. Мне хватает дел и без того, чтобы взять на себя большую ответственность в сложном расследовании убийства.

— Ладно. Ладно, я же говорю. — Он резко встал и достал две десертные тарелки из кухонного шкафа. — Фруктовый салат, — сообщил он. — Будешь?

— Ингвар, ну правда. Сядь, пожалуйста. Мы можем... Я, конечно, согласна разговаривать о твоих делах. Вот так по вечерам, когда дети спят. Но мы с тобой оба прекрасно знаем, что работа профайлера требует множества усилий и времени, так что...

— Знаешь что, — прервал он, ставя на стол тарелку со взбитыми сливками так резко, что сливки разбрызгались. — Смерть Фионы Хелле — непростое дело. Трагическое. Мама маленького ребенка, жена, слишком молодая для того, чтобы умирать. У Вибекке Хайнербак детей, как известно, не было, но мне все равно кажется, что двадцать шесть лет — это рановато для смерти. Но бог с ним. Люди умирают. Людей убивают.

Он потер переносицу, у него было ровный прямой нос, ноздри которого выразительно подрагивали в тех редких случаях, когда он по-настоящему злился.

— Людей, черт побери, в этой стране убивают каждый второй день, — продолжил он. — Это меня возмущает, это... это меня... пугает... — Он остановился, удивленный собственным выбором слов, и повторил: — Пугает. Я боюсь, Ингер Йоханне. Я ничего не понимаю в этих делах. Но в них столько похожего, что единственное, о чем я могу думать, это...

— Когда убьют следующую жертву? — помогла Ингер Йоханне, поскольку он опять не смог закончить предложение.

— Да. И поэтому я прошу о помощи. Я понимаю, что многого требую. Знаю, что тебе хватает дел с Кристиане, и Рагнхилль, и твоей мамой, и домом, и...

— Хорошо.

— Что?

— Я согласна. Я посмотрю, что у меня вообще может получиться.

— Правда?

— Да. Но тогда мне нужны все факты. По обоим делам. И мы должны условиться прямо сейчас: я могу отказаться, когда захочу.

— Когда захочешь, — кивнул он утвердительно. — Я тогда... Я могу вызвать сейчас такси, съездить на работу и...

— Уже почти половина одиннадцатого.

Хоть ее смех и звучит робко, но все-таки она смеется, подумал Ингвар. Он внимательно всматривался в ее лицо, пытаясь отыскать следы раздражения, но видел только ямочки на щеках и продолжительный искренний зевок.

— Пойду посмотрю на детей, — сказала Ингер Йоханне.

Ему нравилось наблюдать за тем, как она ходит. Она была стройная, но не худая. Даже сейчас, спустя всего две недели после родов, она двигалась с мальчишеской проворностью, которая заставляла его улыбаться. Бедра были узкие, плечи прямые. Когда она наклонилась к Рагнхилль, волосы мягко упали ей на лицо. Она заправила их за уши и что-то сказала. Рагнхилль легко посапывала.

Он прошел за ней в комнату Кристиане. Она осторожно открыла дверь. Девочка спала ногами на подушке и размеренно дышала, одеяло лежало под ней, укрывалась она пододеяльником. Комнату наполнял легкий запах сна и чистого постельного белья. Ингвар обнял Ингер Йоханне.

— Ну что? Ведь получилось, — прошептала она, и он слышал, что она улыбается. — Магия сработала. Спасибо.

— За что?

Ингер Йоханне не ответила. Ингвар не отпускал ее. Беспокойство, которое она пыталась подавить целый вечер, вновь охватило ее. Она почувствовала его приближение еще днем, когда Ингвар позвонил, чтобы коротко объяснить, почему он опаздывает; однако тогда ей удалось на время отвлечься. Она всегда была такой беспокойной. Она беспокоилась из-за детей; из-за мамы, которая в свою очередь волновалась об отце — у него был уже третий сердечный приступ, и он не всегда мог вспомнить, какой сегодня день; из-за своих исследований, хотя не была уверена, что когда-нибудь к ним вернется. Из-за кредита на дом и неисправных тормозов на машине. Из-за безалаберности Исака и войны на Ближнем Востоке. Причины находились всегда! Днем она открыла одну из своих многочисленных медицинских книг, чтобы узнать, являются ли белые пятнышки на передних зубах Кристиане симптомом того, что она пьет слишком много молока, или какого-то другого нарушения в питании. Беспокойство, угрызения совести и чувство неуспеха — для нее это было нормальное состояние, с которым она постепенно научилась жить.

Но тут было что-то другое.

В полумраке, чувствуя спиной тепло тела Ингвара, прислушиваясь к почти неслышному дыханию спящего ребенка — напоминаниям о каждодневном счастье и защищенности, — она силилась определить источник тревоги, которую ощущала, источник чувства, будто она знает что-то, чего никак не может вспомнить.

— Что с тобой? — прошептал Ингвар.

— Ничего, — тихо ответила она и, выйдя, осторожно закрыла за ними дверь в детскую.

Она уже много лет не решалась пробовать в самолете кофе, но в этот раз по салону распространялся поистине восхитительный аромат.

Стюард, который обслуживал ее ряд, весил, должно быть, больше ста килограммов. Он потел, как свинья. И хотя неаппетитные темные круги пота на светлой ткани рубашки должны были бы ее раздражать, мужчина стюард ее всем устраивал. Однако если быть совсем честной, она предпочитает более женственный тип, размышляла высокая, сильная женщина, смотревшая на юго-запад через свое панорамное окно на холме над Вильфранш-сюр-Мер. Как правило, стюарды ходят, как-то по-особенному раскачиваясь, как геи, к тому же пользуются парфюмом, который больше напоминает по-весеннему свежие дамские духи, чем мужской одеколон. Этот кабан со светло-рыжей гривой был, право, заметным исключением. При других обстоятельствах она бы не обратила на него внимания, но запах кофе выбил ее из колеи. Она три раза просила принести ей последнюю чашечку—и улыбалась.

И вино сейчас ей тоже нравилось.

Она наконец-то выяснила, что цены на алкоголь, которые устанавливает норвежская государственная монополия, после того как вино со всеми предосторожностями доставляют в Норвегию, несмотря на наценку, остаются практически такими же, как здесь, на любой винной ярмарке в старом городе. Непостижимо, усмехнулась она, и тем не менее это так. После обеда она откупорила бутылку, за которую заплатила двадцать пять евро, и выпила бокал. Лучшего вина, пожалуй, ей никогда пробовать не доводилось. Продавец в магазине заверил ее, что оно не утратит своих достоинств, даже если постоит пару дней в открытой бутылке. Она надеялась, что он окажется прав.

Все эти годы, думала она, гладя себя по волосам, все эти проекты, которые никогда не приносили ей ничего, кроме денег и отвращения! Все эти знания, которые всегда использовались только для того, чтобы доставлять удовольствие другим!

Утром она почувствовала в воздухе движение зимы: февраль — самый холодный месяц на Ривьере. Море, бывшее еще недавно синим и ласковым, стало теперь серым, покрытые грязной пеной волны вяло подкатывались к ее ногам, пока она, как у нее было заведено, гуляла вдоль пляжа, наслаждаясь одиночеством. С деревьев наконец-то облетела листва, только несколько хвойных возвышались над дорогами то тут то там, выделяясь зелеными мазками. Даже на тропинке к собору Святого Иоанна, где хорошо одетые дети со своими худыми как щепки Матсрями и баснословно богатыми отцами обычно шумели так, что разрушали любую идиллию, было пустынно и безлюдно. Она часто останавливалась. Пару раз даже закурила сигарету, хотя бросила курить много лет назад. Тонкий вкус табака приятно обволакивал язык.

Беспокойство, которое мучило ее столько, сколько она себя помнила, теперь чувствовалось по-другому. Казалось, что она, проведя столь долгое время в вакууме ожидания, наконец-то может управлять собой. Целые годы зря потрачены на ожидание того, что никогда не произойдет, думала она, стоя у панорамного окна и обнимая ладонями холодный бокал.

— Ждала того, что случится само по себе, — прошептала она и увидела, как ветер стремительно швырнул в стекло пригоршню песка.

Беспокойство никуда не делось, оставшись слабым напряжением в теле. Но там, где раньше была тревога, которая тянула ее за собой куда-то вниз, сейчас она ощущала только жизнеутверждающий страх.

— Страх, — довольно прошептала она, ласково проведя пальцем по оконному стеклу.

Она тщательно выбрала слово. Добрый, стремительный, бессонный страх был тем чувством, которое она сейчас ощущала. Это как быть влюбленной, врала она себе.

Раньше она бывала в депрессии, не плача, и уставала, не засыпая, теперь же так сильно чувствовала свое собственное существование, что время от времени начинала смеяться. Она хорошо спала, хотя почти всегда просыпалась внезапно — с чувством, которое можно было бы перепутать с... счастьем.

Она выбрала слово «счастье», понимая, что называть так испытываемое ею чувство пока рано, — в слове этом есть некоторое преувеличение.

Люди наверняка считают ее одинокой, жалеют ее. Глупцы! Если б они только узнали, что она в действительности думает о них — о тех, кто наивно предполагает, будто знает ее и знает, чем она занимается! Многие из них были ослеплены успехом, хотя в Норвегии скромность считается добродетелью, а независимость — одним из смертных грехов.

В ней вдруг вспыхнула неясная незнакомая ярость. Она вздрогнула, покрылась гусиной кожей, потерла холодной правой ладонью левую руку и удивилась, какая она небольшая, как плотно кожа прилегает к телу, будто кожа ей немного мала.

Она давно уже решила не думать о прошлом: на это не стоило тратить силы. Однако в последние недели все изменилось.

Она родилась в одно мрачное дождливое воскресенье в ноябре 1958 года. При первом же знакомстве с крошечной полумертвой новорожденной девочкой, которая осиротела через двадцать минуть после рождения, Норвегия ясно дала понять, что никто из ее граждан не должен считать, будто он хоть что-то из себя представляет.

Ее отец был за границей. Бабушек и дедушек у нее не было. Одна из медсестер хотела забрать ее к себе домой, когда девочка немного окрепнет. Она считала, что ребенок нуждается в большей заботе и любви, чем те, которыми его может окружить в больнице постоянно сменяющийся персонал. Но страна, пропагандирующая равенство для всех, не могла пойти на уступки ради какой-то одной новорожденной. Медсестре отказали, и девочка продолжала лежать в углу детского отделения. Ее кормили и меняли ей подгузники по расписанию, пока через три месяца отец не забрал ее наконец-то в жизнь, в которой уже появилась новая мама.

— Горечь мне не свойственна, — вслух сказала женщина своему размытому отражению в оконном стекле. — Мне не свойственна горечь!

Она никогда не стала бы использовать клише «пламенная ярость». И все-таки именно оно крутилось у нее в голове, когда она повернулась спиной к окну и легла на слишком мягкий диван, чтобы отдышаться. Под ложечкой жгло. Она медленно подняла руки к лицу. Крупные, пухлые руки со вспотевшими ладонями и коротко остриженными ногтями, на тыльной стороне одной из ладоней шрам, у большого пальца линия судьбы делает странный изгиб. Женщина пыталась найти историю, которая пряталась где-то там, среди десятков тонких линий. Аккуратно, быстрым движением она задрала блузку и начала крутиться, поворачиваться, ощущая собственную кожу. Ей стало жарко, горло пересохло. Рывком она села и осмотрела свое тело, словно оно принадлежало кому-то чужому. Провела пальцами по волосам, почувствовала, что на кончиках пальцев остался жир. Расцарапала себе ногтями макушку и жадно облизала пальцы. Под ногтями остался железный привкус, и она грызла их, откусывала и проглатывала кусочки. Теперь она понимала: оглядываться назад просто необходимо, крайне важно соединить свою историю с целым.

Она однажды пыталась сделать это.

Когда она наконец-то раздобыла копию медицинской карты, сухой, полный профессиональной терминологии рассказ о своем собственном рождении, ей было тридцать пять лет. Она пролистала пожелтевшие страницы, пахнувшие пыльным архивом, и ее смутные предчувствия получили подтверждение, которого она одновременно боялась, хотела и ожидала. Ее мать не была ее Матсрью. Та женщина, которую она считала Матсрью, была ей чужой. Посторонней. Человеком, к которому она не обязана испытывать никаких чувств.

Новость не вызвала у нее ни злости, ни тоски. Когда она осторожно скрепляла исписанные от руки листы, она ощущала только слабость. Или, скорее, слабое, почти равнодушное раздражение.

Она никогда не сводила счеты с прошлым. Ей этого не хотелось.

Ненастоящая мать умерла практически сразу после этого.

С тех пор прошло десять лет.

Вибекке Хайнербак всегда ее раздражала.

Вибекке Хайнербак была расисткой.

Конечно, она вела себя так, что никому не пришло бы в голову обвинить ее в этом открыто. Эта женщина, помимо прочего, обладала политическим чутьем и почти поразительным умением выстраивать свой имидж. Она понимала, какую мощную силу в наши дни представляют собою средства массовой информации. Но зато соратники Вибекке по партии то и дело позволяли себе высказывания, в которых сыпали неизменно тупыми характеристиками иммигрантов. Они не видели разницы между китайцами и сомалийцами. Хорошо вписавшихся в общество тамилов ставили в один ряд с преступниками из Сомали. Добросовестный пакистанец, хозяин овощной лавки, казался им таким же общественным балластом, как охотник за счастьем из Марокко, который приехал в Норвегию, считая, что он вполне может обеспечить себя как женщинами, так и правительственными пособиями.

В ксенофобии своих товарищей конечно же была виновата Вибекке Хайнербак.

Женщина, проводившая в одиночестве зиму на Ривьере, резко встала с дивана, пошатнулась — волна головокружения заставила ее руки задергаться в поисках опоры.

Все так хорошо удалось, все вместе. Все работало.

Она улыбнулась, удивленная силой своих колебаний.

Побывать в доме, в котором живет человек, значит больше, чем увидеть тысячу интервью, подумала она, когда слабость прошла.

Приближался вечер, и она собиралась налить себе еще бокал этого хорошего вина из старого города. Свет маяка на мысе Сен-Жан-Кап-Ферра мел небо над ней пульсирующим ритмом, когда она снова посмотрела на бухту. Огни горели вдоль дорог, ведущих на север, которые прорезали холмистый пейзаж.

Она — настоящий мастер своего дела; ее работу не должен оценивать никто, кроме нее самой.