Ченслер

43. С ОДИННАДЦАТОГО ПО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

Оуэн умер ночью в страшнейших мучениях.

Да, правда! В бочонке был прежде купорос. Это факт. Но по какой роковой случайности этот бочонок использовали для хранения воды и почему — случайность, еще более прискорбная, — он попал к нам на плот?.. Не все ли равно? Одно ясно: воды у нас больше нет.

Тело Оуэна пришлось бросить в море, так как оно тотчас же начало разлагаться. Боцман не мог даже использовать его для заправки удочек; оно превратилось в какую-то рыхлую массу. Смерть этого несчастного даже не принесла нам пользы.

Все мы понимаем, в каком очутились положении, и не можем вымолвить ни слова. Да и что тут скажешь? Нам даже тяжело слышать собственный голос. Мы стали очень раздражительны, и лучше уж нам не разговаривать друг с другом, так как малейшее слово, взгляд, жест могут вызвать взрыв ярости, которую невозможно сдержать. Я не понимаю, как мы еще не помешались.

Двенадцатого января мы не получили нашего обычного рациона воды: накануне была выпита последняя капля. На небе ни единого облачка. Надежды на дождь нет, и будь у нас термометр, он, вероятно, показал бы 104°F в тени (+40 °C), если бы на плоту была тень.

Тринадцатого положение не изменилось. Морская вода начинает сильно разъедать мне ноги, но я почти не замечаю боли. У тех же, кто уже раньше страдал от этих язв, состояние ухудшилось.

Ах, подумать только, что если можно было бы превратить в пар морскую воду, а затем ее конденсировать, она стала бы пригодной для питья! Она уже не содержала бы соли и ее можно было бы пить! Но у нас нет ни нужных приборов, ни возможности их изготовить.

Сегодня боцман и два матроса выкупались, рискуя угодить в пасть акулы. Купанье немного освежает. Троих наших спутников и меня, людей, едва умеющих плавать, спустили на веревке в воду, где мы пробыли около получаса. В это время Роберт Кертис наблюдал за морем. К счастью, акулы не появлялись. Несмотря на все уговоры, мисс Херби не захотела последовать нашему примеру, хотя она сильно страдает.

Четырнадцатого, часов в одиннадцать утра, капитан подошел ко мне и сказал шепотом:

— Не волнуйтесь, господин Казаллон, не привлекайте к себе внимания. Возможно, что я ошибаюсь, и мне не хочется причинить нашим спутникам новое разочарование.

Я смотрю на Роберта Кертиса.

— На этот раз, — заявляет он, — я действительно заметил судно!

Капитан хорошо сделал, что предупредил меня, так как я мог бы не совладать с собой.

— Взгляните, — прибавляет он. — Вон там, за левым бортом!

Я встаю, прикидываясь равнодушным, хотя на самом деле очень волнуюсь, и оглядываю дугу горизонта, на которую указал Роберт Кертис. Я не обладаю острым зрением моряка, но все же различаю еле заметные очертания судна, идущего под всеми парусами.

Почти тотчас же боцман, уже несколько минут смотревший в ту же сторону, вскрикивает:

— Судно!

Показавшийся на горизонте корабль сначала не производит ожидаемого впечатления. То ли не верят в его появление, то ли силы уже иссякли. Никто не двигается с места. Но после того как боцман несколько раз повторил: «Судно! судно!» — все взоры обратились, наконец, к горизонту.

На этот раз ошибиться невозможно. Мы его видим, этот корабль, на который уже перестали надеяться. Но увидят ли нас оттуда?

Матросы стараются определить, что это за корабль и, в особенности, куда он держит курс.

Роберт Кертис, долго и пристально смотревший на горизонт, говорит:

— Это бриг, он идет в бейдевинд, правым галсом. Если он пройдет два часа в том же направлении, то непременно перережет нам дорогу.

Два часа! Два века! Но судно может с минуты на минуту переменить курс, тем более что оно, вероятно, лавирует против встречного ветра. Если это так, то, кончив маневр, оно пойдет левым галсом и исчезнет. Ах, если бы корабль шел по ветру или со спущенными парусами, мы имели бы право надеяться!

Надо, чтобы нас увидели с судна! Надо во что бы то ни стало добиться, чтобы нас заметили оттуда! Роберт Кертис приказывает подавать всевозможные сигналы, ибо бриг находится еще милях в двенадцати к востоку и криков наших там не услышат. Огнестрельного оружия у нас нет, и мы не можем привлечь внимание выстрелами. Поднимем же какой-нибудь флаг на верхушку мачты. Шаль мисс Херби — красная, а этот цвет лучше всего выделяется на фоне моря и неба.

Мы поднимаем вместо флага шаль мисс Херби, и легкий ветер, покрывающий рябью поверхность воды, тихонько треплет его. Когда флаг развевается, в сердце закрадывается надежда. Утопающий, как известно, хватается за соломинку.

Для нас эта соломинка — флаг.

Целый час мы попеременно переходим от надежды к отчаянию. Бриг, по-видимому, приближается к плоту, но иногда он словно останавливается, и мы спрашиваем себя, уж не повернет ли он обратно.

Как медленно плывет судно! А между тем оно идет под всеми парусами, можно различить бом-брамсели, стаксели и чуть ли не корпус корабля над горизонтом. Но ветер слаб, а если он еще спадет!.. Мы отдали бы годы жизни, чтобы стать старше на один час!

В половине первого боцман и капитан определяют, что бриг находится от нас на расстоянии девяти миль. Значит, за полтора часа он сделал всего три мили. Легкий ветерок, проносящийся над нашими головами, вряд ли доходит до него. Теперь мне кажется, что паруса брига уже не надуваются, что они повисли вдоль мачт. Я смотрю, не поднимется ли ветер, но волны кажутся уснувшими, и дуновение, на которое мы возлагали такие надежды, замирает, едва возникнув.

Я стою на корме плота вместе с Летурнерами и мисс Херби; мы поминутно переводим взгляд с судна на капитана. Роберт Кертис застыл на месте, опершись о мачту рядом с боцманом. Глаза их ни на минуту не отрываются от брига. Мы читаем на их лицах волнение, которое они не в силах побороть. Никто не проронил ни слова до тех пор, пока плотник Даулас не крикнул с отчаянием, не поддающимся описанию:

— Он поворачивает!

Вся наша жизнь сосредоточилась в это мгновение в глазах. Все мы вскочили, некоторые встали на колени. Вдруг у боцмана вырывается ужасное ругательство. Судно находится в девяти милях от нас, и с этого расстояния там не могли заметить наш сигнал! Плот же — всего только точка, затерявшаяся среди водного простора в ослепительном сиянии солнечных лучей. Его не увидишь. И его не видели! Ведь капитан корабля, кто бы он ни был, не может быть настолько бесчеловечен, чтобы уйти, не подав нам помощи! Нет! Это невероятно. Он нас не видел!

— Огня! огня! — вдруг вскрикнул Роберт Кертис. — Давайте зажжем костер! Друзья мои! Друзья! Это наш последний шанс — иначе нас не заметят!

На передний конец плота бросили несколько досок, сложили костер. Их зажгли не без труда, так как они отсырели. Тем лучше: дым будет гуще и, значит, заметнее. Огонь вспыхивает, в воздух поднимается почти черный столб дыма. Если бы это было ночью, если бы темнота наступила прежде, чем бриг исчезнет из вида, пламя увидели бы даже на таком далеком расстоянии.

Но часы бегут, огонь гаснет!..

Чтобы смириться после этого, чтобы подчиниться божьей воле, надо иметь над собой власть, которую я уже потерял. Нет! Я не могу верить в бога, обманувшего нас минутной надеждой, которая лишь усилила наши муки. Я богохульствую, как богохульствовал боцман… Моего плеча коснулась чья-то слабая рука, и я увидел мисс Херби. Она указывает мне на небо!

Но это уже слишком! Я ничего не хочу видеть, я ложусь под парус, я прячусь, и из груди моей вырываются рыдания…

В это время судно поворачивает на другой галс, медленно удаляется на восток; три часа спустя самый зоркий глаз уже не мог бы заметить на горизонте его развернутые паруса.