Через все преграды

Залпы гремят

— …Скажите правду.

— Я уже сказал: рана серьезная, нужна операция.

Сознание Сергея проясняется. Прямо перед глазами он видит темные шершавые бревна, и между ними — мелкие сухие комочки земли. Где он? Что так сдавило ему бока и грудь?

Он вспоминает гигантские столбы огня, черное небо, пунктирные линии трассирующих пуль, распластанного Илью и бегущих по полю людей. «Поймали! — обжигает его мысль. — Пытают!.. Надо молчать!.. Молчать!.. Как хочется пить… Пить!..»

Голоса за спиной звучат ясней.

— …А на базе сделать нельзя?

— Нет, такую операцию можно делать только в госпитальных условиях. Всех тяжелораненых надо вывозить на самолете.

Слышится глухое, сдержанное откашливание.

— Самолетов может не быть.

…Кто это говорит? Мучительно знакомый голос!.. Сергей делает движение, чтобы повернуться. Спину пронзает страшная боль.

— Сережа, — доносится из мрака слабый голос.

— Пить!.. — Раненому кажется, что губы и язык его сухи, как свернувшиеся от огня листья, вода льется по ним, но не смачивает.

Кто-то осторожно поворачивает его на другой бок.

Перед глазами — лицо: высокий лоб, пересеченный шрамом, сведенные брови с белым пучком волос, по темной щеке тихо ползет слезинка.

Землянка вздрагивает сильней, чем от взрыва! Из груди рвется пронзительный, звенящий крик:

— Папа! — Нет, это только тихий шепот пересохших губ. — Папа! Папочка!

— Сережка!.. Сумасшедший мой мальчик!.. — жесткая рука гладит горячий лоб и черный ежик недавно остриженных волос. Слезинка по щеке сползает к уголку губ. Мальчик тянется к ней забинтованной рукой чтобы стереть.

— Лежи, лежи… поджигатель! — Голос отца такой же, как и глаза: в нем любовь и боль.

— Не успели мы, — шепчет Сергей. — Тревога помешала. А остальные где — Тимофей, Никита?

— Целы, молчи. Говорите спасибо Федору Ивановичу, это он вас вытащил.

— Товарищ майор, — зовет кто-то сзади, — там к вам от Акимыча.

Отец уходит. Теперь Сергей сразу узнает свою землянку, которую они строили вместе с Беляевым. Вот стол, печка, полка для посуды…

Невысокий толстый мужчина с короткой пушистой бородой, с зелеными петлицами медика на шинели щупает его пульс.

— Ничего, молодой человек, еще повоюем, — ободряющим голосом говорит он, опуская руку мальчика. — Могло быть хуже.

…Над головой по-вечернему серое зимнее небо. Падает снежок. На полянке множество людей. Слышны негромкие слова команды. Возле носилок Сергея Инна и Вера. Обе одеты по-дорожному. Глаза девочек заплаканы. Поодаль — Надежда Яковлевна с Наташей на руках. Она разговаривает с Беляевым.

— Первая рота, шагом марш! — доносится из лесу команда.

Учительница горячо несколько раз подряд целует маленькую девочку и передает ее Федору Ивановичу.

— Не хочу!.. — капризничает Наташа. Она бьется и тянется назад к женщине.

— Ладно, я провожу вас, — говорит Надежда Яковлевна капитану и снова берет ребенка на руки.

Два партизана в полушубках подходят к носилкам Сергея.

— Берем, — говорит один из них, нагибаясь к носилкам. — Наше место за первой ротой.

Сергей, мягко покачиваясь, плывет через полянку.

Откуда-то из кустов неожиданно выныривает Тимофей с Сашей и бросаются к нему.

— Чуть успели! — сдерживая дыхание, восклицает Тимофей. — Прямо беда! Фрицы после вчерашней ночи как бешеные. Едва из деревни выбрались…

Друзья шагают рядом, стараясь ступать в ногу с партизанами. Сергей приветливо кивает им.

— До свиданья.

Товарищи молчат и грустно поглядывают на него.

— Да, Сережка, — глуховато говорит Тимофей, — не совсем у нас хорошо получилось. Илью жалко, да и тебя вот ранило. Хорошо, что партизаны как раз в тот момент на аэродром напали, а то бы нам — крышка всем.

— И главное обидно, мы не тот склад подожгли, — мрачно хмурится Сашка, — если бы мы знали, что это только заправочный пункт для автомашин…

— А Никита где? — с трудом спрашивает раненый паренек.

Тимофей осторожно поправляет на нем шинель.

— Заболел: плечо распухло и в голове гудит, — должно быть, от вчерашнего выстрела: у него в руках ружье разорвалось.

Тропинка становится у́же, идти трудно, однако Тимофей и Саша, цепляясь за кусты, продолжают бежать рядом.

— Выдрать бы вас, — ворчит пожилой партизан, идущий сзади, — разбаловались без отцов… А ну, шагом марш домой! — повышает он голос.

Друзья расстаются.

…На опушке леса маленький свежий могильный холмик. Снежок уже припорошил песчаную землю. Здесь нашел последний приют беспокойный Илюша. Старая береза склонила над ним свои ветки. Длинные заиндевевшие косы ее, как растрепанные седые волосы матери, печально свисают над землей.

В молчании шагают мимо ряды вооруженных люден. Кое у кого вырывается сдержанный вздох.

Подъезжает майор Пахомов па двуколке. Он останавливается, смотрит на маленький серый холмик и как-то странно, протяжно откашливается, словно у него дерет в горле. На двуколку рядом с ним взбирается Беляев с завернутой в полушубок Наташей. Мужчины молчат.

Инна и Вера сходят с дороги. Держась за руки, с минуту стоят над могилкой. Короткие беззвучные рыдания сотрясают их.

— Пошли, — трогает Инна подругу, оглядываясь на двуколку. Бросив на холмик хвойную ветку, девочки бредут за уходящей колонной. Следом за ними трогается майор Пахомов.

Густеют сумерки. Медленно падает снег, засыпая следы. Тишина. Только береза тоскливо шепчет над могилкой, роняя на землю ледяные слезы.

Канонада! Далекий, бесконечно затянувшийся гром, — будто чудовищной величины жернова перемалывают камни. Никто не заметил, когда она началась, но рано утром глухой, чуть слышный гул выгнал людей из землянок. Лес наполнился шумом ликующих возгласов.

— Фронт приближается! Наши бьют!

— Вот это артподготовочка!

— Дают духу!

— Одним словом, двинулись!

Среди партизан уже три дня ходят слухи, что на фронте началось большое наступление наших войск. Теперь низкий гул долетал, как первый вестник победы.

В землянку санчасти, где лежало четверо тяжелораненых, заскочил связной Коля Еремин. Ушанка съехала ему на самый затылок. Раскрасневшееся на морозе лицо горело от возбуждения. Подросток на цыпочках прошел мимо стола, за которым, уронив голову на руки, спала Инна, дежурившая возле раненых, подобрался к койке у задней стены.

— Сергей!.. Сережка!.. — зашептал он, приблизясь к бледному, резко осунувшемуся лицу товарища. — Наши идут!

Мальчик открыл запавшие глаза.

— Что?

— Наши подходят! Сейчас по радио сообщение Совинформбюро передавали. Столько фрицевских дивизий наши угробили под Москвой — не сосчитать! И танковых, и пехотных, и еще каких-то. Так и сказано: провал гитлеровской авантюры, разгром немцев под Москвой!

На соседней койке раненный в живот партизан осторожно поворачивает голову.

— Коля, ты?

— Я, товарищ старшина.

— Что случилось?

— Гремит, товарищ старшина! Наша тяжелая артиллерия бьет. Такой грохот — земля дрожит! А по радио передавали: капут немцам под Москвой!

— Наконец-то!

Инна проснулась. Увидев Колю, она с видом неумолимой госпитальной сиделки подскочила к нему и сердито зашипела:

— Кто тебе разрешил будить?

— Да ты послушай, что на дворе делается!

— Не хочу слушать. Убирайся сейчас же вон! Я врачу скажу!

Однако, узнав в чем дело, она стремглав выбегает на улицу.

Гром на востоке не смолкает весь день и к вечеру становится еще сильней. В партизанском лагере — движение, так бывает в воинской части перед большим походом. Коля, усталый и счастливый, носится от землянки к землянке, передавая приказания майора Пахомова. Ему нравится будоражить людей, вызывать движение и шум. В этой роли он чувствует себя немножко командиром. Заскочив между делом к Сергею, он дружески и немного загадочно подмигивает раненому товарищу.

— Держись! Радиограмма получена. Ночью снимаемся. Сейчас начсану приказание передал: приготовить раненых к походу.

При этом известии глаза Сергея вспыхивают, он даже слегка поднимает голову.

— Неужели к фронту идем?

Коля многозначительно щурится:

— Точно! Навстречу!..

…Грохот — близкий и могучий, как горный обвал. Ночь мигает кровавыми зарницами взрывов. Тяжело стонет промерзшая земля. Дрожит и редеет мрак.

Утро рождается медленно в гуле и треске пальбы. Светлеет темно-серая пелена неба, белеют пологие скаты оврага, на дне которого укрыты раненые.

Когда солнце синими морозными искрами вспыхивает в заснеженных вершинах старых елей, грохот канонады прокатывается дальше на запад и гремит в стороне, как уходящая гроза. Но жаркая стрельба вокруг стихает не сразу. Где-то вдали слышны крики. Они, как ручьи, сливаются в один поток, и над лесом звенит протяжное тысячеголосое «ура!»…

Вдруг девочки, в напряженных позах сидящие возле носилок Сергея, вскакивают. Санитары и несколько легкораненых партизан бросаются по склону оврага. Навстречу им из леса бегут люди в белых дубленых полушубках с винтовками и автоматами в руках. Передний из них в расстегнутом маскировочном халате и сбившейся на затылок ушанке с рубиновой звездочкой машет рукой.

Сергей поднимается на носилках. Из открытых счастливых глаз катятся крупные слезы.

— Наши!.. Наши!.. — крепнущим голосом произносит он.

Солнце встает из-за холма и, дробясь в густой чаще, проникает в овраг. Розовеет, искрится снег. Разгорается утро ясного дня…