Черная река. Тоа-Тхаль-Кас

Вниз по реке

Рассветное солнце искрилось по холмистой равнине. На обындевелых кустах и траве поблескивали капли талой воды. Растянувшийся строй чирков прошуршал над головой. Птицы поднялись на повороте, защелкали крыльями, перестроились и соскользнули в бухту.

— Ничего местечко? — решился открыть рот Слим из уюта спальника, и изо рта у него вырвался клуб пара.

— Холодина.

На лугу лошади заржали при виде приближающегося Чарли.

— На завтрак — омлет с ветчиной и оладьи? — предложил мне Слим.

— Вдохновляет.

Чарли привел лошадей, мы запрягли их и уселись завтракать. Я спросил Чарли, хватит ли у него еды на обратный путь.

— От пуза. Может, у Джимми переночую. А вы, ребята, когда доплывете?

— Через два дня. Могли бы и за день добраться, но хотим порыбачить.

Все лишнее снаряжение мы со Слимом погрузили в повозку, чтобы Чарли закинул его к нам в «пикап» или оставил у Джонни. Его отъезд приковывал нас к реке, и глушь как бы сгущалась. Мы запаковали весь наш лодочный багаж, чтобы в одну ездку отвезти к реке. По дороге нам попалась белая куропатка. У самого мелкого вида американской белохвостой куропатки белоснежный хвост, а белая, самая крупная, и тундряная, среднего размера, — чернохвостые. Белохвостые проводят почти всю жизнь среди скал и ледниковых озерков выше линии леса на высоте арктических альпийских лугов, где вьют гнезда рюмы, коньки и розовые зимние юнко. Своеобразные следы этих куропаток я встречал в самых высоких местах на плоскогорье в середине зимы.

Воды в реке убыло, течение было не особенно бурное и быстрое, и Слим легко маневрировал между большими камнями. Однако уже на первом километре попались заковыристые места, которые пришлось обходить по берегу. Кое-где мы спускали лодку на веревке с небольших порогов или проводили ее между камнями. Один раз нам пришлось довольно долго тащить лодку по берегу. Тремя километрами ниже мы прошли поворот по бурной, но безопасной воде, а еще через сто метров увидели громадные камни, прочно перегородившие реку. На них ревел последний из пяти водопадов, идущих подряд ниже озера Клускойл. К северу от этого водопада лежит небольшое галечное плато, заросшее до самого обрыва елями и ивами, как, впрочем, почти весь берег реки. Полный до краев водоем был так соблазнителен, что мы не устояли — и лучше форели я в жизни своей не встречал: весом до трех фунтов и шла почти на каждый заброс удочки. На обед у нас была печеная радужная форель и мальма, а на десерт — сушка у костра: промокли мы до нитки.

Мало-помалу скалы стали уменьшаться, светлеть, в них попадалось меньше вулканической породы. Сэк сперва конвоировал нас по северному берегу, затем перешел на другую сторону, но ни на минуту не выпускал нас из поля зрения. Очень может быть, что ему не давал покоя волк. Как бы то ни было, когда течение замедлилось, а берега стали болотистыми, мы взяли его на борт. Километрах в двадцати ниже Клускойла мы вошли в небольшое озеро или заводь. Обследовать его мы не стали, но в лесу на северном берегу заметили подобие развалившегося сруба. Может быть, одна из охотничьих избушек Старого Джо?

Утки сновали взад-вперед. Мы вспугнули несколько гусиных стай, лосей и двух черных медведей. Затем лодка пулей вылетела через перекат на выходе из озера. Река текла в основном на юго-запад к безымянной горе близ водораздела у Открытой Воды. На плаву мы забрасывали леску с носа лодки вперед, стараясь попадать в углубления за большими камнями, и почти неизменно, миновав углубление, вытягивали с кормы рыбу. В самых хороших водоемах бросали якорь. С воды птицам и зверям редко грозит опасность, и с этой стороны они поэтому не боятся подпускать к себе человека. Это относится к гусям и уткам, к бобрам и норкам и даже к таким осторожным зверям, как пума, волк и гризли.

В шести с половиной километрах от озера-заводи устье расширилось, образовав шести километровую дугу. Здесь нам пришлось в первый раз взяться за весла. Там была уйма водоплавающей птицы: валлиснерии сколько хочешь и много утиного корма. Когда мы выкатились из этого птичьего оазиса в ровное течение, на середине рукава в воде метнулся лосось. Поднявшись на ноги, я увидел ниже по реке несколько небольших лососиных стай. Это были проходные нерки весом в среднем фунтов по семь, с обычным при нересте малиновым оттенком. Мимо байдарки прошло не меньше пятидесяти рыб.

Неожиданно мы подплываем к притоку, впадающему в реку с юга. Берега забраны балюстрадами из елей, на их корни заплескивает вода. Повыше слияния главную реку делит надвое довольно большой остров, а чуть ниже по течению еще один поменьше.

На севере открывались похожие на парк участки леса. За ними, еще дальше к северу, уходили холмистые склоны. Слим подрулил к небольшому песчаному пляжу близ слияния рек, где приток плавно огибал остров. Стая гусей поднялась в воздух. Интересно, когда сюда последний раз причаливал человек? По всему было видно, что этим чудищем здесь не пахнет. Сэк, гонявший по берегу, переплыл к нам и, как обычно, приветствовал нас жалобным воем. Эту ночь мы проведем на Бэцэко. До темноты остается еще несколько часов — хватит, чтобы разведать местность.

При беглом осмотре были обнаружены груды ошкуренных и нарубленных бобром ивовых и тополиных дров, с весны разложенных на высоком берегу для просушки. Поросшие травой берега были утыканы березами, осинами, елями и соснами. В ямках между нанесенными паводками дюнами приютились ястребинка, желтая арника и белые маргаритки. На песке попадались следы койота и лисы; следы норки, выдры и бобра шли вдоль берега. Олень, лось и черный медведь оставили свои опознавательные знаки на хорошо утоптанной звериной тропе. Долбившие березу дятлы-сосуны [48] никак не отреагировали на наше вторжение. В лесу зашуршало крыльями встревоженное семейство рябчиков. Уединение и покой царствовали повсюду. Слим пошел к лодке за удочкой: в водоеме поднималась форель.

— На какую муху будешь? — спросил я, когда он вернулся.

— На коричневую осоковую. А вообще не знаю. От этой наживки почти ничего не осталось — голый крючок. Надо бы поменять. Может, и поводок сменить? Идеи есть?

Все ясно: пристраивается к моим мухам и поводкам. Достаю коробку, и мы начинаем в ней рыться. Выбор богатый. Долго сравниваем достоинства и недостатки разных мух, хотя оба чувствуем, что здешняя форель пойдет почти на любую. В конце концов выбираем нечто не совсем обычное — мохнокрылая веснянка с бурой крапчатой спиной, зеленовато-желтоватым телом, жирная и несколько приплюснутая на манер нимфы, а бока золотистые, с двумя длинными хвостами. Насажена на 6-й номер. Эта наживка работает безотказно. Еще мы выбираем муху «тил-энд-грин» на крючке номер восемь и, наконец, муху типа «александра» на 6-м номере.

В ветвях деревьев и зарослях кустарника Слим оставляет сравнительно немного наживки. Это благодаря удочке «Ролл-энд-Спей», хотя сам он благодарности не чувствует. Обычно новичок сперва учится бросать нахлыстом. На озере, на открытом месте, этот прием прекрасно работает, но у поросших лесом берегов или у водоема в ущелье он мало пригоден. С системой «Ролл-энд-Спей» даже при небольшой сноровке можно освоить ловлю в лесистой местности. Без этого многие великолепные участки останутся недоступными. Короткое и жесткое «американское» удилище для этой системы не годится. Гибкая удочка длиной не меньше двух метров семидесяти сантиметров достает гораздо дальше и к тому же она удобнее.

Как я представляю себе ловлю? Притаившись в тени под надежным прикрытием нависших кустов, крупная форель хватает падающих в воду или плывущих мимо насекомых. К ним-то и пристраиваю свою приманку. Забрасываю я по возможности вверх по течению и так, чтобы в конце полета крючок с наживкой зашел вбок под кусты. Бывает, что муха пойдет не туда и угодит в кусты, но, обычно, стоит слегка дернуть леску — и наживка естественно, как живое насекомое, свалится в воду. А рыба там ее уже ждет! По возможности я спускаю рыбу пониже и только тогда вытаскиваю. Я делаю это, чтобы не вспугнуть ее дружка. Ведь крупные, жирные, красномясые рыбы ходят парами!

Слим забросил, и муха села на воду словно пушок. В чистой воде сверкнула трехфунтовая радужная форель, схватила муху и тут же выдала серию фантастических пируэтов. Слим вел ее твердо, но терпеливо, вдумчиво и вывел в боковой водоем. Я не выпустил эту рыбу, так как заметил, что у нее раздуто брюхо, и решил ознакомиться с содержимым ее желудка. Однако я нашел в нем лишь полупереваренного лососевого малька с палец величиной — возможно, чавычу — и пару ярко-зеленых жуков. Из этой жирной рыбы вышел отличный обед для Сэка.

Захватив свой «манлихер» и бинокль, я отправился вместе с Сэком на юг, к гребню острова. Вскоре группка чернохвостых оленей метнулась от нас в сторону — сначала три крупных самца, а затем еще парочка вилорогов. Я всегда радуюсь, когда вижу двухлеток вместе: это значит, что их мать здорова и что все оленье стадо живет неплохо, иначе кому-то из двойняшек ни за что не удалось бы дожить до полутора лет. На нежных побегах горной ивы и кизила попадались лосиные погрызы.

Взрослые лоси-самцы, должно быть, еще в горах, где их нелегко найти. Они ведут в эту пору полуотшельническое существование, дожидаясь гона. На Черной в свое сезонное помешательство лоси впадают не раньше середины сентября, а разгар гона приходится у них на восемнадцатое — двадцатое числа. В иные годы даже егеря не знают толком, когда начался и кончился гон, хотя некоторые уверяют, что его апогей приходится на первое сентябрьское полнолуние. Бывает, что к десятому октября гон в основном закончен, хотя чаще он продолжается до пятнадцатого — двадцатого.

О гоне у лося говорят многие признаки. Животное перестает реагировать на человека, не интересуется пищей. Лось роет ямы в земле, мочится в них и катается в этой жиже. Особенно часто он делает это в еловых рощах. Лось ломает рогами кусты, треплет небольшие деревья. И самцы и самки испускают призывные крики, особенно утром и вечером. Корова кричит призывно-протяжно и скорбно, а бык издает короткий стон, заканчивающийся ворчливым откашливанием. К концу гона крик быка становится жалобным, и в нем появляется присвист. Между лосями происходят поединки, и, хотя бой быков редко ведет к роковому исходу, они наносят друг другу серьезные увечья — рваные раны, поломанные и ушибленные ребра, отбитые рога.

Однажды к вечеру где-то в начале октября я забрался на наблюдательное дерево индейцев посреди огромного луга, чтобы получше оглядеть местность. На дальнем краю этого луга, метрах в полутораста от меня, дрались двое быков, а три-четыре коровы наблюдали за ходом поединка. Бык поменьше обратил своего крупного противника в бегство, и тот побежал по лугу в мою сторону, издавая стоны и бормоча себе что-то под нос каждые две-три минуты. На его неуверенный призывный стон я ответил самым томным коровьим голосом, на какой был способен. Он скрылся из виду на небольшом островке елей и минут двадцать в этом укрытии молча приводил в порядок свои смятенные чувства. Затем он возобновил бормотанье и опять направился в мою сторону. Я слез с дерева, пролез ползком сквозь низкорослый ивняк до края луга и встал, выжидая удобного момента, когда он подойдет шагов на двадцать пять. Едва заметив меня, бык устремился в атаку, и, хотя я знал, что мясо скорее всего окажется жестким, я свалил его выстрелом в шею, от которого он кубарем покатился с копыт на всем скаку. У лося был совершенно пустой желудок, грудная клетка вся в ушибах, и он был тощ, как скелет...

Добравшись до гребня, окаймленного золотой грядой тополей, я увидел бугристые болота, заливной луг, цепи бобровых прудов, принадлежащих к бассейну Бэцэко. В бинокль я разглядел огромного дикобраза, щипавшего болотную траву, пару молодых полевых луней, круживших в поисках добычи, ондатр и красных савок на мерцающей воде и лосиху с лосенком, пасущихся вдоль края ивовой рощи. Свежий душистый запах сентября. Недолгий союз между солнцем и воздухом.

Воротничковые рябчики вспорхнули на густую крону ели. Неплохо бы снять несколько штук к обеду. Мои выстрелы снесли головы трем птицам, и Сэк тотчас притащил трофеи. Поодаль на тополь взлетело семь острохвостых тетеревов, и я сбил еще двух птиц. Для приправы я без труда отыскал несколько мелких, но очень едких перьев дикого лука, который весной прорастает чуть ли не раньше всех трав. У этого растения, которое индейцы называют «костон», крепкий стебель и розовые цветы, оно растет почти по всему водоразделу, особенно на открытых склонах, и иногда напоминает лук-резанец. Летом им лакомятся олени — общипывают кончики. У нас была с собой картошка, но мы могли бы заменить ее одним диким мучнистым корнеплодом, который Старый Джо именует «индейской лапшой». У Сухого озера есть место, которое он называет «Лапшовый луг». У этого растения небольшая верхушка, похожая на морковку, и маленький бледно-голубой цветок. В высоту оно достигает тридцати сантиметров. Съедобный корень сидит иногда на глубине в несколько сантиметров. Есть разновидность, напоминающая клубок грубой пряжи, сантиметров пятнадцать в поперечнике. Медведи выкапывают эти корни, особенно в начале лета. По медвежьим следам можно отыскать все формы этого растения, а также мелкий индейский картофель, который растет на приподнятых местах. Корнеплоды попадаются и на лугах, и на склонах, и на влажной почве в еловых рощах. У Сухого озера и на Тополиной горе их уйма. Дикая морковь, которую опасно спутать с ядовитым пятнистым болиголовом, растет на влажной почве вблизи ручьев и озер. Это растение с очень длинным стеблем, иногда с неприятным запахом, с бледно-розовыми или белесыми цветочками и корнями, как у пастернака. Стебли, очищенные как сельдерей и отваренные в двух водах, довольно вкусны. Индейцы, кроме того, снимают весной кору с молодых сосенок, соскабливают с нее сочный внутренний слой и едят. Поэтому вдоль троп попадается так много ошкуренных деревьев. Индейцы едят и мелкие сосновые семечки и вообще много разных диких растений и ягод. Особенно женщины вроде Минни. Эти на все находят время и все у них идет в дело.

Карьеры в основном охотились на суше, но значительную долю провизии добывали по озерам и рекам — пресноводную рыбу, съедобные ракушки, бобров, ондатр, водоплавающую птицу, а также лососей, осетров и стальноголовых лососей, идущих по рекам на нерест. У них были верши, бредни и гарпуны. На суше звероловы применяли пружинный капкан, силки и западню, не говоря о луках. Мясо и рыбу, так же как корни и ягоды, сушили на зиму, а свежее мясо извлекалось по мере надобности из теплых берлог. Шкуры и мех шли на кожу и одежду. Умереть с голоду здесь мог только человек и без того стоящий одной ногой в могиле.

По плотному ковру сосновой хвои, устилающей тропу, ходят бесшумно и не оставляют следа, но Сэдсэк ухитрился учуять какой-то особенный запах и вопросительно поднял голову, прося позволения сойти с тропы. Засыпанная землей кучка, которую он обнаружил у сучковатой сосны, была так свежа, что шерсть на нем ощетинилась: по крайней мере одна кошка совершала обход своих владений. Вероятно, у каждой пумы свой особый запах, и Сэк принюхивался и фыркал так, словно желал как следует закрепить в памяти эту неповторимую индивидуальность.