Чернокнижник

Алексей Тимофеев НЕВИДИМКА

Верите ли вы, что есть духи?.. Нет… Неужели? Тем лучше! Знаете ли? — я сам этому не верю; я… тот самый я, который вечно живет в фантастическом мире, который весь — одно воображение… я не верю, что есть духи. Чудно, господа! Растолкуйте уж это сами. Скажу вам более. Знаете вы материалиста N.? Он боится остаться один в темной комнате. Слыхали вы о моем учителе логики? При виде покойника он прячется за поленницу. Знакомы вы с доктором R.? Он бледнеет при одном слове о привидениях.

А пока вы будете размышлять об этом, позвольте перенести вас на минуту в один небольшой городок С… губернии, — на мою родину. Вы не бывали там? Вы не слыхали даже об этом городе? Да? Но, может быть, вы знаете Нижний Новгород. Как не знать Нижнего Новгорода, — этого веселого, чистого Нижнего Новгорода, живого, шумного во время ярмарки, и утомительного, скучного, однообразного в другое время? Верст за полтораста от него есть небольшой, деревянный городок на горе, с трех сторон в лесу, — это тот самый, в который я сейчас приглашал вас. Вы не ошибетесь; вы узнаете его в одну минуту. Вы увидите пять-шесть прямых, заросших травою улиц, несколько разбросанных там и сям домиков, кучу драньем покрытых лачуг, четыре белокаменные церкви, полуразвалившийся гостиный двор, совершенно развалившиеся присутственные места, кучи сора на площадях… Да, да, — почтенный читатель, это он; это тот самый город, о котором мы сейчас говорили. Там живут точно такие же люди, как и мы с вами. Там есть и библиотека, и органы, и картины, и качели, и ясные дни, и ненастная погода… Дайте мне вашу руку; это моя родина! Я рад, я очень рад, я уже почти весел; теперь она передо мною, как на блюдечке. Вижу, чувствую, наслаждаюсь, готов расцеловать каждый столб, обнять каждую кучу сора, кинуться в объятия первому встречному. Это моя родина. Вижу ее за полторы тысячи верст, вижу и днем и ночью, — вижу наяву и во сне. О, вы не понимаете, что значит жить за полторы тысячи верст от родины! Вы живете дома; вам наскучило жить дома; вы рветесь на свободу; вы не знаете, что такое разлука. Для вас это только пустое, безжизненное, однообразное слово; вы только видели холодное прощание дворянского заседателя с ключницею, когда он отправляется в уезд по службе; вы только читали это слово в народном песеннике.

Я немного позадержал вас, почтенный читатель, не сердитесь. Виноват! Я вспомнил свою родину. Перенеситесь же туда!

На одном конце нашего города, на самом конце, возле церкви, есть небольшой, чистенький домик о трех окнах на улицу; с одной стороны пустырь, с другой пустырь, с третьей грязный двор, с четвертой улица. Итак, этот домик на самом краю города. Может быть, теперь это уже не то; но несколько лет назад вы не нашли бы описания вернее. Слушайте же! В этом маленьком домике некогда жила одна бедная старушка, внучка ее, 17-летняя девушка, и постоялец-дьячок, старый, начитанный. Я рассказываю вам не сказку, а быль, — происшествие, случившееся во время моей юности, которое, я думаю, и теперь еще иногда, за недостатком новостей, бывает предметом разговора в наших гостиных и залах, — не говорю уже о девичьих… и потому не лишнее будет, ежели я назову каждое из действующих лиц в моем рассказе по имени. Старушку звали Николавной, внучку, кажется, Парашей, а дьячка, дай Бог ему царство небесное, Моисеем Петровичем. Не верите, — так справьтесь!

В одну темную, ненастную осеннюю ночь; словом, — в одну из тех ночей, в которые добрый хозяин не выгоняет и собаки на двор, старушка Николавна услышала страшный стук в стену, шум, гам, крик, — словно целая ватага чертей собралась разнести дом по бревешку. Надобно сказать, что у нас народ пресмирный, шалить некому. Старушка проснулась, перекрестилась, заохала и побрела будить дьячка; а шум час от часу сильнее… Дьячок встал, сотворил молитву и вышел на крыльцо. Вдруг град камней и поленьев посыпался на бедного дьячка; дьячок назад, дверь на крючок и к образу. Николавна ни жива, ни мертва; шум не умолкает. Проснулась внучка, накинула на себя шубейку и прямо в дверь; Николавна не успела и ахнуть, побледнела, затряслась… Николавна хранила Парашу, как зеницу ока. Добрая!

Не прошло пяти минут, шум замолк; внучка возвратилась здрава и невредима. Что значит невинность! — «Еже сокры Господь от премудрых века сего, откры младенцам!» — сказал дьячок. «Господи помилуй, Господи помилуй!» — сказала Николавна. А Параша?.. Параша, не говоря ни слова, легла спать. Плутовка!

Все улеглись, Николавна не спит… чу! Кто-то ходит по комнатам, стучит сапогами, побрякивает. Николавна прислушивается, творит молитву, крестится; невидимка все ходит… поют петухи, — невидимка ходит; светает, по улице уже едут за водой, гуси просят корма, — невидимка, знай себе, ходит. Николавна не смеет пошевельнуться. Проснулся дьячок, проснулась Параша, — невидимка затих. На другую ночь то же, на третью опять то же; все в ужасе. На четвертую не спит и дьячок, не спит и Параша. Николавна перед образом; всю ночь горит свеча: невидимки не слышно. Перед утром свечу погасили — невидимка заходил снова. Служат молебен; невидимка не пропадает. В темном углу, за печкой, кажется, главная его резиденция. Параша слышала, там все что-то шевелится. К углу не смеет никто подойти: там так страшно!

Проходит неделя, проходит месяц, невидимку не выживут, к невидимке уже привыкли; Николавна уже с ним разговаривает.

— Кто ты, невидимушка?

— Мужичок, бабушка!

— Что ты никогда нам не покажешься?

— Испугаетесь, бабушка.

— Долго ли пробудешь у нас, невидимушка?

— Не знаю, бабушка.

И старушка крестится, дьячок читает молитвы, — а бедная Параша? О, ей совсем не страшно! Бабушка держит Парашу в руках, — с глаз не спускает. Выпало не с кем слова молвить; теперь, слава Богу, болтай хоть день и ночь. Днем невидимка сидит за печкой; ночью расхаживает по всем комнатам… Неугомонный!

Николавна делает ватрушки, — рассучила тесто, положила творогу, загнула ватрушку по краям, только что класть на лопату… Глядь, — ватрушка у Николавны на голове. Николавна бранится, невидимка хохочет, — Моисей философствует, Николавна слушает, разиня рот, Параша улыбается.

— Сон Навуходоносора предвозвещал разделение царства его на части, освобождение израильтян из рабства египетского, предвозвещающее освобождение рода человеческого из рабства греха и диавола, — говорит Моисей. — Ватрушка перевернулась наизворот, — это предвозвещает, что весь дом перевернется вверх дном.

— Господи, помилуй, Господи, помилуй меня грешную, — твердит Николавна.

— Не в том дело, Николавна, — говорит Моисей. — Все мы грешники, Бог наказывает, Бог и милует, Бог же и предостерегает. Не надобно все принимать запросто. Ничего запросто не делается. Ватрушка означает дом твой, творог — несчастие, голова твоя…

О, Моисей ученый человек; у Моисея на все готово толкование!

На другой день, как нарочно, у исправника вечеринка. Исправник никак не может согласиться, что ватрушку положил на голову Николавны сам невидимка; в голове Николавны должна быть электрическая сила; ватрушка наполнена магнетическою жидкостью… Тут скрываются величайшие таинства! Судья, отчаянный материалист, утверждает, напротив, что Параша видела руку, протянувшуюся из-за печки, схватившую ватрушку, положившую ее Николавне на голову. Исправник против этого. Невидимка должен быть существо духовное; тело есть существо видимое; рука есть тело; следственно, рука, которую видела Параша, не есть рука невидимки. Половина гостей принимает сторону судьи, другая сторону исправника, спор усиливается. Первые, для отличия от последних, принимают название партии серебряной пуговицы; последние, для отличия от первых, принимают название партии золотой пуговицы. Через неделю город делится на две половины, каждая половина на четыре секты, каждая секта на умеренных, отчаянных и бестолковых.

Дьячок отыскивает в какой-то старинной книге предсказание, что настанет время, когда люди будут видеть отдаленные звезды и не увидят ничего у себя под носом, будут иметь уши и не услышат своего ближнего… Настанет время, когда сердце покроется корою и головы дадут плод… Этого уже довольно! Весь город читает старинную книгу. В ней так верно предсказано происшествие с ватрушкою! Через три дня написано уже две дюжины толкований; из-за каждого толкования произошло двадцать четыре ссоры; из-за каждой ссоры сорок восемь неприятностей… Куда делось прежнее радушие, прежнее спокойствие, прежнее удовольствие!

Все, что умело писать, схватило перо; все, что имело сильные руки и крепкое горло, бежало состязаться в прениях.

В то время жил у нас один ученый, философ, мудрец, историограф, — назовите, как угодно! Он жил совершенно уединенно, пил одну воду и питался одними сухарями; поутру пел псалмы, перед обедом делал моцион, вечером считал звезды. Кажется, этого уже достаточно, чтобы сделаться мудрым, а кто может назваться мудрым, тому уже наверное ничего не стоит сделаться чем угодно, даже и историографом. По крайней мере, так судили у нас! Историк этот написал в своих записках так: «17 ноября в 10 час. 15. м. 42 с. пополуночи в К. было чудо. Одна бедная старушка делала пирожки (если бы он написал: делала ватрушки, история его была бы сказка. Что значит одно слово!); пирожки вдруг поднялись на воздух, облетели три разя вокруг головы ее и потом влетели в печку. Происшествие это взволновало все умы нашего города…» и т. д. Вот как пишется, господа, История!

Невидимка сделался главным предметом разговора всего города. О невидимке спорят, кричат, чуть не режутся; однако, никто не знает, что такое невидимка. Невидимка чихнет, — партии золотой и серебряной пуговиц бегут, с карандашом в руках, записывать минуту и секунду чрезвычайного происшествия; невидимка охнет, — предзнаменование; невидимка свистнет, — беда; у Николавны с печки упадет на пол серная спичка, бегут измерять длину протяжения, толстоту спички; начинаются вычисления, деления, умножения, раздробления… С невидимки снимают портреты, невидимка намалеван самой злой карикатурой. Все восхищаются сходством. Никто не видал невидимки.

До невидимки доходят эти слухи, а невидимка проказник. Дьячок подгулял у стряпчего на крестинах, пришел домой, уснул. Дьячку видится страшный сон: дьячка хотят жарить на сковороде. Темно, пусто, глухо, под самым носом огненная печь… Картина ада. Горе! Горе! Вдруг раздается громкий голос: «Возьми хозяйку свою и ступай вон; все остающееся здесь огонь есть, огнем погибнет! Смотри!» Дьячок вздрагивает, открывает глаза и видит над собою огромную звезду; дьячок что есть силы кричит.

На другой день по всему городу пронесся слух, что дьячку было предвещание. Открыто заседание. Партия серебряной пуговицы утверждает: поелику предвещание есть нечто духовное, невидимка также дух, с чем согласна и партия золотой пуговицы; первое предзнаменует добро, последний есть источник зла; добро и зло суть начала разнородные, противоположные, одно другое уничтожающие; следовательно, тут есть противоречие! Партия золотой пуговицы против этого. Духовное есть нечто невидимое, неосязаемое, неподверженное никакому чувству, видение же, напротив того, было видимо и слышимо дьячком Моисеем; следовательно, видение не есть нечто духовное! Спор усиливается; все кричат, никто не понимает друг друга; заседание оканчивается похвальным словом председателям.

Тогда у нас было страшное волокитство. Молодежь с ума сходила. Вы читали Всемирную Историю? Да! итак, вы знаете, что каждое столетие имеет свой отличительный характер, — век рыцарства, век открытий, век глупостей и проч., и проч. У нас в это время был век любви. Весь город был влюблен, — разряжен, раздушен, с утра до вечера порол галиматью, с вечера до утра шумел по улицам, по девичьим, по спальням… Мужья умирали от ревности, матери обмирали с досады, нянюшки дрожали от страха, девицы… Виноват! Искатели приключений росли, как грибы. Чуть вечер, — подымай любую кадку на дворе, любое лукошко на чердаке, под ними уже сидел кто-нибудь. Папеньки не ложились спать иначе, как обревизовав всю домашнюю утварь до последней бутылки.

Молодежь не унималась. Кто уймет ее! Имеете ли вы понятие о нашей молодежи, — веселой, буйной, удалой молодежи в палевом кафтане, с трубкою в зубах, с полштофом за пазухою!.. С этою-то молодежью надобно было иметь дело расчетливым, медлительным, добрым мужьям, всегда заваленным кипами журналов, всегда озабоченным настоящими и будущим; с этою-то молодежью надобно было вести войну хлопотуньям-хозяйкам, маменькам в букмуслиновых чепцах и ситцевых капотах! Молодежь делала чудеса. Надобно было видеть, как она лазила по трубам, бегала по крышам, рядилась оборотнями… Надобно было видеть это. К одной богомолке летал огненный змей, к другой черт и проч.

У Параши новый платочек, шелковый, с узорчатой каймою. Где взять такой платочек? Ей подарил невидимка. Невидимка услужлив; однако Николавна недовольна им. Уймется ли он когда? На невидимку жалуются полиции; но полиция уже напугана. Ее ли дело выгонять злых духов? Боже избави!..

Николавне снятся сны; у Николавны запала тоска на сердце. Параша нездорова; Параше день ото дня хуже… Бедная! Что с нею? Кажется, она день от дня полнеет.

Исчез невидимка. Куда? как? когда? Никто не знает. Ни слуху, ни духу. Весь город толкует о невидимке; весь город разделен уже на партии; согласия нет до сих пор; у Николавны невидимка с ума нейдет. Параша очень, очень нездорова… Как жаль, что я не невидимка!

21 Октября 1833.