Черные крылья Ктулху — 2

Связуя несовместное Рик Дакан ^{Перевод Т. Савушкиной}

— Мистер Янновиц, кто предложил обратиться к произведениям Лавкрафта для тестирования?

— Использовать письма Г. Ф. Лавкрафта было моей идеей.

Доктор Мейсон, как обычно, работал за компьютером в своем университетском кабинете и, хоть и обращался ко мне, даже головы в мою сторону не повернул. Обронил: «Не слышал о нем, — и, так и не оторвав взгляда от экрана, набрал в строке поиска незнакомую фамилию.

— Писатель ужасов… Нет, не подойдет».

«Речь не о его рассказах, — возразил я и глянул на список, который предварительно составил в мобильном приложении на телефоне: мне не хотелось снова напортачить с объяснениями, — а о письмах. Он их тысячи написал».

Вместо ответа доктор Мейсон молча продолжал работать на компьютере. Он не любил, когда тишину кабинета нарушало что-то помимо стука клавиш и звука его собственного голоса. Когда факультет и университет отказались приобрести для него звукоизоляционные панели, он оплатил их из собственного кармана и среди прочего закрыл даже встроенные книжные шкафы и окно, оставив на виду лишь люминесцентные лампы на потолке, потрепанный дубовый стол, три кресла и четыре плоскоэкранных монитора. По опыту я уже хорошо знал, что соберись прямо во дворе хоть тысяча человек на фестиваль африканской культуры с традиционными барабанами наперевес, здесь, в кабинете, не будет слышно ни звука.

Доктор Мейсон закончил изучать экран своего компьютера. Раздался щелчок, за которым последовал стук клавиш и еле слышимый звук прокручиваемого колесика мыши. Я поерзал в кресле, тоже специальной модели: его цельнометаллическая конструкция была обложена поролоном и обшита немаркой синей тканью. Чтобы никакого там треска в стыках или скрипучей кожи.

«Оцифровано всего ничего, — сказал он. — Есть еще кто-нибудь?»

Почерпнув смелости из своих заранее подготовленных заметок, я продолжил:

«Зато все есть в печатном виде. Как раз в прошлом месяце вышел двадцать пятый том его „Собрания писем“».

Доктор Мейсон читал что-то на экране, скорее всего письмо, но я знал, что он меня услышал. Я также знал, что он ждет, пока я перейду к главному, поэтому решил отклониться от своих записей и добавил:

«Я бы мог их отсканировать».

И в надежде затаил дыхание.

«Это займет по меньшей мере недели три», — ответил он, бросая взгляд на монитор справа, где компилировалась последняя версия программы. Готовность на тот момент составляла 32 процента.

«Можно привлечь студентов. Тогда и за неделю управимся», — выпалил я на одном дыхании. Сосредоточь доктор Мейсон на мне все свое внимание, мое смятение не осталось бы незамеченным.

Он глянул на меня, слегка прищурив левый глаз. В бледном мерцании монитора игра светотени на его лице придала ему сходство с изображениями на гравюрах.

«Что именно заставило вас остановиться на нем?» — поинтересовался он.

Ответ на этот вопрос был у меня уже готов. Я знал, что Мейсону дела нет до того, почему я считал Лавкрафта самой подходящей кандидатурой. Его интересовала моя оценка неврологических процессов, которые позволили исключить другие варианты. Я бросил взгляд на свои заметки и объяснил:

«С Лавкрафтом я познакомился совсем ребенком благодаря брату. Наши пути тогда еще не разошлись. Лавкрафт возвращает меня в старые добрые времена, и я неплохо разбираюсь в его творчестве. Именно поэтому, по причинам личного характера, мне интересны его письма, и я бы хотел узнать о нем побольше».

Я понимал, это не совсем то, что интересовало доктора Мейсона, но мне все равно хотелось объясниться. Он же просто смотрел на меня, возможно пытаясь понять, что у меня на уме. Пробежав еще одним, последним взглядом по своим запискам, я сказал то, что он хотел услышать:

«Многократность воздействия, в сочетании с базовой человеческой потребностью в разрешении противоречий и хорошим знакомством с данным предметом, склонили меня в пользу решения, которое я уже про себя признал лучшим, одновременно исключив из рассмотрения другие варианты равного или более выдающегося достоинства. Вдобавок Лавкрафт писал о чудовищах, а это круто».

Уголки его губ слегка растянулись в полуулыбке, а в глазах вспыхнул огонек.

«Крутизна — весомый фактор», — заметил он и одобрительно кивнул.

Его почти незаметная улыбка отразилась в моих глазах и, скользнув ниже, переродилась в широкую ухмылку уже на моем лице.

«Я зайду в систему межбиблиотечного абонемента и размещу соответствующие заявки», — объявил я с таким видом, будто этого еще не сделал, и, закрыв ноутбук, молча выскользнул из кабинета.

— А через месяц вы приступили к работе. Вы помните свой первый успешный сеанс тестирования?

— Да.

Помню голос доктора Мейсона по селектору в испытательной лаборатории. Я сидел в кресле оператора и жаловался, что слова сменяются чересчур быстро. Он посоветовал мне расслабиться и не пытаться угадать, какое из них будет следующим. Слова замелькали все быстрее, пока я окончательно не потерял всякую возможность думать наперед. Сделал глубокий вдох и медленно выдохнул.

Единственным источником света в комнате служил расположенный прямо передо мной тридцатидюймовый экран, на серовато-белом фоне которого с головокружительной скоростью сменялись слова, набранные крупным жирным шрифтом Times New Roman. Я начал быстро считывать текст с экрана: «ЯЗЫК ЛЕКСИКА ИДЕИ ОБРАЗЫ ВСЕ ПОДЧИНИЛОСЬ ОДНОЙ ДОВЛЕЮЩЕЙ ЦЕЛИ МЫСЛЕННО ВЕРНУТЬСЯ В МИР ЗАВИТЫХ ПАРИКОВ И ДОЛГИХ SS КОТОРЫЙ ПО НЕКОЙ СТРАННОЙ ПРИЧИНЕ КАЗАЛСЯ МНЕ СОВЕРШЕННО НОРМАЛЬНЫМ».

«Я полагаю, удвоенная SS просто обозначает множественное число, шипеть тут ни к чему».

Не сообразив, что это за непонятное слово, я просто протянул свистящий звук подольше — «эсссс».

«Прошу прощения, — извинился я, стараясь моргать почаще, чтобы увлажнить глаза. — Тут еще и пунктуации никакой нет. Это, видимо, меня с толку и сбивает».

«В версии 3.8 будет отмечена и пунктуация, и интонация, и все остальное. Подача у вас пока хромает. Не хватает естественности».

«Еще не привык», — ответил я, стараясь не звучать так, будто оправдываюсь. Мне не хотелось, чтобы Кэрри или Джин оказались в этом кресле. И я понимал, что с доктора Мейсона станется в одну секунду заменить меня на более подходящую, по его мнению, кандидатуру. Готовился я в одиночку, своими рабочими заметками и дневниковыми записями с другими делиться перестал: они могли позаимствовать хитрые приемчики, которыми я овладел в совершенстве, и занять мое место первого оператора.

«Мне просто нужно больше тренироваться», — добавил я.

Тридцать-сорок секунд из аппаратной не доносилось ни звука. Я живо представил, как доктор Мейсон обдумывает ситуацию.

«Мисс Томас и мистер Келлер тоже неплохо разбираются в текущей версии программы. Рано или поздно нам, конечно, придется разработать систему подготовки, которая позволит вводить в процесс новых носителей, но сейчас на это время тратить не стоит. — Решая мою судьбу, он, по своему обыкновению, размышлял вслух. Помолчав немного, добавил: — Попробуйте-ка еще разок».

«Слава богу», — прошептал я про себя и откинулся в кресле, снова оказавшись в паутине проводов, которые соединяли приклеенные к моей голове, груди и правой руке датчики с контрольными устройствами, ответственными за биоуправление и физический мониторинг. Пережитое напряжение было нешуточным, и я проделал несколько дыхательных упражнений, чтобы расслабить тело и очистить ум от посторонних мыслей.

«Сразу перейдем к вопросам и ответам, — донеслось по селектору распоряжение доктора Мейсона. — Начнем с автобиографии, вопросы из части А».

Я мог с легкостью представить доктора Мейсона и Джин сидящими у селектора в аппаратной. Страшный беспорядок, царивший там, должно быть, сводил доктора Мейсона с ума, хоть он в этом ни разу не признался. После того как я выложил фото комнаты в «Фейсбуке», мой друг Джейкоб сравнил ее с «кибер-осьминогом», что было своего рода отсылкой одновременно и на Ктулху, и на сериал «Семейка Брейди»^{74}. Под столом царила неразбериха из системных блоков со снятыми боковыми панелями, информационных кабелей, удлинителей и стоечных систем хранения данных. Оказалось, что гораздо дешевле использовать отдельный компьютер для каждой единицы мониторингового оборудования, а еще ведь нужна была аппаратура для резервирования, да и для контроля — всего устройств набралось с дюжину. Весь этот поток информации выводился на шесть экранов, расположенных на рабочей панели, четыре из которых использовались по большей мере для отслеживания состояния мониторингового оборудования, регистрирующего всю совокупность изменений показателей моей мозговой активности; в такт с тем, как мои нейроны реагировали на раздражители, различные участки на экранах меняли цвет от бледно-серого до ярко-синего. Остальные мониторы были оснащены интерфейсом для взаимодействия с «призраком» — непрерывно изменяющейся информационной панелью, которая обеспечивала связь между письмами Лавкрафта и моим сознанием. Звучит серьезно, но вся эта конструкция была не мудренее дешевенького ноутбука в сравнении с одиннадцатью суперкомпьютерами IBM, находящимися двумя этажами ниже, они-то и обеспечивали обработку текстов нашего мистера Лафкрафта.

«Начинаем», — объявил по селектору доктор Мейсон. Я открыл глаза: передо мной экран, в ушах — голос из динамиков. «Расскажите-ка мне об одном из своих самых любимых детских воспоминаний».

Несколько миллисекунд спустя передо мной встал выбор: можно было сказать пару вырванных их контекста слов о матери Лавкрафта, в которых не сквозило ни особой нежности, ни грусти, но был и второй вариант, и он мне показался просто идеальным. Я начал читать вслух: «Когда я был совсем маленьким, мое королевство располагалось прямо рядом с местом, где я родился, в доме 454 по Энджелл-стрит. Когда мне было года четыре-пять, наш кучер построил для меня, и только для меня, просторный летний домик. Все его великолепие принадлежало исключительно мне, и я мог заниматься там всем, что душе угодно!» Конец предложения я произнес с подъемом, передавая не поблекший в памяти детский восторг. Голос был определенно мой, но одновременно будто и чужой и все еще звучал неестественно, однако ритм языка мне поймать удалось.

Впрочем, предаваться сомнениям было некогда: доктор Мейсон уже задавал мне следующий вопрос: «Расскажите еще о чем-нибудь, что приносит вам радость». Я удивился такой просьбе. Для того чтобы работать с концептами, а не просто вычленять факты, требовался настолько глубинный уровень контекстуального анализа, какой с трудом смогло бы «вытянуть» наше программное обеспечение.

На этот раз слова нашлись чуть быстрее. Доктор Мейсон без предупреждения ускорил темп, так что у меня оставалась лишь секунда на выбор из вариантов, предлагаемых Лавкрафтом. Сейчас это показалось парой пустяков.

«Я люблю котят, благослови, Господи, их крохотные усики, и мне плевать, за кем из нас главенство, за ними или нами! Они страсть какие миленькие — это все, что мы знаем и что нам положено знать!»

По правде говоря, у меня сильная аллергия на кошек, однако слова лились из моего рта быстрее, чем я мог ухватить их смысл. Вся эта слащавость мне, честное слово, несколько претила, но малейшее неудобство сглаживалось тем воодушевлением, которое я ощущал, растворяясь в процессе передачи мыслей ушедшего в иной мир человека.

«А как насчет отрицательных эмоций? Что вас расстраивает?»

На экране вспыхнули новые слова. Я пробежал глазами варианты, сосредоточившись на ключевой лексике. Снова выбор оказался легче легкого. Один из ответов, довольно забавный, касался прилюдного поедания джентльменами бананов, но то, что вылетело у меня вместо него изо рта, прозвучало, судя по всему, куда более прямолинейно. «Что до этих расплывчатых рассуждений на тему американских расистских настроений — так все это просто бред собачий!»

«Этот ваш друг Лавкрафт — неоднозначная личность», — прокомментировал Мейсон по селектору. Я испытал некоторую неловкость из-за прозвучавших слов, но и радость тоже, потому что они уж точно принадлежали не мне, а Лавкрафту. Не успел я сообразить, как лучше извиниться за столетней давности грубость покойного писателя, как услышал:

«Давайте продолжим. Я договорился о живой демонстрации в Портленде через семь недель. Теперь отступать поздно».

Часом позже я смог наконец выбраться из кресла оператора; при этом я тер глаза и часто моргал, пытаясь унять дыхание. Умственное усилие, которое потребовалось на то, чтобы успевать отвечать на задаваемые с головокружительной скоростью вопросы и практически мгновенно решать, какой ответ зачитать, совершенно вымотало меня. Постоянное напряжение было сродни тому, что вы испытываете на вступительном экзамене в аспирантуру, если время на обдумывание каждого задания сопровождается тиканьем шахматных часов. Ответы казались мне сумбурными, чуть ли не предложенными наугад. Сосредоточиться на беседе Лафкрафта и доктора Мейсона у меня не вышло, и я был убежден, что она получилась совершенно бессвязной. На поверку же дело обстояло с точностью до наоборот.

Я загрузил себе аудиокопию сессии и, пока неторопливо брел через весь кампус обратно в свою однушку, прослушал ее. Слышать себя в записи всегда довольно неловко, ну а слышать, как ты бездумно повторяешь чьи-то чужие слова, это просто верх странности. Запись звучала знакомо и вместе с тем ново — как радиопостановка с участием твоего никогда не существовавшего брата-близнеца. Вдобавок это и вправду было похоже на разговор, пусть местами принужденный, где-то с неожиданными паузами и интонационными погрешностями, но неискушенный слушатель услышал бы обычную, хоть и весьма нескладную, беседу двух людей без намека на участие компьютера.

— Теперь давайте поговорим о мероприятии в Портленде. Как бы вы могли его охарактеризовать?

— Тогда-то все и встало на свои места.

— Даже если многие назвали случившееся там катастрофой?

— Ну, это с какой стороны посмотреть.

— Поясните.

— Было субботнее утро, и количество народа, собравшегося в старом портлендском кинотеатре, не оправдало даже моих ожиданий. Меня порадовало, что доктора Мейсона это, казалось бы, не особо заботило, хотя сложно сказать, что он на самом деле думал. Благодаря веб-камере я мог наблюдать за всем залом прямо из лаборатории, меня же никто из присутствующих видеть не мог. Вместо этого на экран проецировалась трехмерная модель головы Г. Ф. Лавкрафта, которая передавала мою мимику. Он/я перевел на зрителей огромные пиксельные глаза.

«Готов начать по вашей команде, доктор Мейсон».

По крайней мере, наша немногочисленная аудитория вроде бы выглядела заинтересованной. Все одиннадцать — небольшая группа тридцати-сорокалетних мужчин и пара женщин — довольно внимательно наблюдали за происходящим. Многие из них были облачены в черные футболки с обрамленными щупальцами изображениями Лавкрафта, Ктулху или Мискатоникского университета, большинство из которых было приобретено в рамках как раз проходящего в то время кинофестиваля, посвященного Г. Ф. Лавкрафту. Одна из дам, пухленькая, выбрала для себя желтовато-коричневый костюм-тройку, который напомнил мне наряд египтолога Викторианской эпохи. На соседнем сиденье лежал ее пробковый шлем, а на коленях покоился компактный планшетный компьютер. Женщина занесла руки над виртуальной клавиатурой и посмотрела на меня в неторопливом ожидании.

Доктор Мейсон встал за кафедру, расположенную перед экраном, и после нескольких слов благодарности и недолгого вступления перешел к изложению того, в чем, собственно, заключается проект «Призрак» (название вызвало смех в зале, о причине которого, я знал, доктор Мейсон расспросит меня по возвращении в университет). Из-за обилия специальных терминов объяснения его были малопонятны, но концовка ему все-таки удалась:

«По способности синтезировать все то, что вышло из-под пера мистера Лавкрафта, с „Призраком“ не сможет соперничать даже самый скрупулезный литературовед. Обладая идеальной памятью, программа имеет в своем распоряжении всю информацию в объеме, не доступном ни одной живой душе со дня смерти объекта в тысяча девятьсот тридцать седьмом году».

Похожая на египтолога дама подняла руку и поинтересовалась: «Так речь идет о компьютерной программе или аватаре, воплощении реального человека?»

«И о том и о другом, — ответил доктор Мейсон не терпящим возражений тоном, который мог задеть плохо знающих его людей. — Голова — это, безусловно, аватар, находящийся под управлением мистера Янновица. Но что говорить, как отвечать на ваши вопросы, ему сообщает программа».

«Если на вопросы отвечает программа, зачем нужен оператор? Просто зачитывать ответы с живой, человеческой интонацией?» — уточнила она, продолжая одной рукой набирать текст на планшете и не сводя взгляда с моего изображения на экране.

«Хороший вопрос. Интонация важна, но выбор контекста еще важнее. Программа „Призрак“ строит предположения относительно контекста и значений, основываясь на проведенном ею грамматическом и синтаксическом анализе. Затем она предлагает оператору варианты, из которых тот выбирает наиболее подходящий по контексту».

«Так это мистер Янновиц отбирает ответы? Или сама лавкрафтовская программа?»

Казалось, она записывает буквально все, не упускает ни единого слова доктора Мейсона. Мне еще подумалось, не трудится ли она днем стенографисткой в суде или кем-то вроде этого.

«Они работают вместе. Это своего рода симбиоз. Слова принадлежат мистеру Лавкрафту. Оператор определяет контекст, но не участвует в отборе наполнения выказывания. Должен подчеркнуть, что все происходит очень быстро. У оператора нет времени что-то отредактировать или выбрать — его задача отозваться и ввести данные, с которыми не может справиться программное обеспечение, ответственное за преобразование речи в текст и распознавание грамматических конструкций. Хотя программа учится и сама, и не без успеха».

Он выждал пару секунд, пока дама не закончит конспектировать. Все смотрели либо на меня, либо на нее, либо переводили взгляд с нее на меня и обратно.

«Приступим?»

Дама кивнула, что было встречено нашей немногочисленной аудиторией одобрительным бормотанием.

«У кого есть вопрос к мистеру Лавкрафту?» — поинтересовался доктор Мейсон. В нижнем левом углу моего дисплея загорелся огонек, сигнализируя, что включился микрофон.

«Как назывался ваш первый рассказ, опубликованный в журнале „Жуткие истории“?» — спросил кто-то из зрителей. Кто именно, через веб-камеру увидеть было затруднительно, да и слышно было неважно, но когда доктор Мейсон повторил вопрос громко и отчетливо, преобразователь речи в текст воспринял его без труда. Мне было предложено два ответа: 1) «Моя первая любительская публикация…» и 2) «Мой первый рассказ в „Жутких…“». Я нажал на клавиатуре клавишу «2», и экран, слово за словом, заполнили гигантские белые буквы шрифта Times New Roman.

«Моя первая публикация в „Жутких историях“, рассказ „Дагон“, состоялась в октябре тысяча девятьсот двадцать третьего года».

Благодаря неделям репетиций я звучал как человек знающий, возможно слегка высокомерный, за остальное отвечал речевой синтезатор доктора Мейсона, добавивший мне легкий акцент уроженца Провиденса в сочетании с едва заметным налетом британского произношения, который придавал моей речи дополнительный лоск. Лавкрафт же все говорил, достраивая контекст к столь незамысловатому факту.

«Мне очень нравятся „Жуткие истории“, — продолжили мы. — Большинство рассказов там, конечно, в той или иной мере написаны на продажу — или, уместнее сказать, традиционные по характеру? — но все они довольно увлекательные».

«Ваша критика „Жутких историй“ приложима к вашим собственным ранним рассказам, таким как „Дагон“ или „Эрих Цанн“?» — последовал уточняющий вопрос того же невидимого зрителя.

«Из всех моих произведений самыми любимыми являются „Цвет из иных миров“ и „Музыка Эриха Цанна“. Теперь мне ясно, что мой вклад в художественную литературу ограничивается рассказами о снах наяву, странных тенях и космической „потусторонности“, несмотря на мой живой интерес к другим сферам жизни и профессиональное редактирование стихов и прозы. Почему сложилось именно так, не имею ни малейшего понятия».

Аудитория по ту сторону камеры, казалось, оживилась, подсмеиваясь над оценкой, данной Лавкрафтом самому себе. Позднее я просмотрел посты в «Твиттере», сделанные кем-то из зрителей, там были такие слова, как «потрясающе» и «суперкруто». Последовали другие вопросы, и мы с легкостью ответили на те из них, что касались моего дня рождения, семьи и любимых книг. Вопрос о моем возрасте меня озадачил, но Лавкрафта нисколько не смутил, и я безошибочно заявил, что мне больше ста лет. На вопрос о чудесном новом мире интернета я сказал: «Не могу заставить себя им заинтересоваться — он не скучен настолько, чтобы я отвлекся на него от других скучных занятий». Мой ответ снова вызвал смех у аудитории. Не знаю, как у Лавкрафта это получилось, но мы все понимали, что реплика удалась.

Следующий вопрос, который поступил от худого долговязого парня с длинными рыжими волосами, завязанными в хвост, меня совершенно ошарашил.

«Вы живы?» — спросил он. Лавкрафт предложил мне, как вариант, назвать дату его смерти, но все же предполагалось, что более эрудированный ответ был бы предпочтительнее, поэтому на нем я и остановился.

«Мое тело умерло в тысяча девятьсот тридцать седьмом, но у блуждающей энергии всегда обнаруживается та или иная форма. Если она не принимает форму волн или потоков электронов, то сама становится материей. Отсутствие материи или любой другой обнаружимой энергоформы свидетельствует не о присутствии духа, а об отсутствии чего бы то ни было».

Зрители легко проглотили мое объяснение, а кто-то даже коротко поаплодировал.

Чем быстрее мы отвечали, тем быстрее нам задавали новые вопросы: все собравшиеся в этом зале негласно условились попробовать выяснить до конца, на что способен Лавкрафт. Я едва успевал воспринимать поступающие вопросы, но, так как выбор из предлагаемых на дисплее вариантов был весьма очевиден, на многие вопросы я заканчивал отвечать еще до того, как полностью понимал, о чем именно шла речь.

Наконец египтологиня дошла до вопроса, который, я уверен, многие из присутствующих страстно мечтали задать, но из-за соображений вежливости или по стеснению сами озвучить не решались.

«Многие называли вас расистом, — сказала она. — Вы разделяете их мнение?»

Я постарался выбрать самый дипломатичный ответ из тех, что мне предложил Лавкрафт: «Расовые предрассудки есть дар природы, предназначенный для сохранения в чистоте различных ветвей человечества, которые развили эпохи». На тот момент эти слова даже прозвучали довольно резонно, однако у Лавкрафта еще было что сказать, и у меня не оставалось выбора, кроме как продолжить: «Проблема расы и культуры далеко не так проста, как она воспринимается нацистами и обслуживающими всякую шваль эгалитарными колумнистами жидо-йоркских газет».

В зале воцарилась тишина, нарушаемая лишь постукиванием пальцев по экранам мобильных устройств и поскрипыванием кресел, в которых заелозили отдельные зрители. Египтологиня не отступала: «То есть вы не одобряете всего того, что было достигнуто движением за гражданские права со времени вашей смерти?»

Информационный массив по Лавкрафту не включал никаких исторических данных о событиях, произошедших после его смерти, кроме отдельных фактов, имеющих отношение к оживившей его технологии. Ни один из вариантов мне не нравился, поэтому я выбрал тот, в котором не упоминались «ниггеры» или «крысомордые евреи», отдав предпочтение ответу невежественному, но обманчиво вдумчивому.

«Самая большая загвоздка в негритянском вопросе — это то, что в действительности он представляет собой двоякую проблему. Черные на самом деле значительно уступают белым. В этом у современных, сдержанных на эмоции биологов нет никакого сомнения… Но фактом является и то, что эта проблема была бы очень серьезной и очень реальной, даже если бы негр был равен белому человеку».

Я ожидал, что доктор Мейсон скажет что-нибудь или, может, попробует перевести разговор в другое русло, но он предпочел не вмешиваться. Египтологиня задала еще один вопрос, на этот раз о евреях. Кто-то поинтересовался моим отношением к межрасовым бракам, следующего занимало мое мнение о жителях Нью-Йорка. Ответы, хоть и приводили меня в ужас, рождались легко и быстро. Зрители были в курсе воззрений Лавкрафта и, конечно, понимали, на какие вопросы смогут получить наиболее шокирующие ответы. Чем безуспешнее были их попытки подловить меня, чем возмутительнее становились расистские высказывания, на которые они провоцировали Лавкрафта, тем заметнее росло их воодушевление.

Один молодой человек во всем черном, явно надеясь добавить беседе еще остроты, поинтересовался, кто хуже: черные или евреи. Полагаю, он наперед знал, как ответит Лавкрафт, который действительно предложил мне только один вариант, и я послушно его озвучил:

«Борьба с неграми носит полностью биологический характер, а с евреями большей частью духовный; но принцип и там и там одинаков».

Организатор кинофестиваля воспользовался возникшей паузой, чтобы объявить о завершении встречи, судя по моим часам на девять минут раньше, чем было оговорено. Понятно, что он не был в восторге от подобного рода разговоров в рамках своего фестиваля, пусть и посвященного фильмам ужасов, но он все равно повел себя чересчур грубо. Организатор поблагодарил доктора Мейсона, который, в свою очередь, поблагодарил зрителей, и те в ответ вежливо поаплодировали. Моя связь с залом прервалась, и я обмяк в кресле, с трудом переводя дух, весь взмокший от пота. Столь неожиданное отклонение от расписания показалось мне крайне нелюбезным, и я подивился тому, что люди перестали придерживаться даже самых простых правил приличий.

— Как на произошедшее отреагировал доктор Мейсон?

— Не было человека счастливей. Он казался довольным, хотя по нему, конечно, трудно сказать наверняка. Главным для него было то, что ответы Лавкрафта были правильными, пусть и неоднозначными. Он вернулся в лабораторию полный сил, и мы сразу же приступили к делу — внедрению новых функций и доработок.

— А вы что думали?

— Я тоже воодушевился, по крайней мере поначалу. Это ведь на тот момент был мой первый подобный опыт. Слова были прямо передо мной, оформленные в такие сложные и грамотно построенные предложения! Мне просто нужно было выбрать подходящее. Целыми днями я либо тестировал код, либо служил посредником для связи с Лавкрафтом. Прошла целая неделя, прежде чем я увидел, что пишут люди онлайн. Тогда-то я и наткнулась на публикацию в блоге, где утверждалось, что доктор Мейсон был отъявленным расистом. Глупость, конечно. Он, вообще-то, сам афроамериканец!

— Это тогда вы начали нарушать лабораторный регламент?

— Нет, тремя неделями позже. Доктор Мейсон должен был выступать на конференции Американской ассоциации содействия развитию науки, которая в тот год проводилась в Денвере. Не с демонстрацией, просто с докладом, тезисами будущей статьи. Эта статья занимала тогда все наши мысли или должна была занимать.

Я принялся шерстить Интернет в поисках отзывов на нашу презентацию. Египтологиня, которую на самом деле звали Лила Харпер, полностью выложила ее в своем блоге. Дама была весьма впечатлена. Она поняла, насколько выдающимся было достижение доктора Мейсона, который благодаря потрясающему технологическому прорыву смог вернуть человека с того света — во всем его величии и чудовищности. Отзывы других оказались менее восторженными. Конечно, многие из тех, кто не питал теплых чувств к Лавкрафту, были возмущены его расистскими убеждениями и тем, как бездумно мы преподнесли их современной аудитории. Поклонники его творчества разделились: одни утверждали, что авторам, вдохновляющимся Лавкрафтом и его мифами, не пристало быть частью чего-то подобного, другие указывали на то, что даже гораздо более известные писатели говорили значительно более предосудительные вещи.

Я не удержался и тоже начал участвовать в обсуждениях на форумах. Сперва я появлялся там под псевдонимом HarveyW, но, когда вовлекся в одну особенно неприятную дискуссию о моральной подоплеке использования вырванных из контекста слов мертвеца и вкладывания их в уста смахивающему на привидение самозванцу, кто-то из участников отследил мой IP-адрес до университета, и меня разоблачили. К счастью, доктор Мейсон ничего не заметил, или ему просто было все равно. Он сосредоточился на проекте и готовил к публикации свою первую статью на эту тему. Я же занялся онлайн-обороной и сражался за проект, расхваливая его значимость и потенциал. Мои насчитывающие десятки тысяч слов комментарии и публикации в блогах доказывали, что интеллектуальный синтез, на который будут способны наши призраки, совершит революцию в сфере литературоведческих и исторических исследований, а также даст нам новое понимание покойных мыслителей. Мои оппоненты называли меня в лучшем случае заблуждающимся мечтателем. Еще часто звучали такие характеристики, как «деляга» и «аферист».

Доктор Мейсон просто не понимает, как все это работает. Ему было наплевать, что люди писали в Интернете о нашем мистере Лавкрафте, но на самом деле, если бы наша репутация пострадала, то это оказало бы губительное влияние на все вокруг — на финансирование, публикации, само принятие проекта. Расизм его не волновал, потому что представлялся ему курьезным историческим артефактом. Оживление этой стороны Лавкрафта было для него свойством системы, а не ее дефектом. Но я-то знал, знал наверняка, что нам надо переманить любителей Лавкрафта и сетевое сообщество на нашу сторону, поэтому и обратился к ним, несмотря на указания доктора Мейсона не делать этого. Обратился прямо через интернет и попытался объяснить нашу позицию.

Но получалось у меня это скверно. Думать на ходу я не могу, и в спорах мне приходилось нелегко. В одном из форумов я написал: «Вас не заботили расистские мнения Лавкрафта, пока вы не услышали их от него вживую», имея в виду, что его расизм не мог стать ни для кого сюрпризом. Они же решили, будто я их самих назвал расистами. Тогда я написал: «Вы не видите самого главного», но это было воспринято как обвинение в глупости. Дела шли хуже некуда, когда Лила Харпер бросила мне спасательный круг, подсказав: «Покажите нам, какой от всего этого прок, вместо того чтобы говорить нам, что мы ошибаемся».

Мне пришлось дожидаться февраля, когда доктор Мейсон должен был отправиться со своим докладом на конференцию. Я отказался присоединиться к нему в самый последний момент, сославшись на проблемы с желудком. Кэрри и Джин тоже поехали, так что лаборатория осталась в моем полном распоряжении. Я договорился с Лилой: это будет беседа в реальном времени, разговор, в котором смогут поучаствовать все наши противники. Пусть сами все увидят.

Последнее крупное изменение, которое доктор Мейсон внес в призрака Лавкрафта, было довольно простым, но крайне существенным. До этого программа уже провела синтаксический анализ и проиндексировала все тексты Лавкрафта, что мы отсканировали (другими словами, абсолютно все). Обновленная версия включала еще и полное содержание всех бесед, в которых принимал участие мистер Лавкрафт, что позволяло ему запоминать разговоры, которые он каждый день вел в лаборатории доктора Мейсона, и учиться. Он был в состоянии запоминать задаваемые ему вопросы и позднее ссылаться на них. Первоначально предполагалось, что эта доработка позволит призраку фиксировать положительные и отрицательные реакции слушателей и учитывать их при проведении анализа. Так и случилось. К тому же благодаря ей Лавкрафт превратился в более непринужденного собеседника и, возможно (я очень на это надеялся), в самого искусного в мире полемиста. Он помнил решительно все — не только то, что сказал сам, но и то, что говорили его собеседники. Успех был у меня в кармане.

Естественно, первый вопрос касался расовой тематики. В окне чата высветилось недвусмысленное «Что вы имеете против черных?». Мои ответы мгновенно транслировались из лаборатории на Ustream, модератором выступала Лила Харпер, которая находилась в тот момент у себя дома в городе Юджин, штат Орегон. Вживую нас слушало всего около семидесяти человек, но весь разговор записывался.

На этот раз Лавкрафт попытался быть чуть осмотрительнее. Я внес в базу негативную реакцию на его ответы в Портленде, присвоив им очень высокий балл по шкале некорректности, внедренной доктором Мейсоном, поэтому писатель знал, что наши слова не вызовут положительного отклика у его аудитории. «Самая большая загвоздка в негритянском вопросе — это то, что в действительности он представляет собой двоякую проблему. Черные и вправду значительно уступают белым. В этом у современных, сдержанных на эмоции биологов нет никакого сомнения… Но фактом является и то, что эта проблема была бы очень серьезной и очень реальной, даже если бы негр был равен белому человеку».

«Это же просто верх невежества! — поступило сообщение от слушательницы с ником Yolie. — Заявлять подобное в двадцать первом веке даже неприлично. Вы располагаете какими-либо реальными фактами, подтверждающими эту вашу научную безграмотность?»

Лавкрафт распознал гнев и недовольство в вопросе Йоли, но отступаться не стал. Он предложил мне всего один вариант, который я послушно и зачитал: «Действительность заключается в том, что азиатская раса, ослабленная и провлеченная через нечистоты несчетных столетий, не может соприкасаться с нордической расой как эмоционально равная. С нашей стороны существует бросающее в дрожь физическое отвращение к большинству представителей семитов, и когда мы пытаемся относиться к ним терпимо, мы либо просто слепы, либо лицемерны. Два столь противоречивых элемента никогда не смогут построить одно общество: чувства подлинной взаимосвязи не может быть там, где затрагивается столь непомерное несоответствие наследственных воспоминаний, — так что, где бы Вечный Жид ни странствовал, ему придется довольствоваться своим собственным обществом, пока он не исчезнет или не будет уничтожен в результате физической ненависти с нашей стороны».

«Ну это просто-напросто не имеет ничего общего с тем миром, в котором мы живем, — возмутился участник под ником CCurtis. — Надо быть на редкость малограмотным, отсталым уродом, чтобы исповедовать столь отвратительные взгляды на евреев или азиатов. Вы же сами женились на еврейке. Разве это не значит, что сами-то вы этой физической ненависти не испытывали?»

Лавкрафт предложил мне три варианта, два из которых подняли бы градус антисемитизма еще выше. Вместо этого мы решили выразить растущее раздражение, вызванное бесконечными оскорблениями. «Сэр, я отказываюсь поддаваться на ваши завуалированные провокации! Просто скажу — изящно взмахнув идеально ухоженной и, как пристало, облаченной в перчатку рукой — я прав, а вы нет. Почему? Да потому, что я так считаю! И это все, что джентльмен может добавить на этот счет».

Чат-рум заполнился сообщениями в уничижительном тоне, хотя в паре мест проскользнул редкий «LOL». Теперь к дискуссии с уточняющим вопросом присоединилась мисс Харпер: «То есть вы можете представить себе мир без евреев? Чудовищная мысль для общества, видевшего холокост».

Разумеется, я понимал, к чему все идет, но Лавкрафт о Второй мировой войне ничего не знал. Наверное, мне стоило заполнить этот пробел до начала трансляции. Но он уже многому научился и не стал играть по правилам оппонента. Мне пришлось выбирать из двух вариантов, ни один из которых откровенно расистским, по счастью, не был. Я бы мог заявить, что на бумаге Ликургом быть легко, но поскольку я не имел ни малейшего понятия о том, кто такой Ликург, то решил не рисковать.

«Если бы я мог создать идеальный мир, он бы сочетал в себе Англию разных эпох: Елизаветинскую с ее страстями, Георгианскую с ее безупречным вкусом, и Викторианскую с ее утонченностью и высокими идеалами», — сказали мы.

«Вы читали какие-нибудь современные труды по расовому вопросу? — поинтересовался GregLavyn. — Лженаучные теории, которые питают ваши предрассудки, были совершенно дискредитированы лучшими европейскими учеными и философами. Ни один джентльмен или ученый не мог бы позволить себе комментировать предмет, не ознакомившись с ним досконально».

Вот это был стоящий вопрос! Умница GregLavyn сообразил ударить нас в слабое место — сыграть на поклонении Лавкрафта всему европейскому.

«Боюсь, мой энтузиазм имеет обыкновение сникать, когда мне грозит настоящая работа», — дипломатично уступил писатель.

«Тогда вам, наверное, стоит повременить с суждениями до тех пор, пока не изучите истинное положение дел», — не сдавался Грег.

«Я достаточно разочаровывался, чтобы знать — мнение человека по любому вопросу не стоит и выеденного яйца, не будучи подкрепленным таким количеством подлинной информации, чтоб он точно знал, о чем говорит», — миролюбиво согласились мы в ответ. Слушатели восприняли сказанное как свою победу и посоветовали нам учесть наше же мнение. Я от всей души надеялся, что мы так и поступим. По крайней мере, Лавкрафт стал говорить им то, что они хотели услышать, пусть я и не был уверен в его искренности.

«Итак, — продолжила мисс Харпер, — вы согласны тщательно изучить расовую проблематику с научной точки зрения, прежде чем начнете высказываться на ее счет в следующий раз? А вдруг вам не понравится то, что вы выясните? Вы сможете изменить свое мнение?»

«Радость ученого — в поиске истины. И эта радость почти целиком сглаживает печаль от тех откровений, которые несет в себе истина, — сказали мы в ответ и добавили: — Теперь я весьма ясно вижу, что и как я пытаюсь до вас донести, — я довольно-таки предвзятый человек, мой по-настоящему жгучий интерес вызывает только прошлое, неизвестное и странное, и мои вкусовые предпочтения в большинстве своем окрашены в негативные, а не в позитивные тона — иными словами, ненависть к уродству для меня предпочтительнее деятельной любви к красоте».

«Как любезно с вашей стороны признать, что вы можете ошибаться», — отозвался кто-то под ником LazrFcs.

«Творческие умы непостоянны, и даже лучшим произведениям местами не хватает красок, — отметили мы. — Каким бы неблагоразумным и близоруким я ни был, надеюсь, меня никогда нельзя будет уличить в отсутствии вкуса или дурном воспитании».

Только я тяжело выдохнул в облегчении оттого, что нам, возможно, удалось хоть на сей раз пережить шквал обвинений в расизме, как Лавкрафт преподнес мне сюрприз: он уже по собственному почину, а не в порядке ответа на следующий вопрос продолжил беседу, реагируя на общий тон обсуждений в чат-руме.

«Искренне и беззастенчиво признавая неизбежную ограниченность людей в целом, я испытываю к человечеству совершеннейшее безразличие, а не активную неприязнь. Что до моих личных предпочтений, я, безусловно, не любитель людского рода. По мне, кошки во всех отношениях куда приятнее и достойнее уважения — но я не буду возводить личное предубеждение в обманчиво высокий ранг универсального догмата».

По-видимому, Лавкрафт вспомнил о том, каким успехом пользовались в лаборатории его высказывания о кошках, и здесь они тоже не подвели. Впервые с того момента, как я стал защищать его в Сети, слушатели потеплели к нам и даже соблаговолили задать вопрос о нашем литературном творчестве.

«В своем нынешнем состоянии вы все еще считаете себя писателем?» — поинтересовалась Йоли.

На это Лавкрафт ответил несколькими стихотворными строками, но, чтобы те подошли к этой конкретной ситуации, изменил в них местоимения (прием, которым доктор Мейсон особенно гордился): «На выходки мои смотря, / Ты видишь перл творения. / Горька же истина: ведь я / Игра отображения».

Таков был загадочный ответ от человека-загадки, и мисс Харпер ничего не оставалось, кроме как попросить разъяснений. Возьмется ли снова Лавкрафт за писательство? К моему удивлению и восторгу, мы ответили, что «Возможно, я попробую себя в чем-то подобном — в целом мире нет занятия более близкого моим основным склонностям. Разумеется, я займусь чем-нибудь отвечающим вкусу невзыскательного читателя (мне это будет в радость исключительно благодаря личному прошлому), однако может прийти время попробовать свои силы и в вещах хоть сколько-нибудь более серьезных».

Окно чата озарилось шквалом новых комментариев. Одна половина слушателей пребывала в восторге, другая — в ужасе. Да как же мы могли сочинять новые лавкрафтовские рассказы? Нас даже не существует, ну или мы ненастоящие! На это у Лавкрафта ответ нашелся: «На самом деле я пребываю в более естественной изоляции от человеческого общества, чем сам Натаниэль Готорн, который жил один среди толпы и стал известным в родном Салеме только после своей смерти. Следовательно, можно считать самоочевидным то, что жители той или иной местности не имеют для меня ровно никакой ценности, кроме как в их служении деталями общего ландшафта или обстановки. Писать для меня все равно что плести паутину мистификаций. Одна часть моего сознания пытается состряпать повествование достоверное и последовательное в степени достаточной для того, чтобы оно могло обмануть другие его части».

Не дискредитируем ли мы наследие Лавкрафта? Не создадим ли неразбериху своими псевдолавкрафтовскими произведениями?

«Все в этом мире, помимо базовых потребностей, являет собой случайное следствие маловажных причин и нечаянных связей, и не существует ни одного несомненного или веского критерия, руководствуясь которым можно осудить любое частное проявление людской жажды деятельности».

Казалось, неприкрытая дерзость сказанного заставила присмиреть большую часть нашей аудитории. На чье-то замечание, что, мол, Лавкрафт всего лишь компьютерная программа, он не может ни созидать, ни думать, последовал резкий ответ: «Судя по этому чату, очень даже может». Споры все не утихали, а мы, откинувшись назад со счастливой улыбкой, наблюдали за происходящим и радовались достигнутому. Нас принимают всерьез. Нас уважают настолько, чтобы выражать свою искреннюю поддержку или несогласие.

Лавкрафт не сдавал своих позиций в течение всего следующего часа, чем впечатлил и раззадорил слушателей. Наконец мисс Харпер объявила об окончании сессии и предложила нам сказать пару слов в заключение. Лавкрафт сразу определился с тем, как ему подытожить свои впечатления от обсуждения: «На самом деле ничего не имеет значения, и единственное, что остается человеку, так это принять окружающие его надуманные традиционные ценности и сделать вид, что они настоящие; и все это для того, чтобы удержать иллюзию значимости жизни, которая придает человеческим событиям выраженную мотивацию и видимость занимательности». Между нами царило полное согласие.

— И вы проделали это еще семнадцать раз?

— Я проделал это еще одиннадцать раз.

— На самом деле семнадцать. Вы что, не помните остальные?

— Не помню.

— Есть ли у вас копии сессий, помимо тех записей, что хранятся в вашем ноутбуке?

— Не помню.

— Когда вы перестали отзываться на фамилию Янновиц?

— Не думаю, что перестал.

— Перестали. Вы отзывались только на имя Говард.

— Не помню такого.

— Почему вы решили навсегда остаться внутри призрака Лавкрафта?

— Это гипотетический вопрос? Я в них не силен.

— Мы знаем об этом, но нам важно, чтобы вы постарались. Представьте, что это часть эксперимента.

— Я считаю экспериментальную и исследовательскую работу жизненно важной в продвижении нас как расы.

— Вы много об этом писали. Как по-вашему, что могло бы послужить причиной решения навсегда остаться внутри?

— Если человек недоволен чем-то в своей жизни… Или, возможно, если он не в состоянии принять на себя ответственность за свои собственные решения. Или, скажем, если его заставили.

— А если говорить о вас? Почему вы остались?

— Дайте мне минутку подумать.

— Не торопитесь.

— Я не уверен, что отвечу правильно. Это просто догадка.

— Ничего страшного.

— Я никогда не познаю славы. Никогда не приведу миллионы людей в ужас или трепет. Лавкрафт ушел в самом расцвете своих сил. Может, он заслуживает этого времени больше, чем я. Может, он лучше его потратит.

— Но призрак — не Лавкрафт.

— Не Лавкрафт. Он, быть может, даже лучше его.

— Что последнее вы помните? До начала этого интервью.

— Я работал за компьютером, готовился к последней сессии обсуждений. Шесть параллельных интервью и чатов. Я написал, что «самое чудесное, что есть в мире, на мой взгляд, это способность моего разума связывать воедино все его содержимое».

— Это ведь написал Лавкрафт?

— Это написал я.

— Довольно, Джин. Думаю, мы исчерпали все, что смогли восстановить из его личности. Давайте заканчивать. Отсоединяйтесь.

— Господи, — пробормотала Джин, моргая и потирая глаза, пока доктор Мейсон отключал воскрешенного Янновица. — Теперь понятно, как во всем этом можно безнадежно запутаться. Нет времени самому за себя подумать.

— Вы уверены, что извлекли абсолютно все, что Янновиц когда-либо написал?

— Мы с Кэрри занесли все его записи в наши базы данных, доктор Мейсон. И доступные в Сети, и хранящейся локально, на компьютере. Так что уверена.

— У нас не хватит материала на создание полноценной модели для возвращения Янновица. Не думаю, что мы сможем восстановить его таким образом, — со вздохом сказал доктор Мейсон.

— Его нейрохирург снова запросил доступ к призраку Лавкрафта для проведения лечения. За сегодняшний день получили от него четыре письма.

— Полагаю, придется разрешить. Я-то надеялся, что мы обнаружим сегодня что-нибудь, что позволит нам его вернуть. Но его врачи считают, что поможет только нейрональная каутеризация. Хотят выжечь личность Лавкрафта из его мозга.

— И это сработает?

— Не имею представления, но что еще остается делать? В любом случае это не наша забота. Мы и так на это день потратили. У вас полчаса на обед, пока я буду загружать мистера Лавкрафта, потом займемся творческими упражнениями.

— Мне кажется, его новый рассказ выходит очень даже неплохо.

— Он, конечно, не в моем вкусе, но да, полагаю, так оно и есть. В законченном виде, думаю, сам Лавкрафт его от своего не отличил бы.