Черный передел

Глава восьмая Переправа

При первой поездке в Крымское ханство Аржанова застала на полуострове осень. Природа, тронутая увяданием, понравилась русской путешественнице своей уходящей, неброской красотой. В октябре на бескрайних пространствах степи рыжела выгоревшая на летнем солнце щетина ковыльных трав. Фисташковые и буковые деревья роняли багряные листья на суглинок. Колючие ветви можжевельника, неподвластные капризам погоды, скромно зеленели на склонах холмов и в предгорьях.

Весной, в первой половине мая, степь представляла собой совершенно другую картину – веселую, яркую, буйную. Густая и сочная трава покрывала всю ее неоглядную равнину плотно, подобно бархату, вытканному на станке неведомой мастерицей-волшебницей.

На этом зеленом бархате проступали дивные узоры: то поля лиловых фиалок, то всплески бело-желтых ромашек, то острова красных тюльпанов, то прогалины светло-фиолетовых крокусов.

Степь не только цвела. Она звенела на тысячу птичьих голосов. Самые верхние, пронзительные ноты брали жаворонки, летающие высоко и потому едва различимые в голубизне небесного свода. Грозный клекот орланов-белохвостов, кряканье крачек-чеграв и серых уток, гортанные, ни на что непохожие голоса серебристых чаек-хохотуний, резкие крики дроф и журавлей, ритмичное пощелкивание скворцов и галок – все эти звуки сливались в одну весеннюю симфонию. С раннего утра и до позднего вечера лилась она над серыми водами залива Сиваш, называемого местными жителями Гнилым морем.

Перелетные птицы давно облюбовали Сиваш.

В течение столетий бесчисленные стаи пернатых ранней весной перебирались из теплых африканских краев на родину, к северной суше Европы и Азии. Крым лежал на этом птичьем пути. Гнилое море будто специально для удобства вечных странников имело извилистые переплетения земли и воды, десятки бухточек, заливов и заливчиков, островков и полуостровков. Птицы располагались на них и чувствовали себя в безопасности. Крымская степь и Сиваш давали им в это время отдых и пропитание…

В ясный майский полдень экспедиция достигла южного окончания полуострова Чонгар, самого крупного на всем Сивашском заливе. Очарованные необычным зрелищем путешественники остановились и вышли из повозок. Водная гладь простиралась слева и справа. Прямо перед ними находился довольно узкий и длинный перешеек, соединяющий Чонгар с Крымом. Дорожная колея пролегала по его коричнево-серой, кое-где растрескавшейся почве. Она то пропадала в вязкой, влажной земле, то появлялась вновь среди чахлых кустиков бурьяна.

– Эх, какая охота! – воскликнул князь Мещерский.

Взор его мечтательно устремился вперед, на крымский берег, темневший за водой. Там, на расстоянии не более одной версты, на зеленом бархате травы шумел и беспрестанно двигался огромный «птичий базар». Многочисленные гнездовья чаек, серых уток и нарядных крачек-чеграв с белым оперением, черной «шапочкой» на голове и красным клювом располагались буквально в двух-трех шагах друг от друга.

Но время близилось к обеду.

Анастасия решила сейчас не переправляться на полуостров по этой плохой, раскисшей дороге, а устроить большой привал с приготовлением горячей пищи на Чонгаре. Благо, у них за спиной остался колодец и густые заросли «держи-дерева», барбариса и боярышника. Можно было набрать сушняка для костра, распрячь и привязать лошадей.

Ничто, однако, не могло удержать адъютанта светлейшего князя от излюбленной им забавы. Закинув за плечо легкий егерский штуцер, он сказал Аржановой, что через полчаса доставит сюда отличное добавление к надоевшей всем каше и солонине. Это будет свежая дичь: не менее пяти серых уток из той сотни, которая сейчас беспечно бултыхается возле берега на той стороне.

Вместе с секунд-ротмистром вызвались идти два кирасира. Они зарядили карабины и, весело переговариваясь, спустились к перешейку. Их черные ботфорты тотчас по щиколотку погрузились в рыхлую, непросохшую землю. Но охотники бодро шли вперед. Их манил к себе, обещая добычу, полуостров Крым.

Анастасия долго смотрела вслед Мещерскому и его солдатам. Погода между тем начинала портиться. Ветер усилился и подул с востока. По водам Сиваша побежала рябь. Они словно бы пришли в движение. Мелкие волны одна за другой покатились на совершенно пологие коричнево-серые берега перешейка. Аржановой даже почудилось, будто вода шаг за шагом захватывает земную твердь…

Собственно говоря, переходов с материка на полуостров существовало всего три.

Первый из них и наиболее удобный был на Перекопском перешейке. Он имел ширину около девяти верст. Чтобы затруднить проникновение в Крым нежелательных пришельцев, крепостной вал на Перекопе возвели киммерийцы еще до нашей эры. Затем его всемерно укрепляли скифы. Татары, придя в Крым лишь в конце XIV столетия, тоже занимались этим оборонительным сооружением. В правление хана Сахиб I Гирея они с помощью турок усилили крепостной вал, вырыли ров перед ним и построили крепость Ор (или Op-Капу) с несколькими бастионами и башнями. Недалеко от крепости находились единственные на всем валу ворота с подъемным мостом, переброшенным через ров.

При набегах на сопредельные государства в XVI–XVII веках татары по большей части пользовались именно Перекопским переходом. Тогда по причерноморским степям они уходили на северо-запад, добираясь до Галиции, Польши и Литвы. Затем, также через Перекоп, возвращались обратно, ведя пленников, табуны лошадей и обозы с награбленным добром. Бывало, за разбойниками пускалась погоня, но Перекопский вал защищал, их. Так, в 1687 и 1689 годах князь Голицын подходил к Перекопу со своим войском, однако взломать оборону крымцев он не сумел.

Все же русские постепенно научились воевать со степняками, наследниками монголо-татарской Золотой Орды. В XVIII веке Перекоп утратил былую неприступность. Российская императорская армия дважды брала его штурмом. В мае 1736 года это сделал фельдмаршал граф Миних, в июне 1771 года – генерал-аншеф князь Долгоруков.

Второй переход, который и выбрала для своей экспедиции Анастасия, пролегал по полуострову Чонгар, расположенному почти на середине Сивашского залива. Особенно удобным он не являлся потому, что при восточных ветрах нагонные воды Гнилого моря частично его заливали. Зато дорога через Чонгар уводила на северо-восток, в Россию, и далее по Серпуховскому тракту – прямо в Москву. Этим переходом летом 1571 года воспользовалось многотысячное конное войско хана Девлет-Гирея, когда он собрался в традиционный свой поход на север за «ясырем», то есть за невольниками.

Узнав о приближении крымской орды, царь Иван Грозный не стал защищать столицу, он просто бежал из нее. Татары ворвались в город, полностью разграбили его и затем сожгли. Всех жителей, оставшихся в живых после штурма, они увели с собой, чтобы продать в рабство туркам. Тех, кто ней мог или не хотел идти, умертвили на месте.

По зыбучим почвам Чонгара и прошел скорбный путь тысяч и тысяч московитов – мужчин, женщин и детей – в горькую мусульманскую неволю. Чонгарская – переправа стала для них последним рубежом. Серые воды Сиваша навсегда отделила их от родины, пока беззащитной перед наглым напором агрессора. Какие горячие мольбы, наверное, звучали здесь, сливаясь с завываниями ветра, какие страшные проклятия сотрясали воздух!

Теперь Анастасия стояла на этой переправе, на самом краю обрыва, над Гнилым морем. Все тот же восточный ветер морщил его поверхность, заставляя воды двигаться к западу. Аржановой казалось, будто из толщи столетий он доносит до нее голоса тех несчастных русских людей, ее далеких предков. Они грозили своим поработителям неотвратимой Божьей карой. Она слушала их и думала о возмездии.

Нет срока давности таким преступлениям, и возмездие обязательно наступит. Оно проявится по-разному. В кровавой резне, что устроит между собой надменная крымская знать. В крахе их средневекового государства, чье процветание зиждилось на разбоях. В поражениях, какие потерпит внезапно их феодальное войско от северного соседа, прежде малосильного, татарами презираемого. В их повальном бегстве с этой земли, некогда ими завоеванной благодаря чудовищной азиатской жестокости.

И тогда они заговорят иначе.

Хитро притворяясь, они напомнят победителям о снисхождении к побежденным. О милосердии, издавна присущем христианским народам. Они попросят справедливости и начнут жаловаться на превратности судьбы. А в заключение объяснят всем и каждому, что ислам – самая мирная религия на Земле…

– Анастасия Петровна, – раздался веселый голос Мещерского у нее за спиной. – Почему так мрачно смотрите вы на крымские берега?

– Вспоминаю одну инструкцию господина Турчанинова.

– О чем это?

– Про мусульман плохих и хороших.

– Да ну их к лешему! – рассмеялся адъютант светлейшего. – Взгляните лучше на мою добычу.

Аржанова обернулась.

Хотя на щегольский кафтан молодого офицера кое-где насел птичий пух, а ботфорты почти до колен испачкались в грязи, чувствовал он себя превосходно. Секунд-ротмистр держал за серые перепончатые лапки не очень большую, немного похожую на утку птицу весьма необычной расцветки – ярко-оранжевой. Она, вися вниз головой, пыталась освободиться и изредка хлопала бело-зелено-оранжевыми крыльями.

– Ничего подобного никогда не видела! – призналась Анастасия.

– Я – тоже, – сказал Мещерский, – великолепный экземпляр, не правда ли?

Он поднял птицу повыше, чтобы курская дворянка могла рассмотреть ее во всех подробностях. Птица, воспользовавшись этим, сделала рывок вверх и ущипнула адъютанта светлейшего за полу кафтана.

– Как вы ее поймали? – спросила Аржанова.

– Дело в том, что я не ловил. Она сама пошла в руки. Прямо у гнездовья… Такое вот доверчивое, непуганное существо. А еще мы с солдатами подсрелили шесть серых уток.

– Значит, охота была удачной?

– Вполне.

– Поздравляю.

– Это – вам в подарок, – Мещерский протянул оранжевую птицу Анастасии. – Крымская диковинка…

– И что с ней делать? – Аржанова продолжала рассматривать трофей секунд-ротмистра, но не спешила брать его в руки. – Убивать жалко. Давайте мы ее отпустим…

На лице молодого офицера тотчас отразилась обида, и она поторопилась добавить:

– Я пошутила, Михаил…

– У вас же был талисман в прошлой поездке, – сказал Мещерский. – Древнегреческая камея с профилем богини Афины-воительницы, подаренная к тому же татарином… Почему бы и теперь нам не обзавестись чем-то вроде талисмана… Нужна необычная, но сугубо крымская вещь. Эта птица – странная и очень красивая. Тем более, пришла сама…

– Птица-талисман?

– Думаю, такое возможно.

Аржанова не первый день знала начальника своей охраны. Иногда его посещали абсолютно невероятные фантазии. В сентябре 1780 года, когда они прибыли в Гёзлёве, там разразился сильнейший шторм, длившийся три дня. Так молодой кирасир захотел именно в это время искупаться в море, прыгнуть в бушующие волны со скалы. Но она не разрешила. У них произошла первая ссора. На счастье, вечером к ним приехал Микис Попандопулос, резидент русской разведки в Крыму. Их обязали кое в чем ему подчиняться, и греческий коммерсант завершил бессмысленный спор жестким приказом.

До сих пор Аржанова пребывала в уверенности, что нервный срыв случился у Мещерского от непривычной обстановки. Тогда всю неделю они ездили в степь искать потайные татарские колодцы. А степь, она действует на русского человека как наркотик. От безграничности ее безжизненного пространства у него начинается головокружение, потом – тоска, затем – приступ неуправляемой энергии.

Теперь коварная крымская степь, хотя и не безжизненная осенняя, а зеленая весенняя, снова лежала перед ними. Едва ли Мещерский боялся ее. Он был человеком не робкого десятка. Но что-то непредсказуемое и вместе с тем почти неотвратимое, уже пережитое им здесь, могло смущать секунд-ротмистра.

– Ладно, – сказала Аржанова. – Посадим птицу в клетку, где раньше находились куры. Все равно, сейчас она пустует.

– Очень хорошо, – отозвался молодой офицер.

Впоследствии они выяснили, что адъютанту светлейшего попалась огарь, вернее, селезень огари, о чем свидетельствовала узкая черная полоска на его желтой шее. Редкий вид из отряда гусеобразных, крымский эндемик, огарь зимует в Африке, но в апреле возвращается в родные края. В присивашских степях птицы сбиваются в пары, устраивают гнездовья, откладывают 8-10 яиц и высиживают птенцов. Кормятся они водными растениями и животными. Правда, Апельсин – так назвала Анастасия подарок Мещерского – ел и размоченный хлеб, и сваренные вкрутую порубленные яйца, и даже творог.

Пока его помещали в клетку, селезень вел себя буйно: больно щипался, бил крыльями, издавал грозные гортанные крики. Угощение в виде кусочков сдобной булки, предложенное ему курской дворянкой, он поначалу отверг. Но она продолжала держать их на ладони, и Апельсин вскоре передумал. Он жадно проглотил несколько кусочков и стал ждать продолжения, глядя на хозяйку немигающим черным круглым глазом. Анастасия улыбнулась: все получилось, как всегда. Обычно животные сперва яростно сопротивляются ей, затем привязываются на всю жизнь.

Оранжевая птица находилась в центре внимания довольно долго. Аржановцы и кирасиры обсуждали ее экстерьер, поведение и дальнейшее использование. Желания прирезать красавца не возникло ни у кого. Наоборот, говорили о том, даст ли огарь потомство, если скрестить селезня с домашней уткой или с гусыней.

Обед поспел, и люди сели вокруг костра на ковры, положенные прямо на коричнево-серую землю Чонгара. Приготовленные по-охотничьи утки – разрубленные на куски и на шампурах поджаренные над костром – имели нежное, но немного отдающее вкусом морской воды мясо. Сивашских птиц заели пшенной кашей, запили чаем и стали собираться в дорогу.

Перешеек уже вовсю заливали нагонные волны.

Не то, чтобы они покрывали сушу полностью, но переодически перекатывались через нее, повинуясь ветру, который по-прежнему дул с востока на запад. Дорога утратила свой привычный вид. Колея то скрывалась под водной рябью, то обнажалась вновь, Края ее осыпались вниз и добавляли воде коричневого цвета, замутняя ее мельчайшими частицами почвы.

Переменчивая картина бегучих этих вод, наступающих на перешеек, почему-то сильно напугала лошадей. Они не хотели спускаться с обрыва, сопротивлялись понуканиям и даже поднимались на дыбы. Кирасирам пришлось спешиться и вести коней вповоду. С упряжными поступили точно так же. Аржановцы вылезли из повозок и пошли рядом с ними, подбадривая животных криками и ударами кулаков по бокам и спинам.

Однако такие меры не подействовали на великолепного Алмаза.

Не доходя сажень пяти до воды, он чуть не вырвался из рук сержанта Чернозуба, державшего поводья сразу двух лошадей: своего могучего каракового жеребца по кличке Бурелом и изящного серого «араба». Спокойный и неповоротливый Бурелом лишь косился на буйного соседа и упирался молча. Алмаз же тревожно ржал, бил копытом в землю, приплясывал на месте, но вперед тоже не шел.

Аржанова остановила весь обоз. Поспешно переодевшись в экипаже, накинув кирасирский кафтан и камзол, она взяла хлыст и спрыгнула в коричнево-серую жижу.

– От шо за бовдур такый, ваш-выско-бродь! – пожаловался ей Чернозуб. – Зовсим не слухается мэне…

– Крепко держи его под уздцы, – приказала Анастасия.

Концом хлыста, снабженным петелькой из твердой кожи, она медленно провела по лбу Алмаза. Он, тотчас задрав голову, отшатнулся, но, удерживаемый рукой сержанта, далеко уйти не смог. Столь же медленно Аржанова коснулась хлыстом его раздувшихся от страха ноздрей, потом – бархатных губ, потом – подбородка, потом – ганашей, и наконец – плеча. Удара не было, но Алмаз вздрогнул.

– Ну? – спросила она у жеребца. – Ты вспомнил?

– А то як же ж! – ответил за него великан-кирасир и передал поводья молодой женщине.

«Араб» топтался на месте, прядал ушами, всхрапывал, но не отводил от хозяйки выкатившегося из орбиты огненного глаза. Анастасия засунула хлыст в сапог, вставила ногу в стремя и поднялась в седло. Ежедневные тренировки в Аржановке позволили ей сделать это быстро и уверенно. Она разобрала поводья, слегка тронула бока лошади шпорами:

– Алмаз, вперед. Рысью – марш!

Так называемой «строевой рысью» ее любимый конь ходил очень красиво. Изогнув шею, он как бы упирался головой в укороченные поводья, задние ноги подводил под круп, а передние выносил высоко и ритмично. Это особенно хорошо получалось у него в манеже.

Но сейчас, чувствуя железную волю наездницы, он постарался и пошел не хуже, а лучше. Сначала послышались четкие удары его копыт о твердую почву Чонгара. Затем он вступил в воду. У берега она доходила ему почти до путового сустава. Потому фонтаны брызг взметнулись вверх от двигающихся ног жеребца. Но Алмаз не испугался. Отличной, размеренной рысью шел он и шел, пока не добрался до сухого участка дорога. Там, не выдержав бешеного напряжения, все-таки сорвался в галоп и лихо домчал свою прекрасную наездницу до крымского берега.

Одним прыжком преодолел «араб» довольно высокий откос и замер на его краю, тяжело поводя боками. Чтобы восстановить ему дыхание, Анастасия заставила жеребца продолжать движение, ношагом. Сделав небольшой круг вдоль дороги, она остановилась, сняла треуголку и помахала ею своим людям на той стороне Сивашского залива. Они радостно завопили что-то в ответ. Путь был проложен. Лошади экспедиции, ободренные примером, начали осторожно, одна за другой вступать в мутные желтовато-серые воды Гнилого моря.

Подобно птице, перелетев на Алмазе через его колеблемые ветром пространства, Аржанова теперь наблюдала, как обоз с трудом ползет по размягченной почве перешейка. Мелкие волны лизали копыта лошадей, ударяли в широкие ободья деревянных колес, наносили слой ила на черные ботфорты кирасир и на сапоги слуг Анастасии. Ошметки коричнево-серой липкой грязи, поднятые с дороги колесами, падали им под ноги, мешая идти быстро. Но дорожная грязь – не препятствие для русских людей, привыкших путешествовать по необъятным просторам родной страны.

Так состоялась эта переправа.

Потом Аржанова долго ехала верхом впереди обоза. Иногда к ней присоединялся князь Мещерский. Тогда их лошади спокойно шли рядом по дороге, ведущей на юг полуострова. Солнце, выглянув из-за туч, сияло над весенней степью. Весело звенели птичьи голоса. Отпустив поводья, всадники неспешно беседовали. Конечно, темой разговора служили крымские дела, и в первую очередь – предстоящая встреча с Микисом Попандопулосом, который ждал их в селении Ак-Мечеть (совр. Симферополь. – А. Б.). Они еще не ведали о том, что вскоре всем им придется изрядно потревожиться и весьма поторопиться, ибо как раз за четыре дня до их прибытия на Чонгар случилась в Крыму еще одна переправа, не столь трудная, но совершенно изменившая ход событий на полуострове…

Обер-комендант двух крепостей – Керчь и Ени-Кале – генерал-майор Федор Петрович Филисов стоял на бастионе «Восточный», опираясь локтями на широкий каменный парапет, и смотрел в подзорную трубу. Отлично отшлифованные линзы сокращали расстояние примерно в четыре раза. Таким образом генерал-майор хорошо видел очертания берегов полуострова Тамань, дикую пляску волн в Керченском проливе на самом узком его месте, называемом татарами «Камыш-Бурун», и двухмачтовые суда под косыми парусами, которые легко преодолевая эти волны, шли прямиком от Таманского полуострова к Крыму.

Опытным глазом военного Филисов сразу определил численность переправляющихся: не более пятисот человек. Отдельно, на паромах, они перевозили своих верховых лошадей. Их количество не превышало двухсот голов. Этого было совершенно недостаточно для успешной атаки на русские оборонительные сооружения, его командованию вверенные. Недавно здесь установили 75 орудий, капитально отремонтировали стены и башни, гарнизоны довели до трех с половиной тысяч солдат. Запас пороха и снарядов для пушек составлял две тысячи выстрелов.

Рядом с генерал-майором Филисовым находился командующий всей крепостной артиллерией полковник Вильгельм Мартынович Ферзен. Он тоже смотрел в подзорную трубу на татарскую переправу. В отличие от обер-коменданта, Ферзен был настроен более воинственно:

– А не дать ли, ваше превосходительство, сейчас залп картечи? Хотя бы из десяти орудий. Басурманы все-таки…

– Нет, – сказал Филисов. – Они известили меня об этом заранее.

– О чем, ваше превосходительство?

– О том, что сегодня старший брат правителя Крымского ханства Шахин-Гирея сераскер Едичкульской орды Бахадыр-Гирей станет переправляться вместе с охраной через Камыш-Бурун для важных переговоров со своим августейшим родственником.

– И это его охрана? – полковник указал подзорной трубой на суда, лодки и паромы, идущие в кильватерной колонне.

– Ну да, – неуверенно ответил Филисов.

– Что-то многовато, ваше превосходительство.

– Мне сказали, такие у них обычаи.

Ферзен покрутил одно из сочленений походной подзорной трубы, добиваясь максимального увеличения и четкости, вскоре в поле его зрения оказался сам Бахадыр-Гирей, высокий, плечистый татарин лет шестидесяти отроду. Он важно стоял на носу переднего двухмачтового парусника, был одет в роскошный парчовый кафтан, застегнутый на круглые пуговицы из жемчуга, и опирался рукой на кривую турецкую саблю. За его спиной толпились молодые воины. Все – в черных черкесках и разноцветных бешметах, в коричневых папахах, с кинжалами «кама» у пояса и с кавказскими шашками. Они смеялись, оживленно переговаривались между собой и показывали на берег Крыма.

– Ишь волчата! – пробормотал начальник крепостной артиллерии.

– Думаете, переговоры здесь не при чем? – покосился на него Филисов.

– Конечно. Больше похоже на десант.

– Может быть, расстрелять их всех к чертовой матери, пока к пристани не подошли?

– Почему бы и нет, ваше превосходительство. Но самое главное – приказ.

– К сожалению, точного приказа я не имею.

– Очень жаль, – ответил ему Ферзен.

Несмотря на немецкую фамилию, он считал себя русским. В России родился его отец. Лишь дед, Готлиб Ферзен, подданный прусского короля, в молодости проживал в Потсдаме и сюда приехал по приглашению царя Петра Великого, чтобы служить в бомбардирской роте лейб-гвардии Преображенского полка. Служба протекала замечательно. Побывав во многих битвах Северной войны, Готлиб Ферзен вышел в отставку майором армейской артиллерии, купил дом в пригороде Санкт-Петербурга. Он вырастил трех сыновей. По примеру отца они тоже стали артиллерийскими офицерами. Теперь в артиллерии служили и пятеро внуков. Целая династия Ферзенов перевозила трехфунтовые полковые орудия по дорогам империи, несла службу в крепостях и мечтала о победоносной войне, дабы отличиться в ней, как дедушка.

Свежий попутный ветер надувал паруса, и татарские корабли шли полным ходом. Они уже достигли середины Керченского пролива. После долгого молчания Ферзен заговорил снова:

– Значит, заряжать, ваше превосходительство?… По судам – выстрелов десять картечью. На паромы – шесть ядер. А для общего впечатления – гранаты. Но не менее восьми штук. Ко дну пойдут, как миленькие…

– Подождите, полковник, – с некоторым раздражением остановил его Филисов. – Открыть огонь – дело нехитрое.

– Время-то идет, ваше превосходительство.

– Не хуже вас знаю!

Совсем недавно Федор Петрович Филисов отметил пятьдесят первый свой день рождения. На военной службе он находился более тридцати лет и начал ее, как многие дворянские недоросли в то время, с чина капрала в гвардейской пехоте, будучи в пятнадцатилетнем возрасте. Поворотом в его судьбе стал день 14 июня 1771 года. Тогда он был подполковником во Втором Гренадерском полку, приписанном к Крымской армии генерал-аншефа князя Долгорукова.

Князь доверил ему командование одной из колонн, атакующих турецко-татарскую крепость Ор-Капу на Перекопе. Филисов под сильным огнем противника довел солдат до этого оборонительного сооружения, первым взошел на его стены и лично заколол шпагой двух янычар, подав достойный пример храбрости подчиненным. Крепость пала. За подвиг сорокалетнего офицера наградили орденом Св. Георгия 3-й степени. С тех пор карьера его была обеспечена: полковник, командир пехотного полка, генерал-майор, командир бригады, и наконец – обер-комендант двух крепостей, правда, не очень больших.

Распрекрасно жилось Филисову в годы первой Русско-турецкой войны. Он получал приказы и четко исполнял их. Однако, война закончилась. Год назад он снова попал в Крым, сменив генерал-майора Борзова на должности обер-коменданта Керчи и Ени-Кале. На первый взгляд, место, вроде бы было хорошее, открывающее перспективы для карьерного роста. В действительности же оказалось оно слишком удаленным, требующим самостоятельных и – что особенно печально – политических решений. В политике генерал-майор разбирался плохо.

В кабинете, в верхнем ящике стола, чтобы всегда находились под рукой, он держал папку с основополагающими документами и регулярно их перечитывал. Первым среди них являлся текст Кучук-Кайнарджийского мирного договора на трех языках: французском, русском и тюркско-татарском. Договор подписали Всероссийская империя и блистательная Оттоманская Порта в июле 1774 года. Оба государства признали в нем «преобразование крымских и всех прочих татар в область вольную, независимую и никому, кроме Бога, неподсудную…»[20]

Второй и третий артикулы этого договора, трактующие о разных деталях взаимоотношений России и Крымского ханства, Филисов знал почти наизусть. Но считать их инструкцией к конкретным действиям представлялось ему весьма затруднительным. Уж слишком сильно окружавшая его действительность расходилась с провозглашенными в дипломатических бумагах постулатами.

Недаром в другом важном документе из его папки – в «Торжественной декларации всем татарам на Крымском полуострове и на Кубани обитающим», подписанной императрицей 14-го января 1779 года, – прямо говорилось: «… с того времени (то есть с июля 1774 года. – А. Б.) произошли между двумя высокими империями, по новости такового татарских народов преобразования, разные недоразумения, несогласные толки, неприятные изъяснения и деятельные меры…»

Видимо, под словом «недоразумения» государыня понимала демарш повелителя всех мусульман султана Абдул-Гамида I, который в марте 1776 года вознамерился в одностороннем порядке аннулировать артикулы Кучук-Кайнарджийского договора о независимости Крымского ханства и о передаче России двух турецких крепостей в Крыму – Керчи и Ени-Кале. Русские войска на Украине были тотчас приведены в боевую готовность и двинулись к границам Крыма. Турки испугались новой войны. В полевых битвах они не раз терпели поражения от северного соседа. Потому договор открыто нарушать уже не осмелились, а перешли к другой войне – тайной, подпольной, с мятежами, диверсиями, убийствами из-за угла.

«Несогласные толки» – это, конечно, мятеж против российского ставленника Шахин-Гирея, организованный турецкой разведкой в октябре 1777 года. Он сопровождался кровавой междоусобной резней и унес жизни двенадцати тысяч жителей полуострова. Русские подавили его через три месяца, введя в Крым несколько полков.

Слова «неприятные изъяснения», скорее всего, относились к крейсерованию турецкой эскадры у берегов полуострова летом 1778 года с той целью, чтобы внезапно высадить в подходящем месте многочисленный десант и снова вернуть Крымское ханство под власть султана. У османов ничего не получилось. Командующий русским корпусом в Крыму генерал-поручик Суворов быстро создал уникальную систему обороны и высадки десанта не допустил. Осенью того же года, не сделав ни одного выстрела, вражеские корабли убралась обратно в Стамбул.

Таковы были «деятельные меры» Екатерины Алексеевны.

В «Торжественной декларации», разосланной беям, мурзам и улемам татарских народов: крымских, буджакских, кубанских – а также – эдисанцам, джамбулукцам и едичкульцам, обитающим на Тамани, она вежливо напоминала, что правление их прежнего сюзерена – турецкого султана – кончилось. Покушаться на религиозные традиции мусульман и их многовековые обычаи царица ни в коем случае не собиралась. Но мягко советовала вышеупомянутым ордам, родам и племенам мирно жить под сенью скипетра нынешнего их хана Чингизского поколения Шахин-Гирея, всем татарским обществом единодушно избранного и на престол возведенного в марте 1777 года…

Если суть двух первых документов, органично дополняющих друг друга, Федор Петрович кое-как усвоил и тактику своего поведения с крымско-татарской администрацией выработал, то официальные бумаги, собранные в нижнем ящике стола, иногда приводила его в недоумение, но чаще – в ярость и настоящее бешенство. Это были письма Петра Петровича Веселитского, действительного статского советника, полномочного министра и посла, представляющего при дворе светлейшего хана Шахин-Гирея интересы двора Ея императорского Величества Екатерины II.

Сложность ситуации заключалась в том, что непосредственный начальник обер-коменданта – Главнокомандующий Украинской армией генерал-фельдмаршал граф Петр Алексеевич Румянцев, легендарный полководец и победитель турок в битвах при Ларге и Кагуле, – редко удостаивал Филисова вниманием. От силы одно его письмо в месяц приходило в Керчь. Эти короткие приказы всегда заканчивались фразой о том, что генерал-фельдмаршал полностью полагается на добросовестное исполнение службы и инициативу в делах самого обер-коменданта. Зато Веселитский писал Филисову каждую неделю и всякий раз ставил перед ним новые задачи.

Генерал-майор считал, что никакого формального права на подобные распоряжения действительный статский советник не имеет. Согласно Табели о рангах, оба они состояли в одном и том же классе – четвертом, причем статские чины в России традиционно считались ниже военных и даже получали меньшие оклады жалованья. Кроме того, принадлежали они к разным ведомствам: Филисов – к Военной коллегии, Веселитский – к Иностранной коллегии. По возрасту полномочный министр и посол в наставники к обер-коменданту тоже не годился: было ему чуть-чуть за пятьдесят.

Филисов не знал, да и не мог знать о своем антагонисте главного. Веселитский не являлся обычным карьерным дипломатом, выслужившим определенное количество лет на определенных должностях в посольствах. Он прошел превосходную школу разведчика. К генеральскому чину поднялся, начав с места канцеляриста по иностранной переписке в штабе Главнокомандующего русской армией в Пруссии во время Семилетней войны. В совершенстве владел пятью языками: немецким, французским, греческим, молдавским и тюркско-татарским. Пять лет проучился в Венским университете.

«Восточным вопросом» Веселитский стал заниматься с 1763 года, по поручению Екатерины II, решившей создать широкую сеть «конфидентов» в самом Крымском ханстве и в пограничных с ним районах Малороссии. Много разных приключений пережил Петр Петрович, лично выполняя секретные поручения. Так, в 1770 году он оказался в Едисанской орде, в 1771 году – в Ногайской орде, в 1772 году – в городе Бахчисарае, при дворе светлейшего хана Сахиб-Гирея. Менталитет мусульман, как кочевников, так и оседлых жителей, он изучил досконально и теперь давал обер-коменданту дельные советы.

Например, он предлагал в апреле 1782 года один из крепостных батальонов перевести на полевое содержание и создать цепь постов вдоль береговой линии Керченского пролива – для демонстрации силы и круглосуточного наблюдения за передвижениями татар на Тамани. Два русских военных баркаса с парусно-весельным снаряжением и однофунтовой пушкой должны были, по мысли Веселитского, постоянно крейсеровать около Камыш-Буруна и устрашать тех, кто захочет через пролив переправляться. Также очень просил полномочный министр и посол, чтобы генерал-майор не доверял льстивым посланиям Бахадыр-Гирея, ибо ситуация в крымско-татарском государстве близка к критической. Судя по донесениям секретных агентов Веселитского, старший брат хана на турецкие деньги завербовал отряд черкесов, изгнал с Тамани чиновников, верных Шахин-Гирею, присвоил себе доходы со здешней ханской таможни, а 120 сейменов, присланных из Бахчисарая для наведения порядка, попросту разоружил.

К несчастью, Федор Петрович Филисов к этим советам не прислушался. Он воспринял их как совершенно недопустимое, грубое вмешательство в собственные прерогативы. Потому солнечным майским днем переправа с Тамани в Крым под дулами грозных русских пушек прошла у бунтовщиков быстро, спокойно, без сучка и задоринки.

Убрав паруса, первым к пристани приблизился двухмачтовик, на котором находились зачинщики мятежа: сам Бахадыр-Гирей, его средний брат Арслан-Гирей, его племянник Мехмет-Гирей. Матросы еще не успели навести швартовые канаты на кнехты пристани, как с борта корабля посыпались, точно горох, люди из их охраны, числом – около пятидесяти человек. Они отличались от прочих неким подобием униформы – все в черных черкесках – и почти единообразным вооружением: кинжалы «кама», кавказские шашки, кремнево-ударные ружья за плечами.

Затем с корабля на пристань перебросили трап. Бахадыр-Гирей, медленно и важно шагая по нему, ступил на землю. Тотчас его охрана опустилась на колени и склонила головы до земли. Подобным образом здесь полагалось приветствовать только одного человека – хана, повелителя крымско-татарского народа.

– Аллах акбар! – Бахадыр-Гирей поднял правую ладонь к небу.

– Аллах кадыр! Аллах даим![21] – дружно отозвались воины.

Пристань и прилегающие к ней дорога и поле постепенно заполнялись людьми, прибывшими с Тамани. Черных черкесок, коричневых папах и ружей за плечами насчитывалось лишь сотни полторы. Зато преобладали восточные кафтаны всех расцветок, чалмы, фески, круглые татарские черно-каракулевые шапочки. Вооружение этой толпы составляли только копья разной длины и конфигурации и кинжалы у пояса. Немало было и совсем безоружных. Они занимались разгрузкой: выводили с парома лошадей и волов, выкатывали двухколесные арбы и четырехколесные мажары, выносили сундуки, корзины, хурджины – перекидные мешки из толстого холста.

С высоты бастиона крепости Керчь обер-комендант, не прибегая более к помощи подзорной трубы, мог наблюдать это внушительное зрелище. Оно нравилось ему все меньше и меньше и все больше вызывало тревогу. Некоторое оправдание своим действиям генерал-майор находил, вспоминая фразу из второго артикула Кучук-Кайнарджийского мирного договора: «…быть татарским народам вольными,… независимым от всякой посторонней власти…»

В общем-то, об этом писал ему и Бахадыр-Гирей. В апреле его письма приходили часто, их привозил с Тамани один и тот же чуходар – военный курьер. Похоже, татарский вельможа знал о конфликте обер-коменданта с полномочным министром. В своих посланиях, исполненных на отличной пергаментной бумаге арабской вязью и с приложением двух чернильных печатей – собственной и брата Арслан-Гирея – он, витиевато рассуждая, внушал Филисову одну мысль: русская администрация не должна вмешиваться в семейные споры между представителями владетельного рода Гиреев.

В самом дурном расположении духа Федор Петрович спустился с бастиона в свой кабинет, бросил на стол подзорную трубу и открыл заветную папку с документами. Все буквы, слова, запятые, точки и тире находились там, вроде бы, на прежнем месте. Однако генерал-майору почему-то вдруг почудилось, будто смысла длинных предложений он до конца не понимает. Неужели этот несчастный «штафирка» Веселитский был прав, а он, кавалер ордена св. Георгия 3-й степени Филисов, сегодня допустил ошибку, которая пагубно повлияет на его дальнейшую карьеру?…