Чёрт не дремлет (сборник)

Люди с Луны

— Скажите, — доверчиво обратился ко мне Душанко, — этот Быков — молодец, правда?..

Я оторвался от газеты и внимательно посмотрел на него. Душанко — сын нашего соседа, плановика с Теслы, славный, живой крепыш, белокурый, сероглазый мальчуган с красивым открытым лицом, как будто с плаката «Дети — наше будущее». Он часто играет с моим сыном и строит ему хитроумные машины и небоскрёбы.

— Ведь правда? — Душанко ждал от меня подтверждения. — Этот Быков просто замечательный человек, да?

Мне страшно хотелось просто-напросто пожать плечам. Я был уже в пижаме и хотел сегодня — после четырёх заседаний — лечь спать немного пораньше. Вероятно, у человека в пижаме мозг работает более вяло. Я был совершенно не в состоянии вспомнить, кто такой Быков. Чтобы сосредоточиться, я выключил радио. Ведь к вопросам детей нельзя относиться легкомысленно.

— Быков, — внушительно начал я, — Быков… гм…

В этот момент я взглянул на сына: его широко раскрытые глаза смотрели на меня жадно и доверчиво. По какой-то неизвестной мне причине одной из основ мировоззрения моего сына является непоколебимое убеждение, что его отец знает всё обо всём и шутя заткнёт за пояс любого человека на свете, в том числе и Душанка.

Поэтому в создавшейся ситуации я охарактеризовал Быкова несколько уклончиво, но твёрдым и безапелляционным тоном заявил:

— Это честный человек и хороший гражданин.

— Я тоже так думаю! — восторженно сказал Душанко, и я облегчённо вздохнул. Само собой, тот, кто нравится современной молодёжи, не может не быть честным человеком и хорошим гражданином.

— Но Колёсов, — неожиданно произнёс Душанко, — ещё лучше?

Я кашлянул, пробормотал что-то невразумительное и надел поверх пижамы халат. Но, несмотря на это, никак не мог вспомнить, кто такой Колёсов. Я не знал о нём ровно ничего, кроме того, что между ним и Быковым существует какая-то связь. Среди писателей и киноактёров я этих фамилий не встречал…

— Да, — решительно сказал я, — Колёсов в какой-то мере отличается от Быкова.

«Если Колёсов лучше Быкова, — лихорадочно размышлял я, — то, может быть, они спортсмены, штангисты, например». Я решил попытать счастья и, делая вид, что продолжаю читать газету, заметил:

— Если оценивать их с точки зрения мускулатуры, я отдаю предпочтение Колёсову.

Душанко улыбнулся. В этой улыбке была такая снисходительность, от которой у меня мороз пробежал, по коже.

— Дело не в мускулатуре, — пояснил он. — Нужно, чтобы вот тут было. — И он выразительно постучал средним пальцем по своему красивому высокому лобику.

Я почувствовал на себе выжидательный взгляд своего потомка и наследника. «Ого, он будет учить моего отца! Ну погоди, сейчас ты увидишь, какой у меня отец!» — несомненно думал он.

Теперь я знал, что нужно восхищаться умом Быкова и Колёсова. Ясно, речь идёт о научных работниках. Наверняка это бородатые академики, а я болтаю о мускулатуре! Э-эх! И я воинственно провозгласил:

— Наука, друг мой, — это наука!

Душан согласился.

Я посмотрел на сына так, словно хотел дать ему понять, что не у каждого мальчика есть такой отец. И вдруг среди ясного неба грянул гром:

— В Быкове мне нравится быстрота!

В старом академике человеку может нравиться всё, что угодно, но только не быстрота. Итак, речь идёт всё-таки о спортсменах, сообразил я, но не о штангистах, а о бегунах. У них действительно успех зависит не только от мускулатуры, но и от находчивости, тактики и воли к победе. Несомненно теперь — это целая наука. Я решил перейти в атаку:

— В этой области я знаю только Затопека!

Стало тихо. Душан с опаской посмотрел на моего сына. Вероятно, они про себя решили: «Он был сегодня на четырёх заседаниях и очень устал».

Белокурый ангелок Душанко стал вдруг неприятным, назойливым и подозрительным.

— Затопек? — переспросил он странным голосом. — Почему, собственно, Затопек?..

Мне стало ясно, что через пятнадцать секунд с отцовским авторитетом всё будет кончено. И я предпринял последнюю попытку.

— Я выразился образно, — пояснил я с улыбкой. — Тебе этого не понять, ты ещё слишком мал… Знаешь, что такое метафора? Нет? Ну, вот (видишь!

Душанко надул губы.

— Гм, — протянул он.

Но мальчик был с характером. Он не отступал. Отдохнув и собравшись с силами, он продолжал:

— А что лучше: высокая скорость резания или большая подача ножа?

Несмотря на пижаму, меня вдруг осенило: Быков и Колёсов — известные хирурги. «Подача ножа, скорость резания…» Но откуда Душ а ну известны эти медицинские термины? И потом скорость: с каких это пор мастерство хирурга оценивают с точки зрения скорости? Так рассуждают только невежды. Нужно было поправить мальчугана.

— Дело не в быстроте, мой мальчик. Надо иметь твёрдую руку, крепкие нервы и большое присутствие духа во время всей операции.

Но Душан неожиданно проявил себя отъявленным циником.

— Говорят, Быков выполняет одновременно пять операций!

Наверно, он просто меня дразнит, если так легкомысленно преувеличивает. Мысль, что хирург может одному удалять жёлчный пузырь, а другому одновременно зашивать брюшную полость, меня просто потрясла. Я холодно произнёс:

— Во-первых, это ложь, мой мальчик, а лгать нехорошо. Во-вторых, ты ещё мал и должен быть более почтительным и говорить хотя бы «доктор Быков» или «профессор Колёсов».

Душан встал и с испуганным видом шепнул моему сыну:

— Спокойной ночи! Завтра я приду опять. Будем строить турбо-генератор.

Он смущённо сказал мне «честь праце» и ушёл.

Сын подошёл ко мне, минуту молча глядел на меня и, наконец, ехидно спросил:

— А что такое турбогенератор?

Дверь из кухни приоткрылась, и жена удивлённо заглянула в комнату:

— Что ты кричишь? — спросила она.

— Кто кричит? Я кричу? — закричал я. — Мне только кажется, что ребёнку давно пора быть в постели!

Я чувствовал себя как человек, который оказался лжецом, более того — предателем.

Когда дом затих, и все уже крепко спали, я прокрался к телефону. Я позвонил в редакцию и обращался по очереди в отделы культуры, техники, международной жизни и спорта. Везде я называл себя доктором астрономии, который проработал пять лет в горной обсерватории, только что возвратился и сейчас решает кроссворд. Всюду это принимали за глупую шутку, а в отделе культуры чуть было не узнали мой голос. Наконец телефонистка сообщила мне, кто такой Быков и кто такой Колёсов. Она могла бы и не говорить таким ироническим голосом.

На другой день, по дороге на работу, я встретил своего приятеля, выдающегося знатока итальянской бухгалтерии, порядочного человека, бывшего солдата, словом полезного члена общества.

— Представь себе, — сказал он огорчённо, — я всю ночь не сомкнул глаз… Вчера вечером дочка меня спросила, что я думаю о Быкове и Колёсове — наверное, говорили об этом в школе… Как я ни ломал голову, я не мог вспомнить, что это, собственно, за люди; слышал о них и даже читал где-то, а всё-таки… Ужасно оскандалился! Теперь дочка меня не уважает, жена со мной не разговаривает, словом — ад.

Я рассмеялся от всего сердца:

— Ну, мой милый, всё это оттого, что ты живёшь на луне!.. Теперешняя молодёжь — это тебе не то, что раньше. Надо работать над собой, мой милый, работать над собой!..

Приятель с завистью посмотрел на меня и неожиданно зашагал прочь.

Перевод З. Соколовой.

О воспитании

Существует железный закон: отца во время работы беспокоить нельзя. Этот закон действует всегда, нарушать его можно только по исключительным поводам. А таких поводов — миллион.

…Дверь приоткрывается, и на пороге виновато останавливается сын. Он понимает всю тяжесть своего проступка, но не может, никак не может совладать с собой.

Мальчик положил указательный палец на нижнюю губу и как будто размышляет, с чего бы поскорее начать. Его длинные ресницы опущены, словно под тяжестью грехов.

Наконец, решившись, он глубоко вздыхает и говорит, повысив голос ровно настолько, чтобы заглушить стук моей пишущей машинки.

— Папа!..

Я нетерпеливо вздыхаю, но это не меняет положения дела. Я смотрю на своего наследника, стоящего у дверей, и он знает, что будет плохо, но никак не может совладать с собой.

— Сколько раз тебе повторять… — начинаю я повышенным тоном.

— Я знаю, — говорит он поспешно, — но у меня очень важное дело. Честное слово, очень важное.

Честное слово такого большого мальчика — вещь серьёзная. Однако равнодушно, как человек вовсе не интересующийся ответом, я спрашиваю:

— Ну, что тебе? Только быстро!

Сын, набравшись храбрости, закрывает за собой дверь и подходит к письменному столу. Он хмурит брови и неожиданно говорит:

— Папа, повоспитывай меня немножечко.

После того как он потребовал немедленно написать ему книжку с картинками, совсем маленькую, но с музыкой, он ещё ни разу не являлся со столь необычной просьбой.

Я, незаметно для самого себя, гашу настольную лампу и, кажется, произношу при этом что-то совершенно неуместное, вроде: «Что ты под этим подразумеваешь?» — или «Как это следует понимать?»

Он пожимает плечами.

— Так. Повоспитывай меня немножко. В книжке было написано, что родители воспитывают детей? Было. Мой родитель — ты?

— Я, — отвечаю я довольно уверенно.

— Ну вот, — он благодарно смотрит на меня, — а я — ребёнок. Воспитывай меня.

Дело принимает серьёзный оборот. Приходится принимать меры.

— Послушай, — я кладу руку ему на плечо, — ты же видишь, что у меня сейчас серьёзная работа, — и я зажигаю настольную лампу.

Но он хмурится и говорит:

— Все родители воспитывают своих детей. И Душанка соседского воспитывают. Только ты меня никогда не воспитываешь.

«Наверное, он это слышал от матери», — думаю я и говорю:

— Ну, как ты можешь утверждать такую бессмыслицу! Разве я с самого твоего рождения не отдаю все силы твоему воспитанию?..

— Не помню, — задумчиво отвечает он.

Я встаю и в раздумье хожу по комнате. В своё время я сдавал экзамены по педагогике. О чём-то таком там определённо говорилось, только не помню точно о чём.

Я пристально смотрю на сына, а он говорит:

— Видишь, ты уже больше не работаешь и, значит, можешь меня минуточку повоспитывать. Правда? Ну, малюсенькую минуточку! Капельку повоспитываешь, а потом опять будешь работать, ладно?

И так как я не успеваю ответить сразу, он, приняв моё молчание за согласие, усаживается на краешек дивана, сложив руки в ожидании.

Малыш охвачен любопытством: что с ним будут делать? Ведь воспитание, судя по всему, очень интересная штука.

— Кажется, телефон звонит? — спрашиваю я.

Он отрицательно качает головой. Действительно — не звонит.

— Для детей твоего возраста, — говорю я поучительным тоном, — семьдесят пять процентов воспитательного воздействия исходит от мамы.

Он ничего не понял, но уточняет:

— Мама на работе.

Положение безнадёжное. Я стараюсь убедить себя, что безвыходность его заключается только в том, что у меня нет никакой надежды в скором времени вернуться к работе.

— Знаешь что? — спрашивает он вдруг.

Мне кажется, что положение спасено. Может, он вспомнил о кубиках и сейчас пойдёт строить для меня педагогический институт, или можно будет подкупить его разрешением идти играть к Душану.

Но он продолжает:

— Знаешь что? А я знаю, почему ты не хочешь меня воспитывать.

Я согласен на любое разумное и хоть сколько-нибудь достойное объяснение, но он объявляет:

— Потому что совсем не умеешь воспитывать.

«Это он слышал от матери», — снова мелькает у меня в голове.

Я возмущённо говорю:

— Что за чепуха!

— Не умеешь! — топает он ногой.

— Послушай, — я начинаю терять терпение, — во-первых, да будет тебе известно, я сдавал экзамены по педагогике. Во-вторых, я читал Макаренко и вообще я — культурный человек, а в-третьих, у меня уже почти шестилетняя практика.

Не исключено, что при последних словах я слегка краснею, хотя оснований для этого как будто нет.

Мордашка сына проясняется.

— Хорошо, — лукаво говорит он, усаживается по удобнее на диване, сложив руки, и заявляет: — Тогда начинай!

— Что?

— Воспитывать.

— Пойми, — говорю я строго, — воспитывать — это совсем не то, что вымыть кому-нибудь уши. Воспитание длится долгие годы, это очень сложная и утомительная работа…

— Давай начнём сегодня, — предлагает он. — Ладно?

— Чёрт побери! — восклицаю я. — Пойми же, что я давно уже начал! Разве, например, я не развиваю у тебя интерес к технике? Разве я не сделал тебе подъёмный кран, трактор и канатную дорогу?

— Сделал, чёрт побери, — отвечает он серьёзно. И улыбается. — Ты любишь машины…

— А разве я не прививаю тебе любовь к словесности? Не читаю каждый день по сказке?

— Каждый день нет, — замечает он.

— Ну так каждый месяц; разве я не объясняю тебе, что, когда едят суп, воду пить не полагается, что чавкать неприлично и что с блюда сначала должны взять взрослые, а потом ты… Разве это не воспитание?

— А что такое «чёрт побери»? — спрашивает сын с любопытством.

— Это к делу не относится, — справедливо возмущаюсь я: — Запомни, что нельзя перебивать взрослых, а тем более родителей! Что я ещё хотел сказать?

Думаю, что я не хотел сказать больше абсолютно ничего. Я незаметно поглядываю на часы, — не возвращается ли жена, прислушиваюсь, не шумит ли лифту не гремит ли ключ в замке. Но вокруг стоит тишина.

Сын на диване вдруг горестно заявляет:

— Ты не умеешь воспитывать.

Я окончательно прощаюсь с работой, оставляю надежду на чей-либо визит или на внезапный пожар, усаживаюсь в кресло, сажаю сына на колени и, отечески погладив его по голове, говорю:

— Человек — существо общественное. Для того, чтобы из тебя вырос полезный член человеческого общества, тебя нужно воспитать.

— Я не буду полезный член, — возражает он, — я буду шофёром.

Это давно решено и всеми признано.

— Шофёр — тоже полезный член общества, — отвечаю я, — и шахтёр, и учитель, и врач.

Он снизу смотрит на меня:

— И писатель? — Я думаю, что он задал вопрос без задней мысли.

— Естественно, — отвечаю я, — как ты можешь об этом спрашивать?…

— Ладно, — неопределённо говорит он. — Можешь воспитывать дальше.

— Вот. Но для того, чтобы стать действительно полезным членом общества, человек должен быть честным, трудолюбивым, сознательным, справедливым, гордым и добрым.

Тут я замечаю, что мальчик не уделяет моим словам надлежащего внимания.

— Ты меня слушаешь? — Я слегка трясу его.

— Папа, — спрашивает он, — и мама тоже такая… полезная?

— Безусловно, — отвечаю я, потому что в нашей семье этот вопрос решённый.

— А кто полезнее: мама или ты?

Осознав всю ответственность последствий, которые может вызвать мой ответ, каким бы он ни был, я откашливаюсь:

— Этот вопрос сейчас рассматривается. А телефон не звонит?

— Нет, — говорит он, — папа… а всегда надо быть таким… ну всяким?

— Каким?

— Ну, трудолюбивым и ещё…

— Конечно, всегда.

Минута молчания.

— И в воскресенье?

— Конечно, и в воскресенье.

— У-у-у! — восклицает он с изумлением. — А один человек справится?..

— Должен справиться.

Я понимаю, что наконец-то произвёл на него впечатление. И мне становится немножко легче.

— Ну ладно, — преданно говорит сын. — Я попробую.

— Отлично. Итак, с этого дня ты будешь говорить только правду, вернёшь Душану того клоуна, наведёшь в ящике порядок, извинишься перед тётей за то, что опять спрятал её очки, и перед ужином хорошенько вымоешь руки.

Он смотрит на меня совершенно ошеломлённый.

— Там этого не было! Ты сказал только, что… трудолюбивый… гордый…

— И честный! А это значит — говорить правду, вернуть куклу, извиниться…

— Гм, — хмыкает он. и задумывается.

По-видимому, это выше его сил. Он бросает на меня взгляд, но тут же отводит глаза.

— Руки вымою два раза, — решает он, — но извиняться не буду.

— Это будет нечестно, — говорю я тихо.

— Три раза… — шепчет мальчик. — И лицо и коленки..

Я остаюсь непоколебимым. Он не понимает, почему даже такая жертва не производит на меня впечатления. Ещё минута размышления, потом он потихоньку сползает с кресла и направляется к дверям.

— Куда же ты? — спрашиваю я.

— У меня срочное дело, — хмуро отвечает он и торопливо идёт к двери. — Воспитываться будем весной. — И сын исчезает.

Вскоре возвращается жена. Как бы оторвавшись от спешной работы, я говорю:

— Я тут немножко занимался воспитанием твоего сына…

— Я уже успела это заметить, — отвечает она. — Когда я вошла, он закричал: «Чего так поздно, мама, чёрт побери!»

За ужином она несколько раз повторяет:

— Когда едят суп, воду не пьют, слышишь? Не бери первый, подожди, когда возьмут взрослые! Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не чавкал!

Затем она поворачивается ко мне:

— Ужасно! Ребёнок растёт дикарём. Никто им не занимается… всё лежит на мне…

Я смотрю на сына. Он смотрит на меня, и я думаю, что не ошибаюсь, когда замечаю в его больших глазах проблеск, — может быть невольный, но несомненный, — проблеск мужской солидарности.

Перевод В. Петровой.