Честь самурая

Персонажи и места действия

Фува Хикодзо — старший советник Сибаты

Канамори Горохати — старший советник Сибаты

Сасса Наримаса — старший вассал клана Ода и союзник Сибаты Кацуиэ

Сакума Ясумаса — брат Гэмбы

Мэндзю Сёскэ — оруженосец Сибаты Кацуиэ

Ямадзи Сёгэн — вассал Сибаты Кацутоё

Маэда Тосинага — сын Инутиё

Этидзэн — владения клана Сибата

Футю — замок Маэды Тосинаги

Снега Этидзэна

Днем и ночью заметало снегом зимний Этидзэн; на земле не оставалось места, на котором можно было бы отдохнуть душе. Но в крепостных стенах Китаносё в этом году было теплее, чем всегда. Такая обстановка сложилась благодаря присутствию госпожи Оити с тремя дочерьми. И хотя сама госпожа редко показывалась на людях, дочерям не сиделось у себя в покоях. Старшей из них по имени Тятя было пятнадцать, средней — одиннадцать, младшей — всего девять. Этим девочкам даже такая малость, как листопад, была поводом для веселья, и их звонкий смех то и дело разносился по длинным коридорам внутренней крепости.

Их голоса часто привлекали Кацуиэ на женскую половину дома. Здесь, посреди веселья, он надеялся хотя бы на время позабыть о многочисленных заботах, но стоило ему появиться, как беззаботные личики девочек темнели: они никогда не смеялись и не улыбались в его присутствии. Даже госпожа Оити вела себя с ним тихо и грустно, оставаясь прекрасной, но безучастной.

— Прошу пожаловать, мой господин, — говорила она в таких случаях, приглашая его усесться у маленькой серебряной жаровни.

После многих лет брака они продолжали обращаться друг к другу со сдержанностью, более подходящей поведению подданного в присутствии высокородной госпожи княжеского семейства.

— Вы, моя госпожа, должно быть, чувствуете одиночество тем сильнее, чем больше снега за окнами и чем круче ударяют морозы. А вы ведь здесь в первый раз, — сочувственно произнес Кацуиэ.

— Ничуть я не тоскую, мой господин, — возразила Оити. Тем не менее им обоим было ясно, как жаждет она возвратиться в теплые края. — Когда снега Этидзэна начинают таять? — Задав этот вопрос, она невольно выдала свое нетерпение.

— Мы с вами не в Гифу и не в Киёсу. У нас может и подсолнух зацвести, и покрыться белым цветом вишня, а горы остаются покрыты подтаявшим снегом.

— А до тех пор?

— Каждый день — одно и то же.

— Вы хотите сказать, что снега здесь никогда не тают?

— Сугробы глубиной в тысячу сяку! — резко ответил Кацуиэ.

На вопрос о том, скоро ли растает снег в Этидзэне, Кацуиэ в душе горько обиделся и ожесточился. Выходит, даже в кругу собственной семьи ему не дано провести ни минуты покоя.

Кацуиэ вернулся к себе с такой же стремительностью, с какою только что отправлялся на женскую половину. В сопровождении нескольких оруженосцев он быстрым шагом прошел по крытому коридору, с обеих сторон продуваемому зимним ветром. Стоило ему удалиться, как три девочки вышли на веранду и принялись петь песни — не здешние песни, а напевы их родной провинции Овари.

Кацуиэ не обернулся и не посмотрел в их сторону. Прежде чем войти в главную цитадель, он распорядился:

— Немедленно позовите Годзаэмона и Гохэя.

Оба были видными приверженцами клана Сибата и принадлежали к числу старейших. На них Кацуиэ рассчитывал как на самых надежных.

— Ты уже послал гонца к Маэде Инутиё? — спросил Кацуиэ у Годзаэмона.

— Да, мой господин. Он недавно отбыл. Что-нибудь еще, мой господин?

Кацуиэ, не произнеся ни слова, кивнул. Казалось, он погружен в какие-то размышления. Прошлым вечером провели совет клана, на котором обсуждалась занимавшая всех личность — Хидэёси. Решение, принятое на совете, было далеко не мирным. Они разработали план, осуществлением которого намеревались заниматься всю зиму. Такигаве Кадзумасу предстояло поднять восстание в провинции Исэ, Нобутаке надлежало убедить Гамо Удзисато присоединиться к заговору и потребовать помощи и содействия у Нивы Нагахидэ, сам Кацуиэ намеревался написать Токугаве Иэясу, чтобы выяснить истинные намерения последнего, и уже направил гонца к престарелому, но не прекратившему плести вечные козни сёгуну Ёсиаки. Кроме того, существовала надежда, что в урочный час в спину Хидэёси ударит так до конца и не смирившийся клан Мори.

Таков был общий план, слабым местом в нем оставалось загадочное поведение Токугавы Иэясу. И если не на помощь, то на сочувствие заскучавшего в изгнании сёгуна вполне можно было надеяться, вопрос готовности Мори к совместной борьбе оставался неясным. Дело было не только в этом: Гамо Удзисато, которого предстояло вовлечь в заговор Нобутаке, уже заключил союз с Хидэёси, тогда как Нива вел себя уклончиво, подчеркивая, что не примет участия в междуусобной войне приверженцев усопшего князя и вступит в дело, только если возникнет угроза жизни и власти истинного вождя клана, малолетнего князя Самбоси.

Хидэёси устроил в Киото великолепную заупокойную службу по усопшему князю, привлекшую внимание всей страны. Растущие слава и влияние Хидэёси заставляли Кацуиэ поторапливаться с окончательным решением, что именно и как скоро надлежит предпринять ему самому. Но горы Этидзэна, словно в насмешку над ним и его хитроумными расчетами, принесли в этом году такой обильный снег, что задуманные великие походы грозили обернуться ничем: его войско просто не могло сдвинуться с места.

В ходе совета было получено послание от Кадзумасу, в котором тот сообщал Кацуиэ, что, на его взгляд, лучше было бы дождаться прихода весны, а затем осуществить все намерения в ходе одной войны. До тех пор, писал Кадзумасу, Кацуиэ следовало бы не нарушать условного мира с Хидэёси. Кацуиэ взвесил соображения Кадзумасу и нашел их вполне разумными.

— Если вам угодно добавить что-нибудь в письме господину Инутиё, я могу послать к нему другого гонца, — повторил Годзаэмон, видя, что князь пребывает в задумчивости и нерешительности.

Кацуиэ не стал скрывать от ближайших сторонников одолевающих его сомнений.

— На совете я согласился отправить двух надежных людей вместе с Инутиё к Хидэёси, чтобы договориться о мире, но сейчас я не вполне уверен, что поступил правильно.

— Что вы имеете в виду, мой господин?

— Я не уверен в Инутиё.

— Вы сомневаетесь в его умении вести переговоры?

— В способностях его я ничуть не сомневаюсь. Но они с Хидэёси дружили еще в те времена, когда сам Хидэёси был всего лишь пешим воином.

— Не вижу повода для сомнений, — отозвался Годзаэмон.

— Не видишь?

— Ни в малейшей степени. И провинция Ното, в которой княжит Инутиё, и провинция Футю, в которой княжит его сын, со всех сторон окружены вашими землями и крепостями или землями и крепостями ваших приверженцев. Поэтому он не только не сможет рассчитывать на скорую помощь от Хидэёси, но наверняка не захочет оставлять жену и детей у нас в заложниках.

Гохэй придерживался такой же точки зрения.

— У вас, мой господин, никогда не было разногласий с господином Инутиё, и он верой и правдой служил вам на протяжении всей северной войны. Много лет назад, будучи молодым самураем в Киёсу, господин Инутиё слыл человеком дерзким и невоздержанным. С тех пор он переменился. В наши дни его имя слывет образцом честности и порядочности, люди привыкли во всем полагаться на него. Поэтому вам не стоит в нем сомневаться. Напротив, я уверен, что лучшего человека на эту роль не найти.

Кацуиэ дал уговорить себя. Теперь он готов был смеяться, отнеся одолевавшие его сомнения на счет своей всегдашней мнительности. Но если его план даст осечку и все пойдет прахом, то нынешний хитроумный расчет немедленно обернется против самого Кацуиэ. Более того, его беспокоило то обстоятельство, что войско оказалось заперто в горах до прихода весны. Даже в случае крайней необходимости ему не удастся своевременно прийти на помощь Нобутаке в Гифу и Такигаве в Исэ. Поэтому успешный исход предстоящих переговоров был непременным условием исполнения всего задуманного.

Через пару дней Инутиё прибыл в Китаносё. В этом году ему исполнялось сорок четыре года — он был на год моложе Хидэёси. Годы, проведенные в боях, закалили его. Даже потеряв один глаз, он все равно выглядел человеком, исполненным самообладания и выдержки.

Кацуиэ встретил его самым радушным образом. Инутиё с признательностью улыбался в ответ на все новые признаки дружелюбия. Госпожа Оити тоже вышла к нему с приветствием, но Инутиё любезно попросил ее удалиться, сказав:

— Вам не следовало бы находиться в таком холодном помещении, да еще в обществе дурно воспитанных и грубых самураев.

Вынужденная уйти, госпожа Оити вернулась к себе в покои. Кацуиэ расценил такое поведение Инутиё как признак неприязни к своей жене. Однако Инутиё и вправду беспокоился о здоровье и хорошем настроении госпожи Оити, она напоминала ему о ее покойном брате Нобунаге, которого Маэда горячо любил.

— Вы начинаете оправдывать свою былую славу. Я слышал, вас трудно было превзойти в этом деле, — заметил Кацуиэ.

— Вы имеете в виду выпивку?

— Я имею в виду вашу стойкость против хмеля.

Инутиё от всей души рассмеялся. Его единственный зрячий глаз блестел в свете свечей. Он оставался тем же веселым и приветливым человеком, с которым в юности дружил Хидэёси.

— А вот Хидэёси пить так и не научился, — сказал Кацуиэ.

— Что верно, то верно. У него сразу же лицо багровеет.

— Мне доводилось слышать, что в дни молодости вы с ним часто и подолгу сиживали перед кувшином сакэ.

— Да, когда дело доходило до веселой попойки, Обезьяну было не унять. Правда, он не столько пил, сколько веселился и проказничал. А я, если случалось перепить, падал на пол и засыпал.

— Вы с ним, наверное, и сейчас дружите?

— Не совсем. Трудно дружить в зрелом возрасте с тем, с кем было столько выпито в юности.

— Вот как?

— Да ведь и вы сами, князь Кацуиэ, наверняка припоминаете дни и ночи безудержного пьянства, страшного обжорства и лихих песен. Собутыльники сидели, обняв друг дружку за плечи, и выбалтывали такие вещи, которых и родному брату ни за что не поведаешь. В такое время вам кажется, будто человек, сидящий рядом и пьющий наравне с вами, — ваш самый близкий друг. Потом наступает настоящая жизнь, вы возвращаетесь в подлинный мир, тут и выясняется, что у каждого есть жена и дети, о которых нужно заботиться, и князь, которому надлежит хранить верность. И когда задумаешься о прошлом и вспомнишь времена, когда жил с другом в воинском доме, то поймешь, что все заметно успело перемениться. И то, как ты смотришь на мир, и то, как ты смотришь на других обитателей мира, — все меняется. Это означает одно: ты стал взрослым. Твой друг уже не тот, каким был раньше, и ты сам уже не тот. Истинных друзей, любящих, верных и преданных, мы обретаем только в зрелом возрасте, к середине жизни.

— Что ж, выходит, у меня сложилось ошибочное впечатление.

— Что вы хотите сказать?

— Мне казалось, что вы с Хидэёси по-прежнему поддерживаете тесную дружбу, и мне хотелось попросить вас об одной услуге.

— Если вы намерены воевать против Хидэёси, — сказал Инутиё, — я и пальцем не пошевелю, чтобы помочь вам. Но если вы стремитесь к миру с ним, я был бы счастлив послужить в этом деле надежным посредником. Или речь идет о чем-то третьем?

Инутиё попал в цель. Не добавив ничего к сказанному, он улыбнулся и поднял свою чашечку в здравице.

Каким образом удалось ему догадаться или разузнать о том, что было задумано? При всей своей скрытности Кацуиэ не удалось утаить от гостя смущение и растерянность. Впрочем, поразмышляв над происшедшим, он осознал, что сам невольно выдал собственные намерения, сначала расспрашивая Инутиё о Хидэёси и их нынешних взаимоотношениях.

Живя вдалеке от столицы, Инутиё вовсе не был медведем, сидящим в берлоге и ни о чем на свете не догадывающимся. Наверняка он знал обо всем, происходящем в Киото, и ясно видел подлинную причину разногласий между Кацуиэ и Хидэёси. Более того, получив срочное приглашение прибыть, он немедленно приехал к Кацуиэ, невзирая на сильнейший снегопад.

Со всей тщательностью подходя к намеченному делу, Кацуиэ должен был пересмотреть сложившееся у него отношение к Инутиё затем, чтобы вернее управлять им впоследствии. Инутиё оказался человеком, власть и влияние которого возрастали с годами. Подобно Сассе Наримасе, он по приказу Нобунаги принимал участие в войнах под началом Кацуиэ. На протяжении пятилетней северной войны Кацуиэ относился к нему не хуже, чем к собственным сторонникам, а Инутиё в свою очередь выполнял все его приказы. Но теперь, когда Нобунаги не стало, Кацуиэ не был уверен, что их прежние взаимоотношения останутся неизменными. Размышляя над этим, он пришел к неожиданному выводу: его собственное влияние зависело от доверия, питаемого к нему Нобунагой. А когда Нобунага погиб, сам Кацуиэ оказался лишь одним из военачальников — и не более того.

— У меня нет ни малейшего желания воевать с Хидэёси, — посмеиваясь, сказал Кацуиэ. — Боюсь, молва представляет все несколько по-иному.

По мере того как человек достигает зрелого возраста, он приобретает умение скрывать смехом свои подлинные чувства и намерения.

— Мне кажется странным, — продолжил Кацуиэ, — отправлять посольство к Хидэёси, с которым мы вовсе не находимся в состоянии войны, но я получил множество писем от князя Нобутаки и от Такигавы, в которых мне настоятельно советуют такое посольство направить. Со дня гибели князя Нобунаги прошло менее полугода, а вокруг уже столько разговоров о том, что его оставшиеся в живых приверженцы затеяли междуусобную смуту. Это сущий позор! И, кроме того, мне кажется, нам не следовало бы предоставлять кланам Уэсуги, Ходзё и Мори благоприятную возможность, которой они только и дожидаются.

— Я понимаю ваши чувства, мой господин, — отозвался Инутиё.

Кацуиэ никогда не умел толком объяснять свои поступки, и Инутиё готов был удовлетвориться услышанным, не вдаваясь в подробности. Того, что ему поведали, было достаточно. На следующий день он покинул Китаносё. Вместе с ним в путь отправились Фува Хикодзо и Канамори Горохати. Оба были испытанными и доверенными приверженцами клана Сибата, и их обязанность заключалась не только в том, чтобы принимать участие в мирных переговорах, но и в том, чтобы по мере надобности присматривать за Инутиё.

Двадцать седьмого числа десятого месяца все трое прибыли в Нагахаму, чтобы взять с собой в дальнейший путь и Кацутоё. К несчастью, молодой комендант крепости прихворнул. Посланцы настоятельно посоветовали ему остаться дома, однако Кацутоё все-таки решил отправиться в дорогу вместе с ними. Вчетвером они переправились из Нагахамы в Оцу на лодке. Проведя ночь в столице, посланцы на следующий день прибыли в крепость Такарадэра.

Эту крепость возвели на том месте, где прошлым летом потерпел сокрушительное поражение Мицухидэ. Вместо заброшенной деревушки с пришедшей в упадок почтовой станцией появился и начал разрастаться процветающий крепостной город. Переправившись через реку Ёдо, посланцы увидели, что вся крепость стоит в строительных лесах. Дорога пестрела глубокими следами воловьих и лошадиных копыт; все вокруг говорило о напоре и размахе строительства, предпринятого Хидэёси.

Даже Инутиё поневоле призадумался, каковы же истинные намерения Хидэёси. Кацуиэ, Такигава, князь Нобутака обвиняли Хидэёси в том, что он пренебрегает правами и интересами малолетнего князя Самбоси, стремясь достичь одному ему ведомых целей. В Киото он возвел мощную цитадель своего могущества, а в окрестностях столицы принялся строить одну крепость за другой. Причем все эти укрепления не имели ничего общего с замыслом воспрепятствовать вражескому вторжению с запада или севера. Но если так, то с кем готовился Хидэёси воевать в самом сердце страны?

Что говорил сам Хидэёси в ответ на эти обвинения и подозрения? У него тоже находилось на что пожаловаться: вопреки решению большого совета в Киёсу, малолетнего князя Самбоси еще не перевезли в Адзути, а на устроенной им заупокойной службе по Нобунаге отказались или не смогли присутствовать и Нобутака, и Кацуиэ.

Хидэёси принял посланцев в частично восстановленной главной цитадели крепости. Перед началом переговоров подали чай и яства. Хидэёси с Инутиё виделись впервые после того, как погиб Нобунага.

— Инутиё, сколько тебе лет? — спросил Хидэёси.

— Скоро сорок пять.

— Мы с тобой становимся стариками.

— О чем ты толкуешь? В любом случае я моложе тебя.

— Да… это верно. Ты мне как младший брат — всего на год моложе. Но, судя по внешнему виду, ты выглядишь более зрелым мужем.

— Да нет, это ты выглядишь старше своих лет.

Хидэёси несколько насупился:

— Я всегда выглядел стариком, даже в юности. Но, честно говоря, сколько бы лет мне ни стукнуло, я все равно не могу почувствовать себя взрослым. Меня это даже начинает тревожить.

— Кто-то сказал, что человек, достигнув сорока лет, больше не меняется.

— Это выдумка!

— Тебе так кажется?

— Благородный человек не меняется — если приводить пословицу точно. А человек низкого происхождения только начинает меняться, достигнув сорока. Разве это не относится к тебе самому, Инутиё?

— Ты все еще любишь дурачиться, твоя светлость Обезьяна. Не правда ли, господа?

Инутиё улыбнулся своим спутникам, от внимания которых не ускользнуло, что он с Хидэёси настолько на дружеской ноге, что позволяет себе называть его в лицо Обезьяной, пусть и с добавлением шутливого титула.

— В каком-то смысле я не могу согласиться ни с вашим мнением, мой господин, ни с точкой зрения господина Инутиё, — сказал Канамори, оказавшийся в этой компании по возрасту самым старшим.

— Как это прикажете понимать? — поинтересовался Хидэёси, получавший явное удовольствие от непринужденной беседы.

— Что касается такой смиренной и дряхлой развалины, как моя скромная особа, то я могу сказать, что не изменился с пятнадцатилетнего возраста.

— Не слишком ли это рано?

— Это как раз тот возраст, в котором самурай принимает участие в своем первом сражении.

— Вот тут вы попали в точку. Человек не меняется с пятнадцати лет, еще меньше меняется с девятнадцати или с двадцати, но, достигнув сорокалетнего возраста, постепенно начинает меняться. А что происходит с ним, когда он входит в почтенную пору старости?

— Лет в пятьдесят или в шестьдесят начинаешь во всем на свете сомневаться.

— А в семьдесят или в восемьдесят?

— Начинаешь мало-помалу забывать причину недавних сомнений.

Все дружно расхохотались.

Казалось, беззаботному времяпрепровождению суждено было затянуться до вечера, однако Кацутоё плохо себя чувствовал, причем ему становилось все хуже и хуже. Разговор затронул более серьезную тему, и собравшиеся по предложению Кацутоё перешли в соседнее помещение. Позвали лекаря. Он сразу заставил Кацутоё принять снадобье. Пришлось позаботиться обогреть комнату, в которой должны были начаться переговоры.

Как только все расселись по местам, Инутиё начал:

— Думаю, вы уже получили письмо от князя Нобутаки, который готов вместе с князем Кацуиэ заключить мир.

Хидэёси кивнул, выказывая готовность выслушать все, что ему скажут дальше. Инутиё напомнил об общем долге приверженцев усопшего Нобунаги, затем без обиняков согласился, что именно Хидэёси оказался человеком, которому удалось исполнить долг по-настоящему. Но после завершения борьбы против Мицухидэ он, Хидэёси, пришел к противоречиям с другими старшими соратниками клана, полагающими теперь, будто он пренебрегает службой князю Самбоси и занимается исключительно тем, что обещает выгоду лично ему. И даже если подобная оценка неверна, ему, Инутиё, жаль, что действия Хидэёси могут быть истолкованы подобным образом.

Он предложил Хидэёси взглянуть на происходящее с точки зрения Нобутаки и Кацуиэ. Один из них испытывает горчайшее разочарование, тогда как другой попал в затруднительное положение. Кацуиэ, которого называли Сокрушителем Стен и Злым Духом, ныне безнадежно отстал, не сумев угнаться за Хидэёси. И разве не довелось ему испытать нового унижения в ходе большого совета в Киёсу?

— Не пора ли покончить с этими распрями? — воскликнул Инутиё, завершая речь. — Для человека вроде меня в этом нет ничего серьезного, но семья усопшего князя Нобунаги по-прежнему охвачена недобрыми страстями. Разве не кажется вам недостойным, что оставшиеся в живых приверженцы клана, пребывая под общим кровом, видят столь различные сны?

По мере того как Инутиё приводил свои доводы, выражение лица Хидэёси менялось. Ничего удивительного: по сути дела, гость перекладывал на хозяина вину за возникшие раздоры. Инутиё волей-неволей приходилось считаться с тем, что Хидэёси может разгневаться.

Вопреки ожиданиям Хидэёси, выслушав упреки, кивнул.

— Вы правы, — сказал он со вздохом. — Строго говоря, на мне нет никакой вины, и, вздумай я оправдываться, у меня нашелся бы целый ворох возражений. Но когда я смотрю на сложившееся положение вещей вашими глазами, приходится признать, что я зашел чересчур далеко. В этом смысле, Инутиё, я совершил ошибку и готов передоверить вам ее исправление.

Переговоры завершились не начавшись. Хидэёси говорил с такой откровенностью, что посланцы Кацуиэ несколько растерялись. Но только не Инутиё, который слишком хорошо знал своего былого друга.

— Я весьма благодарен вам. Стоило проделать дальний путь хотя бы для того, чтобы услышать такие слова, — произнес он с глубоким удовлетворением.

Фува и Канамори отнюдь не спешили выразить столь же бурную радость. Понимая причину их замешательства, Инутиё решился на еще один шаг:

— Князь Хидэёси, если у вас в свою очередь есть причины для недовольства поведением князя Кацуиэ, я надеюсь, вы поведаете о них с тою же откровенностью. Мне кажется, заключаемый мир будет не слишком прочен, если подобные обиды останутся невысказанными. Что касается меня, то я приложу все усилия, чтобы устранить возможные разногласия.

— В этом нет нужды, — засмеявшись, откликнулся Хидэёси. — Или я похож на человека, который молча проглатывает обиду, чтобы позднее втайне отплатить за нее? Все, что мне угодно было сказать, я успел высказать князю Нобутаке и князю Кацуиэ. Я отправил им подробные письма, в которых излагаю свои недоумения.

— Да, ваше письмо показали нам, перед тем как мы выехали из Китаносё. Князь Кацуиэ находит, что высказанное вами вполне справедливо, и не видит смысла в возвращении к этим вопросам в ходе переговоров о мире.

— Как мне представляется, князь Нобутака решил начать мирные переговоры именно после прочтения моего письма. Инутиё, я приложил все силы, чтобы лишний раз не задеть чем-нибудь князя Кацуиэ до вашего прибытия.

— Что ж, вы понимаете, что опытный государственный муж стремится сохранить достоинство в любом положении. На вашем месте я бы постарался не дразнить быка Сибату, чтобы лишний раз не испытывать на себе остроту его рогов.

— Трудно предпринять хоть что-нибудь, чтобы не навлечь на себя его гнева. А что касается, как вы выражаетесь, рогов, то они всегда — со времен юности — были нацелены на меня. Я всегда опасался их больше, чем приступов гнева со стороны князя Нобунаги.

— Вы слышали, господа? — Инутиё рассмеялся. — Вы хорошо слышали?

Оба его спутника в свою очередь расхохотались. Подобные речи Хидэёси едва ли можно было расценить так, будто он дурно говорит об их князе у того за спиной. Скорее приходилось признать, что Хидэёси выразил ощущение, сходное с тем, которое испытывали они сами.

Человеческий разум — вещь деликатная. Начиная с этого мгновения, Канамори и Фува почувствовали себя с Хидэёси куда лучше и стали относиться к Инутиё без прежнего предубеждения.

— Мне кажется, это воистину судьбоносная встреча, — сказал Канамори.

— Трудно было рассчитывать на более счастливый исход, — добавил Фува. — Я должен поблагодарить вас за проявленное великодушие. Благодаря ему мы выполнили возложенную на нас задачу и сохранили свою честь.

Тем не менее на следующий день Канамори вновь одолели сомнения. Он сказал Фуве:

— Если мы вернемся в Этидзэн с докладом, что князь Хидэёси не взял на себя никаких письменных обязательств, то насколько действенным окажется достигнутое соглашение?

Перед отъездом посланцы еще раз прибыли в крепость, чтобы засвидетельствовать Хидэёси свое уважение.

У ворот они увидели слуг и лошадей и решили, что Хидэёси принимает гостей. Однако на деле к отбытию готовился сам Хидэёси. Как раз в то мгновение, когда прибыли посланцы, он вышел из главной цитадели.

— Я рад, что вы приехали, — сказал он. — Прошу пожаловать в крепость. — Вернувшись с полдороги, Хидэёси провел посланцев в гостевые покои. — Славно мы с вами вчера повеселились. Благодаря этому я сегодня даже проспал.

Он и вправду выглядел так, словно только что поднялся с постели и нехотя умылся. Но если вглядеться попристальней, то каждый из посланцев выглядел сегодня иначе по сравнению со вчерашним — они словно полностью переродились.

— Вы проявляете слишком большое гостеприимство, откладывая из-за нас важные дела, но мы вынуждены были прийти, потому что сегодня мы уезжаем на родину, — сказал Канамори.

Хидэёси кивнул:

— Вот как? Что ж, передайте по возвращении мое почтение князю Кацуиэ.

— Я уверен, что князь Кацуиэ будет удовлетворен удачным исходом мирных переговоров.

— Мое сердце переполняет радость только из-за того, что я прибыл сюда в качества посланца. Отныне все, кто надеялся, что между нашими кланами вспыхнет война, испытают жесточайшее разочарование.

— Не соблаговолите ли вы, ваша светлость, обмакнуть кисточку в тушь и скрепить договор подписью? Хотя бы для того, чтобы положить конец пересудам? — произнес Канамори.

Вот в чем было дело! Вот что имело подлинное значение для посланцев, вот чем объяснялся их приход нынче утром! Разговоры о мире прошли хорошо, но остались разговорами. А переговоры полагалось скрепить подписанным документом. Даже если бы они доложили князю Кацуиэ, как замечательно побеседовали с Хидэёси, он не придал бы этим словам, не подкрепленным письменным свидетельством, никакого значения.

— Что ж, прекрасно. — Лицо Хидэёси лучилось радостью и согласием. — Я дам вам грамоту и буду ждать такую же от князя Кацуиэ. Но подобный обмен грамотами между мной и князем Кацуиэ — и только между нами — не имеет силы, если договор не подпишут и другие испытанные воины клана. С Нивой и Икэдой переговорю я сам, причем немедленно. Вы согласны с таким ходом переговоров, не так ли? — И, произнеся это, Хидэёси пристально посмотрел на Инутиё.

— Замечательно, — отозвался тот без колебаний.

Он разгадал замысел Хидэёси — он прекрасно все понимал и знал наперед еще перед выездом из Китаносё. Недаром сам Инутиё в душе считал себя изрядным пройдохой.

Хидэёси поднялся:

— Я только что собирался выехать из крепости. Я провожу вас до города.

И они покинули цитадель вместе.

— Князь Кацутоё сегодня отсутствует, — заметил Хидэёси. — Он уже уехал?

— Он по-прежнему неважно себя чувствует, — ответил Фува. — Мы оставили его в доме, где остановились.

Все взобрались на лошадей, пустились в путь и доехали до городского перекрестка.

— Куда ты сегодня отправляешься, Хидэёси? — спросил Инутиё.

— В Киото, как всегда.

— Что ж, тогда расстанемся. Нам еще нужно вернуться домой и завершить приготовления к отбытию.

— Хотелось бы повидаться с князем Кацутоё и посмотреть, не стало ли ему лучше, — сказал на прощанье Хидэёси.

Инутиё, Канамори и Фува вернулись в Китаносё десятого числа и сразу доложили обо всем Кацуиэ. Тот пришел в восторг, узнав, что его замысел заключить видимый мир с Хидэёси был претворен в жизнь с легкостью большей, чем он рассчитывал.

Вскоре после этого Кацуиэ созвал самых надежных приверженцев на совет. И сказал им:

— Мир будет сохранен всю зиму. А едва сойдет снег, мы сокрушим заклятого врага одним ударом.

Осуществив первую часть своего замысла, то есть заключив мнимый мир с Хидэёси, Кацуиэ направил еще одно посольство — на этот раз к Токугаве Иэясу. Это произошло в конце одиннадцатого месяца.

Последние полгода — начиная с шестого месяца — Иэясу намеренно держался в стороне от событий. После трагедии в храме Хонно внимание народа было привлечено к внезапно образовавшейся в общественной жизни пустоте и к вопросу, что эту пустоту заполнит. В такое тревожное время, когда никто и подумать не мог ни о чем, кроме борьбы за власть, Токугава Иэясу избрал особый, независимый путь.

В день, когда погиб Нобунага, Иэясу объезжал с досмотром провинцию Сакаи и чудом ускользнул от неминуемой смерти, вернувшись к себе. Тут же распорядившись собрать войско, он дошел во главе его до Наруми. Но мотивы этих действий резко отличались от тех, которыми руководствовался Кацуиэ, выступая из Этидзэна и перейдя через Янагасэ.

Когда Иэясу сообщили, что Хидэёси дошел до Ямадзаки, он произнес:

— Отныне мы находимся в полной безопасности, — и вместе с войском возвратился в Хамамацу.

Иэясу никогда не считал себя в полном смысле слова ровней с главными из оставшихся в живых приверженцев Нобунаги. Он был всего лишь союзником Оды, тогда как Кацуиэ и Хидэёси — прославленными военачальниками клана. Он не видел необходимости ввязываться в междуусобную войну старших соратников клана, зачем вступать в бой над еще не остывшим прахом. Теперь ему предстояло решить куда более важный лично для него вопрос. На протяжении долгого времени он с нарастающим нетерпением ждал возможности расширить свои владения за счет Каи и Синано, двух провинций, граничащих с его собственной. При жизни Нобунаги это представлялось невозможным, и едва ли когда-нибудь в будущем могли сложиться более благоприятные, чем сейчас, условия для захвата.

Человеком, по собственной глупости отпершим ему ворота и облегчившим достижение чаемой цели, оказался Ходзё Удзинао, правитель Сагами. Ходзё был одним из многих, кто надеялся извлечь выгоду из трагедии в храме Хонно. Думая, что его час пробил, Ходзё во главе огромного пятидесятитысячного войска вторгся в провинцию Каи, ранее принадлежавшую клану Такэда. Это было ничем не прикрытое вторжение, как будто Удзинао просто провел кисточкой линию на карте, захватив все, что можно.

Это вторжение дало Иэясу повод собрать собственное войско. Правда, оно насчитывало всего восемь тысяч человек. Трехтысячное войско Иэясу молниеносно сокрушило десятитысячные войска Ходзё еще до соединения с основными силами Токугавы. Война длилась десять дней. В конце концов Ходзё осталось лишь вступить в решительный бой или — на что надеялся Иэясу и что в итоге произошло — запросить мира.

— Провинция Дзёсю передается клану Ходзё, тогда как провинции Каи и Синано отходят клану Токугава.

К такому соглашению они в конце концов пришли; именно на него рассчитывал с самого начала Иэясу.

В одеждах и на конях, покрытых снегом северных провинций, посланцы Сибаты Кацуиэ прибыли в Каи на одиннадцатый день двенадцатого месяца. Первым делом им предложили отдохнуть в гостевых покоях в Кофу. Посольство было многочисленным, возглавляли его два старших советника клана Сибата — Сюкуя Ситидзаэмон и Асами Досэй.

На протяжении двух дней их развлекали. В остальном было похоже, что посланцев не хотят принимать.

Исикава Кадзумаса извинился перед ними за князя, объяснив, что тот занят важными военными делами.

Холодность приема насторожила и огорчила посланцев. В ответ на щедрые дары от клана Сибата приверженцы Токугавы вручили им всего лишь список, в котором было перечислено принятое в дар, и даже не выразили признательности. Однако на третий день Иэясу принял посланцев.

Дело было в разгар суровой зимы. Тем не менее Иэясу принял посланцев в просторном помещении, в котором не было и намека на источник тепла. Смолоду он привык с легкостью переносить куда более суровые испытания, чем стужа. Щеки его были свежи и румяны. Длинные мочки ушей придавали его фигуре вес, словно кольца на железном чайнике. Глядя на него, всякий задавался вопросом: может ли этот человек и впрямь быть прославленным военачальником, причем еще не достигшим сорокалетнего возраста?

Если бы среди посланцев оказался Канамори, он понял бы, что слова «человек не меняется после сорока» целиком и полностью подходят здешнему князю.

— Благодарю вас за то, что вы проделали столь утомительное путешествие. Благодарю также за щедрые дары. Надеюсь, князь Кацуиэ пребывает в добром здравии?

Иэясу говорил с подчеркнутым достоинством. Его голос подавлял, даже оставаясь негромким. Вассалы Токугавы, втайне посмеиваясь, глядели на посланцев, выглядящих так, словно они прибыли вручить господину дань, собранную вассальным кланом. В таком положении им было трудно перейти к тому, ради чего они сюда прибыли, то есть передать послание своего господина. Но ничего другого им не оставалось делать.

— Князь Кацуиэ приносит вам свои поздравления в связи с завоеванием провинций Каи и Синано. Дары он прислал именно по такому торжественному поводу.

— Князь Кацуиэ прислал вас передать мне свои поздравления? И это при том, что мы с ним давно не поддерживаем связи? О Небо, какая учтивость!

Посланцам пришлось отправиться в обратный путь с пустыми руками. Иэясу не вручил им для передачи Кацуиэ ответного послания. Посланцам предстояла нелегкая задача поведать Кацуиэ, что Иэясу не нашел для него ни одного доброго слова, не говоря уж о крайне холодном приеме, с которым столкнулись они сами.

Особенно неприятным было то, что Иэясу не соизволил набросать хотя бы несколько слов в ответ на теплое дружеское послание Кацуиэ. Поездка не только обернулась полным провалом, но и Кацуиэ ухитрился выставить себя перед Иэясу в жалком виде, а это не отвечало его интересам.

Посланцы обменивались тревожными мыслями. С языка у них не сходило имя заклятого врага Хидэёси, как и давнего недруга Уэсуги. А если вдобавок к этому возникнет опасность раздора между кланами Сибата и Токугава… Им оставалось только молиться, чтобы этого не произошло.

Но стремительность, с какой совершаются перемены, всегда превосходит воображаемые страхи подобных, ограниченных нравами своего времени, умов. Как раз когда посланцы возвратились в Китаносё, договор, заключенный месяц назад, оказался нарушен, и войско Хидэёси начало выдвижение в северную часть провинции Оми. В то же время Иэясу по загадочной причине внезапно вернулся в Хамамацу.

Прошло дней десять с тех пор, как Инутиё уехал в Китаносё. Кацутоё, приемный сын Кацуиэ, вынужденный из-за болезни остаться в крепости Такарадэра, наконец-то поправился и поехал попрощаться с Хидэёси.

— Я никогда не забуду вашу доброту, — сказал он Хидэёси.

Хидэёси поехал проводить Кацутоё до самого Киото и приложил немало стараний к тому, чтобы возвращение молодого коменданта в крепость Нагахама прошло без осложнений.

Кацутоё по положению был одним из самых высокопоставленных членов клана Сибата, но нелюбовь к нему отчима была общеизвестна, и другие вожди клана посматривали на него сверху вниз. Доброта и великодушие, с которыми отнесся к нему Хидэёси, заставили его самого переменить отношение к заклятому врагу Кацуиэ.

Примерно две недели после отъезда Инутиё, а затем и Кацутоё Хидэёси почти не занимался строительством крепости и государственными делами в Киото. Он начал действовать в не видимой для постороннего взгляда области.

В начале двенадцатого месяца Хикоэмон, которого перед тем посылали в Киёсу, вернулся в крепость Хидэёси. Сразу после этого Хидэёси оставил былую праздность и нерешительность, которые он проявлял на протяжении времени, прошедшего после большого совета в Киёсу, и сделал первый ход, ознаменовавший его возвращение к жизни.

Хикоэмон ездил в Киёсу, чтобы убедить Нобуо, что тайные происки его брата Нобутаки становятся все более угрожающими и что ныне нет оснований сомневаться в том, что Кацуиэ готовится к большой войне. Нобутака не перевез малолетнего князя Самбоси в Адзути, нарушив тем один из пунктов достигнутого в Киёсу соглашения; напротив, он поместил главу клана в собственную крепость в Гифу. Это означало насильственное похищение законного вождя клана.

В письме, отправленном Хидэёси с Хикоэмоном, значилось, что во избежание дальнейших осложнений необходимо нанести удар Кацуиэ — истинному зачинщику заговора и источнику всех бед. Причем сделать это необходимо немедленно, пока войско клана Сибата остается запертым в снегах Этидзэна.

Дележ наследства Нобунаги с самого начала разочаровал Нобуо. Кроме того, он откровенно недолюбливал Кацуиэ. Строя планы на будущее, он не питал надежд и на возможный союз с Хидэёси, но сейчас, выбирая меньшее из двух зол, был склонен предпочесть его Кацуиэ. Поэтому у него не могло найтись серьезных причин, чтобы отвергнуть предложение Хидэёси.

— Князь Нобуо пришел в восторг, прочитав ваше послание, — доложил Хикоэмон. — Он сказал, что если вы лично, мой господин, возглавите поход на Гифу, то он примет в нем участие. Правда, он не отправил вам ответного послания, но на словах выразил полную поддержку.

— Он пришел в восторг? Что ж, я прекрасно его понимаю. Можно сказать, собственными глазами вижу, как он обрадовался.

Хидэёси действительно представил себе эту жалкую сцену. Нобуо был законным отпрыском высокопоставленного рода, но вместе с тем — человеком столь слабовольным, что в те времена у него было немного шансов выжить.

Происшедшее представлялось удачным поворотом событий. Пока Нобунага был жив, Хидэёси держался в тени и не спешил довести до всеобщего сведения обуревающие его великие замыслы, но после гибели князя Оды — и в особенности после сражения при Ямадзаки — он со всей отчетливостью осознал, что ему судьбой предоставляется превосходная возможность стать властелином всей страны. Отныне он не видел необходимости скрывать собственное властолюбие и гордыню.

С ним произошла еще одна разительная перемена. Обычно человека, стремящегося захватить власть над страной, люди склонны считать самозванцем, но в те дни многие мало-помалу начали усматривать в Хидэёси законного наследника Нобунаги.

Совершенно неожиданно у ворот храма Сёкоку появилось небольшое войско. Пришли эти воины с разных сторон — с запада, с юга и с севера, — собравшись в конце концов под знаменем с золотой бахромой. В самом сердце Киото образовался ударный отряд, с которым пришлось бы считаться всякому.

Это было седьмого числа. Шел двенадцатый месяц. Утреннее солнце сияло, а зимний ветер был обжигающе сух.

Горожане не понимали, что происходит. Большая заупокойная церемония, проведенная в десятом месяце, отличалась необычайным великолепием и роскошью. Людям легко было вообразить, будто после таких празднеств настанут спокойные времена. Им и в голову не приходило, что в ближайшее время может разразиться новая война, и вид у них был недоуменный.

— Войско возглавляет сам князь Хидэёси. Здесь воины Цуцуи и войско Нивы.

Зеваки, собравшиеся на обочине, гадали не столько о том, откуда взялось войско, сколько о том, куда оно выступает в поход. Сверкающие оружием и доспехами воины стремительно проследовали по кварталу Кэагэ и соединились с силами, размещенными в Ябасэ. Корабли, на которых переправлялись воины, рассекали пенистые волны в тесном строю, устремляясь на северо-восток, тогда как часть войска, отправившаяся в поход берегом, на три дня задержалась в Адзути и прибыла в крепость Саваяма только десятого.

Тринадцатого из Тамбы прибыл Хосокава Фудзитака вместе со своим сыном Тадаоки. По прибытии он немедленно попросил приема у Хидэёси.

— Я рад, что вы прибыли! — сердечно воскликнул Хидэёси. — Представляю, как вам пришлось натерпеться из-за обильного снегопада.

Если принять во внимание положение, в котором очутились Хосокава и его сын, то следовало признать, что последние полгода они ходили по тонкому льду. Мицухидэ с Фудзитакой тесно подружились задолго до того, как оба поступили на службу к Нобунаге. Тадаоки был женат на дочери Мицухидэ. Кроме того, множество семейных и дружеских уз связывали вассалов обоих кланов. По этим причинам у Мицухидэ не было сомнений в том, что Фудзитака с сыном поддержат поднятое им восстание.

Но Фудзитака отказался присоединиться к мятежникам. Если бы он позволил своим дружеским чувствам взять верх над голосом разума, то его клан был бы наверняка уничтожен и разделил судьбу клана Акэти. Конечно, чувствовал он себя при этом так, словно безуспешно пытался поставить одно куриное яйцо на другое. Действовать достойно и ответственно и вместе с тем суметь избежать смертельной опасности — было для него мучительным испытанием. Конечно, ему удалось сохранить жизнь жене Тадаоки, но его неучастие в разразившейся резне породило недовольство среди приверженцев клана.

Теперь Хидэёси обратился к нему сам, признав его поведение в войне против Мицухидэ не нарушающим рамок верноподданнического долга. Он оказал гостю самый радушный прием. Впервые за полгода встретившись с Фудзитакой, Хидэёси заметил, что волосы его за это время стали цвета зимнего снега. «Какой этот человек все-таки молодец», — подумал Хидэёси. И в то же время осознал, что ему самому, если он хочет оставаться в центре событий и не совершать ошибок, придется пожертвовать и смолью волос, и белизной кожи. Но он ничего не мог с собой поделать: стоило ему посмотреть на Фудзитаку, и становилось жаль несчастного воина.

— Стоило барабанному бою из крепости прозвучать над озером, как вы уже тут и готовы к наступлению. Надеюсь, вы окажете честь включить моего сына в ударный передовой отряд, — начал Фудзитака.

— Вы имеете в виду — при осаде Нагахамы? — откликнулся Хидэёси. Сперва он показался собеседнику рассеянным, но затем быстро собрался с мыслями. — Мы обрушимся на них и с озера, и с суши. Вы, должно быть, догадываетесь, что истинная добыча ждет нас не у стен крепости, а во внутренней цитадели. Я уверен, что приверженцы Кацуиэ прибудут сюда нынешним вечером.

Мысленно взвесив сказанное Хидэёси, Фудзитака не смог не повторить про себя старинную поговорку: «Тот, кто дает своим людям как следует выспаться, вправе требовать от них самоотверженной службы».

Да и сын Фудзитаки, посмотрев на Хидэёси, кое о чем вспомнил. Когда клан Хосокава вышел на перепутье судьбы и его приверженцам пришлось сделать мучительный выбор, Фудзитака, побуждая их принять решение, сказал:

— В нашем поколении есть два воистину выдающихся человека. Один из них — князь Токугава Иэясу, а другой, вне сомнения, князь Хидэёси.

Вспоминая об этих словах, молодой человек задумался, соответствуют ли они действительности. Неужели представшего сейчас перед ним человека его прославленный отец назвал воистину выдающимся? Неужели он и впрямь один из двух самых непобедимых полководцев времени?

Когда отец с сыном вернулись домой, Тадаоки поделился с Фудзитакой своими сомнениями.

— Ты ничего не понял, — пробормотал Фудзитака. — Ты еще слишком молод и недостаточно опытен. — Увидев на лице сына разочарованное выражение и поняв, что происходит в его душе, пояснил: — Чем ближе подступаешь к величавой горе, тем менее высокой она кажется. Начав восходить на нее, и вовсе перестаешь понимать, какой она высоты. Когда начнешь расспрашивать других, то вскоре убедишься, что никто из них не видел и не знает ее, хотя каждый, побывав в одном ущелье или на одной вершине, воображает, будто исходил ее вдоль и поперек. Это как раз и означает: нельзя выносить суждение о целом, ознакомившись лишь с незначительной частью.

Несмотря на полученный урок, Тадаоки по-прежнему сомневался в выдающихся способностях Хидэёси. Однако он понимал, что отец — человек более искушенный, чем он сам, и поэтому волей-неволей должен был принять на веру его слова.

Ко всеобщему удивлению, через два дня после их прибытия крепость Нагахама сдалась Хидэёси без единого выстрела. Все было так, как предсказывал Хидэёси в разговоре с Фудзитакой и его сыном: «Крепость будет захвачена изнутри».

Посланцами к Хидэёси прибыли трое старших советников Сибаты Кацутоё. Они вручили грамоту, в которой Кацутоё и его приверженцы приносили клятву на верность Хидэёси.

— Вот достойное поведение, — с удовлетворением произнес Хидэёси.

Согласно его распоряжению, за крепостью были оставлены все земли, закрепленные за нею раньше, а Кацутоё, как и прежде, был назначен ее комендантом.

Когда Хидэёси в ходе большого совета решил пожертвовать этой крепостью, многие удивлялись тому, с какой легкостью он отказался от столь важной твердыни. Но и обратно он заполучил ее с той же легкостью. Выглядело это так, будто человек переложил вещь из левой руки в правую.

Даже если бы Кацутоё вздумалось просить подкреплений из Этидзэна, те все равно не смогли бы подойти из-за обильных снегов. Вдобавок Кацуиэ не упустил бы возможности еще раз жестоко распечь приемного сына, как он всегда поступал раньше. Когда Кацутоё, прибыв на переговоры к Хидэёси, неожиданно захворал, гнев, обуявший Кацуиэ, не остался тайной ни для кого из приверженцев клана.

— Воспользоваться гостеприимством Хидэёси, сразу же захворать, а затем вернуться домой, пробыв несколько дней в гостях, — каким же болваном надо быть, чтобы повести себя подобным образом!

Грубые слова Кацуиэ были немедленно переданы Кацутоё.

Теперь окруженная войсками Хидэёси крепость Нагахама оказалась обречена, и Кацутоё попал в безвыходное положение.

Его старшие советники, догадываясь об истинных намерениях Кацутоё, предложили:

— Пусть те, у кого остались семьи в Этидзэне, возвращаются туда. А те, кому захочется остаться здесь вместе с князем Кацутоё и присоединиться к войску князя Хидэёси, пусть остаются. Ваша светлость, вне всякого сомнения, понимает, как трудно для нас не сойти с Пути Воина, покинув клан Сибата и предав тем самым князя Кацуиэ. Те, кто так к этому относится, вправе покинуть крепость без колебаний.

Какое-то время в крепости было тревожно. Самураи сидели понурив головы и не высказывались ни за, ни против задуманной сдачи Нагахамы. Этим вечером одну за другой поднимали прощальные чашечки: вассалы расставались со своим господином. Но все же менее чем один человек из каждых десяти пожелал возвратиться в Этидзэн.

Таким образом Кацутоё пресек все узы, связующие его с приемным отцом, и заключил союз с Хидэёси. Начиная с этого дня, он превратился в подчиненного Хидэёси, хотя такие взаимоотношения между ними существовали лишь для вида. Задолго до этого сердце Кацутоё забилось птичкой, пойманной в клетку обаяния Хидэёси.

Так или иначе, крепость Нагахама была возвращена. Для Хидэёси, однако, это был лишь промежуточный шаг на пути к главной цели — крепости Гифу, в которой засел Нобутака.

Переход через Фуву слыл крайне трудным в зимних условиях. Особенно тяжело было пройти по равнине Сэкигахара.

Этот переход занял у войска Хидэёси десять дней — с восемнадцатого по двадцать восьмое число двенадцатого месяца. Войско поделили на два отряда, которые в свою очередь были разбиты на более мелкие подразделения: стрелки, копьеносцы, конница, пешие воины и обоз. Увязая в снегу и грязи, войско медленно продвигалось вперед. Только на то, чтобы войти в Мино, тридцатитысячному войску Хидэёси понадобилось больше двух дней.

Лагерь разместили в Огаки. Отсюда Хидэёси, совершая одну вылазку за другой, взял приступом все незначительные крепости. Об этом немедленно донесли Нобутаке, который провел несколько дней в глубоком замешательстве. Он не понимал, какое поведение ему избрать; менее всего он умел вести оборонительный бой.

Нобутака был весьма честолюбивым полководцем, но нынешние обстоятельства не позволяли ему развернуться. До сих пор он состоял в союзе с такими людьми, как Кацуиэ и Такигава, а они разрабатывали тщательные планы возможного нападения на Хидэёси. Мысль же о том, что тот сам пойдет на него войной, до сих пор не приходила Нобутаке в голову.

Вне себя от страха Нобутака в конце концов решил поручить выбор решения мудрости своих старших соратников. Но при нынешнем повороте событий никакая мудрость уже не могла помочь.

Старшие соратники оказались в силах предложить только одно: покориться Хидэёси, как перед тем покорился Кацутоё. Мать Нобутаки отправили в лагерь Хидэёси заложницей. Вместе с нею в скорбный путь пустились и матери старших соратников клана.

Нива попросил Хидэёси пощадить Нобутаку. Как и следовало ожидать, Хидэёси проявил милосердие. Пообещав мир, он с улыбкой осведомился у старших соратников Нобутаки:

— Пришел ли князь Нобутака в себя? Если да, то славно.

Заложниц немедленно отослали в Адзути. Одновременно малолетнего князя Самбоси, которого до сих пор удерживали в Гифу, передали на попечение Хидэёси и тоже послали в Адзути.

После этого опекуном малолетнего князя назначили князя Нобуо. Убедившись, что Самбоси отныне в безопасности, Хидэёси с победой вернулся в крепость Такарадэра. После его прибытия на протяжении двух дней шли новогодние торжества. Так начался одиннадцатый год Тэнсё. С утра солнце залило лучами заснеженные вершины и ветви деревьев, поднявшиеся вокруг восстановленной крепости.

Аромат новогодних рисовых колобков разносился по округе, полдня во внутренней цитадели гремел праздничный барабан. В полдень было торжественно объявлено:

— Князь Хидэёси направляется в Химэдзи!

Хидэёси прибыл в Химэдзи примерно в полночь на Новый год. Он проехал в глубь крепости, озаренной праздничными огнями. Однако долгожданная встреча не так обрадовала самого Хидэёси, как жителей города, ставших свидетелями великолепного зрелища: все вассалы Хидэёси вместе с семьями вышли к главным воротам крепости встречать своего господина.

Спешившись, он передал поводья слуге и огляделся по сторонам. Прошлым летом, в шестом месяце, перед броском на Ямадзаки, увенчавшимся великой победой, он стоял здесь же, у этих ворот, собираясь отомстить за Нобунагу, но не зная, удастся ли ему вернуться живым.

Тогда он отдал приверженцам простой приказ:

— Если вам станет достоверно известно, что я погиб, немедленно убейте всех членов моей семьи и сожгите крепость дотла!

И вот он вернулся в крепость Химэдзи; случилось это ровно в полночь на Новый год. Стоило ему на мгновение заколебаться, вспомнив о жене и матери, оставшихся в Нагахаме, и он не смог бы сражаться с ожесточением человека, готового пасть в решительном бою. Тогда он потеснился бы на западе, уступая силе и напору клана Мори, и бессильно наблюдал бы за тем, как на востоке нарастает могущество клана Акэти.

Когда в деле замешана и личная судьба государственного мужа, и исторические судьбы всей страны, граница между поражением и победой всегда проходит по линии, отделяющей жизнь от смерти: или ты выживаешь в море смерти, или в море жизни находишь смерть.

Однако Хидэёси вернулся вовсе не затем, чтобы отдыхать. Едва вступив во внутреннюю цитадель и не успев снять дорожного платья, он встретился с комендантом крепости и его помощниками. Хидэёси со вниманием выслушал подробный отчет о событиях, происходящих на западе, и о положении дел в его многочисленных уделах и поместьях.

Это было во второй половине часа Крысы — то есть в полночь. Не замечая собственной усталости, вассалы Хидэёси были, однако, встревожены тем, что перенапряжение может сказаться на здоровье их господина.

— С вечера вас дожидаются ваша достопочтенная матушка и княгиня Нэнэ. Почему бы вам не пройти к ним и не показать, что вы превосходно себя чувствуете?

Это произнес Миёси, доводившийся Хидэёси зятем.

Пройдя на женскую половину, Хидэёси увидел, что мать, жена, племянницы и невестки уже поджидают его. Хотя они нынче ночью не ложились, Хидэёси был оказан достойный прием: женщины, одна за другой, опускались перед ним на колени и простирались в земном поклоне.

Блестя глазами, с улыбкой на устах, Хидэёси в свою очередь приветствовал их, подошел к матери и сказал:

— На Новый год у меня выдалось немного свободного времени, и я прибыл, чтобы провести его с вами.

Выказывая почтение матушке, Хидэёси как никогда походил на тот образ, который она создала, называя его «мой парень».

Лицо матери под большим капюшоном белого шелка лучилось радостью.

— Дорога, которую вы избрали, усыпана терниями, — сказала она. — Прошедший год выдался особенно трудным. Но вы с честью выдержали все испытания.

— Нынешняя зима самая холодная из всех, что я припоминаю, — откликнулся Хидэёси, — но вы, матушка, замечательно выглядите.

— Говорят, старость подкрадывается незаметно, а мне ведь за семьдесят. Я прожила долгую жизнь — более долгую, чем могла рассчитывать. Никогда не думала, что проживу так долго.

— Нет-нет. Вам нужно дожить до ста лет. Вы сами видите, что ваш сын по-прежнему мальчишка.

— В этом году вам исполнится сорок шесть, — смеясь, возразила мать. — Какой же вы в сорок шесть лет мальчишка?

— Но, матушка, вы сами называете меня парнем и мальчишкой? Вы меня вообще иначе не называете!

— Это по привычке.

— Надеюсь, вам не придется отвыкать. Честно говоря, хоть я и становлюсь пожилым человеком, но в умственном отношении продолжаю расти. Более того, матушка, не будь вас, я не знал бы, для чего это делаю, и тогда остановился бы в росте.

Миёси, подошедший сзади, увидел, что Хидэёси все еще беседует с матерью, и удивленно заметил:

— Мой господин, вы даже не успели переодеться с дороги!

— Это ты, Миёси? Располагайся с нами.

— Охотно, мой господин, но не приготовить ли вам сначала фуро?

— Ты прав. Проводи меня в банную комнату, Нэнэ!

Хидэёси разбудило пение петуха. Большую часть ночи он провел в беседах и забылся сном только под утро. На заре он облачился в церемониальное кимоно, надел шляпу и пошел совершить молитву в крепостной храм. Затем, поев рисового пирога и похлебки у Нэнэ, вернулся в главную цитадель. Череда людей на второй день Нового года, потянувшихся в крепость, чтобы принести князю поздравления, казалась бесконечной.

Хидэёси приветствовал каждого посетителя чашечкой сакэ. Выразив наилучшие пожелания и выслушав то же от гостя, Хидэёси приглашал его внутрь и принимал следующего. Вскоре главная и западная цитадели были полны народу: люди читали стихи, напевали мелодии из представлений театра Но. Даже после полудня поток посетителей не пошел на убыль.

До пятого числа Хидэёси занимался делами, накопившимися в Химэдзи, а затем собрал вассалов и объявил, что на следующий день выезжает в Киото. Начались поспешные приготовления к отъезду. Людям князя казалось, что Хидэёси намеревается пробыть в Химэдзи до середины месяца: еще в полдень он вроде бы и не помышлял уезжать.

Лишь много позже вассалы осознали причину столь поспешного отъезда: Хидэёси никогда не упускал благоприятной случайности.

Сэки Моринобу был комендантом крепости Камэяма в провинции Исэ. Будучи по положению вассалом Нобутаки, он в последнее время заметно сблизился с Хидэёси. Во время новогодних празднеств Сэки тайно побывал в Химэдзи с поздравлениями.

Как раз когда он был у Хидэёси, прибыл гонец из Исэ. Крепость Сэки была захвачена главным сподвижником Нобутаки — Такигавой Кадзумасу.

Хидэёси без промедления выехал из Химэдзи и в тот же вечер прибыл в крепость Такарадэра, седьмого — в Киото, восьмого приехал в Адзути, а девятого был принят малолетним князем Самбоси.

— Я только что испросил у князя Самбоси разрешения на действия против Такигавы Кадзумасу, — сообщил Хидэёси коменданту Сэки и другим важным лицам, дожидавшимся в зале, — словно кинул мяч в гущу игроков. — За всем этим скрывается Кацуиэ. Нам предстоит захватить провинцию Исэ, прежде чем войско Кацуиэ туда поспеет.

Находясь в Адзути, Хидэёси составил и разослал в собственные владения и земли дружественных князей и военачальников письмо-призыв, звавшее самураев собираться в Адзути. Оставалось лишь пожалеть того, против кого это письмо было направлено. Сидя в Китаносё, подле прекрасной госпожи Оити, окруженный глубокими снегами, Кацуиэ тщетно дожидался, когда природа окажет ему благосклонность.

Если бы весеннее солнце растопило снега! Но неприступные стены, какими казались снежные заносы, начали рушиться до прихода весны.

Кацуиэ был потрясен: на него сыпался один удар за другим. Сдалась крепость Гифу, вспыхнуло восстание в Нагахаме, на милость врагу сдался Нобутака. И вот Хидэёси пошел походом на Исэ. Кацуиэ понимал, что выступать ему сейчас нельзя, но оставаться на месте не годилось. Снега по границам его провинции были столь же глубоки, как на горных перевалах Сычуаня. По таким снегам не могли пройти ни войско, ни обоз.

Опасаться прямого нападения со стороны Хидэёси Кацуиэ не следовало. Сам он мог выступить на другой день после того, как растает снег, — но кто решился бы с уверенностью предсказать, когда это произойдет? Снега стали щитом, прикрывающим неприятеля.

«Кадзумасу тоже испытанный полководец», — думал Кацуиэ. Однако захват малозначительных крепостей в Камэяме и Минэ был безрассудным и несвоевременным делом, рассеявшим силы Такигавы. Кацуиэ был в бешенстве от глупости Кадзумасу.

Хотя на его собственных планах лежала печать медлительности, Кадзумасу он осуждал за поспешность.

Даже если бы Кадзумасу смирился с планом, начертанным Кацуиэ, и дождался таяния снегов, Хидэёси, прекрасно понимавший, что у врага на уме, едва ли позволил бы ему безмятежно дождаться прихода весны. Хидэёси просто-напросто перехитрил Кацуиэ. С самого начала он осознал, что Кацуиэ лицемерит, начиная переговоры о мире.

Кацуиэ не собирался сидеть сложа руки. Дважды он посылал гонцов — сперва к бывшему сёгуну Ёсиаки, прося его побудить Мори на атаку с запада, потом — к Токугаве Иэясу.

Восемнадцатого числа первого месяца Иэясу с неизвестными целями тайно встретился со старшим из оставшихся в живых сыновей Нобунаги — князем Нобуо. Иэясу до сих пор не принимал ничью сторону. Что же эта встреча должна была означать? Почему человек, столь щедро наделенный умом и опытом, пожелал внезапно встретиться с тем, у кого не было ни того ни другого?

Видя, что князь Нобуо мечется как пушинка под могучими ветрами времени, Иэясу пригласил его в свой удел. Здесь нерешительного и безвольного гостя ожидали развлечения и таинственные беседы. Иэясу обращался с Нобуо как взрослый с ребенком. О том, к каким решениям эти двое пришли, так никто и не узнал. Нобуо, вернувшись в Киёсу, заметно повеселел. Он выглядел самоуверенным и самодовольным, хотя кое-какие косвенные признаки говорили, что совесть у него не вполне чиста: он явно избегал встреч наедине и откровенных разговоров с Хидэёси.

Где был сам Хидэёси восемнадцатого числа того же месяца? Чем он занимался? В сопровождении нескольких надежных людей он проехал по северному берегу озера Бива и посетил труднопроходимую горную местность на границе Оми и Этидзэна.

Разъезжая по горным селениям, взбираясь на холмы, еще покрытые снегом, Хидэёси указывал по сторонам бамбуковым посохом и отдавал распоряжения:

— Это гора Тэндзин? Здесь необходимо возвести укрепления. А еще вон там, справа.

На седьмой день второго месяца Хидэёси, находясь в Киото, отправил письмо вождям клана Уэсуги. В письме содержалось предложение военного союза.

Причину было несложно понять. Кланы Сибата и Уэсуги на протяжении многих лет вели кровавую междуусобную войну, то отбирая друг у друга, то вновь теряя земли. Кацуиэ был сейчас не против забыть былую вражду, чтобы сосредоточить усилия на противостоянии с Хидэёси. Но, зная о его тщеславии и упрямстве, трудно было думать, что подобный ход приведет к успеху.

Через два дня после отправки письма вождям клана Уэсуги Хидэёси приказал войску выступить на Исэ. Он разделил войско на три корпуса — каждому был предписан особый путь.

Войско выступило в поход с развернутыми знаменами, под грохот барабанов. Неистовые боевые кличи потрясли окрестные горы. Все три корпуса преодолели главную горную гряду, разделяющую провинции Оми и Исэ, и перестроили свои порядки на местности возле Куваны и Нагасимы. Именно здесь следовало искать Такигаву Кадзумасу.

— Сперва надо поглядеть, что сделает Хидэёси, — откликнулся Кадзумасу, узнав о приближении вражеского войска.

Он был целиком и полностью уверен в собственных силах.

Следовало точно рассчитать время начала действий, но Кадзумасу ошибся. Он преждевременно ввязался в схватку. Союз, заключенный между ним, Кацуиэ и Нобутакой, до времени оставался тайной даже для собственных приверженцев, но сейчас все выплыло наружу из-за того, что Кадзумасу не устоял перед искушением кинуться в бой при первой же возможности. Конечно, он известил союзников в Гифу и Этидзэне, а сам, оставив двухтысячный корпус в крепости Нагасима, переехал в крепость Кувана.

Эта крепость имела естественные оборонительные рубежи: озеро с одной стороны и гряда холмов вокруг крепостного города — с другой, поэтому ее легче было удерживать, чем Нагасиму. Но и при таких условиях Кадзумасу не собирался отсиживаться на жалком клочке земли. Войско Хидэёси насчитывало сейчас шестьдесят тысяч человек, однако ему предстояло рассредоточить силы, чтобы взять Гифу, Нагасиму, Кувану и другие менее важные крепости. Поэтому, даже если князю удастся бросить против Кадзумасу основное войско, оно не будет слишком мощным и несокрушимым.

С одной стороны, войско Хидэёси было грозной силой. С другой, думал Кадзумасу, нельзя забывать, что воинам Хидэёси придется пройти не по перевалам, а по вершинам гор на границе между провинциями Овари и Каи. Значит, обоз не поспеет за войском или их совместное наступление будет затягиваться.

Рассуждая так, Кадзумасу надеялся, что победа над Хидэёси будет ему вполне по силам. Заманить князя в глубь местности, обрушиться беспощадно, выждав удобный час, вернуть в союзники Нобутаку, воссоединиться с войском в Гифу, затем уничтожить Нагахаму — так выглядел его замысел.

Однако вопреки ожиданиям Кадзумасу Хидэёси решил не отвлекаться на захват мелких крепостей и неудержимо двинулся в сторону основной вражеской твердыни. Правда, в это время к Хидэёси поступили срочные депеши из Нагахамы, Саваямы и Адзути. Небо было не безоблачным, в мире царило ненастье, расположение звезд менялось ежечасно.

В первом донесении значилось:

Следующий гонец доставил похожее донесение:

Лишь из третьего донесения стало ясно, что положение дел изменилось не в лучшую сторону.

— Немедленно трубить сбор, — распорядился Хидэёси. — Мы выступаем в северную часть Оми.

Оставив руководить войском в провинции Исэ двоих — Удзисато и князя Нобуо, Хидэёси двинулся на Оми. Шестнадцатого он прибыл в Нагахаму, семнадцатого его воины шли по прибрежной дороге вдоль озера, прямо в северную часть Оми. Хидэёси ехал верхом. Весенний ветер овевал его лицо, над головой трепетало княжеское знамя с золотой бахромой.

На границе Оми, в горной области Янагасэ, повсюду еще лежал глубокий снег. Ветер, дувший с гор в сторону озера, был достаточно суров, и воины начали мерзнуть. На закате войско перестроилось в боевые порядки. Враг был так близко, что воины, казалось, чуяли его запах, но по-прежнему не видели не только вражеских воинов, но даже дыма разведенных костров.

Военачальники быстро растолковали подчиненным, откуда следует ожидать опасности.

— Отряды Сибаты расположены у подножия горы Тэндзин и в окрестностях Цубакидзаки. Кроме того, крупные силы противника стоят возле Киномото, Имаити и Сакагути. Будьте начеку и, даже заснув, готовьтесь, что вас в любое мгновение могут разбудить.

Весь лагерь к утру заволокло туманом — выглядело все вокруг мирно. Трудно было представить, что поблизости — да и вообще где-то — полыхает война.

Издали послышался беспорядочный ружейный огонь. Палили явно воины Хидэёси. Враг не ответил ни единым выстрелом. Может быть, он заснул?

На заре отряд стрелков, высланный разведать вражеские оборонительные линии, вернулся в лагерь. Хидэёси призвал старшину отряда и внимательно выслушал его доклад.

— Не попадались ли тебе воины из полка Сассы Наримасы? — осведомился Хидэёси.

Хидэёси должен был знать это совершенно точно. Старшина стрелков и оба его помощника одинаково ответили:

— Знамен Сассы Наримасы не видно.

Хидэёси кивнул: это было похоже на правду. Даже если Кацуиэ решился на столь отчаянный поход, он никогда не пошел бы на это безрассудно, очертя голову, позабыв, что с тыла на него в любое мгновение может обрушиться войско клана Уэсуги. Во избежание промаха он, должно быть, и оставил в Этидзэне войско Сассы Наримасы.

Прозвучал приказ к трапезе. В поход взяли рисовые колобки с бобовой пастой, завернутые в дубовые листья. Хидэёси торопливо поедал нехитрую пищу, то и дело отвлекаясь на разговоры с оруженосцами. Он не доел и половины, как остальные успели управиться с едой.

— Вы что, глотаете не жуя? — изумился Хидэёси.

— Нет, мой господин, наоборот: это вы едите медленно, — отозвался один из оруженосцев. — Мы привыкли делать так: быстро поедим, быстро и нужду справим.

— Хорошо, — сказал Хидэёси, — быстро справить нужду, в особенности большую, очень полезно. Но что касается еды, вам бы всем следовало взять пример с Сакити.

Оруженосцы посмотрели на Сакити. Тот, как и Хидэёси, не успел доесть и половины. Принимая пищу, он прожевывал ее тщательно, как беззубая старушка.

— Дело в том, — продолжал Хидэёси, — что умение быстро насыщаться хорошо только перед атакой. А когда сидишь в осажденной крепости и запасы ограничены, лучше растянуть каждый кусочек подольше. Тут-то начинаешь понимать, что привычка есть медленно улучшает не только здоровье, но и душевное самочувствие. Когда забредешь высоко в горы и запас еды опять-таки скуден, а продержаться предстоит долго, волей-неволей примешься что-нибудь жевать, корни или листья, лишь бы наполнить желудок. А раз умение есть медленно идет на пользу, то надо обретать эту привычку заранее, не дожидаясь, пока обстоятельства вынудят поступать так… — И вдруг, прервав поток слов, Хидэёси поднялся с походного стула и взмахом руки предложил оруженосцам последовать своему примеру. — Пойдемте. Поднимемся на гору Фуморо.

Гора Фуморо — одна из вершин гряды, поднимающейся над северным берегом двух озер: малого — Ёго и большого — Бива. От деревни Фуморо, расположенной у подножия, до вершины горы ее высота составляет примерно восемьсот пятьдесят кэнов, но путь по тропе тянется на целых два ри. Если путнику вздумается взобраться по крутому склону горы, то он должен заранее смириться с тем, что потратит на это полдня.

— Князь покидает нас!

— Почему он так спешит?

Воины из охраны Хидэёси забеспокоились, увидев удаляющегося главнокомандующего и его спутников, и бросились вдогонку. Они заметили, что Хидэёси, возглавляющий шествие, идет с беззаботным видом, помахивая бамбуковым посохом, словно, позабыв обо всем на свете, он отправился на прогулку или на охоту.

— Вам угодно подняться на гору, мой господин?

Хидэёси указал посохом место примерно на полпути от вершины:

— Именно так. Вон туда.

Проделав треть пути вверх по склону, Хидэёси и его люди вышли на небольшую ровную площадку. Хидэёси остановился и осмотрелся; ветер овевал его вспотевший лоб. Отсюда, с высоты птичьего полета, было видно все плоскогорье Янагасэ и низовья озера Ёго. Дорога, ведущая в северные провинции, петляя по горам и соединяя между собой несколько селений, казалась тонкой ниткой.

— Где гора Накао?

— Вон там.

Хидэёси посмотрел в указанном направлении. На горе Накао была расположена ставка врага; на склоне трепетало на ветру множество знамен. Можно было разглядеть каждый вражеский полк. Смотрящему попристальней было видно, что на вершинах соседних гор и холмов, в отдалении и вблизи, вдоль горной дороги — всюду возвышались боевые стяги и знамена северного войска. Словно не искусный полководец, а само Небо избрало эту горную местность, чтобы с наибольшей выгодой расположить многочисленные отряды. Ни единого изъяна, ни одного слабого места, полная ясность искусного полководческого замысла: заманить войско Хидэёси в пасть дракона и заглотать целиком.

Явно пораженный, Хидэёси молча глядел на вражеские войска. Затем перевел взгляд на ставку Кацуиэ на горе Накао и долго всматривался.

Напрягая зрение, он увидел кучку людей, кажущихся отсюда муравьями; они сооружали что-то на южном склоне Накао вблизи от ставки. И не в одном месте, и не в двух — повсюду, где тропа шла в гору, противник торопливо строил укрепления.

— Похоже, Кацуиэ готовится к долгой войне.

Хидэёси нашел объяснение происходящему: враг укреплял южную границу своего лагеря. Все его боевые порядки, напоминающие раскрытый веер, были продуманы с великой тщательностью. Расположение войск рассчитывалось для наступления неторопливого, как медленно накатывающая волна. Ничто не свидетельствовало, что враг готовится к внезапной атаке — или же к ее отражению.

Хидэёси видел замысел противника так ясно, как будто читал с листа. Кацуиэ намеревался задержать его у подножия горы, связав войско Хидэёси затяжным сражением, чтобы дать время союзникам из Исэ и Мино подготовиться к совместному наступлению в лоб и с тыла.

— Возвращаемся, — произнес Хидэёси и тронулся с места. — Можно ли спуститься с горы не по той тропе, по которой мы пришли?

— Да, мой господин! — с гордостью воскликнул один из юных оруженосцев.

В конце пути они вышли к ставке своих союзников, расположенной между горой Тэндзин и Икэнохарой. По знаменам они определили: здесь стоит полк Хосокавы Тадаоки.

— Я хочу пить, — бросил Хидэёси после того, как назвал свое имя страже.

Тадаоки и его ближайшие сподвижники решили, будто Хидэёси нагрянул к ним с осмотром войска.

— Да нет же, — пояснил Хидэёси. — Просто я возвращаюсь с горы Фуморо. Но раз уж я здесь…

Выпив воды, Хидэёси отдал Тадаоки приказ:

— Немедленно сняться с места и отправиться домой. Там сесть на боевые корабли, стоящие в Миядзу, провинция Тангэ, и атаковать вражеское побережье.

Мысль пустить в ход флот посетила Хидэёси, когда он поднимался на гору. Этот план на первый взгляд никак не был связан с происходящим, но умение заглянуть вперед было, пожалуй, характерно для княжеского мышления. Глядя на одно, он думал о другом, а решал третье.

Посвятив примерно полдня осмотру расположения, Хидэёси принял почти окончательное решение относительно предстоящего боя. Той же ночью он призвал к себе в шатер военачальников и объяснил, что именно хочет предпринять: поскольку враг готовится к длительной войне и возводит укрепления, то и сам Хидэёси решил заняться тем же.

Сразу же начались работы. Хидэёси не скупился на затраты с тем, чтобы придать боевой дух своим воинам. Решение Хидэёси начать возведение укреплений перед лицом врага, на неопределенное время отложив сражение, можно назвать и отважным, и безрассудным. Такой поступок легко мог обернуться поражением. Но он решил употребить вынужденное перемирие на установление связи с жителями провинции.

Стиль полководческого искусства, некогда присущий Нобунаге, отличался неукротимым напором. Люди говорили, что там, где наступает Нобунага, деревья высыхают, а трава вянет. Хидэёси был склонен к иному. Там, где он наступал, где разбивал лагерь, он первым делом стремился привлечь на свою сторону местных жителей. Любовь к нему коренного населения покоряемой провинции представлялась Хидэёси необходимым условием не для завершения войны, а для начала ее.

Поддержание строжайшей военной дисциплины жизненно важно для любого войска, но даже в дни кровопролитных сражений там, где князь ставил свой походный стул, все начинало меняться в лучшую сторону. Кто-то даже сочинил стихи: «Где пребывает Хидэёси, там веет вешний ветер».

Цепь укреплений охватывала два важных направления. Первая линия шла из Китаямы в Наканого вдоль дороги, ведущей в северные провинции, мимо гор Хигасино, Данги и Синмэй, вторая — вдоль гор Ивасаки и Оками, по Сидзугатакэ, вдоль горы Тагами, и кончалась у Киномото. Такие огромные работы требовали участия десятков тысяч местных жителей.

Хидэёси нанял рабочих в провинции Нагахама. Он всегда стремился нанимать людей для работ в местностях, особенно пострадавших от войны. Здешние горы были полны беженцев. Глины было сколько угодно, дороги находились под надзором его войска, укрепления возводились здесь и там, и легко можно было представить себе, что две цепи укреплений удастся воздвигнуть за сутки. Однако на деле все оказалось не так просто. Каждый из воздвигаемых опорных пунктов необходимо было снабдить сторожевой башней, жилыми бараками, рвом и хоть каким-то подобием крепостных стен. Их обносили деревянными изгородями, а ближайшие подступы, по которым и пойдет в атаку враг, заваливали камнями и валунами.

Единые изгородь и ров соединяли гору Хигасино и гору Данги — именно здесь предстояло разгореться главному сражению. Длинный и глубокий ров, потребовавший невероятных усилий, был, однако, вырыт всего за двадцать дней. Землю копали и носили не только местные жители, но даже их жены и дети.

Воины клана Сибата устраивали ночные вылазки, засады, делали все, что могли, лишь бы замедлить строительные работы, но, осознав, что застигнуть противника врасплох не удастся, они поубавили свое рвение и затихли.

Это настораживало. Почему враг ничего не пытается сделать? Хидэёси прекрасно понимал, в чем дело. Он ни на миг не забывал, что ему противостоит многоопытный воин, а не какой-нибудь новичок. Точно то же должен был чувствовать и Кацуиэ. Но бездействие его проистекало и из других причин.

Кацуиэ закончил укреплять свой лагерь. Однако он чувствовал, что еще не пробил час призывать на помощь союзников, и оставлял такую возможность про запас.

Союзниками были самураи Нобутаки, сосредоточенные в Гифу. Как только у Нобутаки появится возможность пойти в наступление, вслед за ним из крепости Кувана ударит Такигава Кадзумасу. И только тогда сам Кацуиэ сможет перейти от выжидания к наступлению.

Кацуиэ знал, что лишь такое развитие событий способно обеспечить ему сравнительно легкую победу. На это он рассчитывал с самого начала, и расчет был основан на сопоставлении возможностей провинций, находящихся под властью Хидэёси и под его властью.

К этому времени — с оглядкой на внезапную мощь и славу Хидэёси, достигнутые им в победоносном сражении под Ямадзаки, — Хидэёси мог рассчитывать на провинции Харима, Тадзима, Сэтцу, Тангэ, Ямато и некоторые другие, что в общей сложности сулило ему, к началу решающего сражения, шестьдесят семь тысяч боеспособных воинов. Если же ему удалось бы добавить к ним силы провинций Овари, Исэ, Ига и Бидзэн, то под началом у него оказалось бы примерно стотысячное войско.

Кацуиэ мог собрать силы провинций Этидзэн, Ното, Ояма, Оно, Мацуто и Тояма. Это означало самое большее сорокапятитысячную армию. И все же, если бы ему удалось заручиться помощью подвластного Нобутаке Мино, а также Исэ, и призвать под свои знамена провинциальных самураев Кадзумасу, сводное войско Кацуиэ стало бы насчитывать шестьдесят две тысячи человек. С такими силами можно было потягаться с врагом.

Чашка чаю

Человек был одет странствующим монахом, но его выдавала походка воина. Он шел вверх по горной дороге Сюфукудзи.

— Куда идешь? — окликнул его часовой из отряда Сибаты.

— К своим, — ответил монах, раскрыв лицо.

Стражники дали знать о его прибытии тем, кто находился в глубине лагеря. У ворот появилось еще несколько воинов. Монах, обратившись к возглавлявшему их командиру, сказал несколько слов. После короткого замешательства он почел за честь лично подвести человеку, одетому в монашеское платье, коня и передать поводья.

На горе Юкиити был расположен лагерь Сакумы Гэмбы и его младшего брата Ясумасы. В монашеском платье прибыл Мидзуно Синроку, вассал Ясумасы. Он выполнил тайное поручение и теперь, прибыв в ставку, опустился на колени перед своим господином.

— Как все прошло? Какие новости — хорошие или дурные? — в нетерпении спросил Ясумаса.

— Все в порядке, — отозвался Синроку.

— Где тебе удалось увидеться с ним? Все прошло гладко?

— Враг выставил повсюду сильные дозоры, но мне удалось повидаться с князем Сёгэном.

— Каковы его намерения?

— Он изложил их в послании к вам.

Синроку снял плетеную шляпу и дернул завязку. Привязанное внутри письмо упало ему на колени. Синроку разгладил смявшуюся бумагу и вручил своему господину.

Некоторое время Ясумаса молча изучал написанное.

— Да, это почерк Сёгэна. Но письмо направлено не мне, а моему брату. Идем со мной. Необходимо повидаться с братом и известить обо всем ставку на горе Накао.

Князь и его вассал прошли через укрепления и начали подниматься на гору Юкиити. По мере того как они приближались к вершине, людей становилось все больше, лошадей — тоже, а укрепления шли все более тесными и переплетенными рядами. Наконец перед ними показалась ставка, напоминающая настоящую крепость. По вершине холма было разбито великое множество шатров.

— Передайте брату, что я пришел, — бросил Ясумаса стражникам.

К нему подбежал один из приверженцев Гэмбы:

— К сожалению, мой господин, князя Гэмбы сейчас нет.

— Он отправился на гору Накао?

— Нет. Он там.

Посмотрев в указанном направлении, Ясумаса увидел брата. Гэмба в окружении нескольких самураев и юных оруженосцев сидел на траве за шатром. Трудно было понять, чем он занят.

Лишь подойдя ближе, Ясумаса увидел, что Гэмба велел одному из оруженосцев держать зеркало, другому — таз с водой, и брился под открытым небом, словно ничто в мире его не беспокоило.

Стоял двенадцатый день четвертого месяца.

Настало лето, и в крепостных городах на равнине воцарилась жара. Но в горах еще стояла весна в самом цвету.

Ясумаса подошел к брату и опустился на колени.

— Ну что, братец?

Гэмба искоса посмотрел на него, тут же вновь уставился в зеркало и принялся скоблить подбородок до полной гладкости. Лишь отложив бритву в сторону и смыв с лица остатки щетины, он соизволил уделить внимание дожидающемуся брату.

— В чем дело, Ясумаса?

— Не велишь ли ты своим спутникам отойти в сторонку?

— Может, нам лучше вернуться в шатер?

— Нет. Здесь самое подходящее место для тайной беседы.

— Ты находишь? Что ж, ладно.

Обернувшись к самураям и оруженосцам, Гэмба приказал им отойти.

Прихватив с собой зеркало и таз, люди отошли. Вслед за ними удалились и самураи. Два брата Сакума остались наедине на вершине горы. Присутствовал и третий собеседник — Мидзуно Синроку, прибывший с Ясумасой.

Согласно правилам обхождения Синроку находился на расстоянии от братьев и лежал, простершись ниц.

Гэмба заметил его присутствие:

— Синроку вернулся?

— Вернулся и доложил, что все прошло отлично. Его усилия даром не пропали.

— Убежден, что это было нелегко. Что ответил Сёгэн?

— Вот письмо от него.

Едва взяв письмо, Гэмба тут же распечатал его. Глаза его блеснули радостью, на губах заиграла улыбка. Какая таинственная удача его так развеселила? Плечи Гэмбы подрагивали от удовольствия.

— Синроку, подойди ближе. Ты слишком далеко.

— Да, мой господин.

— Согласно письму Сёгэна, главные подробности переданы тебе на словах. Перескажи все, что сказал Сёгэн.

— Князь Сёгэн поведал, что у него и у князя Оганэ были разногласия с их господином, князем Кацутоё, еще до того, как тот перешел на сторону противника и сдал Нагахаму. Хидэёси знал об их разногласиях, и поэтому, хотя помянутых князей назначили комендантами крепостей, соответственно на горе Данги и на горе Синмэй, надзор за ними поручили испытанному вассалу Хидэёси, некоему Кимуре Хаято. Сейчас они не в силах сделать хоть что-нибудь.

— Но и Сёгэн и Оганэ собираются ускользнуть из-под надзора и прибыть к нам!

— Они замышляют убить Кимуру Хаято завтра на рассвете, а затем перейти со своими сторонниками на нашу сторону.

— Если этому суждено случиться завтра на рассвете, то и нам нельзя терять времени. Пошлем им подкрепление. Займись этим, — приказал Гэмба Ясумасе.

Затем он вновь приступил с расспросами к Синроку:

— Судя по одним сообщениям, Хидэёси находится у себя в ставке, тогда как согласно другим он пребывает в Нагахаме. Удалось ли тебе выяснить, где он?

Синроку вынужден был сознаться, что ему это неизвестно.

Людям клана Сибата важно было знать, где сейчас Хидэёси — на передовой или в Нагахаме.

Не зная, где Хидэёси, Сибата не могли ни на что решиться. Кацуиэ был не склонен решать исход войны, рискуя всеми силами в одном наступлении. Уже долго он ждал часа, когда к нему сможет присоединиться войско Нобутаки в Гифу. Тогда можно будет начать наступление войском Такигавы Кадзумасу, два войска — из Мино и Исэ — ударят Хидэёси в тыл. Лишь затем двадцатитысячное главное войско под началом самого Кацуиэ ударит Хидэёси в лоб и загонит его в западню около Нагахамы.

Кацуиэ уже получил письмо от Нобутаки со словами одобрения и согласия. Если Хидэёси находится в Нагахаме, то он быстро проведает о задуманном и позаботится не упустить из-под надзора ни Гифу, ни Янагасэ. Если же Хидэёси на передовой, то войску Кацуиэ следует быть в полной боевой готовности, потому что восстание Нобутаки может начаться в любую минуту.

Прежде чем решиться на поступок, клану Сибата требовалось узнать нынешнее местонахождение Хидэёси и соответствующим образом поддержать Нобутаку.

— Значит, ясности по-прежнему нет, — хмуро произнес Гэмба. Вынужденное ожидание, затянувшееся более чем на месяц, явно томило его. — Что ж, по крайней мере, мы переманили на свою сторону Сёгэна, и это прекрасно. Необходимо немедленно сообщить об этом князю Кацуиэ. Завтра будем ждать известий от Сёгэна.

Ясумаса и Синроку ушли первыми. Они отправились в собственный лагерь. Гэмба велел оруженосцу привести любимого коня. В сопровождении десятка всадников он отбыл в ставку на горе Накао.

Только что наведенная дорога между горой Юкиити и ставкой на горе Накао была четыре кэна в ширину и тянулась на два ри по гребню гор. Вдоль дороги зеленели вешние побеги. Гэмба, нахлестывая коня, созерцал их и поневоле впадал в мечтательное настроение.

Ставка на горе Накао была окружена частоколом в несколько рядов. Проезжая через ворота, Гэмба всякий раз называл свое имя и, не удостоив стражников взглядом, мчался дальше.

Когда он направился проехать в ворота главной цитадели, начальник тамошней стражи внезапно и дерзко остановил его:

— Стойте! Куда вы?

Гэмба, придержав коня, уставился на смельчака:

— Это ты, Мэндзю? Я приехал повидаться с дядюшкой. Он у себя или в ставке?

Мэндзю, нахмурившись, сердито сказал Гэмбе:

— Соблаговолите спешиться.

— Что такое?

— Эти ворота расположены поблизости от ставки князя Кацуиэ. Не важно, кто вы такой, не важно, насколько вы спешите, но въезжать сюда верхом строжайше воспрещено.

— Ты, Мэндзю, имеешь наглость говорить мне такое? Мне!

Гэмба был взбешен, однако воинский закон требовал и от него неукоснительного послушания. Он спешился и, бросив грозный взгляд на Мэндзю, прорычал:

— Где мой дядя?

— Он проводит военный совет.

— Кто участвует?

— Военачальники Хайго, Оса, Хара, Асами и князь Кацутоси.

— Раз так, я немедленно присоединюсь к ним.

— Сперва я обязан доложить о вашем прибытии.

— В этом нет нужды!

Гэмба чуть ли не силой прорвался внутрь. Мэндзю с досадой смотрел ему вослед. Вызов, который он только что, рискнув собственным добрым именем, бросил княжескому племяннику и любимцу, был навеян не только требованиями закона. Он давно хотел любым способом дать понять Гэмбе, что его поведение недопустимо.

Заносчивость Гэмбы объяснялась просто — привязанностью, которую испытывал к нему Кацуиэ. Когда Мэндзю наблюдал, какую слепую доверчивость питает господин Китаносё к собственному племяннику, как он ему все прощает, то волей-неволей начинал беспокоиться о будущем. По меньшей мере нельзя было позволять Гэмбе именовать князя и главнокомандующего дядюшкой.

Гэмбе было безразлично, что думает о нем Мэндзю. Он прошел прямо в ставку и, не удостоив никого из собравшихся взглядом и приветствием, шепнул дяде на ухо:

— Когда закончишь, я хотел бы кое-что обсудить с глазу на глаз.

Кацуиэ скомкал и наскоро завершил совет. Когда военачальники один за другим ушли, он откинулся на походном стуле и доверительно переговорил с племянником. Разговор начался с того, что Гэмба, посмеиваясь, вручил Кацуиэ письмо Сёгэна, словно заранее знал, что доставит господину Китаносё огромное удовольствие.

Кацуиэ и впрямь обрадовался полученному известию. Заговор, который он задумал и поручил осуществить Гэмбе, начал давать плоды. Сильнее, чем что-либо другое, радовало Кацуиэ то, что события развиваются так, как он задумал. Слывя умельцем плести козни, он любил, когда они достигали цели, и поэтому, прочитав письмо Сёгэна, так обрадовался, что ощутил легкое головокружение.

Целью заговора было нанесение врагу удара из глубины его собственного лагеря. Как полагал Кацуиэ, наличие в войске Хидэёси таких людей, как Сёгэн и Оганэ, создавало почву для новых происков.

Что касается самого Сёгэна, то он был уверен в окончательной победе клана Сибата, и уверенность его была непоколебима. Позже и ему суждено было раскаяться и испытать угрызения совести. Но решающее письмо было уже отослано, и не стало более причин колебаться и выжидать. Добром или худом могло все обернуться, но на следующее утро Сёгэн намеревался совершить предательство и с нетерпением ждал часа, когда к нему в крепость войдет войско клана Сибата.

Двенадцатое число, полночь. Горят костры. Единственный звук, разносящийся в тумане над горным лагерем, — скрип сосен.

— Открыть ворота! — произносит кто-то негромким голосом и принимается стучать по деревянным створкам.

Маленькое укрепление Мотояма служило ранее ставкой Сёгэну, но по распоряжению Хидэёси его заменил здесь Кимура Хаято.

— Кто там? — вопрошает страж, уставившись во тьму.

В тумане еле видна одинокая мужская фигура за частоколом.

— Позовите военачальника Осаки, — говорит незнакомец.

— Сперва ответь, кто ты и откуда пришел.

Мгновение незнакомец молчит. Дождь перемешивается с туманом, небо над головами чернее индийской туши.

— Назвать имя не имею права. Мне надо поговорить с Осаки Уэмоном, здесь, у частокола. Передай ему это.

— Ты друг или враг?

— Друг! Или ты думаешь, что врагу удалось бы пробраться в глубь наших земель так легко? Разве вы, стражи, не начеку? Будь я вражеским заговорщиком, стал бы я стучаться у ворот?

Объяснения незнакомца успокоили часового, и он отправился к Осаки.

— Кто там? — спросил тот, подойдя к воротам.

— Вы военачальник Осаки?

— Да, это я. Что вам угодно?

— Меня зовут Номура Сёдзиро, я приверженец князя Кацутоё и состою на службе у господина Сёгэна.

— Что за дело привело вас сюда глубокой ночью?

— Мне немедленно надо повидаться с господином Хаято. Понимаю, это звучит подозрительно, но у меня чрезвычайно важное тайное сообщение, которое ему необходимо узнать немедленно.

— Вы не можете передать его на словах, чтобы я сам доложил господину Хаято?

— Нет, нужно переговорить с ним с глазу на глаз. В знак моих добрых намерений вручаю вам это.

Номура обнажил меч и передал его через частокол Осаки.

Осаки понял, что Номура говорит правду, и, отперев ворота, проводил гостя в покои Хаято. Укрепление было на военном положении, и безопасность тщательно сохранялась днем и ночью.

Дом, куда отвели Номуру, назывался главной цитаделью, хотя был всего лишь хижиной. Да и покои Хаято являли собой маленькую выгородку.

Хаято вошел и сел на пол.

— Что вы хотите мне передать? — поинтересовался он, глядя Номуре в глаза.

Из-за слабого освещения лицо Хаято казалось очень бледным.

— Я знаю, что вы приглашены на чайную церемонию к господину Сёгэну на гору Синмэй. Церемония должна состояться завтра утром.

Номура испытующе поглядел на Хаято. Голос его в ночной тишине слегка дрожал. И у Хаято, и у Осаки возникло неприятное ощущение.

— Так оно и есть, — сказал Хаято.

— Вы, мой господин, уже дали согласие прибыть?

— Да. Поскольку господин Сёгэн взял на себя хлопоты прислать гонца, то я в свою очередь отправил к нему гонца с известием, что прибуду.

— Когда вы послали гонца, мой господин?

— Примерно в поддень.

— Значит, это ловушка, как я и подозревал!

— Что за ловушка?

— Ни в коем случае не отправляйтесь завтра с утра на чайную церемонию. Это заговор. Сёгэн решил убить вас. Он принял тайного гонца от клана Сибата и переправил с ним письменное послание. Смотрите не ошибитесь! Он замыслил сперва убить вас, а потом поднять восстание.

— Как вам удалось об этом узнать?

— Позавчера Сёгэн призвал к себе трех буддийских монахов из соседнего храма Сюфуку и провел заупокойную службу по своим предкам. Одного из этих якобы монахов мне довелось встречать раньше. Этот лжемонах переодетый самурай клана Сибата. Я удивился и насторожился. По окончании службы лжемонах пожаловался на боли в желудке и остался в лагере, тогда как двое других ушли. Он ушел только на следующее утро, заявив, что возвращается в храм Сюфуку, но я на всякий случай велел своим доверенным людям проследить, куда он направится. Как я и думал, он не вернулся в храм Сюфуку, вместо этого прямехонько пошел в лагерь Сакумы Гэмбы.

Хаято кивнул, давая понять, что дальнейшие объяснения не нужны.

— Благодарю за своевременное предупреждение. Князь Хидэёси не доверяет ни Сёгэну, ни Оганэ. Он велел мне тщательно следить за ними. Теперь их предательство раскрыто. Как ты думаешь, Осаки, что необходимо сделать?

Осаки придвинулся ближе и изложил свои мысли. То же сделал и Номура — так, совместными усилиями, был выработан план. Осаки послал гонцов в Нагахаму.

Тем временем Хаято написал послание и вручил его Осаки. Это была записка Сёгэну, извещавшая, что ввиду болезни Хаято не сможет присутствовать на завтрашней церемонии.

Когда занялась заря, Осаки с запиской отправился к Сёгэну на гору Синмэй.

Распространенным обычаем того времени было проведение чайных церемоний в расположении войска. Разумеется, церемония в таких условиях проводилась в упрощенном виде — вместо чайного домика воздвигался шатер, устланный соломенными циновками, в котором непременно ставилась ваза с дикими цветами. Значение таких церемоний заключалось в том, чтобы развить в участниках силу духа для преодоления походной усталости.

С утра Сёгэн тщательно подмел увлажненный земляной пол и развел огонь в очаге. Вскоре прибыли Оганэ и Киносита. Оба они были приверженцами Сибаты Кацутоё. Сёгэн вовлек их в заговор, и они дали торжественную клятву действовать с ним заодно.

— Кажется, Хаято запаздывает, — заметил Оганэ.

Прокричал петух, хозяин и гости начали тревожиться. Сёгэн, на правах устроителя церемонии, старался внешне сохранять полное хладнокровие.

— Скоро прибудет, — уверял он гостей.

Разумеется, Хаято они так и не дождались. Вместо него появился оруженосец с той самой запиской, которую Хаято вручил Осаки.

Трое заговорщиков переглянулись.

— Где гонец? — осведомился Сёгэн.

— Убыл, вручив письмо, — ответил оруженосец.

Заговорщики пали духом. Какими бы смелыми людьми они ни были, трудно оказалось сохранять хладнокровие, зная, что предательство выплыло наружу.

— Как он мог догадаться? — подумал вслух Оганэ.

Их негромкие переговоры походили на жалобные причитания. Теперь, когда заговор был разоблачен, они, конечно, и думать забыли о чайной церемонии. Теперь на уме было одно: немедленное бегство. Оганэ и Киносите не сиделось на месте. Казалось, каждое лишнее мгновение, проведенное здесь, грозит неминуемой гибелью.

— Теперь мы ничего не можем поделать.

Горестное восклицание вырвалось из уст Сёгэна. Обоим гостям почудилось, будто им пронзили грудь мечом. Сёгэн осуждающе посмотрел на них, словно призывал соучастников не терять головы, пусть они и попали в переделку.

— Вам следует как можно скорее собрать своих приверженцев и отправиться в Икэнохару. Ждите там под большой елью. Я собираюсь написать письмо в Нагахаму, сразу же после этого соединюсь с вами.

— В Нагахаму? Что за письмо?

— Мои мать, жена и дети остаются в крепости. Я сам успею спастись бегством, но семью оставят заложниками, если я не потороплюсь.

— Кажется, вы опоздали. Или вы думаете, что время еще есть?

— Что мне остается делать? Оставить их на растерзание врагу? Оганэ, передайте тушь и бумагу.

Сёгэн взял кисточку и принялся быстро писать. В это мгновение появился один из его приверженцев и доложил, что Номура Сёдзиро исчез.

Сёгэн в гневе отшвырнул кисточку:

— Значит, это он. Я был последнее время холоден с этим недоумком, и он решил вот так со мной поквитаться. Что ж, ему придется дорого заплатить за предательство!

Он поднял глаза, взгляд у него был такой, словно он проклинал кого-то невидимого; рука Сёгэна задрожала.

— Иппэита! — окликнул он.

Мгновенно появился слуга.

— Садись на коня и мчись в Нагахаму. Найди мою семью и посади их в лодку. Не пытайся спасать имущество: главное — люди. Переправь их через озеро в лагерь князя Кацуиэ. Я на тебя рассчитываю. Отправляйся немедленно, не теряй ни минуты.

Закончив наставление, Сёгэн стал облачаться в боевые доспехи. Взяв длинное копье, он выбежал из дома.

Оганэ и Киносита, собрав своих людей, направились в условленное место встречи.

Примерно в то же время, когда рассеялся утренний туман, Хаято выслал в путь своих воинов. Едва отряды Оганэ и Киноситы вышли к подножию горы, их встретила засада самураев Осаки. Началась схватка. Немногие, кому удалось остаться в живых, бросились в бегство, пытаясь добраться до высокой ели в Икэнохаре, где им предстояла встреча с людьми Сёгэна. Но самураи Хаято, обойдя гору Данги с севера, перерезали путь к отступлению. Воины Оганэ и Киноситы попали в окружение и почти все погибли.

Сёгэн находился в это время у них за спиной, в двух-трех шагах от места, где шла резня. Сопровождаемый своими людьми, он устремился к месту сбора заговорщиков. В черных кожаных доспехах, в увенчанном оленьими рогами шлеме он мчался на коне, сжимая длинное копье. Он выглядел воином, способным в одиночку пробиться в гуще врагов, не зря он слыл самым отважным из самураев Кацутоё. Но, предав своего господина, он сошел с Пути Воина, и топот подков его лошади звучал столь же неуверенно, как удары его вероломного сердца.

Внезапно его со всех сторон окружили люди Хаято.

— Изменника взять живым!

Врагов было множество, но и Сёгэн сражался так, словно утратил страх смерти. Отчаянно действуя оружием, он сумел отбиться от нападавших и умчался прочь. Нахлестывая коня, он проскакал во весь опор примерно два ри и присоединился к войску Ясумасы, где уже давно ждали его прибытия. Если бы ему удалось убить Хаято, то по его сигналу были бы атакованы и взяты приступом две крепости около Мотоямы. Но теперь первоначальный замысел пошел прахом, да и самому Сёгэну чудом удалось избежать неминуемой гибели.

Узнав от своего брата Ясумасы, какой поворот приняли события, Гэмба с отвращением сплюнул:

— Вот как? Ты хочешь сказать, что Хаято обо всем узнал и сумел ударить первым? Значит, Сёгэн оказался простаком. Вели всем троим немедленно явиться ко мне.

До сих пор Гэмба льстил Сёгэну, пытаясь подбить его на предательство. Когда замысел сорвался, обманув ожидания, он заговорил о Сёгэне как о ничтожестве и источнике всех бед.

Сёгэн и двое его спутников рассчитывали на то, что их хорошо примут в лагере у Гэмбы, однако его поведение вызвало у них явное разочарование. Сёгэн, в оправдание за провал, попросил разрешить ему встретиться с князем Кацуиэ, чтобы передать крайне важные и сугубо секретные сведения.

— Хоть что-то удалось, а?

Настроение Гэмбы немного улучшилось, но с Оганэ и Киноситой он вел себя все так же грубо.

— Вы двое останетесь здесь. Сёгэна я возьму с собой в княжескую ставку.

Они сразу выехали на гору Накао.

Кацуиэ в подробностях доложили обо всем происшедшем нынешним утром и обо всех возникших в итоге осложнениях.

Когда вскоре Гэмба привез Сёгэна в княжескую ставку на горе Накао, Кацуиэ встретил их с высокомерным видом, восседая на походном стуле. Кацуиэ всегда держался высокомерно, независимо от хода событий. Сёгэна он принял без промедления.

— На этот раз ты промахнулся, Сёгэн, — сказал Кацуиэ.

На лице Кацуиэ отражались переживания. Было известно, что вожди клана Сибата — и дядя, и племянник — отличались целеустремленностью, самолюбием и способностью просчитывать замыслы на много ходов вперед. Сейчас они с непроницаемым видом ждали, чем порадует их Сёгэн.

— Вина лежит на мне, — начал Сёгэн, понимая, что без объяснений не обойтись.

Он горько раскаивался в собственном вероломстве, но дороги назад не было. Будучи дважды опозорен — предательством и его неудачей, — он, в душе гневаясь на себя, склонил голову перед высокомерным и самонадеянным князем.

Оставалось лишь просить у Кацуиэ прощения и пощады. Однако он надеялся на иное: еще была возможность вернуть милость Кацуиэ, и она связывалась с тайной нынешнего местонахождения Хидэёси. Кацуиэ и Гэмбу это весьма волновало, и они стали жадно вслушиваться, стоило Сёгэну завести разговор.

— Где сейчас Хидэёси?

— Местонахождение князя скрывают даже от его собственных подданных, — пояснил Сёгэн. — Его видели на строительных работах по возведению укреплений, но в лагере он уже изрядно долго отсутствует. Скорее всего, он в Нагахаме и занят подготовкой к отражению нападения со стороны Гифу, хотя не упускает из виду и то, что творится здесь. Он, похоже, намеренно ведет себя так, чтобы в нужном случае поспеть всюду.

Кацуиэ, мрачно кивнув, обменялся взглядом с Гэмбой.

— Наверное, так и есть. Он в Нагахаме.

— Какими доказательствами ты располагаешь?

— Сейчас у меня нет доказательств, — ответил Сёгэн, — но если вы дадите мне несколько дней, я сумею разузнать все в подробностях. В Нагахаме есть несколько человек, на которых я могу положиться, и я уверен, что они, узнав о моем переходе на вашу сторону, мой господин, сумеют выскользнуть из города и разыскать меня в вашем лагере. К тому же скоро поступят донесения от посланных мною лазутчиков. Кроме того, я готов предложить вам свой план. Пустив его в ход, вы сможете разгромить Хидэёси.

Он произнес это так, что у собеседников не осталось сомнений: он сам верит в собственные слова.

— Ты отвечаешь за свои слова, Сёгэн. Помни это — отвечаешь. Теперь выслушаем то, что ты хочешь поведать.

Утром девятнадцатого числа того же месяца Гэмба с Сёгэном еще раз прибыли в ставку Кацуиэ. На этот раз Сёгэн привез нечто и в самом деле ценное. Гэмба уже слышал его рассказ, но когда полученные Сёгэном сведения достигли слуха Кацуиэ, глаза у него расширились и по всему телу прошел озноб.

Сёгэн говорил вдохновенно:

— Последние несколько дней Хидэёси провел в Нагахаме. Два дня назад, семнадцатого, он внезапно покинул крепость и во главе двадцатитысячного войска выступил на Огаки, где встал лагерем. Без слов понятно: если ему удастся одним ударом разбить князя Нобутаку в Гифу, то он избавит себя от опасности получить удар в спину. Значит, мы вправе предположить, что он решил собрать свое войско воедино, двинуться в указанном направлении и попытаться решить дело в одном сражении. Мне передали: перед тем, как покинуть Нагахаму, — продолжил Сёгэн, — Хидэёси распорядился убить всех заложников, взятых из семейства князя Нобутаки; можете себе представить, с какой решимостью этот ублюдок обрушится на Гифу. Более того: вчера передовые отряды его войска сожгли несколько деревень в окрестностях Гифу и начали приготовления к осаде.

«Настал день, который мы ждали», — подумал Кацуиэ и с трудом удержался, чтобы не облизать губы, как хищник при виде добычи.

Гэмба испытывал такой же подъем духа. Он рвался в бой нетерпеливее дядюшки. Им выпадала возможность победить — трудно было ожидать другого случая. Важно было не упустить его.

Мелкая удача в ходе военных действий улыбается то здесь, то там десятки тысяч раз, улыбается то тебе, то противнику; удачи и неудачи чередуются, как волны, но истинная удача, от которой зависит возвышение или падение человека и целого рода ценой единственного решительного натиска, — такая удача приходит только раз в жизни. Сейчас Кацуиэ улыбалась именно такая удача. Ему оставалось только воспользоваться ею — или не суметь воспользоваться. У Кацуиэ кружилась голова, стоило задуматься над тем, какие возможности перед ним открываются. Щеки молодого Гэмбы залил багрянец радости.

— Сёгэн, — овладев собой, начал Кацуиэ, — если у тебя и впрямь есть некий замысел, то сейчас самое время посвятить нас в него.

— Согласно моему скромному мнению, нам необходимо начать действовать, одновременно атаковав две вражеские крепости — на горе Ивасаки и на горе Оива. Необходимо действовать согласованно с князем Нобутакой, хоть он и у себя в Гифу, и с той же стремительностью, с которою приступил к делу Хидэёси. Вашим союзникам следует обрушиться на малые крепости, находящиеся под властью Хидэёси, и уничтожить их.

— В точности то же самое я намерен предпринять, однако на словах это проще, чем на деле. Не так ли, Сёгэн? У врага тоже есть войско и он тоже возводит повсюду укрепления, не правда ли?

— Когда окинешь мысленным взором боевые порядки Хидэёси из его собственного лагеря, то видно, что они слишком растянуты, — возразил Сёгэн. — Подумайте над этим. Две вражеские крепости — на горе Ивасаки и на горе Оива — далеко отстоят от ваших позиций, но они имеют первостепенное значение. Не следует забывать, что крепости эти возведены на скорую руку и не обладают хорошо продуманной сетью укреплений. К тому же коменданты обеих крепостей и воины твердо уверены, что на них не нападут. Поэтому их приготовления к осаде и приступу небрежны и медлительны. Внезапная молниеносная атака непременно принесет успех. Более того, с падением этих опорных крепостей все остальные сами свалятся в наши руки.

Кацуиэ и Гэмба горячо одобрили план, предложенный Сёгэном.

— Сёгэн сумел взглянуть на вражеские боевые позиции изнутри, — сказал Кацуиэ. — Это лучший план уничтожения Хидэёси и его войска.

Кацуиэ впервые удостоил Сёгэна подобной похвалы. Последние несколько дней он был хмур и задумчив, но сейчас его настроение внезапно улучшилось.

— Поглядите сюда, — сказал он, разворачивая карту.

Крепости Данги, Синмэй, Ивасаки и Оива находились на восточном берегу озера Ёго. Имелось также множество крепостей на пространстве между южной оконечностью Сидзугатакэ и горой Тагами, цепочка лагерей вдоль дороги, ведущей в северные провинции, и еще несколько важных опорных точек. На карте все это было изображено отчетливо, равно как и местность — со всеми озерами, горами, полями и долинами.

Невозможное стало возможным. «Да, Хидэёси крупно не повезло в том, что перед решительным сражением у врага нашлась столь подробная тайная карта», — усмехнулся Кацуиэ.

Казалось, карта радовала Кацуиэ больше всего. Тщательно изучив ее еще раз, он вновь похвалил Сёгэна:

— Сёгэн, это воистину чудесный подарок.

Гэмба тоже склонился над картой, внимательно изучая ее, но затем, подняв глаза, уверенно произнес:

— Дядюшка, что касается плана, предложенного Сёгэном, — прорваться глубоко во вражеский тыл и взять крепости на горе Ивасаки и на горе Оива… Позволь мне заняться этим! Я убежден: никто другой не сможет проделать этот бросок так стремительно и решительно, как я!

— Не торопись! Дай мне подумать.

Кацуиэ закрыл глаза и задумался, словно опасаясь рвения племянника. Но ему было не устоять под напором отчаянного и честолюбивого Гэмбы.

— Есть ли у тебя запасной план? Так, на всякий случай… Да нет, ты ни о чем другом не способен думать.

— Зачем это?

— Небо, ниспосылая удачную возможность, не любит, когда люди не торопятся ею воспользоваться. Мы стоим над картой и разговариваем, а удача отдаляется с каждым мгновением.

— Без глупостей, Гэмба!

— Чем дольше ты размышляешь, тем больше времени мы теряем. Неужели ты не в силах принять окончательное решение, когда перед нами замаячила небывалая победа? Увы, я начинаю подозревать, что ты, прославленный Злой Дух Сибата, постарел.

— Ты говоришь глупости, потому что молод. Когда дело доходит до боя, смелости у тебя хоть отбавляй, но высоким искусством военной мысли ты еще не владеешь.

— Неужели?

Гэмба побагровел, но Кацуиэ не позволил втянуть себя в ссору. Пройдя множество войн, он умел хранить самообладание везде и всюду.

— Задумайся, Гэмба. Нет ничего опаснее, чем поход по вражеским тылам. Зачем так рисковать ради двух малых крепостей? Не лучше ли все заранее рассчитать, чтобы впоследствии не раскаиваться?

В ответ Гэмба презрительно расхохотался, но смеялся он не над нерешительностью дядюшки, а, как всякий молодой самонадеянный упрямец, над осторожностью и оглядкой старших.

Кацуиэ ничуть не обиделся на племянника. Он любил Гэмбу каков он есть — грубого, несдержанного, насмешливого и непочтительного.

Гэмба привык, что Кацуиэ во всем ему потакает. Он научился читать в душе дядюшки и, конечно, умел управлять его чувствами. Вот и сейчас он принялся, не отставая, наседать:

— Пусть я молод, но опасности похода по тылам противника вижу очень хорошо. Поверь, мне нужна не слава непобедимого воина — я хочу победы нашего общего дела. И не буду кривить душой, дядюшка: опасности меня тоже привлекают, иначе какой же я воин?

Кацуиэ все еще не был готов принять решение, навязываемое Гэмбой. Он погрузился в размышления. Гэмба на время оставил его в покое и обратился к Сёгэну:

— Дай взглянуть на карту!

Не вставая, он развернул свиток и молча вгляделся, поглаживая щеку.

Прошел час.

Кацуиэ сомневался, стоит ли отправлять в поход по тылам врага самого Гэмбу — именно потому, что тот просил его об этом с такой настойчивостью, но теперь, наблюдая, как тщательно племянник изучает карту, он почувствовал, что вполне может положиться на него.

— Ладно, — решившись наконец, обратился к Гэмбе Кацуиэ. — Пусть будет по-твоему. Только смотри — не допусти ошибки. Приказываю тебе нынче ночью ударить в тыл врагу.

Гэмба поднял глаза на Кацуиэ и сразу вскочил. Полученный приказ безмерно обрадовал его. Он поклонился дяде с небывалым почтением. Любуясь племянником и разделяя его радость, Кацуиэ ни на мгновение не забывал, что затея может при первой оплошности обернуться гибелью исполнителя.

— Еще раз повторяю: как только возьмешь и уничтожишь крепости на горах Ивасаки и Оива, немедленно возвращайся. Лети домой, как на крыльях.

— Да, дядюшка.

— Едва ли нужно напоминать тебе, что подготовить безопасный и надежный отход — непременное условие успеха боевых действий. Особенно когда совершаешь поход по вражеским тылам. Не оставить пути для отступления — то же, что бросить недостроенной запруду на горной реке: очень скоро все твои труды будут смыты и унесены прочь. Стремительно продвинувшись вперед, так же стремительно отступай при опасности окружения.

— Я буду помнить твои советы, дядя.

Добившись желаемого, Гэмба начал проявлять небывалую уступчивость. Кацуиэ поспешил собрать своих военачальников. Вечером необходимые приказы были переданы во все лагеря; перед каждым полком была поставлена боевая задача.

Заканчивался девятнадцатый день четвертого месяца. Во второй половине часа Крысы, под покровом тьмы и в полной тайне, из лагеря выступило восемнадцатитысячное войско. Передовой отряд, которому предстоял поход по вражеским тылам, был разбит на два корпуса, по четыре тысячи человек в каждом. Воины спустились с гор в сторону Сиоцудани, одолели перевал Таруми и отправились на восток по западному берегу озера Ёго.

Двигаясь столь же скрытно, двенадцатитысячный ударный отряд основного войска Кацуиэ избрал другой путь. Продвигаясь по дороге, ведущей в северные провинции, он начал забирать к юго-востоку. Эти действия были предприняты для того, чтобы оказать поддержку походу отряда во главе с Сакумой Гэмбой и в то же время воспрепятствовать любым передвижениям войск между вражескими крепостями.

Тогда же трехтысячный корпус под началом Сибаты Кацумасы пошел на юго-восток по склону горы Ииура. Спустившись с нее, он затаился в засаде, убрав знамена и вооружение, пристально следя за перемещениями вражеских войск по направлению к Сидзугатакэ.

Маэде Инутиё было поручено взять под наблюдение боевой рубеж между Сиоцу, горой Данги и горой Синмэй.

Сибата Кацуиэ выступил из ставки на горе Накао во главе семитысячного войска и продвинулся до Кицунэдзаки по дороге, ведущей в северные провинции. Тем самым он пытался сбить с толку и вызвать на сражение пятитысячное войско Хидэмасы, расположившееся на горе Хигасино. Воинство Кацуиэ гордо прошествовало мимо этой горы, высоко подняв знамена.

Ночное небо на востоке заалело, наступило утро. Ночь двадцатого числа четвертого месяца по лунному календарю была короткой, вот-вот должно было наступить летнее солнцестояние.

Как раз в эти часы предводители передового отряда, ступив на белый песок берегов озера Ёго, собрали растянувшееся в движении войско воедино. Вслед за четырехтысячным первым корпусом прибыл второй. Таково было воинство, которому предстоял поход по вражеским тылам. Во главе его шел Сакума Гэмба.

Туман еще не рассеялся.

Вдруг небо над озером расцветилось радугой. Приближался рассвет, но на берегу еще была такая тьма, что люди не видели ни друг друга, ни своих лошадей. Тьма скрывала вьющуюся в высокой траве тропу.

Полотнища знамен колыхались в клубах тумана — казалось, войско движется по морскому дну. Холодный туман застилал глаза и теснил дыхание, но вооруженные воины шли твердо и уверенно, зная, что им предстоит великое дело.

С берега доносились шум, смех и веселые оживленные голоса. Лазутчики отряда ползком подкрались туда, чтобы выяснить, кому вздумалось резвиться в густом тумане. Оказалось, двое самураев и десяток конюхов из крепости на горе Ивасаки, войдя в озеро, купают лошадей.

Лазутчики решили не дожидаться подхода основных сил, взмахами рук позвали подмогу и с воплями «Брать живьем!» кинулись на незадачливых купальщиков.

Застигнутые врасплох, самураи и конюхи бросились бежать, поднимая тучи брызг и крича:

— Враги! Враги!

Пятерым или шестерым удалось скрыться, остальных люди Гэмбы схватили.

— Отлично! Начало положено, открываем охоту!

Воины клана Сибата поволокли пленников к своему военачальнику. Им оказался Фува Хикодзо. Он допросил пленных, не слезая с коня.

Послали гонца к Сакуме Гэмбе, извещая о случившемся и спрашивая, как поступить с захваченными в плен. Ответ последовал незамедлительно:

— Не тратить зря время. Всех убить и немедленно продолжить движение на гору Оива.

Фува Хикодзо спешился, обнажил меч и собственноручно обезглавил одного из пленников. Затем, обратившись к своим воинам, воскликнул:

— Чего вы ждете! Убейте этих людей, принесите их головы в жертву богу войны! И вперед — на приступ горы Оива!

Самураи едва не передрались между собой: каждый стремился первым заполучить голову конюха. Обрушив на пленных десятки мечей, они изрубили всех и во весь голос призвали на помощь бога войны. Громкие крики прокатились по всему войску.

В редеющем тумане железными волнами катилось войско, самураи неслись к боевой славе. Забеспокоились лошади, на полном скаку обгоняя и отталкивая друг друга. Полки копьеносцев двинулись наперегонки, наконечники копий сверкали в лучах утреннего солнца.

Уже доносилась ружейная пальба, лязгали мечи, со стуком сшибались копья, дикие звуки неслись оттуда, где поднимался внешний частокол крепости Оива.

Как глубок освежающий сон короткой летней ночью! Склоны горы Оива, отрядом на которой командовал Накагава Сэбэй, и гора Ивасаки, где комендантом крепости был Такаяма Укон, — самое сердце укреплений, воздвигнутых Хидэёси, — были окутаны туманом и так спокойны, словно никто не догадывался о приближении вражеского воинства.

Крепость на горе Оива была простым полевым укреплением. Накагава Сэбэй мирно спал в хижине, окруженной со всех сторон изгородью.

Еще не полностью очнувшись, он поднял голову и пробормотал:

— Что происходит?

На грани яви и сна, еще не поняв, что к чему, он поспешно встал и облачился в доспехи, лежавшие у изголовья.

Едва он успел одеться, как в дверь громко и бесцеремонно постучали.

Стучавшие были нетерпеливы — чуть подождав, они высадили дверь и ввалились в хижину.

— Войско Сибаты атакует нас!

— Успокойтесь! — одернул их Сэбэй.

Спасшиеся от смерти, похоже, едва владели собой, и по их сбивчивым словам Сэбэй не понял, где прорвался противник и кто идет во главе войска.

— Даже самый безрассудный враг не осмелился бы прорваться так глубоко в наши тылы: выходит, эти люди — настоящие смертники. С ними нелегко будет справиться. Не знаю, кто у них предводитель, но догадываюсь: из всех воинов клана Сибата на такое способен только Сакума Гэмба.

Сэбэй быстро схватил суть дела, но от этого ему не стало легче. Напротив, он задрожал мелкой дрожью. «Нечего сказать, сильный противник мне достался!» — подумал он. Но наряду со страхом в нем вспыхнуло и чувство гордости — оно заставило его распрямиться.

Схватив длинное копье, он крикнул:

— Вперед! В бой!

Издали доносился беспорядочный ружейный огонь: стреляли у подножия горы. Затем пальба послышалась совсем рядом, из рощи на юго-западном склоне горы.

— Враг вышел на склон и занял лесные просеки!

Туман был по-прежнему густ, вражеских знамен не видно, и это нагоняло на воинов Сэбэя еще больший страх.

Сэбэй снова выкрикнул призыв к бою. Эхо разнесло его крик по дальним склонам.

Полк Накагавы Сэбэя в тысячу человек, удерживавший оборону на горе, был разбужен внезапной атакой чуть ли не с неба свалившегося врага, застигнут врасплох. Им до сих пор было известно, что главные силы клана Сибата — на порядочном расстоянии отсюда, это и сбило их с толку. Находясь в глубине боевых порядков целой армии, никак не ждешь внезапного вражеского налета. Но прежде чем они успели сообразить, что происходит, враг обрушился на них со всех сторон, как горный камнепад.

Сэбэй топал ногами, проклиная своих воинов за легкомыслие. Один за другим его разыскивали командиры, идя то на звук голоса, то на боевое знамя. Сюда же небольшими группами подходили и воины. Скоро вокруг Сэбэя собралось самое настоящее, пусть и малочисленное, войско.

— Кто ведет противника? Гэмба?

— Да, мой господин, — ответил один из приверженцев.

— Сколько у него воинов?

— Чуть менее десяти тысяч.

— Он движется одной цепью или двумя?

— Похоже, там два корпуса. Гэмба наступает из Ниватонохамы, а Фува Хикодзо — со стороны горы Онодзи.

Даже собрав всех защитников крепости, Сэбэй не мог рассчитывать больше чем на тысячу воинов. А у врага было около десяти тысяч.

Укрепления, особенно ворота у подножия горы, никуда не годились. Взять их для Гэмбы — вопрос времени, причем недолгого.

— Встретить врага у ограды!

Сэбэй отправил к подножию горы самого верного помощника во главе отряда из трехсот воинов. Затем обратился к остальным:

— Все за мной! С тех пор, как клан Накагава выступил из Ибараки в провинции Сэтцу, он ни разу не терпел поражения в честном бою! Не отдавайте врагу ни пяди земли, стойте насмерть!

Подняв над головой боевое знамя, Накагава Сэбэй хлестнул коня и на полном скаку помчался к подножию горы, где шла схватка.

Наутро в тот же день шесть или семь боевых кораблей пустились в путь на север по озеру Бива, скользя по воде, как стая водоплавающих птиц. На одном из них под балдахином трепетало на ветру знамя с изображением ириса на золотом фоне.

Нива Нагахидэ стоял на мостике корабля. Внезапно он увидел, как в горах на северном берегу озера в небо поднимается черный дым, и, забеспокоившись, начал расспрашивать приверженцев:

— Откуда этот дым? Это Оива или Сидзугатакэ?

— Видимо, Сидзугатакэ, — ответил один из военачальников его штаба.

Глядя с озера, невозможно было понять истинное расположение горных вершин, поэтому пламя и дым, поднимающиеся над горой Оива, выплывали, казалось, из горных ущелий Сидзугатакэ.

— Точно не скажу.

Нахмурившись, Нива пристально всмотрелся в горную даль.

Его предчувствие оказалось удивительно точным. На рассвете того же дня — это было двадцатое число — он получил письмо от своего сына Набэмару. Там говорилось:

Поэтому он и предположил, что речь идет не о простом лесном пожаре в горах, а о вражеском нападении. Хидэёси увяз в войне против Гифу. Если враг окажется достаточно сообразительным, он поймет, что сейчас самое время ударить в глубину расположения войска Хидэёси.

Нива заподозрил недоброе, едва получив донесение от сына. Погрузив все свое войско, насчитывающее тысячу воинов, на боевые корабли, он решил переправиться через озеро в окрестностях Кудзуо.

Как он и опасался, со стороны Сидзугатакэ в небо пополз дым. Когда отряд высадился в Кудзуо, все услышали ружейную пальбу.

— Кажется, враг овладел крепостями на Мотояме. Сидзугатакэ теперь тоже под угрозой, и я сомневаюсь, сумеет ли выстоять крепость на горе Ивасаки.

Нива решил посоветоваться с двумя своими военачальниками.

— Положение незавидное, — сказал один из них. — Враг направил сюда большое войско. Даже если мы вмешаемся в случае необходимости, наших сил может оказаться недостаточно. Лучше всего немедленно возвратиться в Сакамото и начать готовить крепость к обороне.

— Вздор! — недовольно отмахнулся Нива. — Немедленно высаживаем войско на берег. Затем ты забираешь корабли, идешь в Кайцу и возвращаешься, взяв на борт треть сил под началом Нагамару.

— Хватит ли у вас на это времени?

— Когда начинаются военные действия, время течет по-другому, не так, как в мирные дни. Наше присутствие здесь удивит неприятеля и окажет поддержку воинам клана. Врагу тоже понадобится время, чтобы выяснить, что нас мало, а это наверняка замедлит его продвижение. Так что высаживай войско на берег и спеши в Кайцу.

Войско высадилось в Одзаки, и суда немедленно пустились в обратный путь. Нива придержал коня в одной из здешних деревень, чтобы расспросить местных жителей о происходящем.

Крестьяне поведали, что битва началась на рассвете и оказалась совершенно неожиданной. Почти одновременно они увидели пламя на горе Оива и услышали громоподобные боевые кличи. Затем всадники из отряда Сакумы промчались вдоль деревни по направлению на Ёго. Ходят слухи, что защитники крепости во главе с Накагавой Сэбэем приняли бой и были поголовно уничтожены.

Когда крестьянам задали вопрос, известно ли им что-нибудь о появлении людей Куваямы в окрестностях Сидзугатакэ, они ответили, что несколько минут назад князь Куваяма Сигэхару со своим войском выступил из крепости в Сидзугатакэ и помчался по горной дороге по направлению к Киномото.

Услышав это, Нива был потрясен. Он прибыл с войском, готовый, рискуя жизнью, поддержать союзников, а войско Накагавы уже уничтожено до последнего человека, и войско Сигэхару, бросив позиции, пустилось в бегство. Какое постыдное поведение! О чем они думают? Ниве стало даже чуть жаль трусливого Сигэхару.

— И все это произошло, вы говорите, только что? — переспросил он крестьян.

— Они успели отъехать отсюда не больше чем на половину ри, — ответил один.

— Иноскэ! — крикнул Нива. — Догони корпус Куваямы и переговори с князем Сигэхару. Скажи ему, что я прибыл и что мы с ним вместе сумеем защитить Сидзугатакэ. Скажи, чтобы он возвращался немедленно!

— Слушаю и повинуюсь.

Иноскэ хлестнул коня и помчался по направлению к Киномото.

Куваяма Сигэхару на протяжении дня дважды, трижды пытался убедить Накагаву Сэбэя отступить, но не оказал ему помощи и сам пал духом под неудержимым натиском войска Сакумы. Как только он услышал, что все воины Накагавы погибли, то оставил последние колебания и, стремясь прорваться в лагерь могущественных союзников, бросил Сидзугатакэ — без единого выстрела, без единого взмаха меча. Думая только о себе и о спасении, он ударился в бегство.

Сигэхару намеревался соединиться с союзниками в Киномото и дождаться там дальнейших распоряжений Хидэнаги. По дороге его догнал человек клана Нива с докладом о неожиданном подкреплении. Обретя былую смелость, Сигэхару развернул и остановил войско и повел его назад, в Сидзугатакэ.

Тем временем Нива сумел воодушевить местных жителей. Поднявшись на вершину Сидзугатакэ, он соединился с Куваямой Сигэхару и его войском.

Первым делом Нива написал и отправил письмо Хидэёси в Мино, извещая, что события приняли опасный поворот.

Войско Сакумы на горе Оива разгрузило обоз. Сакума, убежденный в своей победе, устроил двухчасовой привал, начиная с часа Лошади. Долгое и яростное сражение, а главное, изнурительный ночной бросок утомили воинов — после этого им было необходимо отдохнуть. Утолив голод и жажду, они вновь воспрянули духом; зазвучали вольные разговоры, исчезла усталость, следы вражеской крови на одежде и оружии пьянили и возбуждали вышедших из боя людей.

От отряда к отряду в выкриках военачальников полетел приказ главной ставки:

— Спать! Всем немного поспать! Неизвестно, что ждет нас ночью.

По небу плыли летние облака, из-за деревьев доносилось пение первых цикад. Ветер, веявший с гор от одного озера к другому, приносил приятную свежесть, и воинов, насытившихся и утомленных, начало клонить ко сну. Обхватив руками ружья и копья, они опустились наземь.

В тени деревьев сон сморил и лошадей. Даже военачальники, прислонившись к стволам или присев на пни, забылись недолгим сном.

Было тихо. Такая тишина наступает только после яростного сражения. Лагерь врагов, безмятежно спавших до рассвета, был сожжен дотла, все его обитатели превратились в мертвецов, трупы их лежали в густой траве. Стоял ясный день, однако казалось, будто в воздухе витает дыхание смерти. В полной тишине несли службу лишь часовые, остальных охватило забытье.

В тени навеса безмятежно и сладко храпел предводитель дерзкого воинства — Сакума Гэмба. Неожиданно поблизости послышался топот нескольких коней. Воины при оружии и в доспехах бросились к временной ставке. Приближенные, спавшие в шатре около Гэмбы, сразу проснулись и выглянули наружу.

— Кто там? — крикнул один из них.

— Мацумура Томодзюро, Кобаяси Дзусё и лазутчики.

— Войдите.

Лазутчиков в шатер пригласил сам Гэмба. Внезапно проснувшись, он в недоумении озирался, хлопая красными от недосыпа глазами. Похоже, перед тем, как ненадолго заснуть, он успел крепко хлебнуть сакэ. Большая красная чашка из-под коварного напитка валялась опрокинутой возле его походного стула.

Мацумура опустился на колени у входа в шатер и доложил, что ему с товарищами удалось разузнать.

— На горе Ивасаки не осталось ни одного вражеского воина. Мы остерегались, что они, убрав знамена, затаятся и устроят засаду, поэтому все тщательно оглядели. Но их предводитель Такаяма Укон со всеми воинами ушел на гору Тагами.

Гэмба радостно хлопнул в ладоши.

— Бежали, как зайцы! — Рассмеявшись, он победоносно глянул на подчиненных. — Он говорит, что Укон бежал! Должно быть, легкие у него ноги! Славно! Славно!

Он вновь расхохотался. Его крупное тело колыхалось от безудержного хохота. Не совсем протрезвев после выпитой перед сном победной чашки, он продолжал смеяться и никак не мог умолкнуть.

Как раз в это время вернулся гонец, ездивший в ставку Кацуиэ с докладом о достигнутых успехах. Он привез новые распоряжения Кацуиэ.

— Замечены ли передвижения вражеского войска в окрестностях Кицунэдзаки? — осведомился Гэмба.

— Все как обычно. Князь Кацуиэ пребывает в превосходном расположении духа.

— Могу себе представить, как он радуется.

— Да, он чрезвычайно доволен.

Гэмба продолжал расспрашивать вестника, не давая тому времени даже смахнуть дорожную пыль с лица.

— Когда я подробно пересказал ему события нынешнего утра, он сказал: «Вот как? Что ж, это похоже на моего племянника».

— Что насчет головы Сэбэя?

— Он тщательно осмотрел ее и сказал, что убежден: это Сэбэй. Окинув взглядом присутствующих, он добавил, что это послужит добрым предзнаменованием к начатой войне, и его настроение стало еще лучше, чем прежде.

Гэмба и сам был настроен превосходно. Услыхав, как обрадовался его успехам Кацуиэ, он возликовал и захотел немедленно поразить дядюшку еще большими подвигами.

— Подозреваю, властителю Китаносё еще неведомо, что мне в руки упала и крепость на горе Ивасаки, — рассмеялся он. — Слишком малыми успехами он довольствуется, чересчур бурно радуется мелким удачам.

— О падении Ивасаки ему доложили в последние минуты перед моим отбытием.

— Выходит, не нужно отправлять ему еще одно донесение?

— Если только о крепости на горе Ивасаки, то не стоит.

— К завтрашнему утру я захвачу и Сидзугатакэ!

— Князь говорил и об этом…

— Что?

— Князь Кацуиэ предостерегает, чтобы вы, в опьянении одержанной победой, не начали считать врага чересчур слабым. Просчет может обернуться серьезной бедой.

— Вздор! — рассмеялся Гэмба. — От одной победы я не опьянею. Я снова одержу верх!

— Князь Кацуиэ напоминает также, что вам еще перед отбытием из Китаносё было строжайше предписано обеспечить безопасный отход, как только вы глубоко вторгнетесь во вражеские тылы, и не задерживаться в расположении противника слишком долго. Сегодня он вновь указал напомнить вам о необходимости скорейшего возвращения.

— Он приказывает вернуться немедленно?

— Его наказ дословно гласит: возвратиться поскорее и пойти на соединение с силами союзников.

— Какое малодушие! — заметил Гэмба, криво усмехнувшись. — Но — да будет так!

Прибыли еще несколько лазутчиков с последними донесениями. Трехтысячное войско под командованием Нивы воссоединилось с корпусом Куваямы, совместными усилиями начата подготовка к обороне Сидзугатакэ.

Эта новость только подлила масла в огонь: Гэмба так и рвался в бой. Известие, что враг стал сильнее, настоящего полководца только воодушевляет.

— Занятно складываются дела…

Отодвинув полог шатра, Гэмба вышел на воздух. Любуясь свежей и сочной зеленью гор, он видел на расстоянии двух ри к югу Сидзугатакэ. Чуть ниже по горному склону от того места, где он стоял, вверх по тропе взбирался какой-то военачальник в сопровождении оруженосцев. Начальник стражи у первой линии укреплений оставил свой пост и услужливо показывал дорогу.

Щелкнув языком, Гэмба сказал:

— Должно быть, это Досэй.

Поскольку Досэй был правой рукой дядюшки, Гэмба догадался о причине его прибытия прежде, чем тот заговорил.

— Вот и вы!

Досэй отер пот со лба. Гэмба молча смотрел на него, даже не подумав пригласить к себе в шатер.

— Досэй, как вы здесь очутились? — произнес он в конце концов крайне сухо.

Досэй огляделся, словно собираясь с мыслями, но Гэмба, не дав ему начать, заговорил первым:

— Здесь мы заночуем, а утром снимемся. Я уже доложил об этом дядюшке.

Всем своим видом Гэмба показывал, что не желает слушать ни объяснений, ни увещеваний.

— Мне это известно.

Досэй, как опытный придворный, начал разговор с поздравлений по случаю одержанной победы. Он расписал сражение на горе Оива самыми яркими красками, но Гэмбе было сейчас не до праздных бесед. Он потребовал, чтобы Досэй перешел к делу.

— Дядюшка послал вас, потому что по-прежнему беспокоится, не правда ли?

— Как вы сами только что изволили заметить, он чрезвычайно обеспокоен вашим решением задержаться здесь на ночь. Ему хотелось бы, чтобы вы оставили местность, принадлежащую врагу, самое позднее нынешним вечером. Он ждет вас у себя в ставке.

— Не волнуйтесь, Досэй. Я командую отборным войском — и оно продвигается, сметая на своем пути все и вся. В обороне оно стоит как живая несокрушимая стена. Никто никогда не называл нас трусами.

— Князь Кацуиэ сначала во всем положился на вас, и вам это прекрасно известно. Но военный план князя не допускает ни малейших задержек и промедлений, особенно во время похода по тылам противника.

— Погодите, Досэй! Вы хотите сказать, что я не владею искусством воевать? И говорите это не только от собственного имени, но и от дядюшкиного?

Встревоженный тоном Гэмбы, Досэй вынужден был промолчать. Но он понимал: возложенная на него обязанность посредника чревата немилостью и унижением.

— Если таков ваш ответ, мой господин, то я дословно передам его князю Кацуиэ.

Досэй поспешил уйти. А Гэмба, вернувшись в шатер, принялся раздавать срочные распоряжения. Разместив один отряд на горе Ивасаки, он выслал несколько отрядов и вспомогательных частей в Минэгаминэ и окрестности Каннондзаки, то есть в местность, лежащую между Сидзугатакэ и горой Оива.

Вскоре ему доложили о появлении еще одного важного гостя.

— Князь Дзёэмон только что прибыл из главного лагеря в Кицунэ.

Князь Дзёэмон прибыл не для пустых разговоров и не для устной передачи опасений князя Кацуиэ. Он привез письменный боевой приказ, главным содержанием которого было очередное требование немедленного отступления. Гэмба выслушал приказ, сумев на сей раз обойтись без вспышки гнева, однако его решение осталось неизменным: он собирался поступить так, как считал нужным.

— Дядюшка возложил на меня ответственность за глубокое вторжение во вражеские тылы. Послушаться его сейчас означало бы разрушить столь удачно свершающийся замысел. Надеюсь, он позволит мне сохранить жезл полководца хотя бы еще ненадолго.

Таким образом Гэмба не только не прислушался к советам, которые дали ему высокопоставленные посланцы, но и откровенно пренебрег прямым приказом главнокомандующего. Самолюбие и тщеславие послужили ему щитом. В противостоянии с ним и с его упрямством даже у Дзёэмона — нарочно выбранного Кацуиэ для этой цели — не было надежды на успех.

— Больше я ничего сделать не могу, — сказал Дзёэмон, мысленно прокляв всю затею. Ему, правда, не удалось удержаться от гневного восклицания. — Даже не смею подумать, как отнесется к этому князь Кацуиэ, но я передам ему в точности сказанное вами.

И, не пускаясь в дальнейшие пререкания, он поспешно уехал. Обратно он мчался с такой же скоростью, как и сюда, когда стремился вразумить Гэмбу.

Убыл третий посланец, затем прибыл четвертый. Солнце начало клониться к западу. Четвертым посланцем оказался Ота Кураноскэ, старый самурай, многолетний соратник и личный друг Кацуиэ. Он говорил дольше всех, не столько о приказе к отступлению, сколько о взаимоотношениях между племянником и дядей, прилагая усилия к тому, чтобы перебороть упрямство Гэмбы.

— Ладно. Мне понятна ваша решимость, но князь Кацуиэ относится к вам лучше, чем к любому другому члену рода, поэтому он так за вас беспокоится. После того как вам удалось разрушить значительный участок вражеских укреплений, появилась возможность перестроить свои порядки так, чтобы победы одна за другой начали падать нам в руки, а вражеское войско слабело и теряло прежний дух изо дня в день. Такова истинная дальновидность — благодаря ей нам удастся захватить власть над всей страной. Послушайте, князь Гэмба, сейчас самое время остановиться.

— Солнце садится, и на дороге становится все опасней. Старик, тебе пора возвращаться.

— Значит, вы по-прежнему не согласны?

— О чем ты?

— Объявите ваше решение.

— Я объявил о своем решении сразу.

Усталый и разочарованный, Ота удалился ни с чем.

Прибыл пятый посланец.

Гэмба становился все несговорчивее. Он зашел так далеко, что ему ни за что не хотелось поворачивать назад. Пятого посланца он было вовсе отказался принять, но не смог это сделать — приехавший далеко превосходил значимостью и влиянием тех четверых, что напрасно побывали у Гэмбы до него.

— Мне известно, что вы отвергли советы всех посланцев князя. Сейчас сюда намеревается прибыть сам князь Кацуиэ. Лишь с великим трудом нам удалось убедить его остаться в ставке; вместо него поехать сюда было поручено мне. Я прошу вас хорошенько продумать сложившееся положение, а затем незамедлительно покинуть гору Оива и как можно скорее отправиться в обратный путь.

Он произносил свою речь, простершись ниц перед входом в шатер.

Гэмба, однако же, решил все по-своему. Даже если Хидэёси успели оповестить о происшедшем и он выступил сюда из Огаки, расстояние, которое ему предстоит преодолеть, составляет тринадцать ри, поэтому опасаться его появления следует не раньше глубокой ночи. Так рассудил Гэмба. Да и непросто будет Хидэёси отказаться от неотложных дел в Гифу. Значит, угроза сражения с ним может стать явью не раньше, чем завтра к вечеру или даже через день.

— Мой племянник ничего не желает слушать. Кого бы я к нему ни присылал, все тщетно, — вздохнул Кацуиэ. — Придется поехать туда самому, чтобы заставить его вернуться еще до наступления ночи.

В ставке в Кицунэ в этот день узнали о счастливом исходе предпринятой Гэмбой вылазки, и во всем лагере царило веселье. Но приказа о немедленном отступлении Гэмба не выполнил. То, с какой насмешливостью, чтобы не сказать — издевкой, Гэмба отсылал одного выскопоставленного ходатая за другим, можно было расценить не только как нарушение приличий, но и как мятеж.

— Мой племянник! Он меня погубит! — вырвалось у Кацуиэ, которому с великим трудом удавалось хранить самообладание.

Как только разговоры о разногласиях между дядей и племянником достигли слуха полевых командиров, боевой дух войска сразу пошел на убыль. А когда Кацуиэ позволил себе вслух осудить непослушание Гэмбы, от былого веселья не осталось и следа.

— Еще один посланец выехал из ставки.

— Еще один?

— Когда же это кончится?

Наблюдая за непрерывными поездками посланцев Кацуиэ туда и обратно, воины затревожились.

На протяжении второй половины дня Кацуиэ мрачно думал о том, что ему вряд ли удастся умереть своей смертью. К тому времени, как он дождался возвращения пятого посланца, Кацуиэ извелся так, что едва мог сидеть. Ставку разместили в храме Кицунэдзака. По его длинным коридорам и расхаживал сейчас Кацуиэ, в нетерпении поглядывая в сторону ворот храма.

— Ситидза еще не вернулся? — Уже в который раз он обращался к своим приближенным с этим вопросом. — Вечереет. Почему он не возвращается?

Начало темнеть. Кацуиэ окончательно встревожился. Заходящее солнце спряталось за главную башню храма.

— Князь Ядоя вернулся! — провозгласил страж у ворот.

— Что происходит? — беспокойно осведомился Кацуиэ.

Посланец поведал обо всем: о том, что Гэмба сперва отказался принять его, хотя ему и удалось настоять на встрече, о том, что он подробно изложил точку зрения князя, но не был услышан. Гэмба на все доводы возразил, что даже если Хидэёси немедленно выступит в сторону горы Оива из Огаки, ему понадобится целый день, если не два, чтобы поспеть туда. А когда он наконец прибудет, войско Хидэёси окажется настолько измотанным долгой и трудной дорогой, что отборным отрядам Гэмбы не составит труда разгромить его. По этой причине он решил оставаться на горе Оива, и ничто на свете не способно заставить его переменить решение.

Кацуиэ побагровел от гнева.

— Безумец! — воскликнул он, задохнувшись гневом и схватившись за горло, словно вскипевшая кровь душила его. А затем, все еще дрожа в неостывшей ярости, пробормотал: — Поведение Гэмбы непозволительно. Ясо! Ясо! — что было силы крикнул Кацуиэ, обращаясь к одному из самураев, дожидающихся в соседней комнате.

— Вы призываете Ёсиду Ясо? — отозвался вместо него Мэндзю Сёскэ.

— Да, да! — заорал Кацуиэ, вымещая свой гнев на Сёскэ. — Немедленно приведи его! Скажи, чтобы все бросил и шел сюда сразу!

По коридорам храма пронесся шум торопливых шагов. Ёсида Ясо получил приказ Кацуиэ и сразу же, нахлестывая коня, помчался на гору Оива.

Долгий день подошел к концу, в саду под деревьями развели костры. Их пламя походило на то, которое бушевало сейчас в душе у Кацуиэ.

Поездка на расстояние в два ри не отнимает много времени, особенно если мчишься на добром коне, и Ёсида Ясо вернулся в мгновение ока.

— Я объяснил, что вы обращаетесь к нему в последний раз, и тщательно расспросил, продумал ли он возможные последствия, но князь Гэмба по-прежнему стоит на своем.

Значит, шестой человек вернулся с пустыми руками. У Кацуиэ больше не оставалось сил гневаться. Не будь он военачальником, ввязавшимся в тяжелую войну, он бы впал в тоску и уныние. Но вместо этого он ушел в себя, замкнулся и мысленно проклял свою слепую любовь к племяннику. Отныне с этим покончено навсегда.

— Я сам во всем виноват, — единственное, что он позволил себе произнести вслух.

На поле сражения, где главную роль играет подчинение приказам, Гэмба решил воспользоваться особым расположением Кацуиэ, чтобы захватить всю власть в свои руки. Это он, а вовсе не Кацуиэ, принял судьбоносное решение, способное предопределить расцвет или гибель клана, и настоял на своем, не проявив по отношению к своему благодетелю и князю ни малейшего уважения.

Но кто, как не сам Кацуиэ, приучил молодого человека к тому, что ему сходят с рук все высокомерные и самонадеянные выходки? И разве его сегодняшнее ослушание не было рассчитано на ту же слепую любовь Кацуиэ? Слепую любовь, обернувшуюся для Кацуиэ пренебрежением к приемному сыну Кацутоё, что в свою очередь побудило того на измену и обусловило потерю крепости Нагахама. А теперь ему суждено упустить небывалую возможность — возвысить и усилить род Сибата.

Задумавшись, Кацуиэ впал в глубокое отчаяние. Пенять ему, кроме как на себя, было не на кого.

Ясо сообщил еще кое-что: слова, с которыми обратился к нему Гэмба. Если верить его рассказу, Гэмба позволил себе насмешку над дядей и говорил о нем, не сдерживая смеха.

— Когда-то давным-давно, стоило помянуть князя Кацуиэ, все называли его Злым Духом Сибата и говорили, что он полководец неслыханного хитроумия и дьявольской дальновидности. Мне доводилось такое слышать. Но, увы, нынче он стар, а главное, изношен: устарело его искусство ведения войны, устарели взгляды и приемы. Сегодня так воевать нельзя. Подумайте только о нашем походе по вражеским тылам! С самого начала дядюшка не был расположен к этому замыслу. А ему следовало поручить все мне, устраниться и подождать денек-другой, чтобы увидеть, как будут развиваться дела.

Отчаяние и гнев Кацуиэ были беспредельны. Невыносимо было смотреть на него, объятого этими чувствами. Как никто, он сознавал, сколь выдающимся полководцем стал теперь Хидэёси. Если он и позволял себе иногда посмеиваться над Хидэёси в присутствии Гэмбы и других военачальников, то лишь затем, чтобы их не обуял страх перед столь опасным противником. В глубине души Кацуиэ высоко ценил Хидэёси и считал его достойным противником — особенно после того, как тому удалось покинуть западные провинции и выиграть сражение под Ямадзаки, а затем столь же искусно настоять на своем в ходе большого совета в Киёсу. И вот теперь ему, Кацуиэ, противостоял могущественный враг. Напротив, в самом начале войны выяснилось, что преданнейший сторонник Кацуиэ — не более чем самодовольный и самонадеянный глупец.

— Поведение Гэмбы переходит всякие границы. Никогда прежде мне не доводилось терпеть поражения в битве или показывать спину неприятелю. Сейчас это, увы, неизбежно.

Настала ночь, и гнев Кацуиэ сменился горьким разочарованием.

Посланцев он больше не отправлял.

Военная хитрость Гэмбы

В тот же день — двадцатого числа — Хидэнага в час Лошади отправил первое донесение Хидэёси в ставку под Огаки:

От Киномото до Огаки тринадцать ри пути, но гонцу удалось преодолеть это расстояние с поразительной для всадника быстротой.

Хидэёси только что вернулся с берега реки Року, где наблюдал за уровнем поднимающейся воды. Последние несколько дней в Мино шли сильные дожди, и вода в реках Гото и Року, разделяющих Огаки и Гифу, поднялась очень высоко.

Первоначальный план предполагал атаку всеми силами на крепость Гифу девятнадцатого числа, но сильные дожди и высокая вода в реке Року заставили Хидэёси отказаться от этого намерения. Более того, и сегодня начинать наступление было нельзя. Два дня Хидэёси с войском томился без дела, но начинать наступление по-прежнему был не в силах.

Гонец настиг Хидэёси, когда тот подъезжал к лагерю, и главнокомандующий прочел послание, оставаясь в седле. Поблагодарив гонца, он отправился в лагерь. Внешне Хидэёси не позволил себе проявить какие-либо чувства.

— Не приготовишь ли мне чай, Юко? — воскликнул он.

К тому времени, как Хидэёси покончил с чаепитием, прибыл второй гонец. В донесении значилось:

Хидэёси прошел в шатер, созвал своих людей и сообщил:

— Только что прибыло срочное донесение.

Сохраняя полное хладнокровие, он прочел письмо вслух. Военачальники, выслушав донесение, принялись тревожно переглядываться. Третье донесение поступило от Хори Кютаро — в нем подробным образом было рассказано об отважном сражении и героической гибели Накагавы Сэбэя и его людей, об утрате крепости на горе Ивасаки после отступления Такаямы Укона. Слушая, как погиб в бою Накагава Сэбэй, Хидэёси на мгновение закрыл глаза. На лицах воинов появилось выражение растерянности и досады, они принялись возбужденно задавать вопросы. И все они не спускали глаз с Хидэёси, словно надеясь прочесть на его лице ответ, как им выпутаться из затруднительного положения, в котором они оказались.

— Смерть Сэбэя — большая утрата для нас, — сказал Хидэёси. — Но умер он не зря. — Его голос зазвучал громче прежнего. — Оставайтесь отважными и бесстрашными, тем вы заплатите дань отважной и бесстрашной душе Сэбэя. Каждым новым знамением Небо все яснее дает понять, что великая победа будет за нами. Кацуиэ сидел, запершись в горной крепости, уединясь от мира и не зная, что предпринять. Теперь он вышел из добровольного заточения и рискнул развернуть свое воинство в боевые порядки. Это доказывает, что его везение отныне иссякло. Нам необходимо полностью разгромить этого негодяя до того, как ему удастся стать лагерем. Настало время огласить наши подлинные замыслы и во имя интересов народа провести решающее и беспощадное сражение. Время пришло, и в решающей схватке надо принять участие всем! Никто не имеет права уклониться от битвы!

Так Хидэёси удалось превратить тревожные и скорбные новости в повод для всеобщего воодушевления.

— Победа будет за нами! — провозгласил он.

Затем, не теряя ни мгновения, Хидэёси принялся раздавать распоряжения. Каждый из военачальников, получив приказ, сразу выходил из шатра и немедленно отправлялся в расположение своих полков.

Эти люди, только что ощутившие на лице дыхание смертельной опасности, сейчас томились от нетерпения, ожидая, когда Хидэёси назовет их имена и даст им ясную боевую задачу.

Почти все предводители отрядов разошлись по своим частям. С Хидэёси оставались только помощники и оруженосцы. Но Хидэёси еще не дал приказа ни двум уроженцам здешних мест — Удзииэ Хироюки и Инабе Иттэцу, — ни Хорио Москэ, который подчинялся непосредственно ему.

Охваченный нетерпением, Удзииэ выступил вперед и сам заговорил с Хидэёси:

— Мой господин, соблаговолите ответить: не следует ли мне готовить войско к выступлению совместно с вашим?

— Нет. Я хочу, чтобы вы остались в Огаки. Надо не спускать глаз с Гифу. Это я поручаю вам. — Затем, обернувшись к Москэ, он добавил: — Тебя я тоже попрошу остаться.

Отдав последние распоряжения, Хидэёси вышел из шатра, окликнул оруженосца и спросил:

— Где гонцы, которым я велел быть наготове? Они здесь?

— Да, мой господин! Они ждут вашего приказа.

Оруженосец убежал и сразу вернулся, за ним появились пятьдесят гонцов.

Хидэёси обратился к ним:

— Настал день, равного которому не было и не будет. Великая удача для вас в том, что сегодняшнее задание будет поручено именно вам.

В продолжение речи он принялся раздавать приказы каждому из явившихся.

— Двадцать из вас отправятся на дорогу между Таруи и Нагахамой и велят жителям тамошних деревень с наступлением тьмы зажечь факелы вдоль всей дороги. Необходимо также проследить, чтобы на дорогах не было ничего, препятствующего продвижению, — тележек, бревен и прочего хлама. Мосты надо проверить и укрепить. Детей не выпускать из дому.

Двадцать гонцов, стоявшие по правую руку, одновременно кивнули. Оставшимся тридцати Хидэёси отдал следующее распоряжение:

— А вы все как можно быстрее спешите в Нагахаму. Передайте воинам крепости, что необходима полная боевая готовность. Объявите старейшинам городков и деревень, чтобы они приготовили продовольствие и сложили его вдоль дорог, по которым мы пойдем.

Пятьдесят гонцов умчались прочь.

Хидэёси дал дополнительные указания толпившимся возле него людям, а затем взгромоздился на своего черного коня.

Как раз в это мгновение к нему подбежал Удзииэ:

— Мой господин! Погодите!

Припав к луке седла Хидэёси, самурай беззвучно заплакал.

Если бы Хидэёси оставил Удзииэ одного здесь, в Гифу, то не исключалось, что он сговорится с Нобутакой и поднимет восстание вместе с ним, — такая возможность тревожила Хидэёси. Во избежание помыслов об измене он приказал Хорио Москэ остаться и надзирать за Удзииэ.

Удзииэ был раздавлен двумя обстоятельствами: тем, что ему открыто не доверяли, и тем, что из-за него Хорио Москэ не мог принять участия в главной битве, которая суждена была выпасть этому отважному воину.

Охваченный подобными чувствами, Удзииэ припал к седлу, в котором восседал Хидэёси.

— Если мне нельзя отправиться в поход вместе с вами, я прошу вас позволить Москэ принять участие в этом походе. Для того чтобы доказать, как это для меня важно, я готов совершить сэппуку прямо сейчас, у вас на глазах! — И он взялся за рукоять малого меча.

— Не вешайте голову, Удзииэ! — воскликнул Хидэёси, прикасаясь плетью к его руке, сжимающей малый меч. — Если Москэ так хочется отправиться вместе со мною, пусть едет. Но только после того, как выступит основное войско. И не следует оставлять вас здесь одного. Вы тоже поедете с нами.

Обезумев от радости, Удзииэ бросился в сторону ставки, крича на бегу:

— Москэ! Москэ! Нам разрешено выступить вместе со всеми! Благодарите князя Хидэёси!

Москэ и Удзииэ простерлись ниц, но перед ними уже никого не было. Издали слышался свист плети, которой Хидэёси нахлестывал своего коня.

Хидэёси тронулся с места так внезапно, что оруженосцам пришлось попотеть, чтобы нагнать его.

Пешие воины и те, кто наспех взобрался на коней, устремились вслед за своим предводителем, не соблюдая порядка и строя.

Был час Барана. Не прошло и двух часов с тех пор, как к Хидэёси с тревожным донесением прибыл первый гонец. За это время Хидэёси удалось превратить неизбежное, казалось бы, поражение в северном Оми в основу грядущей великой победы. На ходу он вооружил свое войско, измыслив совершенно новый и невиданный доселе план. Он отдал распоряжения гонцам и разослал их по всей тянущейся на тринадцать ри дороге на Киномото — по той самой дороге, на которой ему было суждено одержать окончательную победу или погибнуть.

Он искал решительной схватки и стремился к ней всеми своими помыслами.

Словно заразившиеся неистовым рвением князя, пятнадцать тысяч воинов под началом главнокомандующего бесстрашно устремились вперед. Пятитысячный корпус был оставлен на месте.

Хидэёси с передовыми частями вступил в Нагахаму вскоре после полудня, в час Обезьяны. Войско шло отряд за отрядом — к тому времени, когда головной отряд входил в Нагахаму, замыкающий только покидал Огаки.

Хидэёси и думать не хотел об обороне. Едва прибыв в Нагахаму, он сразу начал подготовку к наступательным действиям, стремясь в этом опередить врага. Он даже не сошел с коня — подкрепившись рисовыми колобками и выпив воды, сразу же выехал из Нагахамы и устремился на Сонэ и Хаями. В Киномото он появился в час Собаки.

Весь путь в тринадцать ри был проделан всего за пять часов, ибо войско двигалось, не останавливаясь ни на мгновение.

Пятнадцатитысячное войско под началом Хидэнаги находилось сейчас в крепости на горе Тагами. Киномото представлял собой почтовую станцию на дороге, вьющейся по восточному склону гор. На вершине горы сосредоточились значительные силы, а неподалеку от селения Дзидзо воины воздвигли наблюдательную башню.

— Где мы? Как называется это место? — спросил Хидэёси, резким рывком поводьев останавливая бешено мчащегося коня и не без труда удерживая его на месте.

— Дзидзо.

— Выходит, мы почти добрались до лагеря в Киномото.

На вопросы Хидэёси отвечали окружавшие его приверженцы — сам он так и не потрудился спешиться.

— Дайте мне воды, — распорядился он.

Взяв флягу, он осушил ее одним глотком, затем первый раз за поездку позволил себе сесть прямо и потянуться, разминая уставшее тело. Затем, спешившись, быстрым шагом пошел к подножию наблюдательной башни. Дойдя до нее, закинул голову и посмотрел вверх. У наблюдательной башни не было ни крыши, ни лестницы. Взбираясь на нее, воины просто карабкались по выступающим концам бревен.

Похоже, Хидэёси внезапно вспомнил дни молодости, когда был всего лишь обыкновенным пешим воином. Прикрепив веер к поясу рядом с мечом, он начал карабкаться на вершину башни. Оруженосцы бросились помогать ему: прыгая на плечи друг другу, они образовали для главнокомандующего нечто вроде живой лестницы.

— Это опасно, мой господин!

— Не лучше ли подождать, пока подадут лестницу?

Так остерегали его толпящиеся внизу, но Хидэёси взобрался уже на высоту примерно двадцати сяку от земли.

Сильные бури, бушевавшие на равнинах Мино и Овари, миновали. Небо было чистым, на нем сверкали бесчисленные звезды, а озера Бива и Ёго казались двумя зеркалами, невидимой рукою опущенными на землю.

Когда Хидэёси, порядочно уставший от стремительной скачки, поднялся на башню и его фигура ясно обрисовалась на фоне темного ночного неба, он испытал не утомление, а блаженство. Чем опаснее становилось положение, чем с более суровыми испытаниями ему приходилось сталкиваться, тем большее счастье он ощущал. Это было счастье противостояния достойным противникам, счастье умения превзойти, перехитрить и победить их. Ощущение именно такого счастья не покидало Хидэёси с времен юности. Он сам не раз говорил: наивысшее счастье в том, чтобы находиться на гребне, по одну сторону которого лежит поражение, а по другую — победа.

Сейчас, озирая с вершины башни громады Сидзугатакэ и горы Оива, он выглядел человеком, нисколько не сомневающимся в неизбежности собственной победы.

Однако при этом Хидэёси был куда предусмотрительней и осторожней большинства людей. Сейчас он, по своему обыкновению, закрыл глаза и предался размышлениям, удалившись в мир, где не было и не могло быть ни врагов, ни союзников. Вырвавшись из круга земной жизни, он ощутил себя сердцем вселенной и всмотрелся в его глубину, чтобы прочесть там волю Небес.

— Дело почти свершилось, — пробормотал он наконец, широко улыбнувшись. — Этот Сакума Гэмба по сравнению со мною — желторотый птенец. Интересно, на что он надеется?

Спустившись с башни, он двинулся вверх на гору Тагами и, дойдя до середины, был встречен приветствовавшим его Хидэнагой. Отдав Хидэнаге необходимые распоряжения, Хидэёси сразу вновь выступил в путь, спустился с горы Тагами, миновал Куроду, пересек Каннондзаку, проследовал по правому берегу озера Ёго и прибыл на гору Тяусу, где впервые с тех пор, как выступил из Огаки, позволил себе немного отдохнуть.

С ним было двухтысячное войско. Шелковый плащ персикового цвета, который он носил поверх доспехов, покрылся пылью и пропитался потом. В грязном плаще, усталый, Хидэёси уверенными взмахами веера давал все новые распоряжения перед предстоящей битвой.

Стояла ночь, между второй половиной часа Свиньи и первой половиной часа Крысы.

Хатигаминэ находится в восточной части Сидзугатакэ. В течение вечера Гэмба перебросил сюда один полк. Его план атаковать Сидзугатакэ завтра на рассвете был увязан с действиями головного отряда в Ииурадзаке и в Симидзудани на северо-западе. Головной отряд должен был отрезать вражескую крепость от остального мира.

Небо было усеяно крупными звездами. Но горы с их рощами и утесами были черны, как тушь, а дорога, вьющаяся между ними, представляла собой всего лишь узкую просеку, расчищенную лесорубами.

Один из стражей удивленно присвистнул.

— В чем дело? — спросил другой.

— Подойди и сам посмотри! — крикнул третий, находящийся на расстоянии от первых двух.

По низким горным зарослям далеко разнеслись человеческие голоса, и вот уже фигуры стражников одна за другой показались над обрывом.

— В небе какое-то странное свечение, — сказал один из них, указывая рукой на юго-восток.

— Где именно?

— Вон там, на юге, справа от высокого кипариса.

— Что это, по-твоему, может быть?

Все трое рассмеялись.

— Должно быть, крестьяне в окрестностях Оцу или Куроды жгут что-нибудь.

— В деревнях не должно остаться никаких крестьян. Они спрятались в горах.

— Может, это враг жжет костры в окрестностях Киномото?

— Не думаю. Будь небо в тучах, тогда все было бы понятно. Но в ясную и звездную ночь свечение неба удивительно. Нам мешают деревья, не давая рассмотреть, что происходит, но если мы взберемся на тот утес, то все разглядим.

— Погоди! Это же опасно!

— Если поскользнешься, то свалишься в пропасть.

Двое стражей попытались остановить смельчака, но он, цепляясь за виноградные лозы, полез вверх по неприступному склону. Казалось, не человек, а обезьяна взбирается на отвесный утес.

— Нет! Не может быть! Это просто чудовищно! — внезапно крикнул он, взобравшись на самый верх.

Те, что оставались у подножия, изумились, услышав испуганные возгласы.

— В чем дело? Что ты увидел?

Человек на верху утеса молчал. Казалось, у него внезапно закружилась голова. Один за другим стражи полезли наверх следом за ним, чтобы выяснить, что происходит. Когда они поднялись на вершину, их бросило в дрожь. С вершины утеса можно было увидать не только озера Ёго и Бива, но и дорогу, ведущую в северные провинции, которая вилась, огибая оба озера. Даже подножие горы Ибуки было отсюда видно.

Стояла ночь, так что отчетливо увидеть что-нибудь было трудно, но перед перепуганными стражами предстала сплошная лава огней, подобная пламенеющей реке, протянувшейся от далекой Нагахамы до самого Киномото и даже чуть ли не до подножия горы, на которой они находились. Повсюду, куда ни кинь взгляд, были огни, причем они сливались друг с другом в сплошное море, то там, то здесь расползавшееся лучезарными пятнами.

— Что это?

Стражи чуть было не лишились чувств, но постепенно начали один за другим приходить в себя.

— Пойдемте отсюда! Быстрее!

Чуть ли не бегом, кувыркаясь и падая, они скатились с утеса и сразу бросились с донесением в ставку.

Предвкушая великие победы, ожидающие его завтра, Гэмба улегся спать пораньше. Его воины уже давно безмятежно спали.

Примерно в час Свиньи Гэмба внезапно проснулся и сел на своей циновке.

— Цусима! — позвал он.

Осаки Цусима спал неподалеку от княжеского шатра. К тому времени, как он проснулся, Гэмба уже стоял над ним, сжимая в руке поданное оруженосцем копье.

— Мне только что послышалось конское ржание. Ступай проверь!

— Слушаюсь!

Стоило Цусиме выйти из шатра, как он увидел, что навстречу ему мчится, вопя во всю глотку, какой-то человек.

— Поднимайтесь! Поднимайтесь! — кричал он.

Гэмба раздраженно спросил:

— В чем дело? О чем ты хочешь доложить?

Но тот был в таком волнении, что не смог ничего вразумительно объяснить.

— Вдоль дороги между Мино и Киномото зажжено множество факелов и разведено великое множество костров — и огни не стоят на месте, они движутся сюда с необыкновенной быстротой. Князь Кацумаса полагает, что это вражеское наступление.

— Что такое? Пламя на дороге в Мино?

Гэмба по-прежнему ничего не мог понять. Вид у него был озадаченный. Но вслед за этим сообщением из Симидзудани пришло сходное послание от Хары Фусатики, полк которого стоял в Хатигаминэ.

Воины начали просыпаться в темноте, и просыпались они, чтобы ужаснуться. Дурные новости распространяются быстро.

Каким невероятным это ни казалось, однако обстояло именно так: Хидэёси внезапно возвратился из Мино. Гэмба все еще не мог поверить в это, он был упрям и продолжал упорствовать в опровергнутых жизнью заблуждениях.

— Цусима! Мне необходимо достоверное доказательство случившегося!

Отдав приказ, он потребовал свой походный стул и уселся, спокойствием пытаясь внушить окружающим веру в себя и в свои силы. Конечно, полностью сохранить хладнокровие ему не удалось, и, судя по лицам приверженцев, они об этом догадывались.

Осаки не заставил себя долго ждать. Он промчался до Симидзудани, затем — до Хатигаминэ, доехал даже до горы Тяусу в Каннондзаке, чтобы узнать истинные обстоятельства. А они были таковы.

— Нам не только видны отсюда факелы и костры. Если хорошенько прислушаться, можно услышать конское ржание и стук подков. Дело нешуточное. Нужно готовиться к окружению врага, и как можно скорее.

— Где сам Хидэёси?

— Говорят, он ведет войско.

Гэмба был так потрясен услышанным, что едва не лишился дара речи. Прикусив губу, он молча огляделся по сторонам, лицо его смертельно побледнело.

Через некоторое время он произнес:

— Мы отступаем. Больше ничего не остается, не правда ли? На подходе замечено огромное войско, а мы отрезаны от своих, и сил у нас недостаточно.

Накануне ночью Гэмба упрямо отказывался слушать посланцев Кацуиэ, призывавших к немедленному отступлению. Сейчас он сам приказал охваченному смятением войску сняться с лагеря и принялся настойчиво поторапливать людей.

— Гонец из Хатигаминэ все еще здесь? — осведомился Гэмба, сев на коня.

Услышав, что гонец еще в лагере, он немедленно призвал его к себе:

— Не теряя ни мгновения, возвращайся и расскажи Хикодзиро о том, что наше войско начинает общее отступление: мы уходили из Симидзудани, Ииурадзаки, Каванами и Моямы. Полк Хикодзиро должен отойти последним и прикрыть отход основного войска.

Отдав распоряжение, Гэмба вместе со свитой помчался по грязной и черной как уголь горной тропе.

Основное войско Сакумы начало отступление во второй половине часа Свиньи. Когда они выступили в поход, луны на небе не было. Примерно полчаса они не зажигали факелов, чтобы не выдать себя врагу. Пришлось едва ли не на ощупь брести по горной тропе, ловя далекий звездный свет и время от времени чиркая огнивом.

По времени события совпали примерно так: Гэмба начал отступление как раз в тот час, когда Хидэёси, выйдя из Куроды, взобрался на гору Тяусу и позволил себе недолгий отдых.

Именно здесь Хидэёси встретился с Нивой Нагахидэ, спешно прибывшим из Сидзугатакэ, чтобы получить прием у главнокомандующего. Нагахидэ был почетным гостем, и Хидэёси сумел принять его надлежащим образом.

— Не знаю, с чего начать, — сказал Хидэёси. — С сегодняшнего утра вы вели себя доблестно.

Произнеся это, он подвинулся на сиденье, чтобы разделить его с Нагахидэ. Затем Хидэёси расспросил Ниву о расположении вражеского войска и о местности. Время от времени из шатра, где они беседовали, раздавался веселый смех, а ветер с вершины разносил его по всей горе.

Пока военачальники говорили, в лагерь, устроенный на горе Хидэёси, один за другим прибывали отряды его войска. Каждый насчитывал от двухсот до трехсот человек.

— Войско Гэмбы начало отступление в сторону Симидзудани, замыкающий отряд находится в окрестностях Хатигаминэ, — доложил лазутчик.

Услышав об этом, Хидэёси приказал Нагахидэ распространить по всем союзническим крепостям следующие сведения и основанный на них указ:

Как только Нагахидэ, получив приказ, убыл, Хидэёси велел убрать походный стул.

— Говорят, Гэмба пустился в бегство, — сказал он. — Идите по той же тропе и преследуйте его, гоните, преследуйте со всею яростью.

Окружившим его приверженцам Хидэёси велел передать этот приказ всему войску.

— Напоминаю: ружейного огня не открывайте, пока не начнет светать.

Находились они сейчас не на равнинной дороге, а на самой настоящей горной тропе со всеми ее опасностями и труднопроходимыми участками. Войско бросилось вдогонку за врагом, но продвигалось оно не так стремительно, как хотелось бы.

По дороге всадникам не раз приходилось спешиваться, проводя коней по заболоченным низинам или вокруг отвесных скал, где никакой тропы не было.

После полуночи ярко засияла луна, облегчая бегство войску Сакумы. Но и преследователям Хидэёси лунный свет стал сообщником.

Два войска находились сейчас на расстоянии не более трех часов пешего пути друг от друга. Хидэёси начал преследование Гэмбы во главе многочисленного отряда, боевой дух его людей был высок. Еще до начала сражения можно было точно предсказать, чьей победой оно закончится.

Солнце стояло высоко в небе. Приближался час Дракона. Утром произошло сражение на берегу озера Ёго, и воины клана Сибата вновь бежали. Теперь они понемногу собирали свои силы в кулак на пространстве между Моямой и перевалом Соккай.

Здесь разбили свой лагерь Маэда Инутиё с сыном; их знамена мирно развевались на ветру. Сидя на походном стуле, Инутиё с обычным бесстрастием прислушивался к ружейной пальбе и следил за искрами и сполохами пламени, разлетавшимися над Сидзугатакэ, горой Оива и Симидзудани. Сражение началось еще на заре.

Маэду Инутиё назначили руководить одним из крыльев войска Кацуиэ, что было нелегко: долг повиновения и чувства по отношению к Кацуиэ раздирали душу Инутиё надвое. Стоит ему допустить малейшую ошибку — и за нее придется заплатить потерей провинции и гибелью семьи. Это он превосходно понимал. Стоит ему поднять мятеж против Кацуиэ — и его сразу уничтожат. Но если он предаст многолетнюю дружбу, связывающую его с Хидэёси, тем самым предаст и опозорит себя в собственных глазах.

Кацуиэ…

Хидэёси…

Сравнивая этих двоих, Инутиё не знал, кого предпочесть. Когда он уезжал из крепости в Футю, отправляясь на поле брани, жена с тревогой спросила его, что он теперь хочет предпринять.

— Если ты не выступишь против князя Хидэёси, то сойдешь с Пути Воина, — сказала она.

— Тебе так кажется?

— Да. Но и князь Кацуиэ не такой человек, которому можно служить верой и правдой.

— Не говори глупостей! Неужели ты думаешь, будто я способен сойти с Пути Воина и нарушить клятву?

— Так на чью же сторону ты собираешься встать?

— Я препоручу это воле Неба. Не знаю, что мне остается делать. Человеческая мудрость имеет свои пределы, и теперь я вижу их ясно, как никогда.

Обескровленное, измотанное, охрипшее от крика воинство Сакумы спасалось бегством, пытаясь прорваться в лагерь Маэды.

— Не теряйте голову! Не пятнайте себя бесчестьем!

Гэмба, мчавшийся туда же, что и остальные, окруженный группой всадников, то и дело перегибаясь в окровавленном седле, обрушивался на бегущих воинов с упреком и проклятиями.

— Куда вы? Как вам не стыдно! Сражение только началось!

Браня воинов, Гэмба пытался подбодрить и себя. Усевшись ненадолго на придорожный камень, он тяжело задышал, его плечи заходили ходуном. Пытаясь остановить беспорядочное бегство воинов, он, совсем еще молодой полководец, вел себя достойно и мужественно. Неудача замысла не сломила Гэмбу — лишь пламенеющая сухость и горечь во рту сжигали его невидимым огнем.

Ему донесли, что в бою погиб его младший брат. С недоверием выслушивал он сообщения, что его подчиненные один за другим находят гибель в бесславной схватке.

— Где остальные мои братья?

Подданный, к которому он обратился с этим вопросом, махнул рукой назад:

— Двое ваших братьев там, мой господин.

Сощурив налившиеся кровью глаза, Гэмба различил на расстоянии две фигуры. Ясумаса лежал, распростершись, на земле и бездумно смотрел в синее небо. Младший из братьев спал, склонив голову на плечо, из раны в боку у него струилась кровь.

Гэмба любил братьев, и ему принесло облегчение то, что двое пока живы. Но наряду с этим от одного взгляда на братьев он пришел в неистовую ярость.

— Вставай, Ясумаса! — заорал он. — А ты чего разлегся, Ситироэмон! Вам еще рано валиться наземь! Позор!

Чтобы показать собственную решимость, Гэмба поднялся, что, однако, далось ему не без труда: он тоже был ранен, хотя в пылу сражения и не заметил этого.

— Где лагерь князя Инутиё? Ага, на вершине холма!

Он побрел на вершину холма, хромая на одну ногу, но сразу обернулся, почувствовав, что двое младших братьев решили последовать за ним.

— Куда вы собрались? Вам нечего там делать! Оставайтесь здесь и собирайте воинов, чтобы принять бой. Хидэёси зря времени терять не будет!

Гэмба сидел в шатре, дожидаясь появления Инутиё. Тот не заставил себя долго ждать.

— Жаль, что так вышло, — искренне произнес он.

— Не о чем жалеть! — Гэмбе удалось изобразить горькую улыбку. — Мне просто не хватает ума для победы — я обречен на поражение.

Этот кроткий ответ был столь неожиданным, что Инутиё, не веря собственным ушам, посмотрел на Гэмбу: тот возлагал вину за поражение целиком на себя, и даже не упрекнул Инутиё, что тот не прислал войска на помощь.

— Поддержите ли вы нас свежими силами, когда Хидэёси пойдет в новую атаку?

— Разумеется. Кого вам придать — копьеносцев или стрелков?

— Я хотел бы, чтобы ваши стрелки устроили засаду за передовой линией. Открыв огонь, они внесут сумятицу в ряды противника, и тогда мы сомнем врага в лобовом столкновении, с копьями и мечами. Но прошу вас не мешкать! Очень прошу!

Никогда прежде Гэмба не обратился бы с просьбой к Инутиё. Но сейчас ему стало жаль поверженного воина. Инутиё сознавал, что подобострастие Гэмбы вызвано жестоким разгромом. А может, Гэмба уже догадывался и о подлинных намерениях Инутиё.

— Враг приближается, — сказал Гэмба, не позволив себе минуты покоя. — Пробормотав эти слова, он поднялся. — Ладно, — бросил он. — Еще увидимся.

Откинув полог шатра, он вышел наружу, но затем обернулся к шедшему следом Инутиё:

— Как знать! Возможно, нам не суждено больше свидеться на этом свете, но я не склонен погибнуть бесславно.

Инутиё проводил Гэмбу обратно до княжеского шатра. Гэмба простился с ним и пошел вниз по склону быстрыми шагами. То, что открылось его взору у подножия холма, разительно отличалось от только что виденного.

Войско Сакумы в день выступления насчитывало восемь тысяч воинов, но теперь в нем не оставалось и трети полного состава. Все остальные были убиты, тяжело ранены или бежали. Оставшиеся являли собой охваченное паникой сборище растерянных людей. Беспорядочный гомон и выкрики говорили о настроениях безнадежности.

Было ясно, что младшим братьям Гэмбы не удается овладеть этой обезумевшей толпой. Большинство военачальников пали на поле боя. В разрозненных частях не было предводителей. Воины не знали, кому подчиняться. Меж тем войско Хидэёси было уже рядом и неотвратимо приближалось. Даже если бы братьям Сакума удалось удержать людей от бегства с поля боя, то надежд на достойное сопротивление со стороны сломленных духом воинов не оставалось.

Меж тем стрелки войска Маэды, оставаясь невидимыми и неслышными посреди всеобщего неистовства, вышли на позиции неподалеку от собственного лагеря и сели в засаду. Увидев это, Гэмба приободрился и так яростно загремел голосом, отдавая приказы, что его люди сразу пришли в себя.

Осознание того, что свежие силы войска Маэды явились к ним на подмогу, воодушевило воинов Гэмбы, равно как и его самого и немногих оставшихся в строю командиров.

— Не отступать ни на шаг, пока мы не поднимем на острие копья голову князя Обезьяны! Не позволять воинам Маэды смеяться над нашей трусостью! Не позорьте себя!

Гэмба кружил среди своих воинов, подбадривая и подстегивая всех без разбору. Как и следовало ожидать, воинам, зашедшим вместе с ним в такую даль и до сих пор живым, было не чуждо чувство чести. Воины с головы до ног, их доспехи и оружие были покрыты запекшейся на палящем солнце кровью и грязью, разгоряченные тела заливал пот.

На лице у каждого читалось, что он умирает от жажды и готов отдать все на свете за глоток живительной влаги. Но даже на то, чтобы напиться, у них не было времени. Тучи дорожной пыли вставали вдали, кони ржали и били копытами, враг приближался.

И вдруг Хидэёси, шедший из Сидзугатакэ во главе войска, сметающего все на своем пути, внезапно остановился, немного не дойдя до Моямы.

— Здесь стоит войско под началом Маэды Инутиё и его сына Тосинаги, — объявил он.

Сказав это, он внезапно приказал остановиться всему войску. Затем перестроил боевые порядки, указав особо, чтобы каждый знал свое место в строю.

К этому времени два войска находились друг от друга на расстоянии ружейного выстрела. Гэмба беспрестанно приказывал стрелкам Маэды занять позицию, препятствующую продвижению противника, но пыль, скрывавшая войско Хидэёси, мешала прицельной стрельбе.

Простившись с Гэмбой, Инутиё взобрался на вершину горы, чтобы оттуда следить за ходом битвы. Но его намерения оставались загадкой даже для сопровождающих его военачальников. Двое самураев вели за ним коня, что говорило о готовности в любую минуту помчаться в гущу сражения.

Пришла пора принять окончательное решение и встать на чью-то сторону. В глубине души воины Инутиё именно на это и надеялись. Но едва вдев ноги в стремена, Инутиё принялся перешептываться с гонцом, только что прибывшим с письмом из лагеря Тосинаги. Инутиё сидел верхом, но, похоже, ехать не спешил.

От подножия горы донесся шум. Посмотрев туда, Инутиё и все, кто стоял рядом, увидели, что испуганная лошадь воина из войска Маэды, порвав поводья, с диким ржанием носится по лагерю.

В этом не было бы ничего страшного, но сейчас подобный пустяк мог оказаться чреватым серьезными последствиями и привести ко всеобщей сумятице.

Инутиё посмотрел на сопровождающих его самураев и подал им глазами знак.

— Всем следовать за мной! — скомандовал он своим вассалам и, натянув поводья, пустил коня вскачь.

В то же мгновение по равнине полыхнула ружейная пальба. Должно быть, палили стрелки Маэды. «Воины Хидэёси непременно ответят тем же», — подумал Инутиё, мчась вниз по склону и закрывая глаза, ибо со всех сторон его окружали клубы пыли и порохового дыма.

— Пошел! Пошел! — беспрерывно торопил он коня.

Гонги и большие боевые барабаны били в одном из лагерей, расположенных на Мояме, привнося новый шум в общее смятение. Судя по некоторым признакам, неудержимое воинство Хидэёси уже прорвалось, невзирая на потери, сквозь оборонительную линию стрелков и проникло в глубину расположения войск Сакумы и Маэды. С той же легкостью, с какой им удалось разбить основные вражеские силы, они продвигались и теперь, сметая все, что попадалось на пути.

Наблюдая за немилосердной сечей, Инутиё мчался объездным путем в расположение войска под началом своего сына Тосинаги. Прибыв туда и соединив оба войска, он объявил о немедленном отступлении.

Кое-кто из военачальников при этом насторожился и разгневался, но сам Инутиё не совершил ничего, что не продумал и не решил заранее. В глубине души он больше всего ценил собственную независимость, и высшим его стремлением в междуусобной распре было желание не ввязываться. Однако его провинция располагалась так, что со стороны Кацуиэ было естественно обратиться к нему за помощью, а сам Инутиё не имел возможности ему отказать. И теперь, в силу былой привязанности к Хидэёси, он решился на отступление.

Но наступающие войска Хидэёси безжалостно вгрызались в расположение войска Маэды, и многие пали под этим натиском.

Все же Инутиё и его сыну удалось вывести из лагеря почти все свое войско, отделавшись незначительными потерями; дойдя до Сиоцу, они двинулись кружным путем через Хикиду и Имадзё и возвратились в крепость Футю. В ходе ожесточенного сражения, затянувшегося на два дня, лагерь, в котором после долгих мытарств обосновалось войско Маэды, казался мирным безмолвным лесом, одиноко высящимся посреди бушующей бури.

Что же изменилось в лагере Кацуиэ с прошлой ночи?

Кацуиэ отправил к Гэмбе шестерых посланцев. Все они вернулись, получив бесповоротный отказ. Кацуиэ понял, что больше ничего предпринять он не в силах, и отправился спать в глубоком отчаянии. Заснуть ему так и не удалось: ночь напролет он оплакивал горькие всходы, семена которых сам же и посеял, — сделав Гэмбу своим любимцем и питая к нему слепую привязанность. Он совершил величайшую ошибку, позволив родственным чувствам возобладать над освященными традицией отношениями между князем и его подданными.

Теперь Кацуиэ во всем разобрался. Именно Гэмба был виноват в том, что в Нагахаме взбунтовался Кацутоё, приемный сын Кацуиэ. И ему доводилось слышать, с какой грубостью и высокомерием вел себя Гэмба по отношению к Маэде Инутиё на поле битвы под Ното.

Видя эти недостатки племянника, Кацуиэ продолжал исключительно высоко ценить блестящие стороны его натуры.

— Оказалось, именно его достоинства могут оказаться для нас погибельными, — бормотал Кацуиэ, без сна ворочаясь в постели.

Тут замигали оставленные на ночь лампы, и из коридора донеслись торопливые шаги нескольких самураев. Мэндзю Сёскэ в соседней комнате и другие ночевавшие рядом сразу проснулись.

Услышав шаги и голоса, начальник ночного караула выбежал в коридор:

— Что происходит?

Тот из самураев, который взялся держать ответ, был явно не в себе и говорил так быстро, что слова сливались.

— В небе над Киномото полыхает зарево пожаров. Наши лазутчики только что вернулись с горы Хигасино…

— Говори короче! Только суть! — грубо прервал Мэндзю.

— Хидэёси прибыл из Огаки. Его войско подняло большой переполох в окрестностях Киномото, — выпалил самурай на одном дыхании.

— Хидэёси?

Взволнованные воины помчались в покои Кацуиэ, чтобы оповестить его о происходящем, но он и сам услышал обо всем и выскочил в коридор.

— Вы слышали, о чем они толкуют, мой господин?

— Слышал, — ответил Кацуиэ. Его лицо посерело еще больше, чем накануне вечером. — Хидэёси просто повторил прием, опробованный им в западных провинциях.

Как и следовало ожидать, Кацуиэ удалось сохранить хладнокровие, и он попытался успокоить своих ближайших сподвижников. Но куда ему было бежать от собственных мыслей? Он предостерегал Гэмбу, и, судя по тому, как он сейчас держался, едва ли не радовался своему предвидению. Вместе с тем он был отважным полководцем, которого некогда прозвали Злой Дух Сибата или Сибата, Разрывающий Оковы. Тем, кто внимал ему, стало жаль постаревшего воина.

— Я не могу больше полагаться на Гэмбу. Начиная с этой минуты, я беру командование на себя и обещаю, что предстоит славная сеча. Не робейте и оставьте всякие колебания. Мы должны радоваться тому, что Хидэёси наконец-то пришел к нам.

Окинув величавым взором своих людей, Кацуиэ уселся и принялся раздавать приказы. Вел он себя так, словно к нему вернулась молодость. До сих пор он рассматривал возможное появление Хидэёси как событие маловероятное, но едва эта туманная возможность стала явью и начала открыто грозить, все воинство пришло в смятение. Немало нашлось людей, покинувших свой пост, сказавшись больными, другие принялись нарушать приказы, а многие, охваченные паникой, просто бежали из войска. Хвастаться было нечем: из семитысячного войска у Кацуиэ оставалось не более трех тысяч человек.

И с этим-то войском он выступил из Этидзэна, будучи твердо уверен, что сумеет разгромить Хидэёси! Его воинам не пристало впадать в панику или бросаться в бегство при первой же угрозе со стороны Хидэёси.

Что довело их до срыва — воинов семитысячного войска? Лишь одно: отсутствие истинной воли в главнокомандующем. Конечно, поход Хидэёси свершился с невиданной и непредсказуемой быстротой, и это было особенно страшно. Поползли слухи, начались панические разговоры — отсюда и эта постыдная трусость.

Задумавшись над тем, в какое жалкое состояние пришло его войско, Кацуиэ впал не только в отчаяние, но и в бешенство. Скрежеща зубами, он разве что не плевал в лицо растерявшимся командирам. Люди ходили, сидели, стояли — и никак не могли успокоиться. Ему приходилось повторять свои приказы по два-три раза, и не было уверенности, что они будут исполнены или хотя бы услышаны.

— Что вы все бормочете? — вопрошал Кацуиэ, пытаясь привести людей в чувство. — Успокойтесь! Те, кто бросает посты или распространяет ложные слухи, только приумножают наши бедствия. Всякий, уличенный в молодушии, будет казнен, — добавил он, запугивая окончательно.

Горстка его приверженцев во второй раз рассыпалась по лагерю, объявляя командирам подлежащие неукоснительному исполнению приказы. Даже после этого далеко вокруг разносился срывающийся на крик голос Кацуиэ:

— Не страшитесь! Не теряйте голову!

Но попытки образумить людей только подливали масла в неразбериху.

Уже почти рассвело.

Боевые кличи и звуки ружейных выстрелов разносились над водами. Сражение перекинулось от подножия Сидзугатакэ на западный берег озера Ёго.

— Судя по тому, как идут дела, Хидэёси вот-вот сюда пожалует.

— Самое позднее — в полдень.

— С какой стати ему так медлить?

Трусость одних множила трусость других, и в конце концов паникой оказалось охвачено все войско.

— У него там, наверное, десять тысяч воинов.

— Да какое там десять! Все двадцать!

— Не говорите глупостей! Чтобы добиться таких успехов, необходимо тридцатитысячное войско!

Воины, охваченные страхом, торопливо делились новыми опасениями. По лагерю пополз слух, повергший воинов Сибаты вовсе в безысходное отчаяние.

— Маэда Инутиё перешел на сторону Хидэёси!

Теперь военачальники клана уже полностью утратили власть над войском. Кацуиэ взгромоздился на коня. Проехав по окрестностям Кицунэдзаки, он лично пробовал воодушевить воинов отдельных отрядов. Он решил, что должен делать это сам, не доверяя военачальникам и не отсиживаясь в ставке.

— Любой, кто без приказа вздумает покинуть лагерь, будет убит на месте! — кричал он. — Всех трусов ловить и пристреливать! Всех, кто распространяет ложные слухи, убивать без пощады!

Но развал войска зашел так далеко, что усилия Кацуиэ поднять боевой дух воинов пропадали втуне. Примерно половина семитысячного войска разбежалась, да и оставшиеся с трудом удерживались, чтобы не спрятаться или не удрать. Вдобавок воины утратили веру в главнокомандующего. А лишившись былого безоговорочного доверия, Злой Дух Сибата оказывался бессильным, и угрозы его оставались пустым звуком.

Прискакав назад в ставку, он увидел вражеское войско, готовое к атаке.

«Вот и мне пришел конец…» — подумал он. Окидывая взором смятое и смятенное войско, Кацуиэ осознал всю безвыходность положения, в котором очутился. Но неукротимый дух не оставлял его, повелевал мчаться навстречу неминуемой гибели. Когда рассвело, во всем лагере осталась только горстка людей, и лишь немногие из них были конными.

— Мой господин, сюда! Сюда, на мгновение! — Двое самураев возникли справа и слева от Кацуиэ, словно решив с двух сторон поддержать его крупное тело. — Вы так торопитесь? Это на вас не похоже!

Силой заставив Кацуиэ пройти сквозь бушующее скопище людей и лошадей, они вывели его из главных ворот храма и тут же обрушились с криками на других:

— Приведите коня! Торопитесь! Где конь нашего господина?

Кацуиэ и сам ни на мгновение не умолкал:

— Я не отступлю! Я — князь Кацуиэ! Я не убегаю с поля сражения!

В его яростных речах было больше отчаяния, чем гнева. Еще раз, уставившись на воинов свиты, поддерживавших его с двух сторон, он заорал на них:

— Что вы делаете? Почему вы не даете мне пойти в атаку? Что вы меня держите — сдерживайте лучше вражеский натиск!

Ему привели коня. Какой-то воин принес полководческое знамя с золотым гербом и встал рядом.

— Нам не сдержать вражеского напора, мой господин. Если вы погибнете, все пойдет прахом. Почему бы вам не возвратиться в Китаносё, чтобы, собравшись с мыслями, придумать путь к спасению?

Кацуиэ тряс головой и не переставая выкрикивал приказы, но окружившие князя вассалы силой усадили его в седло. Медлить было нельзя. И вдруг командир оруженосцев Мэндзю Сёскэ, до сих пор ничем не отличившийся на поле брани, бросился вперед и простерся ниц перед сидящим на лошади Кацуиэ.

— Прошу вас, мой господин! Позвольте мне поднять полководческое знамя!

Такая просьба означала одно: взявший знамя намеревался заступить на место главнокомандующего.

Сёскэ не произнес больше ни слова, так и остался на коленях, не сводя взгляда с Кацуиэ. По его внешнему виду нельзя было понять, что он стремится к смерти, к подвигам или славе; он выглядел точь-в-точь как всегда, как услужливый командир оруженосцев.

— Что это значит? Зачем тебе знамя?

Сидя верхом, Кацуиэ с изумлением глядел на Сёскэ. Да и окружающие были немало удивлены и тоже не сводили глаз с отважного юноши. Сёскэ не был любимчиком князя, напротив, мало к кому Кацуиэ относился столь холодно и пренебрежительно.

Кацуиэ, питавший против Сёскэ некое предубеждение, сознавал, что нелюбовь должна оказаться взаимной. И вдруг не кто иной, как презираемый Сёскэ, изъявил желание повести войско в бой!

Дыхание близкого и неизбежного поражения веяло над лагерем. Для Кацуиэ было невыносимо наблюдать, в каком смятении находятся его воины. А сколько трусов, побросав оружие, убежали куда глаза глядят! Ко многим из них Кацуиэ на протяжении долгих лет хорошо относился, одаривая и осыпая милостями. Подумав об этом и поглядев на молодого оруженосца, Кацуиэ не смог удержаться от слез.

О чем бы Кацуиэ сейчас ни думал, он легонько коснулся ногами в стременах боков своей лошади и, чтобы скрыть от постороннего взора свое смятение, бросил:

— О чем ты толкуешь, Сёскэ? Кому надлежит сегодня погибнуть — тебе или мне? Отойди в сторону! Прочь с дороги!

Сёскэ вывернулся из-под копыт лошади, но успел перехватить поводья.

— Тогда позвольте сопровождать вас!

Вопреки желанию Кацуиэ, Мэндзю последовал за ним по направлению к Янагасэ. Внезапно оруженосца окружили те, кто берег полководческий штандарт, и личные приверженцы Кацуиэ. Он оказался в середине большой группы всадников.

Передовой отряд войска Хидэёси уже прорвался через Кицунэдзаку и, не обращая внимания на сопротивление разрозненных частей и укреплений войска Сибаты, рванулся вдогонку за развевающимся вдали знаменем.

— Это Кацуиэ! Нельзя дать ему уйти!

Множество быстроногих копьеносцев устремились туда, где маячило знамя Кацуиэ.

— Здесь мы простимся, князь!

С этими словами военачальники, сопровождавшие Кацуиэ в бегстве, внезапно покинули его, развернули коней и бросились в самую гущу вражеских копьеносцев. Бой был неравен — скоро они, бездыханные, пали один за другим.

Мэндзю Сёскэ был с ними в этой короткой стычке, но сейчас он снова развернул коня и помчался за Кацуиэ, настигая его.

— Знамя… пожалуйста… передайте его мне!

Они только что миновали Янагасэ.

Кацуиэ на мгновение сдержал коня и принял из рук у одного из спутников полководческое знамя. С ним было связано много воспоминаний — оно следовало за ним из боя в бой, овеянное славой, как и его собственное прозвище Злой Дух Сибата.

— Вот оно, Сёскэ. Держи. И не оставляй моих самураев. — С этими словами он передал знамя Сёскэ.

Сёскэ, перегнувшись на скаку, ухватился за древко.

Он был вне себя от радости. Раз-другой торжественно взмахнув знаменем, он крикнул вслед удаляющемуся Кацуиэ:

— Прощайте, мой господин!

Кацуиэ, услышав эти слова, обернулся, но лошадь несла его прочь в сторону гор Янагасэ. Сейчас его сопровождали только десять всадников.

Знамя оказалось в руках Сёскэ, как он и просил, но в тот самый долгожданный миг Кацуиэ покинул его, бросив на прощанье:

— Не оставляй моих самураев!

Это прозвучало не просьбой, а приказом, и приказ гласил: Сёскэ и всем, кто окажется с ним рядом, суждено умереть.

Примерно тридцать человек тут же собрались под знаменем. Больше никто не выказал верности князю готовностью умереть за него на поле брани.

«Нет, остались все же достойные люди в клане Сибата», — подумал Сёскэ, с радостью всматриваясь в лица окруживших его людей.

— Вперед! Покажем им, что за счастье умереть в бою!

Передав знамя одному из самураев, Сёскэ выехал в первый ряд. Они мчались от горного селения Янагасэ в сторону северного гребня горы Тотиноки. Оставшись в числе не более сорока человек, воины проявили решимость и жажду сражаться — не в пример тому, что творилось утром под Кицунэдзакой.

— Кацуиэ умчался в горы!

— Похоже, он простился с жизнью и ищет случая умереть.

Как и следовало ожидать, летучие отряды, посланные Хидэёси вдогонку за Кацуиэ, стремились опередить друг друга.

— Нам нужна голова Кацуиэ!

Каждый норовил обскакать соперников и первым взобраться на гору Тотиноки. Подняв златотканое боевое знамя на вершине, воины Сибаты как завороженные следили за приближением врага: тот появлялся отовсюду, и там, где была тропа, и там, где ее не было. Число вражеских воинов с каждым мгновением возрастало.

— Еще есть время пустить по кругу прощальную чашу с водой, — сказал Сёскэ.

В немногие отпущенные им мгновения Сёскэ с товарищами набрали немного воды, сочащейся из расселин на вершине, и, сохраняя полное спокойствие, принялись готовиться к смерти. Сёскэ внезапно обратился к своим братьям Модзаэмону и Сёбэю.

— Братья, вам следует бежать и воротиться в нашу деревню. Если в нынешней битве суждено будет пасть нам троим, то не останется никого, кто сумел бы сохранить наше имя и позаботиться о матушке. Модзаэмон, ты старший из нас, именно тебе следует сохранить имя рода. Отправляйся домой, прошу тебя!

— Если младшие братья падут от руки врага, — возразил Модзаэмон, — то как сможет старший взглянуть в глаза матери и сказать ей: «Смотри, я вернулся». Нет, я останусь. Уходи ты, Сёбэй.

— Это невозможно! Это чудовищно!

— Почему?

— Если меня отправят домой и я предстану перед матушкой живым и невредимым, а здесь все погибнут, она едва ли этому обрадуется. И наш покойный отец сейчас взирает на нас из другого мира. Нет, если кто и вернется сегодня в Этидзэн, то только не я.

— Значит, мы умрем вместе!

Души братьев слились воедино перед лицом смерти, и все трое, не дрогнув, встали под знаменем.

Сёскэ больше не заговаривал с братьями о возвращении одного из них домой.

Они выпили прощальную чашу чистой родниковой воды и, почувствовав, что жажда миновала, разом повернулись туда, где вдали должен был находиться материнский дом.

Можно представить, о чем они в этот миг молились. Враг приближался со всех сторон, слышны были сейчас не только голоса воинов Хидэёси, но сами разговоры долетели до слуха.

— Береги знамя, Сёбэй, — нарочно громко произнес Сёскэ.

Он выдавал себя за Кацуиэ и не мог допустить, чтобы враг опознал его слишком рано.

Пять или шесть ружейных пуль просвистели у него над головой. Поняв, что час пробил, тридцать самураев клана Сибата воззвали к богу войны Хатиману и обрушились на врага.

Разбившись на три небольших отряда, они бросились в контратаку на наступающего противника. Воинам Хидэёси, тяжело дышавшим после трудного подъема по крутому склону, было непросто отразить нападение отчаянных смельчаков, бегом обрушившихся на них сверху. На головы воинов Хидэёси посыпались удары длинных мечей, копья вонзались им в грудь, горный склон сразу оказался усеян множеством трупов.

— Не торопитесь умирать! — воззвал Сёскэ и отступил за частокол временного укрепления.

Приказ есть приказ: за Сёскэ последовал его брат, не выпускавший из рук боевое знамя, за ним все остальные.

— Не зря говорится: пять пальцев по отдельности не так сильны, как единый кулак. Если наши немногочисленные воины будут сражаться порознь, они легко падут добычей врага. Наступаем мы или отступаем, всем держаться вместе, под знаменем!

Собрав все силы воедино, воины Сибаты снова выскочили из-за частокола и обрушились на врага, разя направо и налево мечами и копьями. Совершив стремительную вылазку, они столь же быстро отступили обратно за частокол.

Так они ввязывались в короткие стычки на истребление раз шесть-семь.

Потери наступающих насчитывали уже свыше двухсот человек. Время шло к полудню, солнце стояло высоко в небе, невыносимо пекло. Свежепролившаяся кровь быстро застывала на доспехах и шлемах, становясь похожей на черный лак.

Под боевым знаменем оставалось не больше десяти самураев. Их горящие глаза уже едва различали друг друга; все они были ранены в бою.

Стрела впилась Сёскэ в плечо. Поглядев, как заструилась по рукаву свежая кровь, он сам извлек стрелу из раны. Затем повернулся в ту сторону, откуда стреляли. За частоколом были видны верхушки множества шлемов — вражеские воины стремительно приближались. В зарослях бамбука раздался шум, словно мчалось стадо диких свиней.

В оставшиеся считанные мгновения Сёскэ обратился к соратникам:

— Мы отдали битве все силы, нам не в чем себя упрекнуть. Каждый сразил изрядное количество врагов и заслужил доброе имя. Позвольте мне умереть первому, заступив на место князя. Но не позволяйте боевому знамени коснуться земли — держите его высоко и передавайте друг другу!

И вот, навстречу пробирающемуся по зарослям бамбука врагу, окровавленные, идущие на смерть самураи еще раз взметнули свое знамя. Но и те, кто пришел за их головами, были отчаянными смельчаками. Они шли плечом к плечу, не дрогнув, с копьями наперевес, и показывали людям Сёскэ, что пришли убить их. А сам Сёскэ, повернувшись лицом к врагу, громко возопил, чтобы нагнать страху:

— Эй вы, мужланы, жалкие, низкородные людишки! Неужто вы осмелитесь думать о том, чтобы пронзить копьями тело князя Сибаты Кацуиэ?

Сёскэ выглядел демоном, никто не осмеливался противостоять ему. Нескольких самых отчаянных сразили копьями, их мертвые тела рухнули к его ногам.

Потрясенные бесстрашием Сёскэ и решимостью его соратников до смерти не выпустить из рук боевое знамя, даже самые отважные из воинов Хидэёси расступились и открыли героям спасительную тропу к подножию горы.

— Вот я! С горы спускается сам Кацуиэ! Если Хидэёси где-нибудь поблизости, пусть посмеет встретиться со мною — на коне, один на один! Выходи, Обезьяна! Хватит прятаться! — кричал Сёскэ, спускаясь по крутой тропе.

Только что он нанес смертельную рану какому-то самураю в тяжелых доспехах. Его старшего брата Модзаэмона убили; младший — Сёбэй — сражался на длинных мечах с вражеским воином — и они одновременно зарубили друг друга насмерть. Тело Сёбэя рухнуло к подножию огромного валуна.

Рядом с ним оказалось и знамя. Прежде золотое, оно было сплошь залито кровью.

И вот бесчисленное множество врагов подступило к Сёскэ с двух сторон по тропе — сверху и снизу. Каждый из них, потрясая копьем, стремился захватить знамя и отрубить голову тому, кого они принимали за князя Кацуиэ.

Каждый не столько сражался, сколько в неукротимом рвении мешал другим. В этой суматошной схватке, один против всех, смертью героя пал Мэндзю Сёскэ.

Красивый двадцатипятилетний самурай, он не был в чести у таких людей, как Кацуиэ и Гэмба, был сдержан, задумчив, изящен, любил науки. Но сейчас его чистое и прекрасное лицо оставалось скрытым под забралом.

— Я убил Сибату Кацуиэ! — торжествующе закричал один из вражеских воинов.

— Вражеское знамя захвачено нашими руками! — возликовал другой.

Похвальба победителей неслась со всех сторон, шум стоял такой, что, казалось, содрогается сама гора.

Но люди Хидэёси еще не подозревали, что отрубленная ими голова принадлежит вовсе не Сибате Кацуиэ, а всего лишь Мэндзю Сёскэ, командиру оруженосцев.

— Мы убили Кацуиэ!

— Я держал в руках голову властителя Китаносё!

Хвастливые крики сотрясали воздух:

— Знамя! Вражеское знамя! И голова! Голова самого Кацуиэ!

Верный друг

Кацуиэ чудом удалось избежать смерти, но все его войско оказалось уничтожено. До нынешнего утра золотое знамя клана Сибата развевалось в окрестностях Янагасэ; теперь там в гордом одиночестве реяло знамя Хидэёси. Оно ослепительно сверкало под яркими солнечными лучами, наводя трепет на всех, кому довелось его видеть, и словно утверждало необратимость происшедшего. А то, что произошло, нельзя было не назвать триумфом мудрости и силы.

Многочисленные знамена и стяги войска Хидэёси, реющие вдоль всех дорог и высящиеся в чистом поле, свидетельствовали о величии одержанной им победы. Их было такое множество, и они так тесно соседствовали, что издали казались сплошной золотой лентой.

Войско принялось за трапезу. Боевые действия начались на рассвете и затянулись на восемь с лишним часов. Едва лишь воины утолили голод, войско получило приказ немедленно выступить в поход. Теперь путь лежал на север.

Дойдя до перевала Тотиноки, воины увидели перед собой на западе Цуругу. До простиравшихся на севере гор провинции Этидзэн было рукой подать.

Солнце уже клонилось к западу, небо и землю заливал ослепительный и многокрасочный свет, способный затмить великолепие самой яркой радуги. Лицо Хидэёси, обгоревшее под солнцем, было багрово-красного цвета. Хотя, взглянув на полководца, трудно было догадаться, что он не спал несколько ночей подряд. Казалось, он просто забыл, что человеку иногда нужно поспать. Неудержимо и безостановочно продвигаясь вперед, он так и не распорядился о привале. В это время года стоят самые короткие ночи. Еще засветло основное войско встало на ночлег в Имадзё, уже в провинции Этидзэн. Но передовой отряд пошел дальше — ему было предписано продвинуться до Вакимото, что означало еще два ри пути, тогда как тылы остановились на ночлег в Итадори, примерно на том же расстоянии позади основного войска. Таким образом, вся армия Хидэёси рассредоточила свои порядки на расстояние в четыре ри.

Этой ночью Хидэёси позволил себе глубоко и безмятежно заснуть. Настолько глубоко, что ему не мешал крик многочисленных в здешних горах кукушек.

«Назавтра мы захватим крепость Футю, — уже засыпая, подумал Хидэёси. — Но как отнесется к нашему прибытию Инутиё?»

И чем, интересно, все это время он занимался? В полдень накануне он со своим войском был примерно в тех же местах, где разыгралось решающее сражение, но, не дождавшись захода солнца, увел войско в крепость Футю, принадлежащую его сыну.

— Благодарение богам, ты жив и в безопасности, — сказала жена Инутиё, выйдя встретить мужа.

— Позаботься о раненых. Мною ты сможешь заняться позже.

Инутиё даже не снял доспехов и не скинул с ног сандалий. В глубокой задумчивости он неподвижно застыл у крепостных ворот. Его оруженосцы тоже были здесь. Выстроившись в ряд за спиной господина, они ждали его решения.

И вот в крепость одно за другим внесли укрытые знаменами тела воинов Маэды, павших в сегодняшнем сражении. Затем настал черед раненых: их или вносили на носилках, или они входили сами, тяжело опираясь о плечи соратников.

Клан Маэда потерял тридцать с лишним человек, что, конечно, не шло ни в какое сравнение с потерями кланов Сибата и Сакума. В храме зазвонил колокол, солнце все больше клонилось к западу, дым и запахи стряпни донеслись с кухни и разошлись по всей крепости. Воинам было приказано ужинать. Однако им не разрешили расходиться по крепости и окрестностям: каждая часть держалась возле своего командира, как будто войско по-прежнему находилось на поле боя.

Страж от главных ворот возвестил:

— К крепостным воротам прибыл властитель Китаносё!

— Что? Кацуиэ? — в изумлении пробормотал Инутиё.

Такой поворот событий оказался для него совершенно неожиданным. Ему была невыносима мысль принять этого человека, уже превратившегося в беглеца и изгнанника. Какое-то время Инутиё размышлял, не зная, что предпринять, а затем сказал:

— Что ж, выйду приветствую его.

Инутиё вместе с сыном вышел из внутренней цитадели. Пройдя последней лестницей, он оказался в темном коридоре, ведущем к главным воротам. Вдогонку за Инутиё устремился один из его личных слуг, человек по имени Мураи Нагаёри.

— Мой господин, — прошептал Мураи.

Инутиё испытующе посмотрел на него.

Мураи торопливо зашептал ему на ухо:

— Прибытие сюда князя Кацуиэ — ни с чем не сравнимый счастливый случай. Если вы убьете его и пошлете его голову князю Хидэёси, ваша былая дружба будет восстановлена безо всяких затруднений.

Инутиё внезапно ударил Мураи в грудь.

— Замолчи, — грозно прорычал он.

Мураи отшатнулся, стукнувшись спиной о дощатую стену, и едва не рухнул наземь. Смертельно побледнев, он сохранил достаточное присутствие ума, чтобы не подняться немедленно на ноги, но и не присесть на пол.

Пристально глядя на него, Инутиё заговорил с гневом и презрением:

— Прошептать князю на ухо безнравственное, подлое и трусливое слово, нечто такое, о чем стыдно думать, — это бесчестный поступок. Ты считаешь себя самураем, но Путь Воина тебе не знаком. Каким негодяем надо быть, чтобы отрубить голову человеку, униженным просителем стучащемуся в твои ворота, и только за тем, чтобы обеспечить будущее своему клану! Убить Кацуиэ, с которым я плечом к плечу сражался много лет!

Оставив трепещущего Мураи, Инутиё стремительно направился к главным воротам, чтобы встретить Кацуиэ. Князь вместо оружия сжимал в руке обломок копья, но сам, похоже, ранен не был — только лишь утомлен и безмерно одинок.

Поводья его лошади перехватил Тосинага, первым выбежавший навстречу гостю. Восемь самураев, прибывшие вместе с Кацуиэ, остались за воротами. Так что прибыл он сюда один…

— Весьма признателен. — Обратившись с вежливыми словами к Тосинаге, Кацуиэ спешился. Поглядев Инутиё прямо в глаза, он произнес во весь голос, не скрывая презрения к самому себе: — Нас победили! Нас просто разбили!

Ко всеобщему удивлению, Кацуиэ был в хорошем расположении духа. Возможно, он просто держался с подобающим спокойствием, но был далеко не так горестен и унижен, как это представлял себе Инутиё. Так или иначе, общаясь с побежденным, Инутиё стремился выказать куда большую сердечность, нежели это было ему свойственно. Тосинага понимал чувства, владеющие отцом, и стремился вести себя так же. Он помог беглецу снять с ног залитые кровью сандалии.

— Кажется, будто я вернулся домой.

Сердечность к попавшему в беду человеку успокаивает его и заставляет забыть подозрительность, смягчает бушующий в душе гнев. Сердечность — единственное, что позволяет ему надеяться, будто он не погиб окончательно и бесповоротно.

Оттаяв, Кацуиэ принялся поздравлять отца и сына со своевременным бегством с поля сражения.

— Вина за страшное поражение падает только на меня. Поневоле я навлек неприятности и на вас, но, надеюсь, вы меня простите. — Извинений от него никто не ждал. — Я вернусь в Китаносё и сумею исправить собственные ошибки, чтобы впоследствии не пришлось ни о чем сожалеть. Надеюсь, у вас найдется для меня миска рису и чашка чаю.

Злой Дух Сибата превратился в Будду Сибата. Даже Инутиё не удалось удержаться от слез.

— Принесите рису и чаю, — распорядился он. — Да поживее! И сакэ тоже.

Самым трудным для него было придумать и произнести хотя бы какие-то слова, способные утешить несчастного беглеца. Он понимал: что-нибудь сказать все равно придется.

— Говорят, вся жизнь воина состоит из побед и поражений. Если вы сумеете принять случившееся несчастье, не забывая о предопределении, то вынуждены будете признать, что гордость одержанной победой есть первый шаг на пути к неизбежному поражению, а горечь поражения — первый шаг навстречу предстоящей победе. Вечный круговорот возвышений и падений, который и есть человеческая судьба, не должен служить источником преходящих радостей и печалей.

— Именно поэтому я не оплакиваю ни сегодняшнего поражения, ни переменчивости воинского счастья, — отозвался Кацуиэ. — Мне жаль только своего доброго имени. Но, Инутиё, отдых отвлекает от мрачных мыслей. В конце концов, все и впрямь предопределено заранее.

Для Кацуиэ, каким он слыл — да и был — раньше, подобные рассуждения звучали неслыханно. Он и впрямь, похоже, не испытывал ни отчаяния, ни стыда.

Когда принесли сакэ, Кацуиэ с удовольствием выпил и, предполагая, что эта чашка для него — прощальная, угостил отца и сына Маэда. Он удовольствием отведал все бесхитростные кушанья, которые предложил Инутиё.

— Никогда еще еда не казалась мне такой вкусной, как нынче. И поверьте, я не забуду вашей доброты.

С этими словами Кацуиэ решил удалиться.

Инутиё, отправившийся проводить его до ворот, сразу обратил внимание на то, что лошадь Кацуиэ выдохлась. Призвав оруженосца, он распорядился привести своего серого в яблоках рысака и предложил его Кацуиэ.

— Оставьте волнения, — сказал Инутиё. — Мы сумеем продержаться до тех пор, пока вы не окажетесь у себя в Китаносё.

Кацуиэ собрался отъехать, но затем, словно внезапно вспомнив что-то, развернулся на месте и обратился к гостеприимному хозяину:

— Инутиё, вы с Хидэёси дружите давным-давно, еще с времен вашей юности. Раз уж война приняла такой оборот, я освобождаю вас от вашего долга приверженца по отношению ко мне.

Таковы были последние слова, сказанные им Инутиё. Когда он произносил их, сидя верхом, на его лице и в голосе не было ни малейшего признака криводушия. Столкнувшись с такой душевной щедростью, Инутиё низко поклонился Кацуиэ. Очертания всадника и коня в проеме крепостных ворот казались кромешно-черными под кровавыми лучами заходящего солнца. Жалкое воинство, насчитывающее восемь всадников и десять пеших воинов, выступило в сторону Китаносё.

Несколько всадников на всем скаку въехали в крепость Футю. Новости, доставленные ими, скоро стали известны всем, кто находился в стенах внутренней цитадели.

— Враг встал лагерем в Вакимото. Но там только передовой отряд. Сам князь Хидэёси остановился в Имадзё, так что нынешней ночью едва ли следует ожидать атаки.

Хидэёси безмятежно проспал всю ночь — вернее, полночи — в Имадзё, на следующий день на рассвете покинул лагерь основного войска и помчался в Вакимото.

Кютаро вышел приветствовать князя. Тут же по его приказу было поднято полководческое знамя, чтобы возвестить всем, что в расположение передового отряда прибыл главнокомандующий.

— Что произошло этой ночью в крепости Футю? — осведомился Хидэёси.

— Там не сидели сложа руки.

— Укрепляют оборону крепости? Что, клан Маэда хочет воевать?

Не получив ответа на вопрос и поняв, что придется отвечать самому, Хидэёси посмотрел в сторону Футю. И вдруг, обернувшись к Кютаро, приказал поднять войско.

— Вы собираетесь принять командование на себя? — спросил Кютаро.

— Разумеется.

Хидэёси кивнул с таким безмятежным видом, словно перед ним открывалась широкая и ровная дорога. Кютаро поспешил передать его слова другим военачальникам и распорядился трубить в раковину, провозглашая сбор. Вскоре войско было построено в походном порядке.

Путь до Футю отнял менее двух часов. Войско вел Кютаро, тогда как Хидэёси скакал где-то в середине боевых порядков. Вскоре они увидели крепостные стены Футю. Среди обитателей и защитников крепости при виде подошедшего противника началось смятение. Со смотровой площадки на крыше внутренней цитадели до войска Хидэёси и расшитого золотом полководческого знамени было, казалось, рукой подать.

Войско еще не получало приказа останавливаться. А поскольку сам Хидэёси находился в середине колонны, то ни у кого не было сомнений, что предстоит немедленно начать осаду.

Подойдя к главным воротам крепости Футю, войско Хидэёси, подобное неудержимо накатывающейся речной волне, перестроилось журавлиным клином. На время все пришло в движение, на месте оставалось только знамя.

В этот миг стены крепости заволокло пороховым дымом ружейного залпа.

— Отойди, Кютаро! — распорядился Хидэёси. — Подальше от стен! Огня не открывать, к бою не изготавливаться! Удалитесь на безопасное расстояние и держитесь походным порядком!

Кютаро отступил, стрелки в крепости прекратили огонь. Но боевой дух обеих сторон был так высок, что схватка могла начаться в любое мгновение.

— Эй, кто-нибудь! Поднять боевое знамя и выйти на двадцать кэнов передо мной! — распорядился Хидэёси. — Сопровождающие не понадобятся, в крепость отправлюсь я один.

До тех пор он не открывал своих намерений, а эти слова произнес неожиданно для всех, оставаясь в седле. Не обращая внимания на тревогу, охватившую его сподвижников, Хидэёси тронул поводья и помчался к крепостным воротам.

— Погодите, мой господин! Я поеду впереди!

Один из самураев, как и было приказано, подхватил знамя и бросился вперед, сумев на несколько шагов опередить Хидэёси. Но не успел он пройти и десятка кэнов, как из крепости раздалась пальба, причем метили не столько в самого самурая, сколько в знамя.

— Прекратить огонь! Прекратить огонь!

Выкрикивая во весь голос эти слова, Хидэёси стремительно мчался навстречу пулям, как стрела, выпущенная из лука.

— Это я, Хидэёси! Вы что, меня не узнали?

Доехав до ворот, он выхватил из-за пояса золотой полководческий жезл и взмахнул им перед защитниками крепости.

— Здесь Хидэёси! Прекратить огонь!

Крепость пришла в полное замешательство. Двое стрелков, отпрянув от бойницы, расположенной у ворот, раскрыли створки.

— Князь Хидэёси?

Происходящее казалось настолько невероятным, что оба воина были слегка не в себе, как сонные. Хидэёси узнал обоих. Он спешился и пошел им навстречу.

— Воротился ли князь Инутиё? — осведомился он, затем добавил: — Пребывают ли он и его сын в добром здравии?

— Да, мой господин, — отозвался один из воинов. — Оба вернулись домой целыми и невредимыми.

— Прекрасно! Я чрезвычайно рад узнать это. Займитесь моим конем!

Передав поводья воинам, Хидэёси прошел в ворота столь же непринужденно, как если бы он возвращался к себе домой, окруженный собственными челядинцами.

Защитников крепости — а людей там было много — потрясло мужественное поведение князя; у многих из них закружилась голова. Навстречу Хидэёси поспешили Инутиё и его сын. Приблизившись на расстояние, приличное для беседы, Хидэёси заговорил с Инутиё тоном старого друга после долгой разлуки.

— Добро пожаловать!

— Инутиё! Что это ты затеял?

— Да ничего особенного, — смеясь, ответил Инутиё. — Входи, располагайся, будь гостем!

Инутиё вместе с сыном возглавил шествие и повел Хидэёси во внутреннюю цитадель. Намеренно пройдя мимо парадного входа, они отворили калитку, ведущую в сад, и проводили дорогого гостя прямо во внутренние покои, по дороге предлагая полюбоваться красными ирисами и белыми азалиями.

Именно так и надлежало встретить близкого друга семьи, и Инутиё вел себя по отношению к Хидэёси точь-в-точь как в те времена, когда они жили в соседних домах, разделенных лишь забором.

И вот Инутиё пригласил Хидэёси войти в дом.

Однако Хидэёси огляделся по сторонам, явно не собираясь скидывать с ног соломенные сандалии.

— Что это за домик — кухня? — осведомился он. Когда Инутиё ответил утвердительно, Хидэёси направился туда. — Хочу повидаться с твоей женой. Она там?

Инутиё оторопел. Он хотел ответить, что, если Хидэёси угодно повидаться с его женой, он немедленно призовет ее сюда, но времени на это у него не оставалось. И он спешно попросил Тосинагу проводить гостя на кухню.

Послав сына вдогонку за Хидэёси, Инутиё помчался по коридору, чтобы успеть предупредить жену.

Больше всех изумились повара, стряпухи и посудомойки. Перед ними предстал откуда ни возьмись низкорослый самурай явно высокого чина, одетый в персикового цвета плащ поверх боевых доспехов. Держался он с такой непринужденностью, словно был членом хозяйского семейства.

— Эй! Где тут госпожа Маэда? Объясните мне, где она, — воззвал он к кухонной челяди.

Никто не мог понять, кто он таков и откуда взялся. Люди уставились на Хидэёси, словно не веря глазам своим, но, заметив золотой жезл и отделанный драгоценными каменьями меч гостя, поспешили преклонить колени и головы перед важным посетителем. Наверняка он был высоким вельможей, но никто в доме Маэды прежде его не видел.

— Госпожа Маэда, где же вы? Это я, Хидэёси! Выйдите, не прячьтесь!

Жена Инутиё присматривала за поварами, когда ей сообщили о неожиданном посещении. Она вышла к Хидэёси в переднике и с высоко подобранными рукавами. Увидев князя, она на мгновение застыла.

— Должно быть, мне это снится, — пробормотала она, придя в себя.

— Давненько мы не виделись, моя госпожа. Я рад застать вас в таком же добром здравии, как и всегда.

Стоило Хидэёси шагнуть ей навстречу, как госпожа Маэда встрепенулась, быстро развязала шнурки на высоко подобранных рукавах и простерлась ниц перед гостем на дощатом полу.

Хидэёси запросто уселся на пол рядом с нею.

— Первое, о чем я хочу поведать, моя госпожа, будет вот что: ваша дочь и женщины в Химэдзи успели хорошо подружиться. Пожалуйста, не извольте тревожиться по этому поводу. И хотя во время недавних сражений вашему супругу пришлось пережить несколько мучительных минут, он каждый раз принимал правильное решение относительно того, наступать ему или отступать, и можно сказать, что клан Маэда вышел из войны непобежденным.

Госпожа Маэда, стоя на коленях и прикасаясь лбом к полу, сложила перед собой руки.

Вошел отправившийся на поиски жены Инутиё. Он увидел Хидэёси.

— Здесь неподобающее место, чтобы принять тебя по достоинству. Прежде всего прошу: сними сандалии и встань с земляного пола.

Муж и жена приложили все усилия убедить Хидэёси перейти с земляного пола на деревянный, но он их не послушал, продолжал вести себя и беседовать с прежней непринужденностью.

— Я спешу в Китаносё, и прохлаждаться тут у вас просто нет времени. Не слишком ли я злоупотреблю вашей добротой, если попрошу миску риса?

— Нет ничего проще! Но почему бы вам не передохнуть здесь?

Хидэёси и не подумал снять сандалии и расслабиться.

— В другой раз. Сегодня мне следует поспешить.

И мужу, и жене были прекрасно известны как достоинства Хидэёси, так и его недостатки. В их дружбе не было наигрыша и притворства. Жена Инутиё вновь засучила рукава и вернулась к хлопотам по кухне.

Здесь готовили на всех обитателей крепости. Великое множество посудомоек, стряпух, поваров и даже чиновников принимали участие в приготовлении пищи или же надзирали за этим делом. Но и сама госпожа Маэда была большой мастерицей готовить; нынешняя спешка не могла служить ей помехой.

Весь нынешний день и день накануне она провела, заботясь о раненых и следя, чтобы их хорошо кормили. Но и в дни меньших тревог и событий она всегда сама приходила на кухню и лично стряпала для мужа. Сейчас клан Маэда правил целой провинцией. В дни нищей молодости в Киёсу, когда их сосед Токитиро жил не богаче и не бедней, чем они, женщины двух семейств часто наведывались друг к другу, чтобы одолжить меру риса, щепотку соли или немного масла для вечерней лампы. В те дни о достатке, в котором жили их соседи, можно было догадаться по свету, горевшему вечером в окнах.

«Эта женщина ничуть не меньше заботится о своем муже, чем Нэнэ обо мне», — подумал Хидэёси. За недолгое время, что выдалось ему на размышления, жена Инутиё успела приготовить два или три блюда и, взяв в руки поднос, сама подавала еду к столу.

Крепость Футю была расположена на западе страны в холмистой местности. В саду окруженная несколькими соснами, высилась небольшая беседка. Слуги расстелили полотно на лужайке возле беседки и уставили его подносами с яствами и кувшинчиками с сакэ.

— Могу ли я предложить вам что-нибудь поизысканнее, чем миска риса? Несмотря на всю спешку? — осведомилась жена Инутиё.

— Нет-нет. Пусть лучше ваш супруг и сын разделят со мной эту трапезу.

Инутиё сел напротив Хидэёси, а Тосинага взялся разлить сакэ. Хозяева и гость могли бы пройти в беседку, но предпочли остаться снаружи. В ветвях сосен шумел ветер, но они его не замечали.

Хидэёси выпил всего одну чашечку сакэ, но зато поспешно съел две миски риса, приготовленного женой Инутиё.

— Вот я и сыт. Боюсь показаться бесцеремонным, но не дадите ли вы мне чаю?

Догадываясь, что такая просьба рано или поздно последует, в беседке все приготовили заранее. Жена Инутиё торопливо зашла туда и, вернувшись, подала Хидэёси чайник и чашку.

— Отлично, моя госпожа, — произнес Хидэёси, отпив из чашки, и посмотрел на жену Инутиё так, словно собирался попросить совета. — Конечно, я доставил вам много хлопот, но сейчас вдобавок ко всему мне хотелось бы отнять у вас на некоторое время вашего муженька.

Жена Инутиё рассмеялась от души:

— Отнять моего муженька? Давненько, друг мой, не слышала я от вас этих слов!

Теперь уж рассмеялись и Хидэёси с Инутиё, а первый добавил:

— Послушай ее, Инутиё! Женщина если уж на что осерчает, то запомнит обиду навсегда. Она конечно же сразу вспомнила, как я уводил тебя на совместные попойки. — Передавая чайник, Хидэёси вновь рассмеялся. — Но сегодня нам предстоит иное дельце, чем раньше, и если моей госпоже не будет угодно отказать мне в этом намерении, то, я убежден, и супруг ее противиться тоже не станет. Мне и в самом деле хочется, чтобы он поехал со мной в Китаносё. А ваш сын прекрасно сумеет позаботиться о своей матушке.

Поняв, что под общий смех и разговоры важное дело улажено, Хидэёси быстро разъяснил присутствующим подробности своего замысла.

— Мне бы хотелось, чтобы ваш сын остался здесь, а Инутиё поехал со мной. Когда дело доходит до сражения, ему не сыщется равных. В тот счастливый день, когда мы завершим войну и вернемся, я буду счастлив погостить у вас несколько дней. Мы отправляемся в путь завтра на рассвете. Теперь позвольте попрощаться.

Все семейство проводило его до входа в кухню. По дороге жена Инутиё сказала:

— Князь Хидэёси, вы распорядились, чтобы Тосинага остался и присмотрел за матерью. Но я не чувствую себя старой, беспомощной и одинокой. В крепости полным-полно самураев, и никому не вздумается напасть на нас.

Инутиё был согласен с женой. Быстрым шагом идя к выходу, Хидэёси и семейство Маэда наскоро обговорили час завтрашнего выступления и прочие необходимые подробности.

— Значит, в следующий раз вы непременно у нас погостите. Я буду ждать, — сказала жена Инутиё, прощаясь с Хидэёси.

Ее муж и сын проводили Хидэёси до главных крепостных ворот.

Хидэёси простился с семейством Маэда и вернулся к себе в лагерь. Как раз в это время сюда привели пленников — двух высокопоставленных людей клана Сибата. Одним из них оказался Сакума Гэмба. Другим — Кацутоси, приемный сын Кацуиэ. Обоих поймали в горах, когда они пытались добраться до Китаносё. Гэмба был изранен. В летнюю жару самая тяжкая из его ран воспалилась и грозила заражением крови. В случае крайней надобности и в полевых условиях самураи обрабатывают такие раны китайской полынью, и Гэмба, остановившись в горной хижине, добыл у крестьян полынь и приложил ее к открытой ране.

Пока Гэмба занимался самоисцелением, крестьяне успели тайно посовещаться и решили, что за выдачу таких важных людей, как Гэмба и Кацутоси, Хидэёси наверняка щедро вознаградит их. В ту же ночь они окружили хижину, в которой спали беглецы, связали их, как свиней, и поволокли в лагерь Хидэёси.

Услышав об этом, Хидэёси не слишком обрадовался. Вопреки надеждам горцев на награду, он велел жестоко наказать их.

На следующий день Хидэёси в сопровождении Инутиё и его сына помчался, погоняя коня, в сторону крепости Кацуиэ в Китаносё. Вместе с ними выступило и войско. К полудню столица Этидзэна заполнилась вражескими воинами.

Тем временем вожди кланов Токуяма и Фува сообразили, куда дует ветер, и многие приверженцы этих кланов прибыли просить пощады в лагерь Хидэёси.

Хидэёси разбил лагерь на горе Асиба, распорядившись обложить крепость Китаносё настолько плотной осадой, чтобы через нее и муха не пролетела. Как только крепость попала в осаду, корпусу под началом Кютаро было приказано разрушить один из участков во внешней деревянной стене. Затем близко к каменной стене подвели пленных Гэмбу и Кацутоси.

Ударили в боевой барабан, причем так громко, чтобы барабанный бой непременно донесся до слуха Кацуиэ, укрывшегося в стенах крепости.

— Если тебе хочется попрощаться с приемным сыном и с племянником, то выйди наружу и скажи все, что желаешь, прямо сейчас!

Это обращение повторяли дважды или трижды, но из крепости не доносилось ни звука. Кацуиэ не пожелал попрощаться с родственниками, осознавая, что это будет для него невыносимой мукой. И все прекрасно понимали, что цель Хидэёси — сломить боевой дух защитников крепости.

На протяжении ночи в лагере Хидэёси появлялись все новые перебежчики из числа защитников крепости, и сейчас в ее стенах оставалось не более трех тысяч человек, включая тех, кто был не в состоянии держать оружие.

Гэмба и Кацутоси попались живыми, и Кацуиэ, размышляя о подобном бесчестье, осознавал, что и ему пришел конец. Непрестанно били вражеские барабаны. С приходом тьмы деревянная стена оказалась полностью разрушена, все подступы к крепости кишели людьми Хидэёси, подобравшимися к внутренним стенам уже на расстояние в каких-то сорок — тридцать кэнов.

Тем не менее во внутренней цитадели царило относительное спокойствие. Смолкли ближе к вечеру вражеские барабаны. Наступил вечер, настала ночь. Из крепости и в крепость сновали военачальники — что могло бы это означать, как не переговоры о мире? Возможно, речь шла о том, чтобы оставить жизнь князю Кацуиэ, хотя обсуждалась и сдача на милость победителя. Защитники крепости терялись в догадках и не могли отличить истину от слухов и сплетен.

Когда настала тьма, внутреннюю цитадель, погрузившуюся в чернильную тьму, празднично осветили изнутри. Осветили также северный бастион и западную цитадель. Яркие огни были зажжены даже на башнях, где самые смелые из воинов несли ночную стражу, с нетерпением ожидая начала битвы.

В стане атакующих недоумевали: что происходит в крепости? Но эта загадка скоро разрешилась. Воинам Хидэёси стал слышен барабанный бой и нежное пение флейты. Доносились голоса, с протяжным северным выговором выпевающие слова старинных народных песен.

— Люди в стенах крепости понимают, что пошла их последняя ночь, они решили устроить прощальный пир. Прискорбно!

Воины Хидэёси поневоле жалели несчастных обитателей крепости. Ведь и внутри ее, и снаружи находились приверженцы одного и того же клана Ода. Среди воинов Хидэёси не было ни единого, кто не знал о былых заслугах Кацуиэ. Тоскливое неблагополучие охватило почти всех.

В крепости Китаносё давали прощальный пир. Собралось свыше восьмидесяти человек — все члены семьи и старшие соратники клана. В середине восседала жена Кацуиэ с дочерьми, а за стенами ждал своего часа неумолимый враг.

— В таком тесном кругу мы не собирались и на празднование Нового года! — заметил кто-то из гостей, и вся семья отозвалась на эту шутку веселым смехом. — На рассвете начнется первый день нашего пребывания в ином мире. Так что нынче, еще в этом мире, надо отпраздновать канун Нового года!

Было зажжено столько ламп и так много слышалось веселых смеющихся голосов, словно этот пир был таким же, как все остальные. И только присутствие вооруженных и облачившихся в доспехи воинов бросало мрачную тень на всеобщее веселье.

Особенный блеск и очарование вечеру придавали изысканные наряды и тщательно набеленные и нарумяненные личики госпожи Оити и трех ее дочерей. Младшей из трех сестричек было всего десять лет, и, глядя, как радостно это дитя вкушает от обильных яств, прислушивается к шумным беседам, дразнит старших сестер, — глядя на это, даже испытанные воины, ничуть не страшащиеся неизбежной кончины, торопились отвести взгляд.

Кацуиэ изрядно выпил. Каждый раз, когда он произносил здравицу в честь кого-нибудь из присутствующих, с уст его срывалось слово, говорящее о бесконечном одиночестве:

— Если бы Гэмба был сейчас с нами!

А когда кто-нибудь заводил в присутствии Кацуиэ речь о неудаче, которую потерпел Гэмба, властитель Китаносё прерывал его сразу же:

— Не надо упрекать Гэмбу! Вина за происшедшее полностью падает на меня. Когда я слышу, как обвиняют Гэмбу, мне становится не по себе.

Кацуиэ позаботился, чтобы сакэ за пиршественным столом не иссякало. Часть его он переслал стражам на башнях, сопроводив угощение запиской: «Проститесь с эти миром как должно. Пришло время вспомнить любимые стихи».

С башен доносилось пение стражников, а пиршественный зал переполняли веселые голоса. Барабаны били прямо напротив почетного места, на котором восседал Кацуиэ, серебряные веера танцовщиков очерчивали изящные узоры в воздухе.

— Давным-давно князь Нобунага сам охотно исполнял танцы и пытался заставить меня делать то же, но мне было неловко, потому что я вовсе не умею танцевать, — заметил Кацуиэ. — Какая жалость! Знать бы заранее, что мне предстоит нынешняя ночь, и я постарался бы разучить хотя бы один танец!

В глубине души он еще тосковал по безвременно погибшему князю Оде. Но было во всем этом и нечто иное. Несмотря на то что Кацуиэ попал в безвыходное положение — из-за одного-единственного воина со сморщенным лицом старой обезьяны, — он втайне надеялся умереть достойной смертью.

Сейчас ему было пятьдесят три года. Достигнув к этому возрасту высокого звания, он, при других условиях, был бы вправе рассчитывать на блистательное будущее. Теперь он рассчитывал лишь на блистательную гибель на Пути Воина.

Всем пирующим не по одному разу подали чашку сакэ. Все пили помногу, и крепостные подвалы изрядно опустели. Люди пели под барабанный бой, плясали с серебряными веерами, обменивались громогласными приветствиями и шутками. Но ничто из происходящего не могло развеять царящую в зале гнетущую печаль.

Время от времени наступало ледяное молчание. Мерцающий свет горящих ламп озарял пирующих смертельной бледностью, причиною которой было отнюдь не выпитое сакэ. Наступила полночь, а пир все длился. Дочери госпожи Оити, усталые и заскучавшие, прильнули к матери и погрузились в дремоту. Младшая положила голову на колени матери и безмятежно уснула. Притрагиваясь к волосам дочери, госпожа Оити не могла удержаться от слез. Заснула и вторая дочь — та, что постарше. Лишь старшая — Тятя, — похоже, понимала, какие чувства переживает мать, и знала, что означает нынешнее пиршество. И все же ей удавалось сохранять хладнокровие.

Все три девочки были красивы и лицом походили на мать, но Тяте куда в большей степени, чем сестрам, были присущи тонкие черты старинного рода Ода. И любому, кто смотрел сейчас на нее, становилось грустно от мысли, как она хороша, молода и что ее в ближайшем времени ожидает.

— Она так невинна, — внезапно произнес Кацуиэ, взглянув на безмятежное личико младшей дочери госпожи Оити. И он заговорил с женою о судьбе девочек. — Ваше происхождение, моя госпожа, известно: вы доводитесь сестрой покойному князю Нобунаге. В браке со мной вы состоите менее года. Лучше всего вам будет взять дочерей и вместе с ними покинуть крепость еще до рассвета. Я прикажу Томинаге проводить вас в лагерь Хидэёси.

Оити залилась слезами.

— Нет! — воскликнула она. — Когда женщина выходит замуж за самурая, ей надлежит смириться с велением судьбы. Это жестокосердно — приказывать мне покинуть крепость! Немыслимо, чтобы я, как нищенка, стучалась в ворота Хидэёси и умоляла его сохранить мне жизнь!

Заслонив глаза рукавом, она из-под него взглянула на Кацуиэ. Но супруг не унимался:

— Нет-нет! Меня восхищает ваше желание разделить мою судьбу — и это при том, что наш союз оказался таким недолгим. Но у вас три дочери от князя Асаи. Более того, Хидэёси наверняка проявит милосердие к сестре князя Нобунаги и ее дочерям. Так что вам следует покинуть крепость — и сделать это как можно скорее. Прошу вас, извольте заняться приготовлениями к отбытию.

Призвав одного из приверженцев, Кацуиэ приказал ему заняться этим и велел госпоже Оити с дочерьми немедленно покинуть пиршественный зал. Но она только покачала головой и наотрез отказалась подчиниться.

— Что ж, если вы настроены так решительно, то вас не переубедить. Но, может быть, вы позволите хоть этим невинным созданиям покинуть крепость, как распорядился мой господин?

Лишь на это госпожа Оити соизволила согласиться. Она разбудила младшую дочь, мирно спавшую у нее на коленях, и объявила девочкам, что их отсылают из крепости.

Тятя прильнула к матери:

— Никуда я отсюда не поеду! Никуда не поеду! Я хочу остаться с вами, матушка!

С уговорами обратились к ней мать и Кацуиэ, но им не удалось остановить поток слез. Наконец ее увели и заставили покинуть крепость против воли. Но и когда девочек уводили, издалека по всей внутренней цитадели разносился их плач. Настал час четвертой стражи, и безрадостное пиршество подошло к концу. Самураи натуго перетянули тесемки на доспехах, взяли оружие и разошлись по местам, где каждому предстояло встретить свой смертный час.

Кацуиэ, его жена и несколько ближайших приверженцев удалились во внутренние покои главной цитадели.

Госпожа Оити распорядилась, чтобы ей принесли столик, бумагу, тушь и кисть, и начала сочинять предсмертное стихотворение. Написал стихотворение и Кацуиэ.

Одна и та же ночь стояла повсюду, но люди проводили ее по-разному. Близящийся рассвет сулил победителю одно, побежденным — другое.

— Позаботьтесь, чтобы мы на заре захватили крепостные стены, — распорядился Хидэёси, после чего спокойно отправился спать.

Относительная тишина царила и в городе. Лишь в двух-трех местах вспыхнули пожары. Причиной поджога, скорее всего, были не действия воинов Хидэёси, а беспорядки и волнения среди горожан. Пожары решили не тушить, ибо в их свете было удобнее вести ночной бой.

С вечера до полуночи в ставке Хидэёси появлялись и исчезали многие военачальники. Пошли разговоры, что Кацуиэ выторговывает для себя условия почетной сдачи, хотя многие утверждали, что она будет безоговорочной. Тем не менее и после полуночи намерения осаждающих не изменились.

По начавшейся суете в расположении отрядов можно было догадаться, что приближается рассвет. Вскоре протрубили в раковину. Разрывая клочья ночного тумана, зазвучала барабанная дробь. Ее гул разнесся по лагерю.

Штурм, как и было решено заранее, начался в час Тигра с мощного ружейного залпа.

Послышалась ответная стрельба, но затем совершенно неожиданно выстрелы и боевые кличи с обеих сторон смолкли.

В это время сквозь туман промчался одинокий всадник. Он спешил из лагеря Кютаро туда, где водрузил свое знамя Хидэёси. За ним следовали самурай из враждебного клана и три девочки.

— Прекратить огонь! Остановить бой! — кричал на скаку всадник.

Девочки были племянницами Нобунаги. Не понимая, что происходит, воины провожали недоуменными взглядами плывущие в тумане их изысканные кимоно. Старшая из сестер держала за руку среднюю, а та сжимала ручонку младшей. Так они и шли, семеня по каменной дороге. Согласно тогдашним обычаям, беженцам надлежало обходиться без обуви, и девочки поступили именно так: они шли в одних только плотных шелковых носках.

Младшая внезапно остановилась и объявила, что ей хочется вернуться в крепость. Самурай, которому было поручено проводить их, успокоил ее, посадив себе на плечи.

— Куда мы идем? — с дрожью в голосе спросила младшая.

— В гости к хорошему человеку, — ответил Синроку.

— Нет! Я не хочу! — заплакав, закричала девочка.

Старшие сестры постарались успокоить ее.

— Мама позже тоже туда придет. Ведь верно, Синроку?

— Да, конечно.

Переговариваясь, они незаметно дошли до небольшой сосновой рощи, на опушке которой разбил свой лагерь Хидэёси.

Он вышел из шатра и встал под сосной, наблюдая, как они приближаются. Затем пошел навстречу девочкам.

— Как все они похожи на своего дядю! — воскликнул он, взглянув на них пристальней.

Сестры были похожи не только на Нобунагу, но и на свою мать Оити. Очарованный девочками, Хидэёси сказал им что-то умиротворяющее. С рукава сливового цвета кимоно, в которое была одета Тятя, изящно свисала кисть. Узорчатые рукава кимоно средней из сестер украшал красный платок. С не меньшим изяществом была одета и младшая. У каждой в руках был узелок, издававший аромат алоэ, и золотой колокольчик.

— Сколько вам лет? — поинтересовался Хидэёси.

Ни одна из девочек не пожелала ответить. Их алые губы побелели. Казалось, все три сестры немедля расплачутся, стоит к ним прикоснуться.

Хидэёси весело рассмеялся, а потом с широкой улыбкой обратился к девочкам:

— Вам нечего бояться, дорогие княжны. Теперь вы сможете играть со мною! — и потянул себя за нос.

Средняя сестра рассмеялась, возможно, потому, что этот человек напомнил ей обезьяну.

Но вдруг звук стрельбы и боевые кличи сотрясли воздух сильнее, чем прежде.

Выстрелы доносились из крепости и ближайших окрестностей. Начало светать.

Маленькие княжны, увидев черный дым, поднимающийся над крепостными стенами, испугались и заплакали.

Хидэёси поручил их заботам слуги, затем громогласно потребовал коня и помчался туда, где разгоралось сражение.

Атакующим было непросто подступиться к крепости: ее окружали два рва, наполненные водой реки Кудзурю.

Когда удалось преодолеть первый ров, защитники крепости подожгли перекидной мост, ведущий к главным воротам. Пламя перебросилось на сторожевую вышку у ворот и на помещения, в которых жили готовящиеся сейчас встретить свой смертный час воины. Их сопротивление было отчаянным, хотя и безуспешным.

Воины Хидэёси со всех сторон хлынули во внутреннюю цитадель.

Кацуиэ со старшими соратниками отступил в башню, решив принять последний бой там. Башня была девятиэтажным сооружением с железными дверями и каменными колоннами.

За два часа сражения в башне и вокруг нее нападающие понесли большие потери, чем за все утро. Двор и башня были объяты пламенем. Хидэёси отдал приказ временно отступить — может быть, потому, что видел, как медленно развивается наступление. Так или иначе, он приказал отступить всем действующим в бою отрядам.

Воспользовавшись затишьем, он отобрал несколько сотен несгибаемых воинов. Никому из них не было разрешено взять в бой ружья, только мечи и копья.

— Пора завершить дело! Пробейтесь в башню! — приказал Хидэёси.

Отборный отряд копьеносцев налетел на башню и закружился вокруг нее, как осиный рой. Вскоре воинам удалось ворваться внутрь.

Угольно-черный дым вырвался из бойниц третьего этажа, потом — четвертого, потом — пятого.

— Отлично! — вскричал Хидэёси, когда языки пламени вырвались из-под крыши.

Эта вспышка пламени известила мир о гибели Кацуиэ. Кацуиэ и восемьдесят его ближайших сторонников сдерживали натиск врага на третьем и четвертом этажах башни, отчаянно сражаясь до конца, поскальзываясь в лужах разлившейся по полу крови. Но вот к князю воззвали трое членов его семьи:

— Готовьтесь, мой господин! Пора!

Взбежав на пятый этаж, Кацуиэ увидел там госпожу Оити. Сначала она покончила с собой, следом совершил сэппуку Сибата Кацуиэ.

Был час Обезьяны. Башня пылала всю ночь. Великолепные здания, высившиеся на берегу реки Кудзурю еще со времен Нобунаги, горели, как погребальный костер былых мечтаний. В клубах дыма вознеслось к небу несчитанное множество живых душ. Среди пепла и золы не осталось ничего, что могло бы напомнить о Кацуиэ.

Позднее говорили, что он заранее распорядился набить башню соломой, дабы она сгорела до основания. И по этой причине воинам Хидэёси не удалось заполучить голову Кацуиэ как доказательство его гибели. Какое-то время поговаривали, будто Кацуиэ удалось бежать, но Хидэёси относился к подобным слухам с подчеркнутым равнодушием. А на следующий день после битвы он выступил в Кагу.

Крепость Ояма в Каге до последнего времени служила местопребыванием Сакумы Гэмбы. Когда стало известно о разрушении Китаносё, здешние жители почуяли, куда дует ветер, и поспешили сдаться на милость Хидэёси. Крепость Ояма пала без боя. Но чем больше побед одерживали воины князя, тем строже напоминал он им о тяжелом положении, сложившемся в стране, и призывал не утрачивать порядка и сдержанности. Его целью было нагнать страху на упрямцев из клана Сибата и их союзников раз и навсегда.

Сасса Наримаса из крепости Тояма был одним из этих упрямцев. Яростным приверженец клана Сибата, он представлял для Хидэёси и его замыслов нешуточную опасность. По происхождению Сасса Наримаса был неизмеримо выше Хидэёси. В ходе северной войны он был первым человеком после Кацуиэ, а в войне против Хидэёси ему предложили держаться в стороне — с тем, чтобы предотвратить возможное вторжение клана Уэсуги и заняться решением внутренних дел на севере провинции.

«Сасса здесь». Таков был девиз воина, со сторожевой башни своей крепости строго и неустанно следившего за порядком в северных провинциях. И хотя Кацуиэ погиб, а в Китаносё ворвался враг, оставалась возможность того, что Сасса, с его жестокостью и непримиримой ненавистью к Хидэёси, решит занять опустевшее место Кацуиэ и продолжить его дело, что привело бы к затяжке военных действий. Он и вправду всерьез подумывал об этом, рассчитывая объединить свое свежее войско с остатками сил клана Сибата.

Хидэёси сознательно избегал столкновения с этим противником. Сама по себе численность войска Хидэёси внушала уверенность в его отличной боеспособности, и он тянул с началом нового похода, предоставляя Наримасе возможность одуматься. Пока что он предложил союз клану Уэсуги. И вот Уэсуги Кагэкацу, глава клана, прислал к Хидэёси посла с поздравлениями по поводу одержанной победы и с согласием на предложенный договор о союзе.

Взвесив создавшееся положение, при котором ему пришлось бы сражаться с войском Хидэёси и кланом Уэсуги одновременно, Сасса Наримаса счел дальнейшее сопротивление бессмысленным. Поэтому он отказался от боевых действий и заявил, что покоряется Хидэёси. Затем он выдал свою дочь замуж за Тосимасу, второго сына Инутиё, и с легкой душой удалился в собственную провинцию. Так вся местность к северу от Китаносё оказалась замирена без единого выстрела.

Обеспечив мир и порядок на севере, войско под командованием Хидэёси победоносно возвратилось в крепость Нагахама в День Мальчиков, то есть на пятый день пятого месяца.

В Нагахаме Хидэёси донесли о том, как развиваются события в Гифу. После взятия Китаносё Гифу превратился в главный очаг направленной против Хидэёси враждебной деятельности, но после сокрушительного поражения, нанесенного клану Сибата, боевой дух Нобутаки и его воинов пошел на убыль. Вдобавок к этому множество былых сторонников Нобутаки предали своего господина и с изъявлением верноподданнических чувств прибыли к Хидэёси. Дело дошло до того, что с Нобутакой остались лишь двадцать семь верных людей.

Поскольку Нобутака во всем полагался на силу и могущество клана Сибата, для него поражение клана стало равносильно собственному. Он оказался деревом с оборванными корнями. Все самураи, кроме самых преданных, оставили его. Нобуо, собрав войско, осадил крепость брата и прислал письмо, в котором повелевал Нобутаке ехать в родную провинцию Овари.

Нобутака покинул крепость Гифу и переправился на челне через озеро, высадившись на берег в Уцуми, в провинции Овари. Один из людей Нобуо прибыл к нему с требованием покончить жизнь самоубийством. Почувствовав, что пришел его последний час, Нобутака хладнокровно написал предсмертную записку и совершил сэппуку. Так виновником гибели Нобутаки оказался его сводный брат. Разумеется, происшедшее было тайно вдохновлено самим Хидэёси. Едва ли надо говорить о том, насколько не хотелось Хидэёси идти войной на Нобутаку, доводившегося родным сыном Нобунаге, оттого он и решил прибегнуть к помощи Нобуо.

Ясно как день было то, что Нобуо и Нобутака оказались обыкновенными посредственностями. Если бы они испытывали подлинно братскую любовь друг к другу или хоть один из них отличался храбростью и умом, способным приноровиться к новым временам, участь обоих не оказалась бы столь незавидной. Конечно, по сравнению с Нобуо, добродушным глупцом, Нобутака имел целый набор достоинств. Но в настоящие вожди он тоже не годился.

Седьмого числа Хидэёси выехал из Адзути, одиннадцатого остановился в крепости Сакамото. Ему донесли, что в провинции Исэ сложил оружие Такигава Кадзумасу. Хидэёси пожаловал ему удел в провинции Оми, соответствующий пяти тысячам коку риса. У него и в мыслях не было карать Кадзумасу за былые грехи.