Чингиз Айтматов

ДЕТСТВО Заря и сумерки

Говоря о своём детстве, Чингиз Торекулович Айтматов всегда подчёркивал две противоположные вещи — зарю и сумерки. Он часто и с нежностью вспоминал период раннего детства, когда и мать, и отец были рядом, а вместе с ними младший брат Ильгиз и сёстры Люция и Розалия. И по меркам того времени жили они, имея в виду высокое положение отца, более чем благополучно. Когда отец учился в Москве, ему дали квартиру в самом центре города, на улице Воровского (ныне Поварская). Чингиз поступил в московскую школу, гулял с отцом и матерью по великому городу, пересекал Красную площадь, останавливался перед Большим театром, но главное, конечно, наслаждался беззаботным детством, играя с мальчишками и в школьных коридорах, и на подмосковной даче, и во дворе легендарного дома Ростовых, близ которого жили Айтматовы. Правда, по крайней мере, однажды игры прервал траур — хоронили Максима Горького, и отец взял с собой на панихиду восьмилетнего Чингиза.

При всей безоблачности — до поры — детских лет рос он мальчиком чувствительным и душевно ранимым. По прошествии долгих лет, вспоминая в беседах со своим немецким переводчиком Фридрихом Хитцером те свои рассветные годы (опираясь на них, Хитцер издал книгу под названием «Детство»), писатель остановился на двух характерных эпизодах. Повели его как-то в Москве родители на фильм «Соловей-Соловушко». Фильм оказался фальшиво-сентиментальной поделкой, однако же, наблюдая экранные страдания персонажей, малыш во весь голос расплакался. Отец пытался его успокоить, говорил, что это всего лишь фильм, игра артистов, но успокоить сына так и не удалось. Вернувшись домой, Торекул пожаловался жене, что ребёнок у них растёт плаксивый и слишком чувствительный — как жить-то будет, когда повзрослеет. Быть может, уже предчувствовал, что над головой сгущаются тучи, и скоро совсем иные, не вымышленные беды, обрушатся на хрупкую душу мальчика.

А в другой раз, увидев на даче, в селении Парфёновка, как дерутся двое пьяных и один нещадно избивает другого, Чингиз прибежал к отцу и слёзно умолял разнять людей, помочь бедняге.

«Отец всерьёз был обеспокоен, думая, что из меня настоящего мужчины так и не получится.

— Нагима, каким он вырастет? Да, дерутся люди, оба пьяные, понятное дело, а этот орёт да орёт, обливаясь слезами. Как же так? Что с ним станет потом, в будущем?

Мама и на этот раз попыталась оправдать меня, говоря, что с маленькими детьми такое бывает, что, мол, вырастет, всё будет как у всех»[5].

Увы, счастливая пора детства скоро резко оборвалась: Торекула Айтматова задержали ещё в Москве, затем этапом переправили во Фрунзе. Тревожные сомнения терзали его давно, да и что удивительного — почти всех видных деятелей Киргизии допрашивали, иных уже задерживали, им предъявлялись какие-то немыслимые обвинения, в газетах появлялись статьи зубодробительного содержания. Делясь этими сомнениями с Нагимой, он гнал их, искренне веря, что уж его-то чаша сия минует. Да и в чём его, честного партийца, можно было обвинить? И всё же, видя, что творится вокруг, Торекул решил в спешном порядке отправить детей домой — даже не во Фрунзе, а в далёкий Талас, киргизскую провинцию, к родственникам. Тревогу свою, сажая детей в поезд, старался ничем не выдать, шутил, всячески подбадривал, да только те сами смутно догадывались, что всё это неспроста, что в их жизни происходит что-то очень тревожное, страшное и непоправимое.

Этот эпизод, когда Торекул провожал жену и детей на Курском вокзале и бежал за двинувшимся поездом, бежал, оглушаемый рёвом сирены, как будто хотел догнать поезд и уехать вместе, писатель потом восстановит, в преображённом, естественно, виде в своих произведениях. В частности, в «Первом учителе» описана картина, когда учитель Дюйшен, провожая свою любимую ученицу Алтынай в дальний путь, упрямо бежит за поездом, словно сам хочет вскочить на подножку и что-то важное сказать в последний момент.

Но ещё печальнее расставания на Курском вокзале было прибытие на киргизский полустанок Маймак. Этот момент тоже обрёл впоследствии художественную форму, например, в повести «Лицом к лицу»:

«Темна ночь в ущелье Черной горы. Но ещё непроглядней она на маленьком полустанке под горой. Время от времени темнота словно колышется от света и грохота поездов; поезда проносятся дальше, и снова на полустанке темно и безлюдно.

...Дневальный, вытянув шею, стоял у двери, напряжённо всматриваясь в темноту и прислушиваясь. В ущелье, как всегда, дул резкий ветер, за приземистой станционной улочкой, где-то под обрывом, натруженно, подспудно гудела река. По лицу дневального скользнул холодный тополиный лист — словно коснулась щеки дрожащая ладонь человека. Дневальный отпрянул, поглядел внутрь вагона. Потом снова выглянул: безлюдье, ветер, ночь...

Отгудели над рекой пролёты моста. Дальше — туннель. Паровоз, прощаясь, заревел во всю мощь своей глотки и двинулся дальше.

Всё глуше и реже постукивали рельсы, откликаясь на бег удаляющихся колёс.

Бурно вздыхали тополя. С гор тянуло запахом осенних выпасов.

Темна ночь в ущелье Чёрной горы...»

Так в жизни Айтматовых началась сплошная чёрная полоса. Самое страшное, конечно, заключалось в том, что после ареста Торекула, расстрелянного в 1938 году по обвинению в буржуазном национализме, на них стойко отпечаталось клеймо семьи «врага народа», которое Чингиз пронёс через детство, отрочество, юность.

А память об этой чёрной полосе осталась с ним практически навсегда, не стёрлась даже с ярким творческим взлётом конца 1950-х, в пору зенита его феерической славы. А когда в 1990 году были найдены, наконец, останки Торекула Айтматова в урочище Чон-Таш близ Бишкека, в братской могиле жертв сталинских репрессий, стало пронзительно ясно, что пережитое — это знак свыше, punctum saliens[6], магистраль айтматовской судьбы и творческого пути.

Война началась, когда Чингизу не было и четырнадцати лет, и тут же возникло острое желание попасть на фронт. Было в нём, наверное, что-то подростково-романтическое, мечта о подвиге. Юный Чингиз хотел доказать, какой у Торекула Айтматова героический сын. Писатель вспоминал: «Мы с братом очень переживали всё, что писали тогда о нашем отце. А я уже читал книги о разведчиках-чекистах и втайне мечтал, чтобы меня послали поймать какого-нибудь шпиона и чтобы я поймал и погиб, чтобы доказать таким образом невиновность моего отца перед Советской властью»[7].

Как свидетельствует Роза Айтматова, Чингиз несколько раз пытался записаться добровольцем, с друзьями тайно ездил в райцентр и обращался с заявлениями в военный комиссариат, но ничего из этого, конечно, не вышло — он был слишком молод.

Несомненно, на фронт звало чувство патриотизма и ненависти к врагу, чуть ли не на каждом углу висевший знаменитый плакат военных лет с изображением молодого солдата в будёновке и с указующим пальцем: «А ты записался добровольцем?» побуждал к действию.

И всё же, всё же... Героическая гибель на фронте виделась ему прежде способом избавления от позорного клейма сына «врага народа». Это был некий морально-психологический комплекс, бремя, тем более невыносимое, что само честное имя отца оставалось таковым в глазах сына, и восстановить его, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило, было истинным сыновним долгом.

Это бремя Чингиз Айтматов пронёс через всю жизнь.

Потеря отца, детство, а затем пятилетнее военное отрочество стали той почвой, тем богатейшим жизненным источником, откуда он, уже будучи писателем, писателем всемирно знаменитым, одной из знаковых фигур всей советской империи, постоянно черпал вдохновение, и черпал обильно.

Однако поразительно то, что, как и многие миллионы жертв сталинизма, ни Чингиз, ни его близкие во всём этом видели не политику Иосифа Сталина, а преступные заблуждения тех, кто его окружал. Свидетельством этому является первый и в общем-то забытый рассказ Айтматова «Газетчик Дзюйо», опубликованный в 1952 году в газете «Советская Киргизия». Сам Чингиз Торекулович не любил вспоминать свой дебют — по всей видимости, открытое восхваление политики диктатора устами японского мальчика, раздающего газеты на улицах Токио, его явно смущало. Рассказ не вошёл ни в одно собрание сочинений писателя ни при жизни, ни после его смерти. Да и никакой художественной ценности он не имеет — типичная проба пера, незрелое упражнение начинающего, может, даже просто попытка заявить о себе, затронув политически актуальную тему.

Но вернёмся к теме нескончаемых унижений из-за клейма «врага народа» и безотцовщины. Характерен эпизод, о котором часто вспоминал Чингиз и о котором пишет в своих воспоминаниях сестра писателя Розалия. Писатель вспоминал: «В 1937 году мой отец, партийный работник, слушатель Института красной профессуры в Москве, был репрессирован. Наша семья переехала в аил. Вот тогда и началась для меня подлинная школа жизни, со всеми её сложностями. В то тяжёлое время нас приютила сестра отца — Карагыз-апа. Как хорошо, что была она у нас! Она заменила мне бабушку. Подобно своей матери, она — мастерица, сказочница, знавшая старинные песни, — пользовалась в аиле таким же уважением и почётом. Моя мать приехала в аил тяжелобольная, болела она после этого долгие и долгие годы. А нас, детей, было четверо, я — самый старший. Положение было очень тяжёлое, но Карагыз-апа открыла нам глаза на то, что какие бы бедствия на человека ни обрушились, он не пропадёт, находясь среди своего народа. Не только наши одноплеменники-шекеры (тогда этот «феодальный пережиток» оказал нам неоценимую услугу), но и соседи, и вовсе незнакомые раньше люди не оставили нас в беде, не отвернулись от нас. Они делились с нами всем, чем могли, — хлебом, топливом, картошкой и даже тёплой одеждой... Однажды, когда мы с братом Ильгизом — теперь он учёный, директор Института физики и механики горного дела АН Киргизской ССР — собирали в поле хворост для топлива, к нам завернул с дороги всадник. На хорошем коне, хорошо одетый.

— Чьи вы сыновья? — спросил он. Наша Карагыз-апа постоянно учила, что в таких случаях, не опуская головы, а глядя людям в лицо, надо называть имя своего отца. Мы с братом очень переживали всё, что писали тогда о нашем отце, а она, Карагыз-апа, не стыдилась нашего позора. Каким-то образом эта безграмотная женщина понимала, что всё это ложь, что не может быть такого. Но объяснить своё убеждение она не могла...

Так вот, человек этот, завернув с дороги, спросил, чьи мы. И хотя это было мучительно, не опуская глаз, я назвал нашу фамилию.

— А что у тебя за книги? — поинтересовался он. То был школьный учебник, как сейчас помню, учебник географии, который я носил за поясом. Он посмотрел книгу и сказал:

— В школе хотите учиться? — Ещё бы! Кусая губы, чтобы не расплакаться, мы кивали головами.

— Хорошо, будете учиться! — и с тем уехал»[8].

Так, с помощью добрых людей братья начали ходить в школу, как и все дети.

Все дети любят своих отцов, но в жизни Чингиза отец занимал совершенно особое место. Может, потому, что он его рано потерял. Отец означал для него некую полноту жизни, её целостность, олицетворяя высший в мире авторитет и самую прочную духовную опору. Сын и после ареста отца всё равно не верил, что его уже нет на свете, и терпеливо ждал, будучи убеждён, что он жив и когда-нибудь постучится в дверь и войдёт в дом.

Было бы неверно сказать, что Чингиз ненавидел тех, кто лишил его отца, да и вообще само чувство ненависти не было свойственно его гармоничному душевному устройству. Скорее, можно говорить о раннем мировоззренческом надломе, смене белого на чёрное, что предопределило его последующее духовное развитие, экзистенциализм мышления, психологическую амбивалентность, глубокую расколотость его внутреннего мира. С другой стороны, если бы не было всего этого, не было бы и Айтматова-писателя. Как выясняется, за всё хорошее мы чем-то расплачиваемся...

Война, воспоминания тех лет, люди, с которыми он сталкивался в труднейшие годы, оставили в сознании Чингиза неизгладимый след. Он учился в военное время, был слушателем Высших литературных курсов в Москве в конце 1950-х. Вообще, он очень любил учиться, но настоящим университетом жизни для него стали именно годы войны.

Даже в пору военного лихолетья жизнь семьи Торекула Айтматова не остановилась, идя своим чередом. После унизительных хождений по районным инстанциям Нагима, наконец, устроилась счетоводом в селе Кировском. Чингиз снова пошёл в школу, на этот раз в русскую. В 1942 году пришлось её опять оставить — надо было матери помогать хоть в чём-то. Но, как говорится, нет худа без добра. Через некоторое время он возвратился в Шекер, и там подростка Чингиза назначили секретарём сельсовета. В то время ему было только 15 лет. Из-за недостатка людей, особенно грамотных, в годы войны и подростков привлекали к государственной службе. Затем он работал и налоговым агентом, и письма с фронта развозил по адресам, а там нередко приходилось и вручить так называемый «кара кагаз» («чёрная бумага», то есть похоронки). Писатель потом вспоминал, что когда он или его младший брат Ильгиз появлялись в том или ином селе, жители опасались, не несут ли они опять «кара кагаз».

Жила семья, конечно, впроголодь. Как-то украли корову — единственную кормилицу матери и четверых детей. Отыскать её следовало любой ценой. Как вспоминал Чингиз в своей устной биографии, записанной Хитцером, попадись ему этот воришка, он пулю ему в лоб пустить был готов. Но ему навсегда запомнилась такая картина. Его, Чингиза, бледного от злости и отчаяния, с ружьём в руках, остановил какой-то аксакал и спросил, что случилось, в чём дело, почему он такой злой и бледный. На это Чингиз ответил, что ищет вора, укравшего единственную корову-кормилицу, и если только найдёт, застрелит на месте.

Аксакал его по-отечески успокоил, призвал не торопиться, сперва подумать, а уж после действовать: «Тебе ещё повезёт, сынок, у тебя всё ещё впереди, береги себя и успокойся».

Никто не знает, кем он был — да и был ли вообще — этот старик, наставивший подростка на путь истинный. Может, осенил его сам легендарный Хызыр, святой, волшебник, принявший облик обычного киргизского аксакала? Об этом история умалчивает, но совершенно ясно, что эта встреча запомнилась Чингизу навсегда и он помнил суть услышанных им вещих слов всю свою сознательную жизнь.

«Если в детстве я познал жизнь с её поэтической, светлой стороны, то теперь, в годы войны, она предстала передо мной в своём суровом, обнажённом, горестном и героическом обличье, — вспоминал позже Чингиз Торекулович. — Я увидел свой народ в другом его состоянии — в момент наивысшей опасности для родины, в момент наивысшего напряжения духовных и физических сил. Я вынужден был, обязан был видеть это — я знал каждую семью на территории сельсовета, знал каждого члена семьи, знал наперечёт немудрёное хозяйство всех дворов. Я узнал жизнь с разных сторон, в разных её проявлениях»[9].

Ему в качестве секретаря сельсовета приходилось выполнять самые разные обязанности, даже налоги собирать с населения. Он взрослел не по годам, а по месяцам. Конечно, он ещё не догадывался, что весь этот ранний жизненный опыт ему как-то пригодится, что всё пережитое и испытанное станет важным источником и жизненным материалом для его литературных текстов. «Если бы я знал, как это трудно делать в военное время, голодное время, — писал позднее Чингиз Торекулович. — Для меня это было настолько мучительно, что через год, в августе 1944 года, я самовольно бросил эту работу, за что чуть не попал под суд. И пошёл учётчиком тракторной бригады на уборку хлеба. Продолжалась война, и жизнь открывала передо мной, юношей, всё новые и новые страницы народного бытия. Всё это много позже отразилось,— в той степени, насколько это мне удалось, — в повестях “Лицом к лицу”, “Материнское поле”, отчасти в “Джамиле” и “Топольке”.

В 1946 году, после восьмого класса, я поступил учиться в Джамбульский зооветтехникум. Всю производственную практику 1947—1948 годов провёл у себя в аиле и теперь мог как бы со стороны наблюдать послевоенные изменения в жизни родных мне людей.

После окончания техникума, в том же году, как отличник, был принят в Киргизский сельскохозяйственный институт. Институт, кстати, тоже окончил с отличием»[10].

Такое получилось отрочество и юность у будущего писателя, так сформировалась его личность, его любовь и ненависть к власти.

...Если вглядеться в фантастические завихрения жизни Айтматова, напоминающие «американские горки», невероятные схождения с крупными поворотами большой истории, резкие отклонения от так называемой генеральной линии, многозначительные возвращения к началам и истокам, то получится, что эта жизнь, плотно насыщенная событиями, представляет собой некое зеркало эпохи. А с какими людьми он встречался, дружил, занимался общими делами... Тесные связи и дружеские отношения с Мухтаром Ауэзовым и Луи Арагоном, Дмитрием Шостаковичем и Александром Твардовским, с гениальным оператором и талантливым режиссёром Сергеем Урусевским, встречи с Никитой Хрущевым, Леонидом Брежневым, Михаилом Горбачёвым, которого он высоко ценил и с которым дружил до конца дней своих, 20 труднейших лет существования суверенного Киргизстана, где отношение к нему колебалось от безусловного массового поклонения до самых различных интриг и пакостей — всё это биография одного человека по имени Чингиз Айтматов.