Чингиз Айтматов

«ОРЛИНОЕ ПЕРО, УПАВШЕЕ С НЕБЕС...»

С самых первых шагов писательство стало для Чингиза Айтматова, одарённого мощным талантом сказителя, приглашением других к совместной душевной работе, к обдумыванию неких существенных проблем человеческой жизни. «Я хочу во всеуслышание заявить, а вернее, поделиться с людьми своими мыслями, потому что не поступить иначе, потому что чувствую — мне одному это не по плечу», — так он предварял свою повесть «Первый учитель». Фактически это был своеобразный литературный манифест.

«Я не могу иначе — я писать обязан» — это признание точно характеризуют его внутреннее состояние тех лет.

Кстати, известен кинокадр, где Айтматов, сидя у старого, обветшалого дувала, говорит какой-то старухе, что обязательно напишет о ней; земляки писателя полагают, что она и есть прототип Толгонай из «Материнского поля». Коли так, то прототип был воплощённый, ибо к этому времени повесть уже была опубликована.

По словам самого Айтматова, небеса всегда были к нему милостивы, но помимо Божьей благодати, то есть, попросту говоря, литературного таланта, была ещё и его биография, была крайне противоречивая эпоха с её светлыми надеждами в начале и вселенскими катаклизмами в конце. Всё это тоже стало неиссякаемым источником творчества, сформировав в итоге художника-гуманиста мирового уровня. Так складывался стиль с его ясно выраженной исповедальностью. И «Первый учитель», и «Джамиля» написаны от первого лица, от имени живого участника или свидетеля происходящих событий.

В слово Чингиз Айтматов был влюблён безоглядно и верил в его порождающую силу бесконечно. Неутомимый читатель «Манаса», пожизненный пленник этого великого творения киргизского народа, он очень рано осознал, что только слово способно противостоять тлену бытия, что именно оно есть залог бессмертия. А его всегда привлекала тема вечности, он упорно размышлял о сути человеческого долга при жизни, о феномене бессмертия. Айтматов сам перевёл на русский старинное киргизское заклинание о слове человеческом: «Слово доит молоко Вселенной и кормит нас тем молоком вселенским из рода в род, из века в век. И потому вне Слова, за пределами Слова нет ни Бога, ни Вселенной, и нет в мире силы такой, превосходящей силу Слова, и нет в мире огненного пламени, превосходящего жаром пламя и мощь Слова».

Слово означало для Айтматова нечто заполняющее собою пустоту, интеллектуальное безмолвие вселенной, наделяющее всё сущее смыслом, значением, объясняющее суть круговорота природы и упорядочивающее хаос бытия.

В незаконченном философском рассказе «Плач перелётных птиц» (1972 год) Айтматов размышляет о трагической сути человеческой жизни, о том, что переживёт суету повседневности и сохранится для потомков, останется в людской памяти. Юноше Элеману снится сон, где он — неожиданно для себя — стихами пересказывает эпос «Манас», да так увлечённо и безостановочно, будто он — настоящий манасчи, сказитель эпоса. Проснувшись, он делится своим удивительным сном с отцом. У старика Серкебая больное сердце, и он радуется сну сына, видя в нём добрую примету. Но застигнутый внезапным, на сей раз смертельным приступом, растолковать сон он не успевает. И на смертном одре ему остаётся лишь уповать на то, что Элеман овладеет даром слова, а значит, даром человечечности, выше которого ничего не было и нет.

Чингиз Айтматов никогда не увлекался эзотерикой, не верил мистическим гаданиям, магическим знамениям, но вещему сну верил. Верил и судьбе, много говорил о роке, о некой предопределённости. «Существует одна непреложная данность, одинаковая для всех и всегда, — писал он в романе «Когда падают горы», — и никто не волен знать наперёд, что есть судьба, что написано ему на роду, — только жизнь сама покажет, что кому суждено, а иначе зачем судьбе быть судьбою... Так было всегда от сотворения мира, ещё от Адама и Евы, изгнанных из рая, — тоже ведь судьба — и с тех пор тайна судьбы остаётся вечной загадкой для всех и для каждого, из века в век, изо дня в день, всякий час и всякую минуту».

Таков удел человеческий в самом общем смысле. Судьбу же самого Айтматова предопределили несколько вещей: Москва, русский язык и встреча с великим казахским романистом и учёным Мухтаром Ауэзовым.

Годы, проведённые будущим писателем в Москве на Высших литературных курсах, были самыми плодотворными и, как он любил говорить, судьбоносными. Именно в Москве он узнал знаменитого не только в Казахстане и Киргизстане, но и во всём Советском Союзе автора великого романа «Путь Абая».

То была и впрямь судьбоносная встреча. Выяснилось, что Мухтар Омарханович хорошо знал отца Чингиза, знал и киргизских писателей, но главное, давно и основательно занимался эпосом «Манас». То есть между маститым писателем и молодым киргизским литератором обнаружилось много общего и это была огромная удача для Айтматова. В лице Ауэзова у него появился наставник, а в определённом смысле и покровитель. Именно он в недалёком будущем обратит внимание доброго своего знакомого Луи Арагона на повесть «Джамиля».

Словом, годы тяжелейших испытаний заканчивались, и началась дорога, которая приведёт писателя на вершины славы, сначала всесоюзной, а потом и мировой.

Находясь в Москве, напряжённо и с увлечением учась, Чингиз упорно продолжал думать об отце, о его судьбе. Из заключения возвращались люди, невинно осуждённые, и это порождало смутные надежды, что и Торекул, быть может, не сгинул в ГУЛАГе. 15 июля 1956 года Чингиз Айтматов отправил в высшие судебные инстанции страны жалобу. Вот её полный текст:

Вот уже 20 лет мы не имеем никаких вестей о судьбе отца, не знаем, жив он или нет, когда осуждён, кем осуждён, не знаем, действительно ли он виноват перед родиной. Эти вопросы возникают у нас потому, что на протяжении всего этого времени мы всегда мучительно переживали свершившееся событие и в душе никак не могли поверить в преступность отца перед советской властью, за которую он боролся в самые тяжёлые годы установления и упрочения её в Средней Азии... Насколько мне известно, мой отец честно и добросовестно работал секретарём Кир. Обкома ВКП(б) и на других ответственных партийных и государственных постах. В последнее время он учился в Москве в институте Марксизма-ленинизма, оканчивал завершающий курс. Сейчас, когда партия приступила к справедливому пересмотру минувших событий 1937года, мы с нетерпением ждём сообщений об участи отца. От этого зависит не только его личная судьба, но и нашей семьи... Например, по этой причине меня не приняли в аспирантуру, несмотря на то, что имел все данные для поступления. Точно так же поступили с моим младшим братом, окончившим Московский Геологоразведочный институт. А сестру, окончившую среднюю школу в 1954 году, не приняли на учёбу в Московский вуз, хотя по конкурсу, организованному у нас (в Киргизии) для отбора студентов в центральные вузы, она прошла с самыми лучшими результатами. В конце концов, дело даже не в этом, может быть, это мелочи, о которых не следовало даже говорить, однако нам важно добиться истины, восстановить незапятнанную честь отца и нашей семьи перед народом.

Айтматов Чингиз, 15 июля 1956 Киргизская ССР, с. Чон-Арык.

Официальный ответ семья Айтматовых получила только в августе 1957 года. В нём было приглашение кому-нибудь из членов семьи срочно прибыть в отделение КГБ во Фрунзе.

Сколько времени Айтматовы, и прежде всего Нагима, ждали этого момента, и вот он наступил.

Вдруг муж и отец всё-таки жив, а если нет его на свете, то как ушёл и где похоронен. Чингиз тогда прихварывал, и во Фрунзе поехали мать с младшей дочерью.

Вспоминает Роза Торекуловна Айтматова:

«Мама была инвалидом второй группы, ей было очень трудно ходить, передвигаться. А тут она обо всём забыла. Быстро оделась, взяла все документы и стала торопить меня. Тогда я про себя думала, что если бы наш отец был жив, то нашёл бы способ передать нам о себе какое-нибудь известие. Уж за двадцать лет мог бы это сделать... И сейчас, когда мы собирались в НКВД, эта мысль вновь и вновь возвращалась ко мне. Но маме я ничего не говорила.

Она вся преобразилась: у неё порозовели щеки, зеленоватые глаза ярко засияли, движения стали уверенными и бодрыми. Мама вмиг помолодела! Мы быстро дошли до остановки и стали ждать автобус.

— Ты знаешь, наверное, отец ваш был в Сибири или на Дальнем Востоке. Сейчас же много людей возвращается оттуда. Может быть, он там женился и дети уже есть. Он же мужчина. А мужчины жить не могут одни, они не приспособлены. Пусть, лишь бы был жив! Если сейчас он увидит вас, представляешь, как обрадуется! Ведь как он любил детей! Жаль, не видел, как вы росли. А ведь видеть, как ребёнок делает первый шаг, как начинает говорить, а потом радоваться успехам, которые он делает в подростковом возрасте, видеть юношество своих детей — это же счастье для человека. Не пришлось ему всё это испытать. Вон Чингиз с Ильгизом уже стали взрослыми, женились, детей имеют, а вы с Люсей — юные девушки. Ничего, и сейчас не поздно. А если он увидит моего Санжара... Внуки — это такое счастье, они слаще детей...

Тут подошёл автобус, мы сели. Мама и в дороге без устали говорила, она была уверена, что сейчас встретится с Торекулом.

— Интересно, каким он стал? Лишь бы был здоров. Ах, каким он был джигитом! И умница, и грамотный. А каким он был заботливым семьянином!

Чтобы как-то отвлечь её, я спросила:

— Мама, а как вы познакомились?

— О-о! Это, наверное, произошло по велению судьбы. Я была на работе, писала что-то. Вдруг резко открылась дверь, и к нам в кабинет зашёл красавец джигит. Всё было в нём: рост, стать, красивые волосы, искрящиеся иссиня-чёрные глаза. Меня как током ударило! — улыбнулась мама.

Мы прибыли на угол улиц Киевская и Логвиненко, подошли к аккуратному зданию — НКВД. У входа стоял солдат с автоматом наперевес. Мама показала ему приглашение.

— Вы проходите, — указал он на маму, а мне сказал:

— А вы подождите здесь.

Через некоторое время мама вышла обратно. Она была бледная, серая, как зола, глаза потухшие, едва передвигала ноги. Я сразу поняла, что случилось. Усилием воли сдержала слёзы: плакать нельзя было, иначе маме станет ещё хуже. Я ничего не сказала. Она дала мне листок бумаги — «кара кагаз», которая извещала о том, что Торекул Айтматов погиб, его больше нет. Это была справка Военной Коллегии Верховного Суда СССР о посмертной реабилитации Т. Айтматова.

Когда, где и по какой причине погиб отец, оставалось неизвестным. Мама, которая совсем недавно без устали говорила, сейчас молчала, тоже не произнесла ни слова.

— Когда придём домой, не будем плакать, чтобы не расстраивать Чингиза, а то, не дай бог, сляжет совсем, — мама пыталась сдержать себя. — Что ж, придётся подчиняться судьбе. Теперь ничего не изменишь, — тяжело вздохнула она.

Через некоторое время, когда Чингизу стало лучше и он пошёл на поправку, из аила приехала Карагыз-апа, видимо, её вызвали. Мама сообщила ей грустную новость о смерти её брата Торекула. Они, обнявшись, долго плакали, вспоминали и в итоге — смирились».

Так закончилось столь долгое ожидание. Но получить даже самую горькую весть было лучше, чем всю жизнь ждать и не знать, жив отец или нет.

Трагическая доля отца на всю жизнь осталась у сына незаживающей сердечной раной. А ведь надо ещё иметь в виду, что поколение Торекула Айтматова выросло на идеях большевизма, в Ленине видело чуть ли не духовного отца, путеводную звезду, идола. И вот его верный ученик — «отец» — принёс им огромные несчастья. Это был сокрушительный удар по психологии людей не только этого поколения, но и их детей тоже.

Трудно найти семью в Киргизстане, судьба которой была бы связана с политикой, вернее, с изменениями политического климата в стране теснее, чем у Айтматовых. С кончиной Иосифа Сталина в марте 1953 года и начавшейся «оттепелью» в Советском Союзе происходили важные изменения и в жизни Чингиза. Но даже в послесталинское время столь долгое сиротство и безотцовщина долго ещё давали себе знать. Клеймо сына «врага народа», следы пережитых страданий, унижений, невольного стыда и постоянного, неизбывного желания кричать, доказывать, что отец не виноват, что он был честен и предан своему делу, — всё это продолжало жить в нём.

У выдающегося поэта Юрия Кузнецова, этого «сумеречного ангела русской поэзии XX века», есть стихотворение «Отец»:

Эти строки — про самых разных «отцов» советского времени: может быть, и про «отца» Ленина, как его называли почти все поэты Киргизстана старшего поколения, и про «отца» Сталина, причинившего всему советскому народу столько горя. Эти строки — о страхе и слезах поколений, выросших в 1930-е и 1940-е.

Михаил Александрович Рудов, киргизстанский литературовед и переводчик, приятель Айтматова ещё с тех молодых лет, рассказывал автору этих строк, как Чингиз, уже молодой писатель (дело было в 1950-е), был очень бедно одет и как сразу бросался в глаза его «сиротский» облик обиженного жизнью человека, которого словно ни на минуту не оставляло какое-то внутреннее напряжение: «Вполне возможно, что сиротский облик Чингиза я лучше других узнавал и чувствовал, потому что сам вырос в детском доме, знал, как сиротство выдаёт себя даже во взрослое время».

Меж тем Чингиз Айтматов, которому скоро исполнится тридцать, писал всё более и более активно.

Литература сделалась его судьбой.

Он очень редко делился тем, что Анна Ахматова называла «тайнами ремесла», у него не было привычки комментировать собственные тексты, хотя в полемику, отстаивая свои взгляды на литературу, ему вступать приходилось. Он определённо рассматривал своё творчество как некую пророческую или апостольскую миссию, всегда ощущал своё особое предназначение, по крайней мере в киргизском культурно-духовном ареале.

Вновь вспоминается Юрий Кузнецов. Одно из его стихотворений, думается, бросает некоторый отблеск на феномен писателя Айтматова.