Чиновники

Пуаре. Я предпочел бы объяснение более понятное.

Бисиу. Да здравствует Рабурден! Вот мое мнение. Вы удовлетворены?

Кольвиль (серьезно). Господин Рабурден виноват только в одном.

Пуаре. В чем же?

Кольвиль. В том, что был государственным деятелем, а не правителем канцелярии.

Фельон (становясь перед Бисиу). Отчего же, судáрь, вы, столь глубоко понимая господина Рабурдена, нарисовали эту мерз... эту низк... эту ужасную карикатуру?

Бисиу. А наши пари? Вы забыли, что мы с чертом заодно и что ваши чиновники проиграли мне обед в «Роше-де-Канкаль»?

Пуаре (крайне обиженный). Значит, мне так и суждено покинуть канцелярию, не поняв ни одной фразы, ни одного слова, ни одной мысли господина Бисиу?

Бисиу. Ваша вина! Спросите у этих господ. Господа, вы поняли смысл моих рассуждений? Они справедливы? Умны?

Все. Увы, да!

Минар. И вот доказательство: я только что написал прошение об отставке. Прощайте, господа, я попытаю счастья в промышленности.

Бисиу. Уж не удалось ли вам изобрести механический корсет или соску, пожарный насос или экипажное крыло от грязи, камин, топящийся без дров, или плиту, чтобы поджаривать котлеты на трех листках бумаги?

Минар (уходя). Это мой секрет.

Бисиу. Что ж, господин Пуаре-младший, что ж, молодой человек, вы видите, все эти господа меня понимают!

Пуаре (посрамленный). Господин Бисиу, окажите мне честь хотя бы один раз поговорить со мной на моем языке, снизойдите до меня...

Бисиу (подмигивая чиновникам). Перед тем как уйти отсюда, вам, вероятно, хотелось бы узнать, что вы такое.

Пуаре (поспешно). Порядочный человек, сударь.

Бисиу (пожимая плечами). ...то есть определить, объяснить, постичь, проанализировать, что такое чиновник... Вы могли бы это сделать?

Пуаре. Мне кажется.

Бисиу (вертя его пуговицу). А я сомневаюсь.

Пуаре. Это человек, которому государство платит за то, чтобы он выполнял известную работу.

Бисиу. Тогда, по-видимому, солдат — тоже чиновник.

Пуаре (смущенно). Ну, нет.

Бисиу. Однако государство платит солдату за то, чтобы он стоял на карауле и маршировал на смотрах. Вы возразите, что он слишком сильно желает уйти со своего места, что он слишком мало сидит на месте, слишком много работает и хотя он то и дело позвякивает ружьем, но редко случается ему позвякать монетами.

Пуаре (широко раскрывает глаза). Но послушайте, сударь, логичнее всего будет признать, что чиновник — это человек, который существует на свое жалованье и не может уйти со своего места, ибо только и умеет, что быть экспедитором.

Бисиу. Ну, вот мы и приближаемся к решению вопроса... Следовательно, канцелярия для чиновника — это как бы его скорлупа. Иными словами, нет чиновников без канцелярии, и нет канцелярии без чиновников. Но куда же мы тогда отнесем таможенного досмотрщика? (Пуаре, пытаясь переступить с ноги на ногу, на мгновение отодвигается от Бисиу, тот отрывает ему пуговицу и берет его за другую.) Ну! С бюрократической точки зрения он оказался бы существом промежуточным. Таможенный досмотрщик лишь наполовину чиновник, и, так же как он пребывает на границе между двумя государствами, так же он стоит на границе между канцелярией и армией: не совсем солдат и не совсем чиновник. Но послушайте, папаша, к чему это нас приведет? (Крутит пуговицу Пуаре.) Где кончается чиновник? Вопрос весьма важный. Например, префект — чиновник?

Пуаре (робко). Должностное лицо.

Бисиу. Ага! Вот вы и пришли к нелепому выводу, что должностное лицо — не чиновник!

Пуаре (сбитый с толку, обводит взглядом всех чиновников). Господин Годар как будто хочет что-то сказать.

Годар. Чиновник — это вид, а должностное лицо — род.

Бисиу (улыбаясь). Я не считал вас способным на столь остроумную классификацию, о достойный экземпляр одного из подвидов!

Пуаре. К чему это ведет?

Бисиу. Ну-ну, папаша, не мешайте, а то мы совсем запутаемся. Слушайте внимательно, и мы поймем друг друга. Давайте установим аксиому, которую я завещаю канцеляриям! Там, где кончается чиновник, начинается должностное лицо, а где кончается должностное лицо — начинается государственный деятель. Однако среди префектов мало попадается государственных деятелей. Поэтому префект есть нечто промежуточное. Не так ли? Он где-то между государственным деятелем и чиновником, подобно тому как таможенный досмотрщик — наполовину лицо гражданское, наполовину — военное. Давайте распутывать дальше эти глубокомысленнейшие вопросы.

(Пуаре багровеет.)

Нельзя ли все это сформулировать в теореме, достойной Ларошфуко: при окладе, превышающем двадцать тысяч франков, чиновника больше не существует. Мы можем с математической точностью вывести отсюда следующий королларий: государственного деятеля можно найти в зоне высоких окладов. И второй королларий, не менее важный и логически неизбежный: директора главных управлений могут быть и государственными деятелями. Не потому ли многие депутаты говорят себе: «Как хорошо быть директором главного управления!» Но в интересах французского языка и Академии...

Пуаре (словно завороженный пристальным взглядом Бисиу). Французский язык!.. Академия...

Бисиу (отрывает еще одну пуговицу и берется за верхнюю). Да, в интересах нашего прекрасного языка, следует заметить, что если правитель канцелярии может, на крайний случай, еще считаться чиновником, то начальник отделения уже должен быть бюрократом. Эти господа... (повертывается к чиновникам и показывает третью пуговицу, оторванную им от сюртука Пуаре) эти господа вполне оценят столь деликатное внимание к оттенкам. Итак, папаша Пуаре, на правителе канцелярии категория чиновников кончается. Таким образом, вопрос поставлен правильно, всякая неясность исчезла, и понятие «чиновник», казавшееся неопределимым, нами определено.

Пуаре. Мне кажется, это несомненно.

Бисиу. Однако сделайте одолжение, ответьте на следующий вопрос: так как судья несменяем, а следовательно, согласно вашему тонкому разграничению, не может быть отнесен к должностным лицам, но вместе с тем не имеет оклада, соответствующего его труду, — то можно ли его отнести к классу чиновников?

Пуаре (разглядывает лепку на потолке). Сударь, я уже потерял нить...

Бисиу (отрывая четвертую пуговицу). Мне хотелось показать вам, сударь, насколько все это при ближайшем рассмотрении сложно, а особенно подчеркнуть то, что я скажу сейчас и что предназначается для философов (если вы разрешите мне переиначить слова Людовика Восемнадцатого): стараясь в чем-нибудь разобраться, можешь совсем запутаться.

Пуаре (отирая лоб). Простите, сударь, меня мутит... (Пытается застегнуть сюртук.) Ах, вы оторвали мне все пуговицы.

Бисиу. Так вы, наконец, поняли?

Пуаре (недовольным тоном). Да, сударь... да, я понимаю, что вы просто хотели сыграть со мною скверную шутку и незаметно оторвать все мои пуговицы.

Бисиу (торжественно). Старец! Вы ошибаетесь! Мне хотелось запечатлеть в вашем мозгу возможно более яркую картину конституционной власти (все чиновники смотрят на Бисиу; Пуаре, опешив, уставился на него с какой-то тоскливой тревогой) и, таким образом, сдержать слово. Я воспользовался иносказательными приемами дикарей. Слушайте! Пока министры разглагольствуют в палате, примерно столь же содержательно и плодотворно, как мы сейчас, — административная власть под шумок обрывает пуговицы у налогоплательщиков.

Все. Браво, Бисиу!

Пуаре (он на этот раз понял). Я теперь не жалею о своих пуговицах.

Бисиу. А я поступлю так же, как Минар, я больше не желаю расписываться в получении грошей и лишу министерство своего сотрудничества. (Выходит, сопровождаемый смехом всех чиновников.)

Тем временем у министра происходила другая сцена, более поучительная, чем предыдущая, ибо она показывает, как гибнут в высших сферах великие идеи и как там утешаются в несчастье.

В эту минуту де Люпо представлял министру нового директора, г-на Бодуайе. В гостиной, кроме них, были два-три влиятельных депутата, поддерживающих министерство, и г-н Клержо, которому его превосходительство только что обещал приличный оклад. Обменявшись несколькими банальными фразами, присутствующие заговорили о злободневных событиях.

Один из депутатов. Значит, вы с Рабурденом расстаетесь?

Де Люпо. Он подал в отставку.

Клержо. Говорят, он задумал реформу всей административной системы?

Министр (глядя на депутатов). В канцелярии оклады, быть может, и не соответствуют тем требованиям, которые предъявляются чиновникам.

Де ла Бриер. Господин Рабурден утверждал, что сто чиновников, получая по двенадцати тысяч франков, справятся с работой быстрее и лучше, чем тысяча получающих по тысяче двести.

Клержо. Может быть, он и прав.

Министр. Что вы хотите? Так уж устроена эта машина, нужно было бы ее сломать и построить заново, но у кого хватит на это смелости при нашей парламентской трибуне, под огнем дурацких декламаций оппозиционеров или свирепых статей в печати? Отсюда следует, что настанет день, когда правительство и администрация принуждены будут искать выхода из порочного круга своих взаимоотношений.

Первый депутат. Почему?

Министр. Судите сами! Министр задается благими целями и не может осуществить их. По вине вашей палаты время, отделяющее замысел от его осуществления, станет бесконечным. И если даже вы действительно сделали невозможной грошовую кражу, то вы все-таки будете не в силах помешать корыстным служебным злоупотреблениям. Согласие на известные операции будет зависеть от тайных сговоров, за которыми трудно уследить. И, наконец, у чиновников, от писца до правителя канцелярии, будет собственное суждение; они уже не явятся руками, которыми управляет единый мозг, исполнителями воли правительства; оппозиция стремится предоставить им право выступать против него, голосовать против него, судить его.

Бодуайе (вполголоса, но так, чтобы его все же слышали). Его высокопревосходительство поистине великий мыслитель!

Де Люпо. У бюрократии, разумеется, есть ошибки: я считаю, что она медлительна и дерзка, она слишком тормозит деятельность министерств, она кладет под сукно немало проектов, душит прогресс, но административная власть во Франции сама по себе чрезвычайно полезна...

Бодуайе. Без сомнения!

Де Люпо. ...хотя бы для продажи бумаги и для гербовых сборов. А если она, как все превосходные хозяйки, излишне придирчива, зато может в любую минуту дать полный отчет в своих расходах. Какой разумный негоциант с радостью не выбросит пяти процентов со всей своей продукции, со всего своего оборотного капитала, только бы застраховать себя от растратчиков?

Другой депутат (владелец мануфактурного предприятия). Промышленники Старого и Нового света обеими руками подписали бы подобное соглашение с тем злым демоном, который называется растратой.

Де Люпо. Ну что ж, хотя статистика — игрушка нынешних государственных деятелей, ибо они воображают, что цифры — это и есть расчет, все же цифры нужны при расчетах. Так давайте считать. Впрочем, цифра — самый убедительный аргумент для общества, основанного на личном интересе и на деньгах, а наше общество, созданное хартией, именно таково! По крайней мере я так думаю! Немножко цифр — это для мыслящих масс самое убедительное. Как уверяют наши деятели левой, в конце концов все решается цифрами. Так обратимся к цифрам. (Министр отходит в сторону с одним из депутатов и беседует с ним вполголоса.) Во Франции существует до сорока тысяч чиновников, этот подсчет сделан на основе окладов; дорожный сторож, метельщик или работница на сигарной фабрике не являются чиновниками. Средний оклад чиновника составляет полторы тысячи франков в год. Помножьте полторы тысячи на сорок тысяч, и вы получите шестьдесят миллионов. И, конечно, публицист мог бы прежде всего указать Китаю и России, где все чиновники воры, а также Австрии, американским республикам и всему свету, что за эти деньги Франция обладает самой дотошной и придирчивой, самой бумаголюбивой и чернилолюбивой, самой счетолюбивой, хитроумной, въедливой и аккуратной — словом, самой лучшей в мире экономкой, какой только может быть административная власть! У нас нельзя ни израсходовать, ни получить ни одного сантима без особого письменного требования, без подтверждающих документов, которые и проводятся по кассовым ведомостям с приложением особой квитанции, а требование и квитанция регистрируются, контролируются, проверяются людьми в очках. При малейшем отступлении от формы чиновник пугается, ибо дотошность его кормит. Многие государства вполне удовольствовались бы такими порядками, но Наполеону и этого было мало. Великий организатор восстановил институт высших должностных лиц при единственном в своем роде суде. Эти люди проводят целый день за проверкой бон, бумаг, росписей и описей, залоговых квитанций, платежных расписок, принятых и выданных вкладов и т. п. — словом, всех документов, составленных чиновниками. У этих неподкупных судей талант точности, гений сыска, зоркость рыси и проницательность в отношении счетов, доведенная до такой степени, что подобные люди готовы сызнова проделать все вычисления, чтобы откопать какую-нибудь неуловимую, ничтожную разность. Эти благородные жертвы цифр способны спустя два года вернуть какому-нибудь военному интенданту его отчет, если он в нем ошибся на два сантима. Таким образом, французская административная власть, самая чистопробная изо всех, которые занимаются бумагомарательством на земном шаре, достигла того, что во Франции, как сейчас заметил его превосходительство, воровство невозможно, лихоимство — миф. Что против этого возразить? Государственные доходы составляют в нашей стране один миллиард двести миллионов франков, и она их тратит целиком, вот и все. Миллиард двести миллионов поступают в ее кассы, и столько же из них уходит. Таким образом, ее оборот составляет два миллиарда четыреста тысяч франков, и она платит только шестьдесят миллионов, то есть два с половиной процента, за уверенность, что она застрахована от растраты. Поваренная книга нашей политической кухни стоит шестьдесят миллионов, но ведь жандармерия, суды, тюрьмы и полиция стоят столько же — и ни сантима не возвращают. А к тому же мы находим применение людям, которые, будьте уверены, ничего другого делать не умеют, поэтому расточительство, если оно у нас существует, может быть только вполне легальным и высоконравственным; обе палаты являются его соучастницами, оно узаконено. Растраты сводятся разве лишь к тому, что государство занято делами, в которых нет необходимости ныне или никакой надобности вообще, — например, меняет нашивки у солдат, затевает постройку кораблей, не позаботившись о корабельном лесе, так что потом приходится покупать его втридорога; готовится к войне, которой так и не объявляет; платит долги какой-нибудь державы и не требует их возмещения или по крайней мере гарантий и т. д. и т. п.

Бодуайе. Это растраты высшего порядка, и чиновников они не касаются. За плохое управление страной отвечает государственный деятель, стоящий у кормила власти.

Министр (он кончил беседу с депутатом). В том, что сказал де Люпо, есть доля истины; но (обращаясь к Бодуайе) знаете, господин директор, никто не умеет становиться на точку зрения государственного деятеля. Отдавать приказы относительно разного рода расходов, даже бесполезных, еще не значит — плохо управлять. Ведь, согласитесь, это все-таки способствует обращению денег, которым все больше угрожает опасность, особенно во Франции, превратиться в мертвый капитал из-за скаредной и глубоко нелепой привычки провинциалов накапливать кучи золота...

Депутат (слушавший де Люпо). Но если ваше превосходительство правы и если наш остроумный друг (берет де Люпо под руку) также не ошибается, то какой же из этого следует вывод?

Де Люпо (посмотрев на министра). Видимо, что-то все-таки придется изменить...

Де ла Бриер (робко). Значит, господин Рабурден прав?

Министр. Я повидаюсь с Рабурденом.

Де Люпо. Ошибка этого бедняги состоит в том, что он взял на себя смелость вершить суд над администрацией и людьми, которые к ней принадлежат; он хочет, чтобы осталось всего три министерства...

Министр (прерывая его). Да он с ума сошел!

Депутат. А как же тогда в министерствах были бы представлены руководители парламентских партий?

Бодуайе (с улыбкой, которая ему кажется тонкой). Уж не намеревался ли господин Рабурден изменить и конституцию, данную нам королем-законодателем?

Министр (задумчиво берет под руку де ла Бриера и уводит его). Мне хотелось бы прочитать этот план Рабурдена, и так как вы с Рабурденом знакомы...

Де ла Бриер (в кабинете министра). Он все сжег. Вы допустили, чтобы Рабурдена опозорили, и он ушел из министерства. Не верьте, ваше высокопревосходительство, что у него, как старается всем внушить де Люпо, было намерение хоть что-нибудь изменить в нашей совершенной системе централизованной власти!

Министр (про себя). Я сделал ошибку. (Некоторое время молчит.) Ну, не беда! В проектах реформ у нас никогда недостатка не будет...

Де ла Бриер. Недостаток у нас не в идеях — исполнителей нет.

В кабинет вошел де Люпо, этот мастер защищать злоупотребления.

— Ваше превосходительство, я уезжаю к своим избирателям.

— Подождите! (Его превосходительство прервал разговор со своим личным секретарем и отошел с де Люпо к окну.) Оставьте мне этот округ, мой милый, взамен вы получите графский титул, и я уплачу ваши долги... Словом, если после смены палаты я останусь у дел, то обещаю, что при ближайшем назначении вас сделают пэром Франции.

— Вы человек своего слова, я согласен.

Так Клеман Шарден де Люпо, сын человека, получившего дворянство при Людовике XV и имевшего право на герб — четырехпольный щит: на первом, серебряном, поле — черный волк, уносящий в зубах красного ягненка; на втором, пунцовом, — три серебряных пряжки; на третьем — три красно-серебряных вертикальных полосы и двенадцать геральдических фигур; на четвертом, золотом, — красный жезл, поставленный вертикально на шлем, заштрихованный косыми чертами; четыре лапы грифонов, выступающие по бокам и поддерживающие щит; девиз — «en lupus in historia»[85], — мог теперь увенчать графской короной этот герб, доставшийся ему по иронии судьбы.

В 1830 году, в конце декабря, г-ну Рабурдену пришлось посетить по одному делу бывшее свое министерство, где все канцелярии были уже перетряхнуты сверху донизу. Этот переворот особенно тяжело сказался на канцелярских служителях, которые весьма не любят иметь дело с новыми лицами. Явившись с раннего утра в присутствие, где он знал все входы и выходы, бывший правитель канцелярии невольно услышал следующий диалог, происходивший между двумя племянниками Антуана, — дядя уже успел выйти в отставку.

— Ну, как поживает твой начальник отделения?

— И не говори, ничего я с ним не могу поделать. Он звонит мне, чтобы спросить, не видел ли я, где его носовой платок или табакерка. Всякого тут же принимает, даже подождать не заставит, нет в нем ни капли собственного достоинства. Приходится учить его: «Сударь, его сиятельство, ваш предшественник, ради своего престижа кресло изволили перочинным ножичком ковырять, чтобы люди думали, будто граф работают». Словом, все у него вверх дном! То и дело прибирай за ним, везде беспорядок; нет, видимо, он очень недалек. А твой?

— Мой? О, я наконец приучил его. Он теперь знает, где лежит его почтовая бумага, конверты, все его вещи. Мой прежний чертыхался, а этот кроткого нрава... Но у него нет никакого величия; потом, он не получил ни одного ордена, а я не люблю, когда у начальника нет орденов: его можно принять за одного из нас, это унизительно. Он таскает бумагу из канцелярии; а на днях спросил меня, не могу ли я приходить к нему на дом и прислуживать за столом, когда у него гости.

— Какое нынче правительство, милый мой!

— Да, все скареды.

— Лишь бы нам не урезали наше несчастное жалованье!

— Я очень боюсь этого! Палаты вникают во все мелочи. Дрова для печки, и то отсчитывают!

— Ну, если они возьмут такую манеру, все это долго не продержится.

— Тсс... Вот маху дали, нас кто-то слышал!

— Пустяки, это покойный господин Рабурден... Ах, сударь, я сразу вас узнал по осанке... Если у вас тут какое-нибудь дело, так никто даже не догадается, с каким уважением с вами обходиться надо; только одни мы и остались с тех времен... Господа Кольвиль и Бодуайе не успели просидеть свои кожаные кресла после вашего ухода... Ох, господи, да их уже через полгода назначили сборщиками податей в Париже...

Париж, июль 1836 г.