Чисто убийственный бриллиант

ЧИТАЯ ПО ЗВЕЗДАМ

Обед удался на славу, решил Лучано, близоруко разглядывая пыльные бутылки в винном погребе. Он осторожно положил на место «Бароло» и, встав на колени, достал две бутылки токайского для десерта. Из подземелья до него доносились вопли Нестора, не желающего засыпать так рано, перемежающиеся голосом Ффуп. Молодая мать скороговоркой рассказывала сыну сказку на ночь, желая побыстрее освободиться и вернуться наверх, к пирующей компании.

— И-тогда-прекрасный-дракон-открыл-рот-и-съел-безобразную-принцессу-и-некоторые-из-них-жили-долго-и-счастливо-до-конца-дней-своих-все-спокойной-ночи-чмок-чмок-гасим-свет-больше-ни-звука-пока…

Лучано поймал себя на мысли, что затаил дыхание из симпатии к Ффуп, вспоминая, как сам совершал похожие спальные ритуалы, когда его дети были маленькими. Каждую ночь он гасил свет, но успевал дойти лишь до середины коридора, когда рев из детской гнал его обратно.

— Ваххххххх, — донесся ответ Нестора.

Лучано шумно выдохнул. «Бедная Ффуп», — подумал он.

— О, ради бога, закрой уже свои желтые глазищи и усни, наконец, — прошипела драконесса.

— Ваххххххх.

Лучано почти слышал, как Ффуп заворчала, и тут же раздался ее глубокий вздох.

— Если я прочитаю тебе еще одну сказку, ты обещаешь сразу заснуть?

Улыбаясь, Лучано встал и понес вино в кухню. Все домочадцы и гости уже перебрались в гостиную, оставив раздраженно ворчавшую Мари Бэн мыть тарелки. Решив проигнорировать тот факт, что повариха, похоже, вознамерилась скорее расколотить фарфор, чем перемыть его, Лучано водрузил на серебряный поднос горку миндального печенья cantuccini, снял упаковку с пирога panforte, нарезав его тонкими кусочками, и откупорил обе бутылки токайского.

Мари Бэн у него за спиной свирепо бросала в раковину пустые миски, останавливаясь только для того, чтобы влажно обчихать чистую посуду. В дверях появилась Ффуп с Нестором на боку.

— Не успокаивается? — Лучано поднял нагруженный поднос и улыбнулся драконессе.

— Уфффф. Дети. Сплошная напасть. — Противореча собственным словам, Ффуп запечатлела на голове Нестора смачный поцелуй и перебросила его на другой бок. — Он так перевозбудился, впадает в совершенную истерику всякий раз, как я пытаюсь удрать наверх. По какой-то причине отказывается выпускать меня из виду…

— Проходи в гостиную. — Лучано открыл дверь в коридор. — Кто знает, может, ему станет с нами так скучно, что он заснет.

Оглушительный грохот, донесшийся от мойки, свидетельствовал о том, что Мари Бэн оставила попытки отчистить керамическую емкость, в которой томился соус для пасты. Лучано поморщился. Он придержал дверь, пока Ффуп осторожно пробиралась среди толстых глиняных осколков, потом пропустил ее с Нестором в коридор и плотно прикрыл дверь за собой, чтобы не видеть посудомоечного неистовства поварихи.

К огорчению Титуса, возможность конфиденциально поговорить с миссис Маклахлан о Фьямме все не подворачивалась. Тем не менее он начал подозревать, что няне известно о грозящей опасности гораздо больше, чем он предполагал: история с солью за обедом походила, с точки зрения Титуса, на акт магического терроризма, и поспешное исчезновение демона из-за стола, вероятнее всего, служило этому подтверждением. Чуть позже Фьямма вернулась, но сидела теперь, нахохлившись, на табурете у камина, принципиально не откликаясь на уговоры коллег присоединиться к игре в шарады. Ведьма прикрыла глаза и проявляла полное равнодушие к тому, что Нестор пытался поджарить ее ноги. К большому смущению Ффуп, ребенок, похоже, не мог оставаться в одной комнате с Фьяммой д’Инфер, не пытаясь ее кремировать. В конце концов, ведьма встала и, сославшись на необходимость сделать несколько телефонных звонков, направилась наверх, в свою комнату. К облегчению собравшейся компании, Нестор мгновенно заснул. Прежде чем Титус смог воспользоваться моментом, чтобы оттеснить миссис Маклахлан в тихий уголок, к нему подошел приезжий юрист и сел рядом, неловко примостившись на краешке дивана, словно готовясь сбежать.

Запихнув в рот пригоршню cantuccini, Титус попытался выглядеть если не заинтересованным, то хотя бы бодрствующим.

— Мы с твоим отцом приготовили все соответствующие документы, осталось только подписать, — адвокат постучал длинным пальцем по коленке и многозначительно вскинул бровь. — Так что если у тебя найдется минутка просмотреть их, я смогу откланяться.

Блэк Дуглас в другом углу комнаты прошептал на ухо синьоре Стрега-Борджиа:

— Как насчет адвоката, скованного цепями и сброшенного в море в бетонных галошах?

— Для начала неплохо, — отозвалась она. — Кому-нибудь еще кофе?

— Мммфффл. — Титус не знал, как важно запивать cantuccini какой-нибудь жидкостью, предпочтительно вином. Во рту появилось такое ощущение, будто он набит пыльной галькой, и как Титус ни работал языком и челюстями, ему не удавалось уменьшить объем бисквитной крошки настолько, чтобы произнести хоть слово членораздельно. В отчаянии он услышал, как отец, извинившись перед гостями, пригласил его и адвоката покинуть гостиную вместе с ним.

Глотая колючие куски бисквита, Титус поплелся за взрослыми наверх в библиотеку, где кто-то уже предусмотрительно разжег камин и включил лампы, однако не побеспокоился закрыть окна. Привлеченная светом, изрядная часть популяции насекомых Аргайла толклась под потолком, время от времени посылая на смерть своих наиболее любознательных представителей, которые поджаривались на электрических лампочках. Гигантские тени мотыльков и длинноногих комаров плясали на корешках тысяч книг из собрания Борджиа, и Титус мысленно поблагодарил судьбу за то, что Тарантелла уже не обитает в его футболке. Воспоминание об этом кошмаре отвлекло его от более насущной проблемы — как не вдохнуть полные легкие мошкары.

— Не перенести ли нам заседание в другое место? — предложил адвокат, моля судьбу о том, чтобы ответ оказался положительным.

— Здесь совсем немного мошек. — Будучи итальянцем, Лучано считал этот бич божий Аргайла всего лишь ослабленной версией южных москитов-мачо; лишь слабак стал бы менять свои планы, уступая жизненное пространство каким-то жалким насекомым. — Да ведь это и не займет много времени, правда, Титус?

А Титус в это время находился за много миль от библиотеки, охваченный яркими воспоминаниями детства, которые, прокручиваясь в мозгу, сделали его глухим к словам отца.

…был точно такой же вечер, то же время года, и в воздухе, возможно, роилось ровно столько же насекомых. Ему тогда было… шесть, нет, семь… да, семь лет. Вообще-то это был его день рождения, поскольку он помнил, что помогал маме нести именинный пирог и сумку-холодильник, полную бутылок лимонада и шампанского. Пандора хихикала на плечах у папы, который бежал по окаймленной зарослями ежевики тропинке к берегу залива, подпрыгивая на каждом шагу. Звонкий смех пятилетней девочки разносился над тихими водами.

В конце причала поджидала старая весельная лодка, ее облупленный бок тихо постукивал о ступеньки в такт волнам, которые заливали гальку пляжа. Все забрались в лодку, папа сел на весла и стал грести к середине залива, а мама зажгла свечки на пироге. Титус смутно припомнил чувство легкой печали, когда свечи были задуты, а он, объевшись пирога, лежал на дне лодки, глядя на тихо проплывающие над головой звезды и немножко грустя от того, что теперь предстоит ждать целых 364 дня до следующего дня рождения.

А потом случилось чудо.

Возглас матери заставил Титуса сесть и посмотреть туда, куда указывал ее палец. В водах залива отражалось что-то наподобие звездной галактики. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это было облачко из миллионов огоньков; крошечные светящиеся точечки, сгрудившиеся прямо под поверхностью Лохнагаргульи.

— Что это такое? — спросил он, склоняясь над бортом лодки, чтобы лучше видеть.

— Фосфоресцирующие организмы, — пояснил Лучано и добавил: — Никогда не видел таких.

Что-то в папином голосе заставило Титуса понять, что это действительно редкий случай. Спрятавшись в объятиях Лучано, он с трепетом следил, как весь залив расцвечивается пятнами света.

— Мамммоччка! — взвизгнула Пандора, прыгая от возбуждения, отчего лодка заходила ходуном посреди светящейся воды. — Посмотри, мамочка, звезды упали в воду!

Титус погрузил руку в светящуюся воду, чтобы уловить разницу ощущений. Вода была как вода, но, к его восхищению, рука, вынутая из студеной водной глади, магически преобразилась. Каждый палец сверкал и искрился, и вода, стекавшая с запястья, оставляла за собой мерцающий свет кометы.

— Вау! — Пандора между тем открыла для себя, что, если похлопать ладошкой по поверхности воды, звезды начинают разбегаться в разные стороны. Пальцы, разрезающие воду, оставляли за собой медленно тающие звездные полосы, и Титус, написав на поверхности воды свое имя, следил, как последнее искристое «с» сливается с темнотой.

— Исчезло, — вздохнул он. — Почему оно исчезло? — Он вновь написал свое имя, словно, повторяя это действие, он мог увековечить его на поверхности воды.

— Ничто не вечно, — улыбнулась синьора Стрега-Борджиа. — Титус, даже если ты напишешь свое имя на камне, оно в конце концов исчезнет. — Видя, как вытянулось лицо сына, узнавшего о своей человеческой бренности перед лицом Всепоглощающего Времени, она решила немного утешить его: — Но подумай вот о чем, Титус. Лохнагаргулья запомнит твое имя; на каком-то молекулярном уровне оно останется в нем, невидимо запечатленное в воде.

— Это, словно песок, — сказал Титус, вспомнив, как днем рисовал на песке пляжа динозавров. — Как все те рисунки, что мы старательно малевали на, мокром песке, а потом пришел прилив и забрал их с собой в море…

— Совершенно верно. — Лучано вставил весла в уключины и начал грести обратно к причалу, каждым погружением весла вызывая фосфорическую вспышку. У него за спиной в темноте вырастал силуэт Стрега-Шлосса, чьи окна блестели в ночи, словно золото.

Какая-то белая тень метнулась над поляной в полной тишине; было невозможно разобрать, что это такое, пока она не опустилась с вопросительным уханьем на ветку дуба и, подождав ответного уханья, вновь воспарила над кронами деревьев. Стрега-Шлосс манил к себе из темноты, и Титус с восторгом увидел, как силуэт человека передвигается от окна к окну — это Лэтч задергивал шторы во всех комнатах, словно закупоривая дом на ночь. Дом, такой солидный и нерушимый, успокоил Титуса.

Незаметно для семьи над башенкой дальнего западного крыла дома промелькнула падающая звезда. Как будто подмигнув, она упала куда-то в черную массу деревьев, сгрудившихся у подножья Мойр Очоун. Днище маленькой лодки заскрежетало о подводные камни, когда Лучано поднял весла и взялся за веревку, чтобы подтянуть суденышко к причалу.

— Но, папа, — спросил Титус, желая любым способом отодвинуть время сна, — куда же девалось мое имя? Куда девались динозавры на песке, когда их смыла вода?

Ощутив внезапную потребность поскорее уложить детей в постель и спокойно посидеть с женой у камина, Лучано вздохнул.

— Они… ну… они ушли… они стали частью еще большего рисунка… О, господи, помоги мне объяснить, Бачи.

Синьора Стрега-Борджиа закрыла глаза и сосредоточилась, стараясь сформулировать объяснение, понятное Титусу.

— Титус… — сказала она после паузы, — мы все — часть всего: нас самих в этой лодке, залива, поляны, звезд… всего, что мы видим и чего не можем видеть. Все это соединено между собой, как самый огромный паззл, какой только можно вообразить. И если мы чего-то не можем видеть, это не значит, что его нет… оно все еще здесь, только превратилось во что-то другое. Милый, это ужасно трудно объяснить, и я не уверена, что сама правильно понимаю, возможно, мне следовало сказать так: ничто не остается вечно неизменным. Вещи меняются, Титус, — они перетекают из одного состояния в другое.

— Как Мортаделла, — пришла на выручку Пандора.

— Хм, да… ну вот как Мортаделла, — согласилась мама, в душе сомневаясь, что околевшая крыса Пандоры могла служить хорошим примером.

— Она вся скрючилась и умерла, — проговорила Пандора обыденным тоном. — А потом заплесневела, а потом мы похоронили ее в саду, и она превратилась в цветочек.

— Браво! — воскликнул синьор Стрега-Борджиа, осторожно вставая, чтобы не раскачать лодку, и хватаясь за лестницу причала. — А я-то думал, мы о ней уже забыли…

— Я не забыла, — сказала Пандора.

— Конечно, нет, дорогая, ты ведь видишь, как каждый год с тех пор маленький кустик незабудок расцветает как раз на том месте, где мы ее похоронили.

— Крысы не превращаются в цветы, — заявил Титус со всей категоричностью своих семи лет.

— Нет, превращаются, — настаивал Лучано. — Подумай: дерево начинается с семени, упавшего с другого дерева, унесенного ветром или оброненного птицей…

— В ее какашке.

— Спасибо, Пандора. Да, иногда семена разносятся птицами в «их какашках», как ты изволила выразиться. Затем из семян проклевывается росток, он превращается в дерево, которое начинает производить собственные семена для того, чтобы вырастали другие деревья, и со временем оно стареет, дряхлеет, и сильный ветер валит его на землю…

— Или мы спиливаем его. Для растопки, — подсказал Титус, ярый приверженец точности в деталях.

— Ну да… мы сжигаем его в камине, но это не конец дерева. Оно не исчезает — оно превращается сначала в пламя и тепло, затем в золу для удобрения сада, а часть его становится дымом и вылетает из наших труб…

— Но оно исчезает, — жалобно произнес Титус. — Оно перестает быть деревом.

— Да, — согласился Лучано. — Оно превратилось в дым и пепел, но со временем облака и ветер унесут его прочь, и оно прольется дождем на другие деревья в другом месте, и те другие деревья впитают его корнями, и таким образом оно вновь станет деревом.

— О! Это великолепно! Отлично, Лучано! — Вскочив на ноги, Бачи обвила руками шею мужа, и не успели они глазом моргнуть, как лодка перевернулась, опрокинув их в Лохнагаргулью…

— Титус… эй! Алло!

Он часто заморгал — голос отца вернул его из прошлого. Титус с облегчением понял, что он не барахтается в студеном заливе, а уютно свернулся на диване под книжными полками. В свете горящих в камине поленьев перед ним, почесывая искусанное ухо, стоял Лучано.

— Прости, пап. Уфф, я задумался, — пробормотал Титус, но, заметив пристальный взгляд отца, встревожился. — Хм… а что? Почему ты на меня так смотришь?

— Ты изменился, — Лучано склонил голову набок и прищурился, с сомнением разглядывая сына. — Не обижайся, но ты выглядишь… юным и счастливым. Вот именно, счастливым. Намного счастливее, чем в начале вечера.

Титус улыбнулся, слегка растерявшись. Разумеется, он выглядит юным, рассудил он; в сравнении с его потрепанными жизнью собеседниками он выглядит чуть ли не новорожденным. Но счастливым ли? Ну да, согласился он, отпущение было такое, будто сквозь его мысли пронеслось что-то огромное и полное света. Да, я так счастлив, что вот-вот лопну. Через неделю я буду тинейджером. Тринадцать! И… наконец-то я знаю, чего хочу на свой день рождения… точнее, чего не хочу.

— Пап, — сказал Титус, поворачиваясь спиной к юристу, — можем мы с тобой перемолвиться словечком наедине?