Чистое сердце

ГЛАВА III. Отступление

После этих слов, сказанных так смело и откровенно, воцарилось тягостное молчание. Полковник первый возобновил прерванную беседу.

— Генерал, — начал он, — вы, очевидно, не знаете о тех событиях, которые случились за эти двадцать четыре часа?

— Как же я могу знать что-нибудь? Эти демоны-инсургенты организовали небольшие отряды, специально предназначенные для того, чтобы перехватывать наших разведчиков и таким образом лишать нас возможности общаться друг с другом. Из двадцати наших разведчиков, которых я послал, ни один не возвратился!

— И ни один не возвратится, будьте уверены.

— Но что же делать в таком случае?

— Вы действительно желаете знать мое мнение, генерал?

— Честное слово, я действительно желаю слышать ваше суждение по этому вопросу, потому что из всех нас вы один, кажется, знаете истинное положение вещей!

— Да, только я один… Так выслушайте меня, и пусть то, что я скажу, вас не удивляет, потому что все это — правда. Сведения, которые я имел уже честь изложить вам, были даны мне самим Ягуаром не далее как три часа тому назад в Сальто-дель-Фрайле, куда он просил меня явиться переговорить о деле, не имеющем ни малейшего отношения к политике.

— Отлично! — сказал генерал, тонко улыбнувшись. — Продолжайте, я вас слушаю с большим вниманием.

Полковник слегка покраснел, почувствовав на себе мягкий и иронический взгляд своего командира, но тем не менее продолжал:

— Вот в двух словах наше нынешнее положение. В то время как несколько смельчаков с помощью корсарского брига под американским флагом внезапно напали на корвет «Либертад»…

— Корвет «Либертад» — одно из самых лучших судов нашего флота! — воскликнул генерал, подавив тяжкий вздох.

— Да, генерал, к несчастью, это теперь свершившийся факт. И вот, пока это происходило, другие инсургенты под командой Ягуара двинулись к форту Пуэнте и овладели им без единого выстрела.

— Но это невозможно! — гневно перебил его старый солдат.

— Я говорю вам сущую правду, генерал!

— И до меня дошли слухи о том, что инсургенты снова нанесли нам урон, но я был далек от мысли о такой катастрофе!

— Клянусь вам честным словом офицера, я говорю истину! — сказал полковник.

— Я верю вам, мой друг, я знаю, насколько вы честны и заслуживаете доверия; только новость, которую вы мне сообщили, настолько ужасна, что я, против воли, желал бы иметь повод усомниться в ней.

— К несчастью, это невозможно!

Генерал, обуреваемый гневом, который он вынужден был скрывать, принялся ходить большими шагами взад и вперед по зале, сжимая кулаки и бормоча про себя какие-то отрывистые слова.

Полковник печально следил за ним взглядом и даже не пытался произносить те банальные слова утешения, которые не только не способствуют смягчению горя, но, напротив, делают его еще более сильным и острым.

Наконец по прошествии нескольких минут генералу удалось совладать со своим волнением, и он уже со спокойным лицом снова сел возле полковника и, взяв его дружески за руку, сказал, силясь улыбнуться:

— Вы еще не дали мне вашего совета.

— Если вы серьезно желаете услышать мое мнение, то я скажу вам его, — ответил молодой человек, — хотя заранее уверен, что у нас относительно этого вопроса совершенно одинаковое мнение.

— Очень может быть. Тем не менее мнение такого достойного уважения человека, как вы, всегда ценно, и мне любопытно знать, действительно ли мы сходимся во взглядах.

— Хорошо, генерал! Вот что я думаю: у нас в распоряжении силы, которых не достаточно для того, чтобы выдержать осаду. Кроме того, умы горожан настроены в высшей степени неблагоприятно для нас, и нужно совсем немного, чтобы все население поднялось против нас и примкнуло к инсургентам. С другой стороны, было бы безумием запереться в городе, не имеющем выхода, где мы были бы вынуждены сдаться. На мексиканскую армию это легло бы неизгладимым позорным пятном! В настоящее время нам нельзя ждать никакой помощи от мексиканского правительства: оно слишком занято собственной защитой от мятежников, с которыми у него происходят постоянные столкновения. Оно не может думать о том, чтобы помочь нам людьми или чем бы то ни было иным.

— То, что вы говорите, к несчастью, совершенно справедливо: мы должны надеяться только на собственные силы.

— Теперь — и это для меня совершенно очевидно — если мы решимся запереться в городе, то кончим тем, что будем вынуждены сдаться. Инсургенты стали хозяевами на море, и поэтому сдача города становится только вопросом времени. Если же мы выйдем из города, то наше положение существенно улучшится.

— Но в этом случае надо будет согласиться пойти на переговоры с этими негодяями!

— Я сначала тоже так думал, но теперь я полагаю, что мы можем с легкостью избежать этого несчастья.

— Каким образом? Скажите, скажите, мой друг!

— Парламентер, которого посылают инсургенты, должен явиться сюда в девять часов утра. Кто мешает вам, генерал, очистить город до его появления?

— Гм! — пробормотал генерал, выслушав с большим вниманием мнение молодого человека. — Итак, вы советуете мне обратиться в бегство?

— Нисколько, — возразил полковник, — вспомните, генерал, что в вопросах, касающихся военных действий, принято считать за принцип, что отступление не есть бегство. Если мы выйдем в отрытое поле, оставив город в распоряжении инсургентов, то этим искусным отступлением поставим их в то же самое затруднительное положение, в каком мы сейчас находимся сами. В открытом поле, с помощью нашей дисциплины, мы будем в состоянии сделать то, что теперь для нас невозможно, а именно: мы можем тогда отразить натиск врага, превосходящего нас численностью в четыре раза, а потом, когда мы наконец получим подкрепление от генерала Санта-Анны, которое он, без сомнения, в скором времени пришлет, мы возвратимся в Гальвестон, который тогда инсургенты, конечно, не дерзнут защищать против нас. Вот каково мое мнение, генерал, и вот тот план действий, который я бы наметил, если бы имел честь быть губернатором этого штата.

— Да, — ответил генерал, — предложенный вами план может иметь несомненный успех, если бы была возможность следовать ему. К сожалению, было бы безумием рассчитывать на поддержку генерала Санта-Анны. Он заставит нас потерпеть поражение — не по собственному желанию, но принужденный к тому обстоятельствами и теми препятствиями, которые всегда ставит ему на пути сенат.

— Я не согласен с вашим мнением, генерал; будьте уверены, что любой сенатор, как ни враждебен он президенту республики, так же мало, как и он, желал бы потерять Техас. Впрочем, в этом случае надо действовать так, как велит нам необходимость; с нашей стороны было бы большой глупостью ждать здесь наступления неприятеля.

Генерал, казалось, колебался несколько минут, затем, приняв, по-видимому, какое-то решение, позвонил в колокольчик.

Вошел адъютант.

— Всем офицерам собраться здесь через полчаса! — приказал генерал. — Ступайте!

Адъютант поклонился и вышел.

— Вы этого желаете, полковник? — вновь обратился генерал к своему молодому собеседнику. — Ну что же! Пусть будет по-вашему. Я решил следовать вашему совету. Впрочем, может быть, это действительно единственный оставшийся нам в настоящее время путь к спасению!

В Европе, где все привыкли видеть на полях сражения огромные массы войск, улыбнулись бы, услышав, что горсть людей, которая там не составила бы и полка, здесь называют армией. Но надо принять во внимание, что Новый Свет, за исключением Североамериканских Соединенных Штатов, крайне скудно населен; жители там разбросаны по очень большим пространствам, и численность регулярных войск редко доходит до пяти или шести тысяч человек.

Обычно армия состоит из пятнадцати — восемнадцати тысяч солдат, считая и инфантерию, и кавалерию, и артиллерию. И какие это солдаты! Невежественные, редко получающие жалование, плохо вооруженные, повинующиеся своим командирам только наполовину, командирам, о которых они знают, что те невежественны не менее их самих, и к которым солдаты, что вполне естественно, не питают ни малейшего доверия.

В Мексике военная служба не только не в почете, как, например, во Франции, но, напротив, презираема всеми до такой степени, что офицеры и солдаты — в большинстве случаев люди с запятнанной репутацией, для которых все другие карьеры закрыты. Офицеры, кроме немногих счастливых исключений, обыкновенно обременены долгами, пользуются дурной репутацией, а невежественность их в знании военного дела настолько велика, что последний французский капрал мог бы давать им уроки. Что касается солдат, то их набирают только среди бродяг, воров и убийц. Неудивительно поэтому, что армия является настоящим бичом этих краев; она способствует частой смене правления, и такие смены обычно происходят с головокружительной быстротой. Так, например, со времени обретения своей так называемой независимости эта несчастная страна пережила приблизительно до трехсот пронунсиаментос 8, всецело взявших начало в армии и совершаемых в интересах офицеров, единственная цель которых — повыситься в звании. Но, как везде, и здесь есть исключения. Мы знавали многих мексиканских офицеров — очень образованных и достойных уважения. К сожалению, число их так невелико, что они бессильны были противодействовать злу.

Генерал Рубио был безусловно одним из достойных всяческого уважения высших командиров мексиканской армии. Между тем мы видели, что и он без колебания потребовал выкуп с тех самых людей, которых по долгу службы был обязан защищать от всяческих притеснений.

По этому примеру нетрудно судить о тех тысячах злоупотреблений, которые позволяют себе другие генералы. Та часть войск, которой командовал генерал Рубио и с которой он находился в Гальвестоне, состояла из девятисот пятидесяти человек, включая солдат и офицеров. К ним по первому требованию могли присоединиться еще до трехсот человек, разбросанных по различным местечкам для охраны береговых постов. Этого войска было недостаточно для надежной обороны города, но оно могло долгое время наносить урон инсургентам, учитывая то, что последние были плохо вооружены и совсем недисциплинированны.

Генерал, приняв во внимание это обстоятельство и оценив всю выгоду плана, предложенного ему молодым офицером, тотчас же согласился на его предложение. Необходимо было торопиться и действовать немедленно.

Солнце уже вставало, и следующий день был воскресным. Мексиканская армия должна была очистить город до окончания обедни, то есть до одиннадцати часов утра, и вот по какой причине. Во всех штатах, а главным образом в Техасе, существует странный обычай, состоящий в том, что по воскресным дням рабовладельцы дают своим рабам полную свободу действий. Один день из семи — это, конечно, немного, но для южных штатов, где с рабами обращаются так жестоко, это имеет большое значение: негры после шести дней тяжелого труда с истинно детской радостью пользуются этими несколькими часами свободы. Не обращая внимания на тропическую жару, превращающую улицы в раскаленные печи, они бродят по городу, поют, пляшут или же скачут сломя голову в экипажах, принадлежащих их господам. В этот день город к их услугам, они делают почти все, что им вздумается, и никто не вмешивается в их развлечения.

Генерал Рубио опасался, и не без основания, что коммерсанты Гальвестона, которых он так ловко заставил раскошелиться, сделают попытку отомстить ему, подняв против мексиканцев невольников, которые, обрадовавшись возможности повеселиться и не заботясь о последствиях, с удовольствием учинят в городе беспорядки. А потому, пока адъютант уходил передавать офицерам полученные им приказания, генерал велел полковнику немедленно собрать всех солдат во дворе казарм, а затем запастись необходимым числом судов для переправы войск на материк.

Это приказание исполнить было нетрудно. Полковник, не теряя ни минуты, отправился к гавани и, не встретив ни малейшего протеста со стороны капитанов судов, стоявших на рейде, вскоре приготовил пятнадцать судов для переправы гарнизона.

Тем временем посланный генералом адъютант уже успел исполнить возложенное на него поручение, и минут через двадцать все мексиканские офицеры собрались в доме генерала. Последний, не мешкая ни минуты, резким, не терпящим возражений тоном кратко изложил положение, в котором очутился гарнизон из-за взятия форта, а также сообщил им о возникшей вследствие этого необходимости не дать неприятелю отрезать войска от материка. В заключении он добавил о своем намерении немедленно вывести войска из города.

Офицеры, как этого и ожидал генерал, единогласно одобрили его план действий, так как в глубине души они вовсе не желали запираться в городе и выдерживать осаду, от которой не ждали ничего хорошего. Перспектива войны в открытом поле привлекала их во всех отношениях, а главное, они могли надеяться отомстить инсургентам за многочисленные потери, понесенные ими с того времени, как они обосновались в городе.

Поэтому генерал немедленно отдал распоряжение собрать все войска на набережной в полном снаряжении.

Чтобы не потревожить горожан, передвижение войск было осуществлено тихо, и полковник, присутствовавший при посадке солдат на суда, был настолько осторожен, что расставил часовых на всех улицах, по которым проходили войска, чтобы избежать каких-либо столкновений между солдатами и горожанами.

Каждое судно нагружалось таким числом людей, которое только могло вместить. По окончании погрузки оно по приказанию полковника немедленно отчаливало и, отойдя от пристани, становилось поблизости от берега в ожидании следующего судна, так как генерал желал, чтобы вся флотилия покинула город одновременно.

День был великолепный, солнце сияло на безоблачном небе, и вода бухты блестела как зеркало. Горожане, которых солдатские штыки держали на приличном расстоянии от гавани, мрачно и безмолвно присутствовали при посадке войск и с тревогой следили за маневрами, значения которых они не понимали. Они были далеки от мысли, что мексиканский гарнизон покидает их, как это было в действительности, и полагали, что генерал с частью своих войск намеревается совершить вылазку против инсургентов.

Когда все солдаты, за исключением часовых на улицах, сели на суда, генерал попросил к себе городского голову, судью и других представителей городской администрации. Те тотчас же явились к генералу, с большим трудом скрывая под внешним спокойствием тревогу, вызванную необъяснимыми для них передвижениями войск, а также полученным ими приказанием явиться к генералу.

Несмотря на быстроту, с которой совершалась посадка солдат, было уже девять часов утра, когда она закончилась.

В ту минуту, когда генерал намеревался заговорить с представителями города, к нему подошел полковник Мелендес и, поклонившись, сказал:

— Генерал, то лицо, о котором я имел честь вам говорить, желает быть представленным вам.

— А-а! — воскликнул генерал, покусывая кончик своего уса с ироническим видом. — Так он здесь?

— Так точно, генерал. Я обещал ему представить его вашему превосходительству.

— Отлично! Просите эту особу войти.

— Как? — воскликнул полковник с удивлением. — Вашему превосходительству угодно говорить с этим человеком при свидетелях?!

— Конечно, и я сожалею, что свидетелей так мало. Приведите эту особу, мой друг.

— Ваше превосходительство, хорошо ли вы обдумали приказание, которое я имел честь получить?

— Карамба! Конечно! Вот увидите, мой друг, вы останетесь довольны тем, что я намереваюсь сделать.

— Так как вы этого требуете, генерал, — ответил полковник нерешительно, — то… мне остается только повиноваться.

— Да, да, мой друг, повинуйтесь и будьте спокойны.

Полковник вышел без дальнейших возражений. Через несколько минут он появился снова в сопровождении Джона Дэвиса.

Американец переменил платье, которое было на нем ночью, заменив его на более соответствующее настоящему случаю. Он держался важно, и походка его была горделива, но вместе с тем проста и непринужденна. Войдя в зал, он изящно поклонился генералу и уже хотел заговорить с ним, но тот жестом остановил его, вежливо ответив на поклон.

— Извините, кабальеро, будьте так добры подождать несколько минут. Может быть, после того, что вы здесь услышите и что я буду иметь честь сказать этим господам, вы сочтете вашу миссию оконченной.

Американец поклонился в знак согласия.

Генерал обратился к присутствующим представителям городской власти.

— Сеньоры кабальеро, — сказал он им, — приказания, только что полученные мною, вынуждают меня немедленно покинуть ваш город вместе с войсками, которыми я имею честь командовать. На время моего отсутствия я оставляю на ваше попечение все дела. Я убежден, что вы в любом случае будете поступать осторожно, соблюдая наши общие интересы. Только берегитесь подпасть под влияние дурных советов! По моему возвращению — отсутствие мое будет непродолжительным — я строго потребую от вас отчета во всех ваших действиях! Теперь взвесьте хорошенько мои слова и будьте уверены, что ни один из ваших поступков не останется тайной для меня.

— Так вот по какому поводу совершилось передвижение войск сегодня утром. Вы действительно уезжаете? — спросил городской голова.

— Вы слышали меня, сеньоры кабальеро!

— Мы слышали вас, генерал, но, в свою очередь, как городской голова, я осмелюсь спросить вас, по какому праву вы, военный губернатор этого штата, покидаете один из главных его портов и предоставляете город самому себе в таких критических обстоятельствах, когда мятеж уже стучится к нам в дверь, и при этом покидаете его, не сделав ни малейшего усилия защитить нас? Поступать так, значит ли действительно быть защитниками этого несчастного края? Нет! Это значит отдать его в жертву анархии, которая, как вы это знаете сами, еще не наступила только потому, что присутствие войск сдерживало бунтовщиков. Генерал, мы не примем бремени, которое вы намереваетесь свалить теперь на нас; мы не желаем брать на себя такой тяжелой ответственности; мы не хотим исправлять чужие ошибки! Не успеет последний мексиканский солдат покинуть город, как мы все подадим в отставку, не желая жертвовать собой ради правительства, поведение которого, по нашему мнению, отличается таким эгоизмом и такой холодной жестокостью! Вот что я желал сказать вам, генерал, от себя лично и от имени своих коллег. Теперь — дело ваше, поступайте по собственному усмотрению. Вы предупреждены, что никоим образом не можете рассчитывать на нас.

— А-а! Сеньоры кабальеро! — вскричал генерал, гневно нахмурив брови. — Так вот как вы хотите поступить? Берегитесь! Я еще не уехал, я еще хозяин в Гальвестоне. Перед отъездом я могу поступить с примерной строгостью с кем мне будет угодно!

— Сделайте это, генерал. Мы безропотно покоримся всему, чему вы пожелаете нас подвергнуть, будь то даже смерть!

— Отлично, господа! — продолжал генерал голосом, сдавленным от гнева. — Если так, я предоставляю вам теперь поступать, как вам заблагорассудится. Но, может быть, скоро я потребую от вас строгого отчета в ваших поступках!

— Не от нас вы получите этот отчет, генерал, потому что ваш отъезд будет сигналом нашей отставки!

— Итак, стало быть, вы отдаете страну в жертву анархии?

— Что же нам делать? Какие средства имеем мы в нашем распоряжении, чтобы помешать этому? Нет, нет, генерал, не к нам должны относиться все эти упреки!

Генерал Рубио в глубине души сознавал справедливость этих слов. Он ясно видел, сколько было в его поведении холодной и расчетливой жестокости по отношению к населению, которое, оставаясь теперь абсолютно беззащитным, могло легко стать жертвой низменных страстей. К несчастью, ничего другого нельзя было сделать: удержать город было невозможно, стало быть, оставалось его покинуть.

Не ответив ничего городскому голове (да и что бы мог он ему ответить?), генерал сделал знак своему адъютанту следовать за ним и уже намеревался выйти из зала, когда был остановлен Джоном Дэвисом.

— Извините, что задержу вас на одну минуту, генерал, — сказал он, — но мне хотелось бы поговорить с вами.

— К чему, кабальеро, — резко ответил генерал. — Разве вы не слышали того, что говорилось здесь? Возвратитесь к тем, кто вас послал, и расскажите им о том, чему вы были свидетелем: этого будет достаточно.

— Тем не менее, генерал, — начал снова с настойчивостью американец, — я бы желал…

— Что такое? — перебил нетерпеливо генерал и затем продолжал с насмешкой. — Вы желали бы сделать мне предложение от лица инсургентов, конечно? Так знайте, сударь, что бы ни случилось, я никогда не соглашусь пойти на переговоры с бунтовщиками. Благодарите полковника Мелендеса, который изъявил готовность ввести вас ко мне. Без его посредничества я бы приказал повесить вас как изменника своему отечеству. Ступайте! Или нет, я не желаю, чтобы вы остались здесь после меня. Возьмите этого человека! — приказал генерал повелительно.

— Генерал, подумайте о том, что вы делаете, — возразил американец. — Я уполномоченный! Арестовать меня, значит нарушить права людей, пославших меня!

— Перестаньте! — воскликнул генерал, пожав плечами. — Вы с ума сошли! Разве я знаю, кто вы такой? Боже мой! В какое же время мы живем, когда бунтовщики стали требовать каких-то своих прав у правительства, против которого они восстали, и считают себя ему равными! Вы — мой пленник, сударь! Но успокойтесь, я не имею ни малейшего желания ни обращаться с вами жестоко, ни удерживать вас долго. Вы переедете вместе с нами на материк, вот и все. Когда мы прибудем туда, вы можете отправляться, куда вам заблагорассудится. Вы видите, сударь, что мексиканцы, которых вам угодно изображать в таких темных красках, не так свирепы, как вам кажется.

— Мы всегда справедливо ценили ваше сердце и вашу честность, генерал!

— Меня нисколько не интересует мнение, которое вы составили обо мне! Пожалуйте, сударь!

— Я протестую, генерал, против этого незаконного ареста!

— Протестуйте сколько вам угодно, сударь, и следуйте за мной.

Так как выказывать сопротивление было бы безумием со стороны Джона Дэвиса, то он покорно повиновался.

— Хорошо, я последую за вами, генерал, — сказал он, усмехнувшись. — В конце концов, мне, в сущности, не на что жаловаться! — И они оба вышли в сопровождении адъютанта.

Несмотря на яркое солнце, разливавшее на город потоки тропического зноя, все население его было на улицах. Но толпа была молчалива, она тихо и невозмутимо присутствовала при посадке войск на суда. Никто не сделал ни малейшей попытки прорваться сквозь цепи часовых, выставленных на набережной.

Когда показался генерал, толпа по обе стороны от него расступилась, и многие поклонились ему.

Жители Гальвестона ненавидели мексиканское правительство, но отдавали справедливость губернатору, который всегда был добр и справедлив к ним и не пользовался своей властью, чтобы притеснять, тиранить их. Жители с удовольствием видели, что войско уезжает от них, но грустили об отъезде генерала.

Старый воин приближался спокойным шагом, громко разговаривая с офицерами, любезно и с улыбкой отвечая на поклоны публики. Он дошел до набережной за несколько минут. По его приказанию последние солдаты были посажены на борт корабля. Генерал остался на несколько минут один среди толпы, и единственным оружием его была сабля; только два адъютанта стояли возле него. Джон Дэвис уже был в шлюпке, которая дожидалась генерала, чтобы отчалить.

— Ваше превосходительство, — обратился один из адъютантов к генералу, — все войско уже готово к отплытию и ожидает вашего приказания.

— Хорошо, капитан, — ответил тот.

Обернувшись тогда к городским властям, которые все время шли за ним, он сказал им, снимая шляпу, причем белые перья ее коснулись земли:

— Прощайте, сеньоры кабальеро, или, вернее, до свидания! Я всей душой молю Бога, чтобы в мое кратковременное отсутствие вы сумели избегнуть беспорядка и анархии. До свидания! Мы свидимся раньше, может быть, чем вы думаете. Да здравствует Мексика!..

Толпа продолжала хранить безмолвие, ни один голос не подхватил возгласа генерала. Генерал Рубио печально покачал головой, поклонился в последний раз и спустился в ожидавшую его шлюпку.

Десять минут спустя мексиканская флотилия покинула Гальвестон.

— Когда мы возвратимся? — с грустью пробормотал генерал, обратив взгляд на город, очертания которого постепенно исчезали на горизонте.

— Никогда! — прошептал ему на ухо голос Джона Дэвиса, голос, полный злой иронии, который проник в самое сердце старого солдата и наполнил его горечью.