Скончался Казай, муж Шарбану. Жаль, хороший,безобидный был человек.
Мама поддерживала отношения с Шарбану. Общалась, имела с ней дела, но не забывала сообщать тете Шафире о первоисточниках прирастания достатка сестренки.
– У Шарбану учится дочь начальника городского управления торговли. Это он ей достал "Мадонну".
Помимо сервиза, говорила матушка, начальник горторга открыл для
Шарбану свободный доступ к коврам, казы (по госцене), индийскому чаю, всему тому, к чему на сегодняшний день, с уходом от ответственности за снабжение дефицитом нашей семьи начальника отдела кадров Минторга Берикпола, она не могла подступиться.
Источником прямых денежных поступлений Шарбанки служили аттестаты. О том, что она ими широкомасштабно банкует, и догадаться нетрудно, и ходили разговоры. Естественно, Шарбану знала, что отпускать аттестаты зрелости по цене саксонского сервиза предосудительно. Помнила она и том, что каждый день заходит к ученикам в класс сеять разумное, доброе, вечное. Помнить-то помнила, а что это в истинности такое, и как на это прожить, Шарбанка не знала. С другой стороны, чем помимо астрономии и географии, прикажете заниматься директору школы рабочей молодежи?
За то, что ее могут поймать за руку, расколоть, если кто и беспокоился, то совершенно напрасно. Шарбану, не Яша Розенцвайг, и врет она так, как будто оттарабанила 25 лет на строгом.
Мама знала о проделках сестренки, но никак не реагировала, а что уж до моего предложения на корню пресечь торговлю фиктивной просвещенностью, то она делала внушение-объяснение: "Так нельзя. Она моя сестра".
– Какая она тебе сестра? – кричал я. – Ты забыла, что она говорила про тебя Гау?
– Ничего не забыла.
– Давай я знакомым ребятам из ОБХСС расскажу о Шарбанке. -
Разозленный маминой терпимостью веры, я внес неплохое предложение. -
Пусть год-другой посидит в тюрьме!
– Ой бай! Сондай соз айтпа.- испугалась матушка. – О бал.
По ее представлениям своих закладывать нельзя, грех. Но если свой твой враг, то посадить такую в клетку на хлеб и воду это не за падло. Чем она лучше других? Потом ведь это очень даже хорошо и полезно для самих земноводных.
Дядя Боря с 76-го года на пенсии. Его протеже, начальник республиканского управления сберкасс, дал вместе с персональной машиной маминому брату должность заместителя городского управления.
Дядя как и сестры – предприимчивая душа, но как и полагается старшему брату, из сестер любил он больше младшенькую.
Еще дядя Боря любил моего отца.
Муж и жена, вроде, как одна сатана. Мамина и папина родня считала моего отца чуть ли не матушкиной жертвой. Дескать, он всю жизнь горбатился, отправлял ее на курорты, не шел наперекор ее прихотям неизвестно с какой стати. Мама, по обоюдному мнению родни, этого не заслуживала. Не заслуживала, и вот на тебе! – при случае выстраивала родню по ранжиру человеческих свойств.
Ах, вернисаж, Ах, вернисаж…
– Где Кэт? – я зашел в комнату злой.
– Бяша, она у мамы. – Тереза Орловски тасовала перфокарты.
– Совсем обнаглела! – Я подошел к пустому столу Кэт. – Хотят – курят по два часа, хотят – на работу не ходят!
– Бяша, что с тобой? – Тереза оторвалась от колоды.
Что ты петушишься? Ты не хочешь признаться… Да, да… Сдаюсь.
Мне надо ее… Ох, как надо!
Воображение окончательно уступило место разыгравшейся мнительности. Где Гуррагча? С утра на работе он не появлялся. Она что делает дома? Мать ее на дежурстве. Нет, не надо туда ходить.
Вдруг я застукаю обоих?
Ой как нехорошо мне.
Это не инстинкт собственника, это наваждение.
Заходить в дом не стал, вызвал ее на улицу по телефону.
– Нам надо поговорить. – я схватил ее за руку.
– О чем говорить? – Кэт остановилась.
Для того чтобы проучить, или просто поводить меня за нос, она слишком проста. И это невыносимей всего.
Остается одно средство.
– Хочешь, я на тебе женюсь?
– Не хочу.
"А если что – ответный термоядерный удар". Каррамба! Кэт уделала меня.
"…Указанное так или иначе работало на национальное самосознание казахов, сообщало им небывалую, прежде, уверенность в себе.
Для аналитиков и консультантов из ЦК КПСС также не проходили незамеченными количественные и качкственные перемены, происходившие с казахами. Их больше тревожили цифры. Мол, при попустительстве
Кунаева происходит вытеснение славян из руководящих звеньев республики. Вся лживая и правдивая информация на Кунаева откладывалась до лучших времен в "золотом фонде" ЦК КПСС.
Смерть Андропова и водворение на освободившееся место генсека
Чернеко повергла в уныние… Но объективно, год правления Черненко сыграл свою положительную роль, психологически подготовил партию и народ к выдвижению на первые позиции молодых.
При Черненко в Алма-Ате отпраздновали ХХХ-летие целины.
Праздновали по старинке. Доклад, выступления, банкет, раздали участникам заседания по две коробки с апельсинами, индийским чаем и по тому избранных статей и речей Константина Устиновича.
Ранней весной скончался Председатель Президиума Верховного
Совета республики Имашев. Предстояла новая рокировка в руководстве.
Пердседательствовать над Президиумом отправили Ашимова, а руководство Советом министров возложили на Назарбаева. Настроение у
Кунаева было приподнятым. В тот же год, что было добрым знаком,
Димаш Ахмедович во главе парламентской делегации посетил Японию…
Последние в истории похороны на Красной площади выдались сугубо серьезными. Новый руководитель партии в папахе пирожком с трибуны
Мавзолея сказал знаменательные слова о том, что теперь-то уж расхождений между словом и делом не будет. Это было что-то новое.
Похоже, надвигалась перемена в укладе жизни народа, страны.
В Казахстане воцарилось ожидание намеков, сигналов Кремля на судьбу Кунаева. Намеки не заставили себя ждать. По традиции новый правитель начинает с объезда владений. Горбачев посетил Ленинград,
Киев, побывал в Тюмени, а в Казахстан ни в какую не ехал. Не едет и все тут.
Первый гром, организованный персонально для Кунаева, грянул в июле 1985-го на Пленуме Чимкентского Обкома партии. Ставленника
Димаша Ахмедовича – Аскарова сняли с треском. Отчет в "Правде" о Пленуме вышел под недвусмысленным названием "Цена попустительства". Чьего попустительства? Конечно же, Кунаева.
Разговоры о скором смещении Кунаева в столице не прекращались.
В открытую говорили и о его возможном преемнике. Называлась одна фамилия. Ауельбеков. Про секретаря Кзыл-Ординского Обкома ходили слухи, что Еркин Нуржанович суть ли не Рахметов из известного романа
Чернышевского – в комнате из мебели только платяной шкаф, да панцирная кровать. Вдобавок на работу ходит пешком. Были наслышаны обыватели и о его властном, решительном нраве. Вспомнили, как в бытность секретарем Тургайского Обкома изгнал из Аркалыка всех торговцев кавказского происхождения.
Горбачев все-таки приехал в Казахстан: минуя Алма-Ату, прямиком залетел в Целиноград. На публике с Кунаевым обращался нехотя и небрежно, беседовал с народом через голову руководителя республики.
Димаш Ахмедович вида не подавал, как его задевает манкирование генсека и пытался время от времени встрясть в разговор. Горбачев
Кунаева насквозь не замечал.
…В конце 85-го выпала мне командировка в Швейцарию. Туда ехал я за опытом строительства селезащитных сооружений. Еще в Алма-Ате меня предупредили, чтобы в Москве я обязательно зашел в отдел строительства ЦК КПСС. Заведовал отделом и одновременно секретарствовал тогда Ельцин.
Принял меня первый заместитель по отделу и сказал, что секретарь ЦК хотел бы лично со мной поговорить. Но сейчас его нет в
Москве. Вот на обратном пути из Швейцарии зайдете вновь, тогда он обязательно вас примет.
Вновь прилетев в Москву, теперь уже с другой стороны света, я так и не повстречался с Ельциным. Первый замзав только тогда раскрыл мне содержание несостоявшейся беседы с секретарем ЦК. Вас хотят пригласить инструктором в отдел ЦК КПСС. Как на это смотрите? Как смотрю? С семьей надо посоветоваться.
"Имейте в виду, – сказал на прощание замзав, – мы рассчитываем на вас.В Алма-Ате мы вас сами найдем".
На следующий после приезда в Алма-Ату день, позвонил мне секретарь ЦК Башмаков: "Приезжайте в ЦК". "Срочно?". "Да, срочно".
Через десять минут я в кабинете Башмакова. "Пошли. – сказал подымаясь секретарь ЦК.- Нас ждет Димаш Ахмедович".
Кунаев приподнялся из-за стола, поздоровался и предложил сесть.
Продолжение романа
____________________
По оранжевым бульварам… Это было точно в сказке… Ветер вдруг листву уносит… Хоп! Нужна завязка, а потом поедем и махнем рукой… Ползи Еремеев, это твое последнее испытание…Итак, начали!
Глаза блестели как агаты,
И на щеках играла кровь…
Как модно,
Как модно,
Танцуют пары под аккорды
И можно, и можно
Говорить свободно
Про жизнь и про любовь…
"Старик ласково взглянул на него.
– Наверно, это и есть твой путь, Иозеф. Ты знаешь, что не все согласны с Игрой. Говорят, что она просто заменитель искусств, а игроки просто беллетристы, что их нельзя считать людьми по-настоящему духовными, что они всего-навсего свободно фантазирующие художники-дилетанты. Ты увидишь, что тут соответствует истине. Может быть, по своим представлениям об Игре ты ждешь от нее большего, чем она даст тебе, а может быть, и наоборот. То, что игра сопряжена с опасностями, несомненно. Потому-то мы и любим ее, в безопасный путь посылают только слабых. Но никогда не забывай того, что я столько раз говорил тебе: наше назначение – правильно понять противоположности, то есть сперва как противоположности, а потом как полюсы некоего единства. Так же обстоит дело и с игрой в бисер. Художнические натуры влюблены в эту игру, потому что в ней можно фантазировать; строгие специалисты презирают ее – да и многие музыканты тоже, – потому что у нее нет той степени строгости в самом предмете, какой могут достигнуть отдельные науки.
Что ж, ты узнаешь эти противоположности и со временем обнаружишь, что это противоположности субъектов, а не объектов, что, например, фантазирующий художник избегает чистой математики или логики не потому, что что-то знает о ней и мог бы сказать, а потому, что инстинктивно склоняется в какую-то другую сторону. По таким инстинктивным и сильным склонностям и антипатиям ты можешь безошибочно распознать душу мелкую. На самом деле, то есть в большой душе и высоком уме, этих страстей нет. Каждый из нас лишь человек, лишь попытка, лишь нечто куда-то движущееся. Но двигаться он должен туда, где находится совершенство, он должен стремиться к центру, а не к периферии. Запомни: можно быть строгим логиком или грамматиком и при этом быть полным фантазии и музыки. Можно быть музыкантом или заниматься игрой в бисер и при этом проявлять величайшую преданность закону и порядку. Человек, которого мы имеем в виду и который нам нужен, стать которым – наша цель, мог бы в любой день сменить свою науку или свое искусство на любые другие, у него в игре в бисер засверкала бы самая кристальная логика, а в грамматике – самая творческая фантазия. Такими и надо нам быть, надо, чтобы нас можно было в любой час поставить на другой пост и это не вызвало бы у нас ни сопротивления, ни смущения.
– Пожалуй, я понял, – сказал Кнехт. – Но разве те, кому свойственны такие сильные пристрастия и антипатии, не обладают просто более страстной натурой, а другие просто более спокойной и мягкой?
– Кажется, что это так, но это не так, – засмеялся мастер. -
Чтобы все уметь и всему отдать должное, нужен, конечно, не недостаток душевной силы, увлеченности и тепла, а избыток. То, что ты называешь страстью, – это не сила души, а трение между душой и внешним миром. Там, где царит страстность, нет избыточной силы желания и стремления, просто сила эта направлена на какую-то обособленную и неверную цель, отсюда напряженность и духота в атмосфере. Кто направляет высшую силу желания в центр, к истинному бытию, к совершенству, тот кажется более спокойным, чем человек страстный, потому что пламя его горения не всегда видно, потому что он, например, не кричит и не размахивает руками при диспуте. Но я говорю тебе: он должен пылать и гореть!
– Ах, если бы можно было бы обрести знание! – воскликнул Кнехт.
– Если бы было какое-нибудь учение, что-то, во что можно поверить.
Везде одно противоречит другому, одно проходит мимо другого, нет уверенности. Все можно толковать и так, и этак. Всю мировую историю можно рассматривать как развитие и прогресс, и с таким же успехом можно не видеть в ней ничего, кроме упадка и бессмыслицы. Неужели нет истины? Неужели нет настоящего, имеющего законную силу учения?
Мастер ни разу не слышал, чтобы Иозеф говорил так горячо.
Пройдя еще несколько шагов, он сказал:
– Истина есть, дорогой мой! Но "учения", которого ты жаждешь, абсолютного, дарующего совершенную и единственную мудрость, – такого учения нет. Да и стремиться надо тебе, друг мой, вовсе не к какому-то совершенному учению, а к совершенствованию себя самого.
Божество в тебе, а не в понятиях и книгах. Истиной живут, ее не преподают. Приготовься к битвам, Иозеф Кнехт, я вижу, они уже начались".
Герман Гессе. "Игра в бисер". Роман.
Сущую банальность, что главный враг человеку он сам, институтские часто слышат от Чокина. При этом директор умалчивает о том, что прежде, чем разбираться с собой, поперво следует прижать врагов внешних.
Руководитель, на которого не пишут анонимки, не руководитель.
Приходившие в ЦК, в Минэнерго СССР, письма на Чокина свидетельствовали не только о весе в обществе главного теоеретика энергетики Казахстана, но и о том, что недруги хорошо знали, чем дышит директор.
О том, что такое хороший компромат, в восьмидесятых годах подробно писал журналист Терехов. Дословно не помню, если кратко, то смысл статьи Терехова в том, что лучше всего писать в проверяющие органы о недруге такое, от чего получатель анонимки оставит все текущие дела и задумается о природе вещей, о том, что есть из себя человек?
К примеру, написать о том, что имярек имеет на ногах по шесть пальцев и при этом без зазрения совести руководит большим коллективом, избирается членом городского комитета партии. Проверить нижние конечности легко, да и в уставе партии не оговаривается сколько пальцев на ногах положено носить члену КПСС. Не в этом дело.
Это, повторяю, к тому, что желательно, чтобы червоточинка у человека, на которого пишется анонимка, была такая, чтобы порочность объекта выглядела полной экзотики, загадочности.
О том, что на Чокина пишут анонимные письма в институте знали. О чем писали жалобщики? Ни слова о плотских наклонностях, о приставаниях к подчиненным женщинам, или пьянстве под одеялом.
Писали вроде как по существу.
В конце 50-х в ЦК поступали сведения, что, де, Чокин в работе над докторской эксплуатировал гидроэнергетика Кима, в шестидесятых писали и о том, что при строительстве своего дома директор запустил руку в карман государства.
В институт приезжали комиссии, опрашивались люди, изымались бухгалтерские документы, факты расследовались месяцами, и не найдя ничего из предосудительного, проверящие докладывали руководству: по бумагам Чокин перед партией, перед законом чист.
Говорят, чтобы определить злоумышленника, полезно руководствоваться ленинской фразой: "Кому это выгодно?". В случае с анонимщиками руководство вождя безусловно подходит, правда, с оговорками. Проницательный психолог скажет: "Анонимщиком чаще всего движет зависть". В теории стукача с головой выдает строй мысли, по которому для начала можно шутя вычислить его национальность, а уже после сужения круга подозреваемых, определение автора – дело техники. На практике, если человек не дурак, он может замаскироваться так, что никто и в жисть на него не выйдет, не подумает.
Учитель Чокина академик Сатпаев с разоблаченными анонимщиками поступал легко и просто: он их поощрял. К примеру, одному выбил звание заслуженного деятеля науки, другого выдвинул на Госпремию
Казахской ССР. Понятно, что подобный перегиб Чокин допустить не мог.
Он может и был признателен врагам, но вслух их никогда не благодарил, подарками не осыпал.
Как уже отмечалось, Кунаев невзлюбил Чокина. В семидесятых Шафику
Чокиновичу редко когда удавалось пробиться на прием к Первому секретарю ЦК. Когда же это удавалось, то директор со всем своим удовольствием сообщал институтскому активу: "Вчера меня принял товарищ Кунаев. Димаш Ахмедович обещал помочь со строительством последней очереди экспериментального комплекса".
В перестройку, когда зашаталось кресло под Кунаевым, Чокин разоткровенничался и сказал про первого секретрая ЦК КП Казахстана:
"Он мстительный".
За что же мстил Чокину Кунаев? Как рассказывал Каспаков, повод к неприязни оказался пустячный.
После войны заместителем наркома электростанций страны работал уроженец Кзыл-Ординской области Тажиев. В начале пятидесятых его перевели в Казахстан на должность секретаря ЦК по промышленности. К тому времени, когда Тажиеву пришло в голову защитить кандидатскую, он работал председателем Госплана республики.
Чокин помог председателю с кандидаткой не за просто так. Тажиев выделил КазНИИ энергетики фонды на строительство Чокпарского полигона. Прошло время, председателю возжелалось стать доктором наук. И не каких-нибудь там экономических, но непременно технических наук. Что собственно и возмутило Шафика Чокиновича. Директор отказался двигать председателя Госплана в доктора может еще и потому, что к тому времени сам он всего три года как защитил докторскую.
Тажиев озлился и о несговорчивости директора института поставил в известность друга Кунаева.
Тажиев скончался в конце пятидесятых. Каспаков, позднее и сам
Чокин, говорили, что Кунаев гнобил его из-за несостоявшейся докторской Тажиева. Может Кунаев и любил друга, но много позднее я так до конца и не поверил, чтобы Первый секретарь мстил Чокину только из дружбы с покойным. Суть в данном случае не в этом. И даже не в том суть в том, что Шафик Чокинович умел ждать. Кунаеву было не до Чокина, если по правде, то дела у него поважнее директорских -
Динмухаммед Амедович отвечал за республику.
Чокин, как человек крепкого рассудка, понимал, что за недругов судьбу следует благодарить. Но, как и до всех остальных, до него долго доходило, к кому, в первую очередь, нужно присматриваться.
Потому как понимание, что настоящих, истинных врагов надо искать возле себя, пришло к нему с опозданием. .