Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Глава 24

"Всякое писание только тогда имеет смысл, ежели взявшийся за перо, наделен отвагой быть правдивым по отношению к себе.

Мешает же отвергнуть привычку считаться с общественной моралью и сказать о себе все, без утайки, не взирая на приобретенную натуральность оглядываться на предрассудочность обывательских толков, старое, как мир, желание быть как все и при этом казаться лучше, чем ты есть на самом деле. И мужество, с которым автор пытается преодолеть сие лживое стремление, в общем случае, наглядно демонстрирует миру степень одаренности чувствами, что во все времена служило и служит достаточным признаком соответствия человека истинному предназначению.

Не думаю, далеко не уверен, что мне удалось в повествовании о времени и о себе поведать обо всем значимом для меня без имеющих существенное значение умолчаний. На это, помимо инерционности, обретенных за пройденный отрезок сознательной жизни, склонностей, повлияло, думаю, понятное опасение причинить душевные неудобства людям достойным и недостойным, живым или усопшим, – все едино, – потому как влечение рассказать о крайне важном, по-настоящему занимательном для читателя, сталкивается с необходимостью раскрывать тайны, тебе не принадлежащие.

Тем не менее, с последним соображением в какой-то мере не пришлось мириться в ряде случаев. Оправдать в данном случае может меня только абсолютная правда, беспощадность к себе. Хотя можно было бы защититься ссылкой на то, что абсолютной человеческой правды в жизни не бывает. Ее в полной мере воссозданию мешает помимо неискоренимого малодушия перед лицом вечных предрассуждений, неистребимое лицемерие, с коим мы норовим поделиться частью собственной вины с непричастными к ней особями.

Я такой же человек, как и все. И как и все постоянно испытывал за письменным столом искушение подправить автопортрет, задним числом отдельным штрихом вывести себя из неуклюжести двусмысленных положений, где я оказывался не на высоте. Думаю, наивно было бы бороться с искушением по известному обстоятельству, согласно которому я определенное время был на виду у людей. Неоднозначность, казалось бы, общеизвестных, фактов очевидня. Что уж говорить про подводные течения, осведомленность о которых едва ли касается двух-трех людей. Что до того, правду ли я рассказал о том, что не могло и не может быть известно по ряду причин общественности? Так читатель легко может поверить это логикой развития ситуации, факта, убедительностью характеров действующих лиц, извратить которые не в состоянии никакие ухищрения опытного пера".

Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".

Мой татарский мальчик…

У соседки тети Софьи племянник начальник уголовного розыска

Советского района. Когда поведение Сейрана становится невыносимым и справиться с распустившимся сыном ни она, ни дядя Асет, сами никак не могут, Софья Искаковна приходит звонить Сайтхужинову от нас.

– Ибрагим, – жалуется тетя Софья в трубку, – Сейран опять привел домой друзей… Меня из дома выгоняет.

Софья Искаковна вешала трубку, вздыхала, задумчиво вертела на пальце связку ключей и выходила на улицу встречать милицейский наряд.

Тете Софье тяжело с Сейраном, и было бы гораздо тяжелее, если бы не помогала ей многочисленная родня, как по заказу, рассродоточившаяся на нужных местах. Кроме человека в милиции у

Софьи Искаковны свои люди и в дурдоме, и в тюрьме -начальник следственного изолятора Алма-Аты Тамендаров ее двоюродный брат.

Капитан Ибрагим Сайтхужинов с 45-го года, родом из Казани, учился в средней школе милиции. Когда-то тетя Софья помогла племяннику поступить на заочное отделение юрфака универа. Теперь он, хоть вызовы к разбушевавшемуся Сейрану ему и надоели, помимо дурдомовских санитаров, также наводил спокойствие в семье Софьи Искаковны и дяди

Асета.

Второй человек после Сайтхужинова в Советском угрозыске капитан

Аблезов. Он с 50-го года, звать его Нуржан, приехал в Алма-Ату из райцентра Чу Джамбулской области. Матушка случайно познакомилась с

Аблезовым в магазине на Джамбулке. Старший инспектор ОУР приходит в магазин напротив доить продавцов Костоевых. Не его оперативной ответственности это дело, но братья ингуши охотно идут навстречу старшему инспектору ОУР.

И Сайтхужинов, и Аблезов на хорошем счету у руководства.

Оперативная обстановка в Советском районе напряженная, что и отметил в докладе к очередному Дню милиции начальник ГУВД Алма-Аты Куликов, сказав при этом, что "такие, как капитан Сайтхужинов и его товарищи по службе, позабыв об отдыхе, ведут день и ночь оперативно-розыскную работу по пресечению правонарушений, привлекая общественность, хорошо наладили деятельность опорных пунктов милиции".

Скончался поэт М.М. Начинающий литератор на похоронах поделился наблюдением с другим начинающим: "М.М. повторил судьбу

Пастернака". За три года до смерти М.М., как в свое время и

Пастернака, исключили из Союза писателей. С той только разницей, что московского поэта удалили из писателей за политику, нашего – за пьянство. Наверняка М.М. был хороший поэт, если писатели говорили, что в свое время они поторопились с продвижением Маке в Пастернаки.

Письма из милиции с требованием принять меры к коллеге приходили в

Союз писателей ежемесячно, с М.М. беседовали, предупреждали, советовали: "Пить тебе мы не можем запретить. Если уж на то пошло, то ради бога, пей, но только не попадайся на глаза милиции". Маке, как пил, так и продолжал пить у "Кооператора", в других общественных местах, пил неаккуратно и раз за разом попадал в милицию. Пил, на непосвященный взгляд, столь много, что и десяти Пастернакам ни в жисть не выпить.

Спрашивается, за что в таком случае поэта изгнали из писателей?

Большое видится на расстоянии, и настоящая жизнь поэта начинается после его смерти. Те, кто способны были оценить подвижничество М.М., не могли сдержать слез: "Ай, да Маке! Это ж как надо пить, чтобы через пьянку сравняться с Пастернаком!". Злые языки утверждали, де, будто истинная причина вовсе не в письмах из милиции, а в том, что во хмелю Маке неодолимый батыр, и способен и заплетающимся языком нести вокруг себя правду о благополучных литераторах. Те, дескать, не стерпели и с санкции ЦК расправились с бунтарем.

Пустые пузыри можно вынести из дому и с глаз долой сдать, книги,

– если никак не удается сбагрить в букинистический магазин, – ничего не остается как заново перечитать, переосмыслить. "Нас любят только мертвыми". – процитировал как-то Солженицын Пушкина. Литературная общественность опомнилась и полюбила М.М. задним числом, инициативная группа из земляков и друзей поэта.поставила вопрос о переиздании книг, присуждении покойному Государственной премии республики…

Примерно в это же время другого земляка поэта, – инструктора строительного отдела Алма-Атинского горкома партии Заманбека

Нуркадилова занимали дела и сомнения другого рода. ЦК теребил с отчетностью по внедрению в промышленно-гражданское строительство злобинского метода, попутно требуя немедленно покончить с приписками. В ЦК знали, что природе бригадного подряда приписки претят, они вроде сами собой по ходу пьесы должны изживаться, но знали и о том, что люди, особенно в строительстве, есть люди. На словах они за метод Николая Злобина, на практике тащат со стройки краску, сантехнику, паркетные плитки и требуют к премиальным

Почетные грамоты. Кому как не партинструктору не знать об этом?

Реальность такова, что задача примирения существующих нравов и желаемого решалась, как всегда, лишь на нескольких страницах обязательной отчетности.

Уже много позднее (в середине 90-х), в разговорах о Нуркадилове аульные казахи особо подчеркивали: "Заманбек – молодец. Всего добился сам". Что сам, понятно. Никто за тебя добиваться ничего не будет. Тем более, если у молодца, как это и произошло с

Нуркадиловым, с рождения не было отца, и родился он в аульной глуши

Алма-Атинской области.

В утверждении, что человек способен сам на сам добиться осуществления детской мечты менее всего от непонимания ясной вещи: сам по себе человек ничего не может. Все мы кому-то чем-то обязаны.

Потому из слов "он всего добился сам", напрашивается вывод: человек не любит вспоминать о благодетелях. Может и так, если не сознавать и другой очевидной вещи: все наши благодетели существуют только для того, чтобы мы их использовали. Желательно с умом и на всю катушку.

Сказано же: "Чего стоит услуга, когда она уже оказана?". Ровно столько, сколько стоит прослушивание новостей по радио. Другое дело, что, сознавая, для чего вокруг тебя существуют другие люди, для самого человека, полезно не делиться вслух выстраданным пониманием природы человеческих отношений. Молчание – золото. Проговариваться не столько опасно, сколько вредно. Собеседник может подумать, что ты не только чист и непосредственен, но и ничуть не лучше его самого.

Жрона, Кемпил, Кочубей и другие алатауские, превратили в спорт избиение казпишников не только потому, что нутром чуяли в приезжих свою сущность, и не столько из смутного опасения, что мамбы выучатся, получат дипломы, осядут в городе, растолкают всех локтями и ближе к пенсии станут делиться секретами успеха с молодежью:

"Лучшему в себе я обязан исключительно себе". Если бы так, то все было бы очень просто и в вопросе стирания границ между городом и аулом не существовало бы напряжения и остроты.

Если быть точным, понятие "мамбетизм", как и все, что с ним связано, вошло в обиход алма-атинцев с осени 1966-го. Что это такое

– и сегодня толком никто не скажет, это надо чувствовать. Попытки расшифровать явление обычно сводятся к обозначению признаков, по которым принято человека считать непроходимым дичком. Поверхностный и неточный подход, хотя бы потому, что диковатость вещь мало того, что безобидная, но и легко поправимая.

Другое здесь.

"Гляжусь в тебя, как в зеркало…". Более всего городские казахи приплывают от гримасничания аульных казачат. Мамбет в

Алма-Ате как будто предупреждает нас: а вы, друзья, как ни рядитесь, все ж никуда вы не годитесь, переродиться вам не дано. Горожане злятся на перемигивание, потому как обреченно чувствуют: никуда мы не убежим от первородства.

Примерно, как трагедия Гарибяна и Сарториса из "Соляриса".

Биологически сильные аульчане знают, чего хотят, цели их конкретны, ясны. Про то, что цыплят по осени считают, тот же

Кочубей, сын министра геологии, наверняка слышал. Но сердцем принять, что мамбы как носители народной добродетели, к тридцати-тридцати пяти годам обставят его по всем статьям, не в силах.

"Уже тогда было заметно отличие в поведенческих признаках между горожанами и прямыми потомками шаруа. Первые, жившие с папами и мамами в, сносно, по тому времени, благоустроенных квартирах, пребывали в сравнении с нами в тепличных условиях. Жизнь на всем готовеньком – явление временное и в будущем таит опасность оказаться беспомощными в критические моменты жизни. Аульные ребята приезжали в город с конкретной задачей добиться определенной цели.

Целенаправленные, без смущения перед языковыми, разного рода другими, психологичесикими барьерами, они, в большинстве своем, оказывались готовыми встретить испытания без риска пасть духом. И такую закалку через самостоятельную, оторванную от родных мест, борьбу за место под солнцем далеко не вся городская молодежь способна пройти без потрясений. Ходило мнение, что сельская школа по определению не в состоянии дать своему выпускнику шанс удержаться в стенах института. Но это мнение лишь усиливало старательность аульчан, принуждало их больше, нежели горожан, дорожить званием студента.

Впрочем, попадали в вытрезвитель и те, и другие, и примерно равными составами и в одно и то же время – в роковой день обмывки стипендии.

Еще был мучавший и ту, и другую сторону вопрос: "Из чьей среды вырастает больше преступников?". На это у сельчан был один ответ: "Конечно же, дети министров".

Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".

Жроне, Кемпилу, Кочубею не приходит в голову принять вызов и по-честному, на равных посостязаться с приезжими в чем-то другом. Им сподручней набить морду. Кто бы нас примирил с действительностью?

Человек изо всех сил желает пожить во взрослой жизни, так, как примерно пожил в детстве сын министра, хочет поменять местами времена биографии. Здесь ли корни пробивной целеустремленности аульчанина? Если нас разводит по разным местам детство, то именно так. Но вопрос не в том, – возможно ли в принципе замещение воспоминаний? – а в том, почему и кто в действительности виноват, что у всех нас разные воспоминания?

В самом деле, не родители же наши виноваты.

Целенаправленность хорошо стыкуется с гордыней. Род, к которому имели и имеют честь принадлежать М.М. и Заманбек Нуркадилов отмечен печатью особого характера. Среди южан род "албан" до революции славился воинственностью, в наше время власть обстоятельств не позволяет шибко распространяться о том, что ты, как есть батыр, но промеж собой карьерные казахи, обсуждая перспективы роста

Нуркадилова, в первую очередь вспоминают о его корнях. Ты забыл про модистку из Марьиной рощи?!па

Заманбек начинал прорабом на стройке.

"Надо чтобы кто-то за тебя при случае замолвил слово. – вспоминал в 1996 -м году Нуркадилов. – Хорошо, если это люди искусства. К ним начальство прислушивается. Я шел на квартиру к народной артистке Р. с ящиком метлахской плитки. Говорил:

"Я, Заманбек, простой прораб… Примите кафель в знак уважения". Кто может возразить против метлахской плитки? Сидим на кухне, пьем чай. Никакого флирта, одно уважение… На всех артистов метлахского кафеля не хватит. Я к примеру говорю… К другой артистке несешь индийский линолеум. Тоже хорошая вещь, дефицит… Вот так я и заявлял о себе".

К людям искусства начальство может и прислушивается, но не всегда их слова считает обязательными к исполнению. Вот потому-то не только певицам и актрисам угождал прораб почтительностью и расторопностью.

Институтский товарищ Заманбека Булат Н. женился на дочери замминистра жилищно-коммунального хозяйства Кисанова. Айтымбек

Кисанов в республике личность известная. Прежде всего тем, что из близкого общения с Кунаевым извлекал выгоды для совершенно посторонних ему людей, чем и заслужил негласную должность главного кадровика в Казахстане.

"Из всех старых друзей Димаша Ахмедовича, пожалуй, ближе всех ему был Айтымбек Кисанов. Кисанов не занимал высоких постов…

Повел дружбу с Кунаевым он еще с довоенных лет. Много чего произошло за эти годы в судьбах старых друзей. На первый взгляд, при разновеликих положениях Кунаева и Кисанова, дружбой их отношения назвать трудно. Чего лукавить, обычно неравный альянс порождает неискренность, подыгрывание самолюбию всемогущего патрона…

Старый друг Кисанов, формально отдаленный от непрекращающейся борьбы за власть, не искавший прямой выгоды от дружбы с главой республики, если чрезмерно и нахваливал Димаша

Ахмедовича, то делал это для поднятия духа товарища и, чтобы там не говорили, от чистого сердца".

Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".

Тетя Шафира вращается в кругу влиятельных женщин Алма-Аты. Она знакома с Зухрой Шариповной, женой Кунаева. Неплохо знает она и жену

Кисанова. Мамина подруга говорит, что главные кадровые вопросы в республике решают именно жены Кунаева и Кисанова.

– Делают на кухне эти две татарки чак-чак и обсуждают, кого куда поставить. – рассказывала тетя Шафира.

Так ли это в действительности, никто точно не знает, но иные жены существуют не только, чтобы стирать мужьям рубашки.

…Строительный дефицит Кисанову не нужен – он сам на нем сидел.

Прораб Нуркадилов покорил коммунальщика силой стремления. Такое кому угодно понравится.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Пил росу, валялся на траве,

И зверье, – как братьев наших меньших -

Никогда не бил по голове…

Жрона и Кемпил дети артиста Казахского ТЮЗа и одно время соседствовал с ними наш Сатыбалды. Писатель дружит с отцом Кемпила и

Жроны, заходит к ним в любое время. Братья Кулунбаевы уважают дядю

Сатыбалды и в отсутствие родителей развлекают гостя как могут.

В тот день Жрона, никому ничего не сказав, с утра ушел неизвестно куда. Денег не было, Кемпил с Кочубеем и Сашкой Гордеем смотрели телевизор, когда в квартире Кулунбаевых нарисовался Сатыбалды.

– Джигиттер, ким арак шед? – весело спросил писатель.

Сатыбалды мог и не спрашивать – алатауские ребятишки завсегда готовы к несению нагрузки. Выпили, писатель расслабился и вновь раскрыл кошелек. Пока Кемпил бегал в магазин, Сатыбалды расспрашивал молодежь за жизнь, рассказывал о себе. Литератор не знал, что

Кочубей уважителен к старшим до определенной границы, и уж если поддаст, то весь превращается в слух, будто только и ждет осечки от собеседника. Писателю бы помолчать до возвращения Кемпила, но он потерял чутье и немало удивился, что Кочубею с Гордеем его имя и фамилия ни о чем не говорят.

– Главное, что ты мужик путевый, а остальное нам по херу, – успокоил литератора Сашка Гордей.

– Как по херу? – вскочил со стула Сатыбалды. – Щенок, ты с кем разговариваешь? Я лауреат Государственной премии…

Гордей ухмыльнулся, Кочубей попробовал внести ясность:

– Мужик! Сиди тихо, не выступай!

Гость поздно понял, что главная награда для писателя не премия, а признание народа и оскалился:.

– Что-о? Акенын аузын сыгиин!.

Кочубей, ни слова не говоря, плавной тычкой уронил Сатыбалды на пол. Вернулся с водкой Кемпил, писатель еще минут пять пытался самостоятельно подняться, тяжело вставал и так же, сложившимся циркулем, тяжело падал.

– На фига ты его! – заныл Кемпил. – Пахан ругаться будет!

Кочубей не изувер какой-нибудь и сам догадался, что переборщил.

– Все, Кемплуга. – примирительно сказал он. – Я твоего отца уважаю и больше бить друга дяди Макиля не буду.

Кроме относительности народного признания нокаут Кочубея для

Сатыбалды означал: писатель плохо знает своего читателя, и рано уверовал в овеществленность последнего завета "деньги, почет, слава, квартира". Деньги с квартирой у него уже были. Почет и слава тоже.

Но среди сельских читателей. Они-то его и размагнитили, избаловали восхвалениями.

Про кого, про кого, но про Кочубея язык не повернется сказать, что перед тобой балованный мальчуган. Даром, что сын министра, так ведь и министры разные бывают. Отец – министр, как только Кочубею исполнилось восемнадцать, в армию сына сплавил, а по возвращении парня со строевой и вовсе учудил: отправил в экспедицию помбуром и хвастался перед друзьями: "Теперь наш Марат – рабочий класс!".

"Крепись геолог, держись геолог, – ты ветра и солнца брат".

Кочубей, парень видный и, как можно понять из эпизода с Сатыбалды, – стремительный. В остальном – дитя. Родился в Алма-Ате, детство провел в Гурьеве, куда отца перевели директором нефтяного института.

В 72-м предок Кочубея получил назначение в Алма-Ату. По переезде шестнадцатилетним пацаном Маратик угодил в хорошую школу жизни – сошелся с Сейраном, Саркисом, Сужиком, другими центровскими наркоманами. К тому времени компашка Сейрана с анаши перешла на более серьезную отраву. До баловства с "палкой таяна" Кочубей не дошел, но "колеса" глотал без разбора, а что уж до плана, то с тех пор закуриваться любил.

У Саши Гордеева, с его девяносто килограммами тренированных мышц в школьные годы образцом для подражания служил Фил Эспозито. Гордей до восемнадцати лет играл в хоккей, и попутно держал вышку в 33-й школе. Про него алатауские хулиганы говорили: "Гордей – пацан четкий". На четкого пацана возлагал надежды тренер алма-атинского

"Енбека". Надо было выбирать между хоккеем и своим предназначением.

Окончив школу, Сашка без раздумий порвал со спортом и покатился под гору.

Кемпил конфликты разрешает не кулаками. Самоутверждается криком, палкой и, если подвернется под руку, то и камнями. Баклан из молодых да ранних, но и не прочь к тому, что плохо лежит, приделать ноги.

Серьезным поцом среди алатауских не слывет. Побывал за магазинную кражу в тюрьме. Из следственного изолятора предки вытащили Кемпила через дурдом. Какие-то отклонения у парнишки есть, – Кемпил иногда предстает с неожиданной стороны, – в остальном добрейший малый, мухи почем зря не обидит.

Олег Жуков, или как мы его зовем, Вася, студент юрфака КазГУ, основательный парень. Если Кочубей принимает всерьез только самого себя, то Вася полагает, что наиболее серьезные в жизни вещи – дружба и любовь.

Олежка живет с мамой, Зинаидой Петровной. Она секретарь Кунаева, дежурит в приемной первого секретаря ЦК через двое – сутки. Два раза в неделю в квартире Жуковых дым коромыслом. Гужбан прекращается за час до возвращения Зинаиды Петровны с работы, гости выметаются из квартиры, Вася наводит в доме порядок. Олежкина матушка приезжает и видит: в квартире чистота, в том числе и в холодильнике – от горбуши, сервилата, печени трески и прочей закуси из цэковского буфета следов мы не оставляли.

С Каспаковым в ту пору в командировки я еще не ездил. Но кое-что о нем мне и без того известно.

Хаки говорил: "Чокин полюбил Жаркена за любознательность".

"Заведующий лабораторией Каспаков без дела никого не дергал, в коллективе не выделял любимчиков, наушничество в любой форме пресекал. Его профессиональное мастерство складывается из дара выводить из потемок теорий и фактов самое главное, квинтэссенцию проблемы, из поразительной трудоспособности, из умения находить точные образы в науке. Обаяние его трудно передать словами.

Каспаков от души хохочет над тонкой шуткой, без апломба объясняет сотруднику, что что он забыл усвоить в вузе. Про характер не скжешь: тайна за семью печатями. Может, как ребенок, закапризничать с деланно надутым лицом. Его щемящую человечность не заслоняют разносы, которые он устраивает подчиненным. Если видит, что переборщил с назиданиями, мучается, переживает больше самого воспитуемого…".

Бектас Ахметов. "Приложение сил". Из дневника младшего научного сотрудника. "Простор", 1983, N 11.

Разносторонность делает Каспакова человеком незаменимым. Перед поездкой в Скандинавию руководитель нашей группы поручил мне сделать фотогазету "Казахстан". Помогали студенты художественного училища у нас на работе. Жаркен посмотрел и забраковал оформление: "У вас получился киргизский орнамент. Казахский орнамент это стилизация бараньих рогов. У казахов рога не острые, немного скругленные…".

Каспаков начитан, музыкален, хорошо поет, неплохо играет в преферанс. Диссертацию он защитил по газотурбинным установкам, но когда Чокин предложил переключиться на общую энергетику, без раздумий согласился.

В общей энергетике много экономики. Экономисты в КазНИИ энергетики не в почете. Шафик Чокинович как-то обмолвился: "Хороший экономист это прежде всего хороший инженер". Выпускник МВТУ Каспаков хороший инженер и когда он навалился на экономику, общая энергетика задвинула чисто технические отрасли в институте на свое чисто инженерно-прикладное место. При Каспакове из институтских технарей общеэнергетическую размазанность открыто никто не вышучивал.

Моего отца он уважал: после войны Валера в Акмолинске помог будущей жене Каспакова с направлением на учебу в Москву. К матушке моей отношение Жаркена строго определенным не назовешь. Впрочем, кулинарные способности Ситка он не оставлял незамеченными и говорил:

"Лучше баурсаков, чем у Шакен я никогда не пробовал".

Что до меня, то Жаркен Каспакович справедливо считал, что в энергетике человек я случайный. При этом он соглашался с моей матушкой в том, что раз человек пришел в науку, то он должен защититься.

Он не раз говорил мне: "Надо работать. День и ночь, день и ночь!

Наука дама привередливая и расположение свое дарит только упорным и настойчивым".

Предупреждал меня он и о том, куда может завести пьянство.

– Я тоже пью. Но так, как ты, я рано не начинал… Пить мне можно, я человек на уровне, имею хороших друзей, чего-то достиг… А ты с каких мировых рекордов пьешь? Подумай.

Жаркен двоюродный брат Альмиры, жены Аблая Есентугелова. Дядя

Аблай в пятидесятых крепко зашибал. Завязал он с рождением Квазика и с тех пор бухарей на дух не переносил. Каспаков приходил к сестре и зять накатывался на него:

– Когда пить перестанешь?

Однажды с Жаркеном мы обсуждали Аблая и пришли к согласию:

"Есентугелов в душе хороший казакпай".

Казакпаем дядю Аблая мама не считала и любила рассказывать, как работает писатель.

– Пишет он ночами напролет, никого не замечает вокруг, днем гуляет один…

Мне нравится, – иногда я даже горд этим, – что знаменитый в республике писатель Аблай Есентугелов друг моих родителей.

В лаборатории плазменных процессов работает м.н.с. Лерик.

Незатейливый, мужественного облика, парень запоем читает книги папиного земляка и удивляется: "Неужели это правда, что ты лично знаком с Есентугеловым?".

– Правда.

– Даже не верится.

– Я тебя понимаю. Иногда мне и самому не верится.

Заставляя поверить в немыслимое, объясняю сей факт тем, что большому писателю необходимо общаться не только с себе подобными.

Творчество только тогда творчество, когда оно интересно. Другого критерия нет. Наш сосед Саток так не считает и говорит, что

Есентугелов излишне описателен и то, что его книги в дефиците объясняет невзыскательностью широкого читателя. Сосед уважает интеллектуальных литераторов. В связи с чем у меня родилось подозрение, что Саток жаждет избавиться от самобытности.

Про друга Сатка – Парымбетова мало что слышно. Кто такой Алан

Роб-Грийе до сих пор не знаю. Может он и хороший человек, но тот факт, что за ним след в след шагают апологеты из совхоза "Келес", делают немыслимым полюбопытствовать о биографии многопрофильного художника.

"Разочарования интеллигенции прежних и нынешних времен частенько случаются и от поиска ею тесной, неразрывной смычки с властью. Происходили и происходят, на первый взгляд, забавные, удивительные вещи. Хотел добавить, – еще и поучительные. Но…

Повторяющиеся из века в век, из года в год, одни и те же сюжеты, заданная драматичность и интрига, с заведомо предвиденным финалом которых оставляют в безнадежном убеждении о том, что если есть на самом деле что-то поучительного в этом мире, то только не прошлый, чужой опыт сомнений и ошибок, который и приводит в конечном итоге к бессмысленнности ожиданий и надежд творца в попытках соединить несоединимое.

Исконно разностное понимание жизни, ее целей, должны по логике коренных отличий во внутреннем содержании притязаний духа, разводить в противоположные по отношению друг к другу стороны, властителя и сочинителя. К несчастью, или к счастью, сермяжность человеческой наутры заключается в том, что человек подлинно далеко не есть то, что он себе представляет, не говоря уже о том, что пытается внушить, доказать окружающим. Сочинители тут не исключение.

У каждого из нас несть числа примеров, когда заявленные в произведениях творца декларации о непреклонности, об органическом неприятии сотрудничества с властью, не выдерживали испытания жизнью при первом же столкновении сочинителя с простой и суровой, как сама реальность, необходимостью выживать в мире, где добро исторически беспомощно перед изощренностью сил зла.

Пленительная сила воображения художника спасает его только на время, которое он отводит собственно творчеству. В жизни это самое воображение нередко толкает художника на самообман, что оборачивается обнаружением в себе абсолютной несостоятельности при проецировании выдуманных сюжетов на жесточайшие реальности бытия.

Любого человека не раз и не два посещает тягостное переживание от необходимости поступиться свободой духа ради сиюминутных, но жизненно необходимых, приобретений, смириться с неизбежным раздвоением личности. Потому, может это и благо, что творец сам не сознает, что духовная свобода кончается там, где начинается, пускай даже по велению души и сердца, потворство и угождение властям. И всякий раз испытав потрясение от вероломства, творец с неизъяснимым упорством и надежой, едва оправившись от удара судьбы, вновь спешит очутиться в плену иллюзий".

Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".

На Пленуме правления СП Аблай Есентугелов говорил о достижениях за истекший период казахских прозаиков. В конце отмочил:

– Товарищ Кунаев рожден для счастья казахского народа.

В случае с криком души Есентугелова возможно и есть правда, хотя бы потому, что Кунаев по перманентной занятости мог и не знать, для чего и для кого он появился на свет. Поэтому задача писателя, кроме всего прочего, как раз и состоит в том, чтобы открывать значительным людям смысл их подлинного предназначения.

Члены русской секции Союза писателей Казахстана не обиделись. Они и не то слышали.

Полгода назад герой нации, овеянный славой за бесстрашие при обороне Москвы, автор нескольких известных книг, остановил в вестибюле Союза писателей прозаика Мориса Симашко:

– Симашко, ты еврей?

Морис Давидович, кроме того что, и в самом деле еврей, еще и хороший писатель. Он много чего слышал о проделках фронтовика и все же к вопросу был не готов. Почему и промолчал.

Четверть часа спустя на выходе из здания перед Симашко вновь вырос герой казахской нации.

– Симашко, подожди.

Морис Давидович подчинился.

– Не переживай, – успокоил писателя фронтовик. – Карл Маркс тоже был еврей.

Раха получил новую квртиру. Работает он много, книги выходят у него без задержки, в несколько лет писатель наверстал обман со сберкнижкой и Маркиза перестала на него серчать. Продолжал ли и далее он ее поколачивать – неизвестно. Теперь Маркиза больше говорит о мебели, хрустале, коврах, о том, что быть женой писателя нелегко.

Маркиза приоделась, понацепляла на себя висюльки с камешками и сейчас ее принимают в писательских домах как свою.

Дети от первого мужа Алик и Лора выросли в благополучных людей.

Алик учился в начальных классах с Большим и Шефом, по их дорожке не пошел и закончив исторический факультет пединститута, заделался комсомольским активистом, сейчас инструктор Калининского райкома партии. Женился, имеет дочь.

Лора проучилась год на игровом факультете ВГИКа в мастерской

Герасимова и Макаровой, перевелась с игрового и окончила институт киноведом. Сейчас работает в институте литературы, публикует в республиканских газетах статьи о казахском кино. Не замужем.

– У Алика в школе была кличка "Поп – толоконный лоб". – вспоминал

Шеф.

Алика я несколько раз видел. Действительно, "толоконный лоб", – фитиль угрюмый.

Лора, говорит мама, умная девушка. Маркиза много рассказывает о дочери. О том, как в Москве за ней ухаживали писатель, лауреат

Ленинской премии, известный кинорежиссер из Грузии и еще какой-то узбекско-татарский гений из Ташкента. Всем им Лора дала от винта. В

Алма-Ате ей тоже нет отбоя от местных, но Лора и здесь держит марку.

Маркиза ворчит на дочь, недовольна богемным образом жизни Лоры.

Много, мол, времени посвящает друзьям, которые, по ее словам, только и делают, что собравшись на квартире первого мужа, курят и ведут пустые разговоры.

Мама не раз встречалась с Лорой и не одобряла нападок Маркизы на дочь.

– Людям искусства нужна пилосопия, – объясняет мама Маркизе. – и

Лора шестный девушка.

Лору я ни разу не видел и мне немного трудно понять, как дочь

Маркизы исхитрилась поступить в единственный в стране институт кинематографии. Там точные знания не нужны, ВГИК далеко не Физтех, но это фирма с именем..

Маркиза рассказала и о том, как хвалит дочку Олжас Сулейменов.

Матушке мнение Сулейменова нравится и она говорит: "Вот видишь!".

Знающие люди про поэта говорят: "Олжас ни с кем не ссорится и всех хвалит".

Человеку со счастливой внешностью сильно повезет, если природа вдобавок одарит его и учтивостью. Саток рассказал мне историю знакомства Кунаева с Сулейменовым. По словам соседа, Кунаев ранним утром в 62-м году прилетел после снятия с должности первого секретаря ЦК в Москву на утверждение предсовмином республики. На подъезде к постпредству машина забарахлила и встала. Кунаев махнул рукой и велев водителю догонять, пошел пешком. Бывший первый секретарь Южно-Казахстанского крайкома партии Исмаил Юсупов подсидел

Динмухаммеда Ахмедовича. Юсупов уйгур, мало того, когда-то он и

Кунаев учились в одной школе, жили по соседству. Шагая по пустынным улицам Москвы, Динмухаммеду Ахмедовичу было что вспомнить, а с поломкой машины и вовсе он вовсе призадумался: с чего это в последнее время мне так сильно не везет? И надо же было такому случиться, чтобы именно в этот момент по Москве бежал по своим делам куда-то Олжас Сулейменов. Поэт учился в литинституте и с ранья торопился, как сказал Саток, навстречу судьбе.

Встреча в безлюдном московском переулке нос к носу с Олжасом в момент встряхнула Кунаева. Поэт обнял Динмухаммеда Ахмедовича, порекомендовал не унывать, руководитель расчувствовался.

…У Сулейменова вышел сборник "Определение берега". Название – заявка. "Притворяется лондонским дождь…". Плясать надо от печки.

Определение берега – выбор точки отсчета.

Максим Горький в разговоре с Лениным заметил: "Писать прозу намного трудней, чем стихи".

"В эти годы шумно объявил о себе Олжас Сулейменов. Мне всегда было в радость узнавать о растущей популярности поэта. В то же время не имею оснований считать себя отъявленным поклонником

Олжаса Омаровича. Меня коробило и коробит его перманентная готовность сменить письменный стол на вельможное кресло. Что-то в этом есть от неуверенности в себе, как в литераторе. А может быть, – что вернее всего, – и тут наша национальная черта – чинопоклонство – сыграла неумную шутку с поэтом?

Не Олжас первый, не он последний, кто маялся и мается в раздумьях что лучше: быть литературным или еще каким другим начальством, или сгорать дотла, как на то велит огонь призвания? Мне известны менее одаренные, менее просвещенные витии, которые, тем не менее, сохранили верность призванию. У Олжаса, озаботившимся в свое время определением места и предназначения человека во Вселенной, присутствует неприкрытый мотив власти, постоянная страсть после краткого забвения гальванизировать к себе внимание общества. Отсюда стремление поспеть повсюду, поспешать всегда впереди паровоза, что граничит, а порой и переходит в вездесуйство".

Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".

Если это так, то одаренность поэта легче всего поверять тем, как он пишет прозу. "Аз и Я" не совсем проза. Но и не стихи. Люди говорят, что в книге немало крамолы, глубоких мыслей. Вполне может и так. Как бы не любили родители поэта, восторг почитателей книги мне разделить не по силам. Как и в случае с книгами Есентугелова,

Ауэзова – на меня со всех сторон поперло мыркамбайство и, хоть убейте, – ничего с собой поделать не мог.

С Карашаш обсуждаем шум вокруг книги.

– Ощущение, что это не роды, а неуклюжая попытка зачатия. – сказал я. – По-моему, если она и интересна для кого-то, то только тем, о чем написана. Не знаю, но кажется, что парнишка капитально испохабил тему.

– Детка, я с тобой на сто процентов согласна.

Мне кажется, что Карашаш тоже не читала "Аз и Я".

– Ай, закройте рот! – одернула нас матушка.

– Мама, не лезь.

– Олжаса не трогайте!

– Татешка, – я показал пальцем на маму, – видите, как она любит

Олжаса… Она говорит про себя какая она прямая и объективная, а заговорили о Сулейменове, вскипела, как будто он ей сын родной.

– Правда… Что ты нам рот затыкаешь?

– У Олжаса есть стихотворение, – продолжал я, – "степь моя, айналайын". Слыхали?

– Даже читала.

– Айналайын по-казахски – дорогой, дорогая. Так?

– Так.

– Теперь ответьте, не выворачивает ли вас наизнанку от "степь, моя дорогая"?

– Ай! Замолчите! – мама грозно смотрела на меня.

– Не мешай нам, – Карашаш хорошо понимала меня.- Детка, ты молодец! "Степь моя, айналайын"- это даже не смесь нижегородского с этим… Как его? Забыла… Это убожество.

– Ты что понимаешь? – мама развернула взгляд на Карашаш. – Почему нельзя говорить "степь моя дорогая"?

– Дорогая может быть только Шаку-апай, или Леонид Ильич, но не степь. Твой Олжас…

– Заткни рот! – матушка отступала с неохотой. – Мало ли что…

– Да ладно тебе. Никто ведь не узнает, о чем мы тут говорим.

Карашаш поменяла квартиру и развелась с Асланом. Она работает главным редактором кинематографического журнала. По новой вышла замуж и тоже за писателя.

Шум вокруг "Аз и Я" поутих. Но дело сделано. Выход в Историю у

Сулейменова состоялся.

В энергетике, как и в сочинительстве, нулевая точка тоже фундаментальное понятие.

Рассказ об эксергетическом методе Озолинг обычно предваряет оговоркой о точке отсчета. Говоря об эксергии химических соединений, он отталкивается от литосферы, переходя к тепловой эксергии, предупреждает: "Температуру окружающей среды мы условились принять равной 25 градусам Цельсия". Произвол в выборе отправного показателя у И.Х. не приводит к неожиданным результатам – все расчеты у него, как правило, в пределах допустимой погрешности. Единственно, с чем

Озолинг обращается аккуратно, так это с энтропией, и то, наверное, не потому, что она стремит свое непрерывное движение к бесконечности, как ей заблагорассудится, а потому как она не всем, в том числе и И.Х., до конца, как, скажем та же температура, понятная вещь.

Энтропия – функция вероятностного состояния. Если раскрывать содержание определения так, как оно выглядит, то, памятуя из математики о том, что такое функция, можно сделать вывод, что энтропия есть не свойство вещества, а канал прямой связи между состояниями вещества. Связи между какими-то событиями. Между тем в расчетах котельных установок функция вероятностного состояния теплотехниками особо не выделяется, значение ее в вычислениях примерно такое, как и у обязательного к учету, рядового поправочного коэффициента.

В "Неделе" прочитал статью московского физика об энтропии.

Москвич выстраивает аналогию: "Энергия растворяется, деградирует, примерно так же, как каждый из нас в отдельности, как и все человечество". Теплофизик намекает, деградация – вещь необратимая и под конец весело заключает: "Вообще-то на наш век энергии хватит, так что может и не следует сильно тревожиться ростом энтропии и общей деградацией человечества". Дескать, нет оснований воспринимать сравнение буквально, процессы эти разные, мало того, параллельные, и еще неизвестно пересекутся ли они когда-нибудь.

И.Х. часто упоминает и об осмотическом давлении. В переводе с греческого "осмос" – толчок. Решающее свойство осмоса – всепроникающий характер. Осмотическое давление ощущается повсюду, оно не останавливается перед любой преградой. Помимо обычного, прямого, осмоса, существует в природе и обратный осмос.

Связь между приближением завершения Истории и возрастанием энтропии для алармистов не предмет споров. Для них плохо, что ощущения не поддаются внятной формулировке. Отсюда и незадача: как лучше довести до людей тревогу за человечество. Потому они и говорят с народами и правительствами на понятном обывателю языке, на языке цифр. Алармисты утверждают: органического топлива на Земле хватит едва ли на сто лет; атомные электростанции хорошо себя зарекомендовали во Франции, Японии, США и Советском Союзе, но опять же природные запасы урана при современных темпах развития ядерной энергетики рассчитываются приблизительно на те же сто лет; не зарегулированных, пригодных к строительству на них крупных гидроэлектростанций, рек осталось не так много. Солнечные, ветровые и прочие альтернативные источники это не большая энергетика, – экзотика.

Чокин не алармист, но тоже говорит о нарастании напряженности мирового топливно-энергетического баланса. Группа Кула Аленова выдает прогноз: "Развитие энергетической базы в Казахстане проходит под знаком "плюс"; нарастание негативных тенденций наблюдается в сфере потребления". Никого нельзя заставить экономить энергию. Хотя все понимают: экономия энергии на фоне зловеще огромного роста производства теплоты и электричества не выход.

И все потому, говорит Аленов, что никто не знает сколько для полного счастья человечеству нужно энергии.

Алимжанов с директорского места в бюро пропаганды отправил на пенсию и Ислама Жарылгапова. Писатели удивились: Жарылгапов – личность внеразрядная; глубоко ошибался тот, кто считал нашего соседа человеком знания. Сила Ислама не в знаниях, – в неукротимом характере.

Алимжанов намного моложе Жарылгапова, но калач тертый и преотлично знал, что можно ждать от нашего соседа. Знал и отправил

Ислама на пенсию.

Сосед наш рассердился и отбил секретарю ЦК КПСС Суслову телеграмму на трех машинописных страницах. Содержание ее сводилось к описанию стиля руководства Алимжановым казахскими писателями, взглядов и позиции первого секретаря Союза. Но не только. Сосед помимо того, что знал, чем даровито ценен тот или иной литератор, находился в курсе всех, больших и малых, человеческих слабостей любого мало-мальски заметного члена Союза писателей Казахстана.

Писатели Казахстана у него на учете, имена и фамилии членов Союза – всего около трехсот человек – занесены в личный список, отпечатанный в пяти экземплярах. Дядя Ислам шел красным карандашом по литераторам в алфавитном порядке и выносил на полях против фамилии писателя диагноз: "законченный алкаш", "бабник", "осведомитель КГБ". Для особо крупной дичи он и вовсе не скупился на характеристики.

Естественным полагать, что и про Алимжанова у него имелось загодя развернутое мнение.

Дядя Ислам не стесняется обсуждать дела в Союзе писателей, в стране и мире и по телефону. Знает, что могут прослушивать, и говорит, что думает. Когда разговор затягивается и тетя Бигайша зовет к столу, он вежливо предлагает собеседнику прерваться:

– Давай дорогой, пожалеем товарища майора… Он наверное, устал нас слушать.

Жарылгапов заходил к отцу накоротке обсудить, что бы еще что-либо из надежно существенного предпринять против врага. Папа имел зуб на

Алимжанова, но говорил соседу, что надо оставаться реалистом, и что любые козни против первого секретаря обречены на провал. У их общего врага поддержка Кунаева, в Москве он свободно заходит к заведующему отделом культуры ЦК КПСС Шауро. Бодаться с ним бесполезно. Дядя

Ислам стоял на своем и попутно объяснял, почему телеграмму отправил не Брежневу, а Суслову:

– Брежнев разложенец из компании "и нашим и вашим", Суслов, пожалуй, единственный кто может меня понять.

Телеграмму с визой помощника секретаря ЦК КПСС "разобраться и доложить" спустили из Москвы к Кунаеву. Первому секретарю ЦК КП

Казахстана ли не знать кто такой бывший заведующий отделом культуры республиканского ЦК Жарылгапов! Кунаев ознакомился с телеграммой

Алимжанова и доложил в секретариат Суслова: жалобщик известный в

Казахстане сутяга, словам которого опасно доверять.

К очередному писательскому съезду дядя Ислам написал стихотворение "Азиатский Талейран". В нем он Алимжанова нарек титулом "узурпатор", обозвал Пиночетом и призвал делегатов съезда не голосовать за повторное избрание Ануара Турлыбековича первым секретарем Союза. Стихотворение Жарылгапов раздавал писателям на входе в зал заседаний. Заведующий отделом культуры ЦК отвечал головой за прохождение креатуры Кунаева в руководители Союза, почему и поставил у избирательной урны инструктора с указанием не подпускать к ней Ислама Жарылгапова.

Дядя Ислам проиграл борьбу, но остался верен себе. Оставшись без работы, отказался получать персональную пенсию. На что жила его семья, он сам, для писателей оставалось загадкой.

Насчет того, чем заняться, за Жарылгапова можно не беспокоиться.

Он колдовал, придумывая новые слова, консультировал, за здорово живешь, ученых, ездил по дальним аулам с писательскими бригадами на встречи с читателями.

Придуманные им слова разительно отличались от слов, внедренных в обиход за последние годы с подачи неизвестных, не ведавших за собой вкуса к благозвучию, народных авторов. К примеру, до Жарылгапова в казахском не было и слова "семья". Предложенное им "жанауя" настолько понравилось работникам языкового комитета, что новое слово отрекомендовалось к употреблению не далее, чем через месяц после посещения дядей Исламом комитета. Слов придуманных Жарылгаповым не счесть, денег за придумки нашему соседу не платили, как и нигде не упоминалось, что у новояза имеется автор с именем и фамилией.

Дядя Ислам за то, как зашифровали его авторство, не сердился.

Напротив, радовался, что хоть и анонимно, но вклад его в словесность, пуще усердия классиков, укореняется в разговорной речи и письменности казахов. Как человек подлинно общественный,

Жарылгапов хорошо понимал, что выгодней и удобней как для самого языка, так и для его носителей расселять в сознании непосвященных, что новые слова, как и полагается всякому слову, не родились в голове конкретного человека, а взращены и вышли как результат многолетнего поискового совершенствования безымянных сказителей из недр народных.