Что-то гадкое в сарае

8

Утром Драйден был любезен настолько, что проводил меня на поезд. Водит авто он быстро и решительно, однако у него имеются собственные теории касательно взаимодействия с прочими пользователями дорог, посему удовольствия мне поездка не принесла. Как-то раз я робко указал ему, что мы въезжаем на улицу с односторонним движением; он же лучисто мне улыбнулся, приставив к носу указательный палец, и воскликнул:

— Да, но какова же та сторона? Этого нам не сказали, видите?

Наслаждение мгновением такого триумфа понудило его взгромоздиться на тротуар, поэтому я позволил остатку нашего путешествия разворачиваться без дальнейших замечаний с моей стороны — и с накрепко зажмуренными глазами. Помню, сожалел, что не знаю заклинания-другого — почитать на память.

На поезд Драйден сажает вас следующим манером. Глушит свою престарелую «вулзли»[105] у знака «ТОЛЬКО ТАКСИ», выскакивает, поддевает домкратом порог кузова и пару раз проворачивает. Это, как он понял, предоставляет ему передышку минут в двадцать. После чего принимает позу Жанны д’Арк, воздевает зонтик к эмпиреям и кричит: «Носильщик!» — снова и снова, тоном всевозрастающей пронзительности и театральности, пока всякое наделенное чувствами существо в пределах слышимости не пускается в неистовые поиски означенного носильщика бедному джентльмену, а вы, его пассажир, весь не заливаетесь свекольным оттенком от стыда и досады.

Когда же носильщика, кой протирает красные глаза и вглядывается в непривычный для него свет дня, словно паук, выселенный из споррана шотландца, наконец, выталкивает вперед сострадательная толпа, Драйден крепко берет его за предплечье.

— Этот джентльмен, — объясняет он, утыкая палец вам в жилет, — должен отбыть в Лондон. Дело безотлагательной важности. — Он бережно разворачивает носильщика к востоку и указывает вдоль исходящей линии. — Лондон! — повторяет он. — Прошу вас покорнейше проследить, а вот это оставьте себе.

После чего ретируется — долг его выполнен, он о вас позаботился. Носильщик, отвесив челюсть, глядит на крохотную монетку, размещенную у него в ладони, но чувство юмора в нем возобладает, и с легким полупоклоном он берется за ваш багаж, также предлагая понести и зонтик. Он подводит вас к билетной кассе и объясняет кассиру, чего именно вам угодно. Наконец усадив вас в купе первого класса-угол-лицом-к-локомотиву и поправив салфеточку на спинке, он озирается, словно бы ища полость, кою можно подоткнуть вам под коленки. Чаевые ему вы даете чрезмерные — едва ли это стоит упоминания. Понятно, что позднее вы, наверное, сочтете все это весьма забавным, но сейчас вам хочется плеваться.

Стоило поезду в предварительном порядке дернуться, я встал и выглянул в окно. Драйден еще стоял на платформе — вероятно, просил начальника поезда за мной приглядывать. Но нет — вот он поспешил по перрону вослед составу, то и дело подскакивая, чтобы заглянуть в купе первого класса.

— Хой! — крикнул я и помахал. Он перешел на галоп, однако поезд был достойным соперником.

— Репа! — похоже, вскрикнул он, теряя почву под ногами. — Репа!

— Репа? — взревел я, но он уже не услышал. — О какой, к дьяволу, это он еще «репе»? — мыслил я вслух, садясь. Заполнение, меж тем, купе попутчиками осталось мною незамеченным. Респектабельная пожилая дама напротив, коя в обычном случае одарила бы меня религиозным трактатом-другим, вместо него одаряла меня мерзейшим взглядом, какой только можно представить. Я разыграл единственную достойную контрмеру — выудил серебряную карманную флягу и глотнул. Престарелой даме это было крайне пользительно. Диагонально противоположно от меня сидел священник-альбинос — этот оторвался от требника и даровал мне праведную слезливую улыбку, нагляднее всяких слов гласившую: если моя ДТ[106] станет в какой-то миг невыносима, он одолеет меня молитвой. Четвертый угол занимал явный коммерческий банкир — как бы подобная братия ни пыталась, им не скрыть сих нечестных глаз, сего рта-крысоловки. Он трудился над кроссвордом «Таймс», но — за исключением реп, карманных фляжек и всего прочего — именно такая сосредоточенность приводит людей в ремесло коммерческого банководства.

Старуха не переставала прицельно изучать высокохудожественную сепию с видом аббатства Тьюксбери над моей головой — по всему видать, желая, чтобы та на меня свалилась. Должен признаться, мне довольно-таки приглянулся покрой ее фасона, а самоочевидная неприязнь ее к маккабреям мира сего делала ей честь. Мне случалось подумывать, не завести ли и мне себе старуху в рассуждении домашнего любимца. Завзятому охотнику они, разумеется, без надобности — никакого, изволите ли видеть, нюха, а в болотистой местности и вовсе бесполезны, — а вот насельнику городов придутся как нельзя кстати. Не могу понять, к чему платить целые состояния за гадких кошек и собак, которые повсюду оставляют за собой лужи, щенков и котят, если за понюшку табаку, выражающуюся в ее содержании, можно заиметь себе пожилую даму, буквально с иголочки и с деторождением гарантированно в прошлом. Старухи даже пользу могут приносить в бесчисленном количестве мелочей — от пришивания меток на рубашки до расстановки цветов: на такие трюки вероятно натаскать крайне мало собак, а кошек и вовсе невозможно. Это правда, они бывают шумны, но, как я себе представляю, несколькими щелчками хлыста от сей вредной повадки их чаемо отучить; либо же за пустяшную сумму обезъязычить их можно хирургическим путем. Истинно и то, что они — актив истощимый, и если вам не посчастливилось выбрать себе крепкую исполнительницу, она может слечь и угасать затем годами, на муки себе и в тягость остальным. Полагаю, мудро в таком разе будет оставить ей на стульчаке — подчеркнуто — бутылку бренди и заряженный револьвер, как поступали в свое время с гвардейским офицером, пойманным за руку, по локоть засунутую в тамбурин.

Людям не следует заводить себе людей, если они не готовы за ними приглядывать, согласитесь.

Лондон, разумеется, был сущим адом: что ни день — он все хуже. Я просто чахну по медленному, безмятежному, пасторальному образу жизни, коим доныне наслаждаются в Нью-Йорке. Оставив багаж в «Конноте», я пролодырничал до ланча — поболтал с белошвейкой тут, перемолвился словом с цирюльником там, потрындел с сапожником где-то еще. После чего освежился устрицами, где — не скажу, ибо не желаю, чтобы вы туда наведывались: вам все едино не понравится, а мне там и одному тесновато.

Когда пришло время нанести визит лорду Побродилу, я направился в его клуб — одно из тех древних ненавистных заведений, что носят название «У Богга», «У Крадда» или «У Фригга» — в общем, вы представляете. Данная дыра, известная прочим завсегдатаям как «Старшие Распутники», — место дурное. Члены клуба должны обладать преклонным возрастом, полниться презрением, наслаждаться родовитостью, однако отвергаться приличным обществом, а одеваться дорого и с неброским дурновкусием.

Привратник клуба обморгнул глазом мое облачение, глянул на этикетку в ленте моей шляпы и признал, что граф — в Курительном Салоне и вполне может меня ожидать. Известно ли мне, где располагается Курительный Салон? Я уперся в него каменным взором — меня плющили и не такие знатоки. Он сопроводил меня в Курительный Салон самолично.

Граф не встал при моем появлении. Величайшим грешником в Англии он был уже много лет; теперь же надеется стать и величайшим грубияном. Выборщики Всея Англии давно держат его на своей корпоративной мушке. Он оглядел мою одежду. Двухсекундному взгляду удалось олицетворить собой подлинную неловкость, подавленное изумление и напускное сострадание. Разыграно хорошо — он в другой лиге, швейцар ему не чета. Я не стал дожидаться приглашения, сел сам.

— Как поживаете? — сказал я.

— Хрюк, — ответил он.

Это привело к нам официанта. Лорд Побродил громко заказал мне «бокал сырного портвейна», себе же налил чего-то из стоявшего под рукой графинчика.

Затем отвернулся к окну, чтобы поглумиться над проходящим омнибусом. Я тем временем разглядывал его. Мой портвейн на пару оттенков светлее его лица, его портвейн — на пару оттенков темнее. При рассмотрении сквозь бокал «визаж» его представлялся вполне черным, красно светились только глаза.

— Ну, — произнес наконец он, оборотившись ко мне, — вы собираетесь меня интервьюировать?

Сие несколько меня огорошило, но если ему такое в радость — пускай.

— Разумеется. Прошу извинить. Итак, сколь долго уже вы полагаете себя величайшим грешником Англии? — спросил я.

— Европы. И мне не нравится это слово — «полагать». И — с пятнадцати лет. Выперт из трех частных школ, обоих университетов, четырех клубов и Министерства иностранных дел.

— Ну вы даете. И чему вы приписываете такой успех?

— Похоти. Тому, что сейчас зовут «сексом». Приневоливал классных дам, горничных, чужих женушек, дочек — такое, в общем.

— Нравилось ли вам все это и не бросили ли вы подобное занятие сейчас?

— Нравилось, да — все до последней минуты. И сейчас бросил, опять да. Слишком легко, слишком утомительно, мешает телевидению. Просмотру его, то есть, не приему, хыр, хыр.

Я выделил ему положенную улыбку.

— Легко? — уточнил я как можно грубее.

— Нынче — да, слишком. Вы посмотрите, как это удается теперешним ребяткам с кошмарными прическами: за всеми гоняются стада молоденьких телок, мычат от вожделения, сами умоляют. Да когда я был мальцом, мы гордились, если удавалось откусить даже от черствой пышечки, теперь же поглядите только — от девок они отбиваются. И от хорошеньких девок, заметьте, все уродки куда-то попропадали. Как и полицейские, надо думать, — загадочно прибавил он.

— Но с тех юношеских пор, лорд Побродил, вам это занятие сложным не казалось, правда?

— Разумеется, нет. Разумеется. Как раз обратное. Вообще-то я никогда не понимал, отчего мужчины нашего поколения… — я вздрогнул: не собирается же он включать сюда меня? — …считали соблазнение сложным. То есть, нас, немногих поистине компетентных соблазнителей, никогда не разъедало тщеславие касаемо собственной удали, ибо мы знаем, как оскорбительно проста вся эта катавасия. Для начала, женщины почти все без исключения потрясающе глупы — вам наверняка это известно, — иногда и не верится, что мы с вами и они относимся к одному биологическому виду. Вы знаете, что девять из десяти не способны масло отличить от маргарина? Это факт, точно вам говорю, я видел, как это вновь и вновь доказывают по телевидению… Затем, в пользу соблазнителя говорит еще одно: почти все женщины, знают они об этом или нет, до смерти желают соблазниться — им это, видите ли, важно. Некоторым хочется, потому что не замужем, некоторым — потому что за; некоторым — потому что вообще-то слишком для такого стары, а некоторым — потому что слишком молоды, хех-хех; красивым женщинам это нужно, поскольку льстит их тщеславию, а уродкам требуется ободрение; лишь очень малое число женщин по-настоящему сбрендило на сексе, но такие — скорее исключение: большинство вполне фригидны, но все равно укладываются в горизонталь, надеясь, что их следующим ездоком окажется сам мистер Сам, который наконец их пробудит, и в их нелепом нутре расцветет волшебство, о котором они столько читали в мусоре, ими всеми обычно читаемом. Трагедия же в том, что ни на одну из тысячи не стоит переводить порох и дробь. Experto crede[107]. Те, кто постарше — в общем и целом, — вот удачное приобретение: они всегда считают, будто это их последний раз, понимаете?

Мне уже хватило — все это звучало, как редакционная статья в «Сугубо мальчуковой газете»[108] или прощальная речь старосты АМХи[109], но едва я собрался перебить, граф опять дал шпор, а розовые выпученные глаза его вперлись в потолок, и голос зазвенел с новой силой:

— Любой мужчина, вооруженный этим простым знанием, неуязвим: строй женщин он будет разметывать, как Аттила[110], лишь бы гонады не подвели. Ему вовсе не нужно быть симпатичным, бойким или богатым (хотя в наши дни легковой автомобиль считается довольно существенным) — иногда оказывается вполне полезно быть бедным, тощим и косноязычным. Даже тучным не следует отчаиваться, ибо опытные девицы опасаются натисков костлявого таза и многие ассоциируют нас, полнощеких, со своими отцами, к которым они обычно украдкой питали подростковую страсть… Как я уже сказал, знание, что перед вами просто крикетные воротца, должно сообщить будущему жеребцу все необходимые преимущества, но пока я не сбился с темы, могу поделиться с вами несколькими практическими советами, которые мне уже без надобности. Вы записываете?

— Да нет, — ответил я. — Вообще-то я…

— Тогда записывайте. Эй, официант, — принесите бокал бренди для моего э, для этого э, джентльмена. Нет-нет, знаете же — того другого бренди. Теперь слушайте внимательно… (А), — изрек он, отчетливо произнеся скобки. — Вы должны бесперебойно льстить своей мишени — и как можно грубее, только чтобы не хихикать самому: масла на хлебе никогда не бывает слишком много. Не переживайте, если вам не верят, сама тема их все равно крайне чарует. (Б) Помните, что женщины восприимчивы к холоду, — никогда не устану это подчеркивать. Женщина, сидящая на сквозняке, — просто неодушевленный ком плоти, тогда как женщина с теплыми руками и ногами — это армия с оголившимися флангами: считайте, битва наполовину выиграна. Не упускайте этого из виду. (В) Целыми поколениями читателей «Газеты Пег»[111] учили, что завоевать сердце мужчины можно, лишь разговорив мужчину о нем самом. Поэтому никогда вообще не говорите о себе: подобная сдержанность доведет их до помешательства от любопытства, и они готовы будут обменять сокровище своей непорочности на ваше к ним доверие. (Г) До отказа набивайте их горячей, питательной едой — и как можно чаще: это и дешевле, и эффективнее алкоголя, от которого они принимаются лить слезы, их тошнит, и вообще они себя ведут безотрадно. А пища вызывает в них восхитительную истому, что крайне способствует сладострастию. Попробуйте сегодня же — пища доступна в «Фортнумзе», разумеется, в «Пакстоне и Уитфилдзе» и э-э… «Фортнумзе» — таких вот местах. (Д) Прежде чем совершить окончательный бросок на женскую добродетель, во что бы то ни стало убедите даму снять туфли. Этого легко достичь и без всякого намека на непристойность, однако женщина сразу почувствует себя приятно раздетой и смутно окруженной (и кроме того — счастливее, ибо туфли у нее почти наверняка на размер меньше, нежели потребно). Побудите ее снять остальную одежду самостоятельно — понемногу за раз; это сообщит вам поистине сильное положение. (Е) На предпоследней стадии непрерывно утишайте ее страхи; произносите успокаивающие бессмысленные слова, будто разговариваете с норовистой кобылой, а особенно — если женщина сколько-нибудь набожна. При необходимости можете ей объяснить, что на самом деле вообще с нею ничего не делаете, — такому она поверит, несмотря на показания всех органов чувств, если донести до нее сию мысль здраво. Вообще говоря, таков единственный способ с самыми рьяными. (Ё) С крайним тщанием старайтесь не делать стрелок на чулках, не рвать бретельки и не портить прически, в особенности, если ваша мишень — девица небогатая. Девственность предназначается, в конце концов, в подарок, а вот хорошая прическа может стоить до двух-трех гиней, вы об этом знали?.. Я так и слышу ваш голос: все это, дескать, очень хорошо… — тут я открыл рот, но там же безропотно его и закрыл, — …и мы вам чертовски признательны и все такое, но как нам от них избавляться, когда интерес утрачен, а взоры наши устремляются к чему-то свеженькому? А! отвечаю я, — громыхнул он, — тут-то вы меня и поймали. Ибо отвергнутая женщина — штука невероятно липучая и серьезная угроза окружающей среде, как ныне выражаются. Установленных правил нет. Иногда можно, так сказать, сдать ее в утиль, навязав своему менее одаренному приятелю, но я обычно полагаю, что лучше всего — вести себя откровенно и по-мужски: сердечно и любезно пояснить объекту, что она была всего лишь забавой праздного часа и теперь вы намерены выбросить ее, будто замаранную перчатку. Некоторые ядовито ответствуют, что «свежачка еще завались», прочие же приходят в такую яростную досаду, что любовь к вам у них куда-то исчезает сразу, будто крыса в сточной канаве, и они своим ходом и на высокой скорости отправляются к ближайшему баку для замаранных перчаток.

Он густо хмыкнул, засипел и тревожно закашлялся. А едва научился дышать снова, я поблагодарил его за лекциетку и напомнил, что к теме моего визита нам еще только предстоит приступить.

— Вы это о чем? — фыркнул он. — Дал вам довольно для десятка статей.

— Это правда, только я не писатель, знаете ли, хоть и могу им стать, настань для меня черные времена.

— Но вы же — юноша из «Дневника» «Газетт», нет? — Он вперился в меня с глубоким подозрением.

— Милостивый боже, да нет же! — воскликнул я, впервые за день шокированный. — Что за кошмарная… Меня ни разу так не…

— Ну так а кто вы, к дьяволу, тогда, и как сюда проникли?

Через некоторое время мы во всем разобрались, и я выжал из него неохотное согласие дать мне одним глазком взглянуть на отвратительную Обедню.

Выходя из Клуба, я отметил у входа несчастного борзописца — он весь трясся от алкоголя, ныл и подлизывался к привратнику. Я пожелал ему радостного интервью.

Жилище графа оказалось всего в двух шагах. Один из тех бельгравских массивов с фасадом, похожим на старый Юстонский вокзал. Прислуга в таких домах — по-прежнему английская (и где ее только находят?), а ступени парадного крыльца устроены таким манером, что дворецкий, открывая двери, устрашающе высится над вами. Тот, что возвысился надо мной в ответ на звонок, оказался прекрасным хорошо вызревшим образчиком, который явно кушал овсянку до последней ложечки, когда ходил в дворецкие ясельки. Манера его была учтива, хоть и снисходительна, однако в глазу читалось, что он знает все про господ, желающих почитать в хозяйской библиотеке. Он лишил меня пальто, шляпы и зонтика с легкостью умелого мастерового и провел по скульптурной галерее к искомой зале. Скульптура была потрясающе хороша и той смачности, что обычно редко водится за пределами Крыла редкостей «Музео Борбонико»[112]. Я не смог противиться порыву чуточку помедлить у необычайно наглядной «Леды и лебедя» — мне наконец удалось сообразить, как лебедю это удалось. Ни за что не поверите.

В конце галереи располагался небольшой вестибюль, освещавшийся лишь затененным лучом света, игравшим на предельной фигуре Пана — Древа с одной Ветвью, — коя, стоило нам ее миновать, вдруг обратилась питьевым фонтанчиком способом весьма драматичным и причудливым. Дворецкий впихнул меня в библиотеку, указал библиотекарскую конторку и оставил меня на произвол судьбы — или же отшельнических грешков, как, я осмелюсь счесть, он подумал. Я побрел по аллее стеллажей, набитых ошеломляющим собранием бесценной и богато переплетенных грязи и мусора. Нерсиа терся плечами с Д.Г. Лоуренсом, крупноформатное издание де Сада (иллюстрированное Остином Османом Спэйром) теснилось рядом с инкунабулой Гермеса Трисмегиста, а десять различных изданий «Истории О» смотрелись странными сопостельниками «Demonomanie des Sorciers» Де ла Бодена[113].

Библиотекарем графу служила некая юная щепка с кругами под глазами. Не похоже было, чтобы на чтение ей оставалось много времени.

— Вы — «Свежие девушки в Париже»? — спросила она. Я поразмыслил.

— Нет, вообще-то я скорее — Обедня святого Секария.

— А, да. Я вам ее уже выложила. Славная простенькая рукопись XVII века без стяжений, трудностей при чтении у вас возникнуть не должно. Кроме того, я приготовила вам обычный требник на латыни — это сбережет вам время, можно переписывать только расходящиеся пассажи.

— Благодарю, вы очень любезны.

— Не за что. С вас, пожалуйста, пятьдесят фунтов.

— Пятьдесят? Но позвольте, это просто неслыханно у собратьев-ученых. То есть, обычный жест вежливости…

— Граф — не ученый, а вежливость не попадает в сферу его интересов. Он только что проинструктировал меня по телефону взять с вас пятьдесят фунтов: дескать, вы и так уже получили… по-моему, он сказал «скачных советов»… которые стоят намного больше.

Я прикинул, что Джордж и Сэм все равно делят со мною все наличные расходы, и отстегнул искомую сумму, хоть и весьма нелюбезно. Карточку «Клуба едоков»[114] она принимать не хотела, чек — не желала, но готова была отправить лакея к «Карлосу», чтобы выхарить из хозяев, по самые ягодицы погрязших в пиастрах, очередной овердрафт для меня. Покончив с кассовыми формальностями, я провел долгий и отвратительный час-другой за перепиской значимых пассажей Обедни — в молчании, прерываемом лишь ерзаньем и хихиканьем человека, явившегося почитать «Свежих девушек в Париже»: личности в летах, чьи мысли уже должны бы обращаться к вещам повозвышеннее.

«Тьфу ты», — подумал я.

После всего я принял ванну и несколько напитков, а также прочего в моем собственном клубе — храме света в сравнении с чудовищным притоном Побродила, — и отбыл на Джерси.

Джок встретил меня в аэропорту в «большой банке для варенья», как он называет «роллс». Известия были нехороши. Иоанну не изнасиловали, зато надругались над супругой дружественного нам врача, живущего в миле от нас. Из дому его выманили ложным известием о дорожной аварии. Насильник выкрутил лампочку на крыльце и позвонил в дверь. Прочие подробности соответствовали.

— И я выяснил у нового садовника — того старого хрена, — что значит меч на животе, — сказал Джок.

— Я тоже, — ответил я. — Он хоть упомянул Пасху?

— Не-а. Все талдычил, что это из-за пакисов, да только чушь это, нет? Птушта никаких пакисов на Острове не водится — только в лавках в Сент-Хельере, где торгуют безпошлыми часами.

— Джок, по-французски Пасха будет «Pâques». В беззубом рту древнего джерсийца это слово и впрямь примет вид «пакиса».

— Ну и вот, видите или как?

— Вижу. А что у нас с миссис Сэм?

— Ну, все не здорово. Я слыхал, ей поплохело, и ее утром сплавили на большую землю. Мистер Давенант уже звонил, спрашивал, когда вернетесь. Ему, похоже, тож худо.

— Ох батюшки, так он заглянет вечером, как думаешь?

— Не, он из Англии звонил. Вернется завтра утром, хочет зайти на ланч.

— Стало быть, и зайдет, — подытожил я. — Стало быть, и зайдет. Но гораздо важнее — есть ли у нас мне что-нибудь на ужин?

— Ну. Я вам целое угощеньице приготовил — почки все в вине и горчице на жареном хлебе, пара картофелин в соку и чесночку побольше.

— То, что надо! — воскликнул я. — Полагаю, ты не бросишь меня за столом одного, Джок?

— Очень надо, мистер Чарли.